Текст книги "Иван-чай-сутра"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Крейзанутый! – воскликнула Маня, захлопывая книгу Перемен.

Солнце припекало, прожигая крылья стрекоз, над малиновыми шапками иван-чая недвижно стояли июльские облака. Впрочем, Мане эти цветы напоминали пагоды. Сунув «Ицзин» в пакет, она начала раздеваться и тоже пошла купаться.

* * *

Конечно, это озерцо – не священный Ревалсар, где купалась Белочка с бельгийцем, но все же. Здесь никто не появлялся, все млело в полусне, плескалась лениво рыба, на листьях кубышек квакали лягушки, – Маня утверждала, что они квакают то же, что и тысячи полторы лет назад в водах далекого Индостана, – а вернее в стихах буддийского монаха Саппаки: «Аджакарани-река так прекрасна!»

– Где они тут видят реку? – спрашивал костлявый Кир, успевший за день обгореть на солнце.

– Они тоскуют о ней, – пояснила Маня.

– Вода всюду аш-два-о, – заметил Кир.

– Здесь она стоячая, и ее счастье замерло. Но вперед идет счастье странника, – странствуй же!

– А, начинается…

– «Цветами осыпаны ноги странника, Избавляется он ото всех грехов, омытых потом его странствий, – странствуй же! – продолжала декламировать Маня над крышкой от котелка с подсолнечным маслом и луковой стружкой на рдяных углях. – Кто странствует, добудет себе мед, Добудет сладкий плод удумбары. Взгляни, как безупречно солнце, что странствует, не уставая, – странствуй же!»

– Я буду жить здесь неделю, – предупредил Кир.

– Хорошо, потащимся еще, – согласилась Маня, помешивая золотящийся ароматный лук. Она была настроена весьма миролюбиво. И даже призналась, что ощущает благостные вибрации этого места. Кир скользнул взглядом по ее плечам, потемневшим от воды волосам, бедрам и сказал, что он тоже что-то такое ощущает… но вообще-то посоветовал бы ей одеться, хотя бы рубашку накинуть, он уже, например, обгорел. Да и вряд ли аборигены привычны к нудизму. Здесь все-таки не безбашенная Радуга. Но Маня ответила, что, похоже, эта земля впала в забытье и вряд ли здесь кто-то появится еще. Кир напомнил об Уайте, белом разбойнике «Ицзин», который ей так не понравился и показался в высшей степени подозрительным.

– Ну да, – тут же отозвалась Маня, – куда, спрашивается, он пилил на улетной машине с ободранным боком? И все время сверялся с картой? Явно какой-то левыймэн.

– Патриот, что ли? – улыбнулся Кир, подкидывая топорик и ловя его после оборота в воздухе за ручку.

– Не прикидывайся литловым.

– Да ладно, Птича, – сказал Кир, – нормальный мужик. И совсем и не белый, а рыжий, только выцвел на солнце. У тебя что-то со зрением.

– Сам ты дальтоник! – воскликнула Маня, откидывая с разгоряченной щеки рыжую прядь.

– Ты просто увидела его сквозь свою гексаграмму. А на самом деле он был рыжий, а не белый, мистер Рэд, не Уайт. Промашка вышла!

– До чего все-таки ты любишь стебаться со мной по-всякому и трындить.

– Ага, люблю! – неожиданно согласился Кир и не сумел поймать топорик. Он расплылся в улыбке, глядя на Маню.

* * *

На следующее утро их разбудил треск и рокот мотора.

Маня открыла глаза и уставилась в округлый свод палатки, отбрасывающий фиолетовые отсветы на все внутри: спальники, одежду, аптечку, свернутое полотенце. Кир, протирая глаза, привстал на локте, глянул в сетчатое оконце, стараясь увидеть источник трескотни, но это было невозможно. Маня пробормотала, что он, как персонаж анекдота, ищет не там, где потерял, а там, где светлей. Кир обессилено рухнул на спальник, зевнул и закрыл глаза, что-то невнятно бормоча в ответ.

– Да чего тарахтит-то?

Кир очнулся, безумно посмотрел на Маню и ответил: «Ну едут куда-то люди!» Но Маня сказала, что никуда они не едут, а стоят на одном месте. «Да?» – спросил Кир и замолчал.

Наконец Маня вылезла из спальника, расстегнула молнию…

– Ну?.. Чего там? – спросил Кир сквозь полудрему.

Маня молчала.

– Птича, – позвал Кир.

Голос Мани донесся издалека: «Они тут… чего-то шизуют!» Кряхтя, как старик, Кир начал выползать из спальника. Щурясь, он глянул на небо – оно было пасмурным, посмотрел на Маню, стоявшую поодаль в одной майке – она выглядела озабоченной, скользнул взором по озерной глади и на дамбе увидел трактор, вездесущий «Белорус» с ковшом. Он стоял поперек дамбы, задрав ковш, словно некое существо, изготовившееся к нападению. Два человека ползали по склону. Третий курил возле трактора.

– Птича! Я бы на твоем месте оделся, – сказал Кир.

Утро было пасмурное, теплое. Озеро туманилось, сполохи иван-чая расплывались розовыми пятнами.

– Ты предлагаешь мне купаться в одежде? – спросила Маня.

– По крайней мере не голой, – пробурчал Кир.

– Надо было нам вчера уходить, – недовольно ответила Маня.

– А я и предлагал, так ты же воткнуласьв мозг.

– Я-а? Да тебя с лежанки танком не свернешь. Ты сказал, что проторчишь здесь неделю, ты, чье имя не Кир, а Обломов!

– Ладно, чего спорить, Птич. Чего ты переполошилась.

– Просто мне эти кантры в напряг. Такое впечатление, что они какую-то изменузамышляют.

– А мне по барабану, – сказал сипло Кир, натягивая штаны, футболку и берясь за топорик. – Что у нас на завтрак? Эй, Птича, долго ты еще будешь стриптиз тут устраивать?

Маня вернулась к палатке, надела трусики, лифчик и все-таки пошла купаться. Вода была теплой. Три тракториста сидели возле трактора, курили и смотрели на Маню, на Кира, рубившего маленьким топориком сухостоину. «Как будто тут им бесплатное кино, – думал Кир, хмурясь. – Людей, что ли, не видели?» Сухостоина – в руку толщиной – не поддавалась, древесина оказалась буквально железной, топорик отскакивал. Кир морщился от усердия, рубил изо всех сил и думал, что топорик маловат… и вообще, надо больше есть и по утрам качаться; сокурсник давно обещает штангу, пора за ней съездить. Полтора года Кир никак не соберется.

Маня вылезла из воды, отжала волосы, нехотя надела рубашку, рваные джинсы, оглянулась на дамбу и сказала: «Ну я же говорю…» Кир тоже посмотрел. Возле трактора уже стояла белая «Нива». По дамбе ходили еще два новых персонажа, один в рубашке и темных брюках, темный и худой, второй – высокий, плотный, в спортивных штанах и белой футболке.

Маня скрутила бересту и, подложив ее под сухие веточки, подожгла. Дымок то тянулся вверх, то ложился, и Маня ворчала, что это ей тоже не нравится, не случился бы большой небесный облом. Кир плюнул на железное дерево и принялся срубать ветки с берез.

– Ты же живые рубишь! – с негодованием крикнула Маня.

– Да все сгорит, – ответил Кир.

– Ну что за расклады, Кир!

– Блин, шагу нельзя ступить, – откликнулся Кир. – Как ты мне еще разрешаешь комаров бить, Птича?! И воздух глотать с микробами, а они же пищат! И, может, поют мантры.

– Ты можешь с утра нестебаться?

– Я тоже за то, чтобы с утра чай пить. А где он!

– Котелки пустые, как чья-то голова.

– Я занимаюсь дровами, – сказал Кир.

– Крутой лесоруб.

– За водой ходить – женская забота. Феминизм у нас не пройдет. Не тот менталитет.

– Ну все, ты меня достал! За водой не пойду.

– Птича! Я не могу разорваться!

– Брось мучить деревья.

…Чай еще не закипал. Маня с Киром поглядывали на дамбу, расхаживающих людей… Один из трактористов, повинуясь команде человека в спортивных штанах и футболке, наконец полез в кабину, и трактор двинулся, попятился, проехал по дамбе, снова развернулся, приблизился к самому краю и вдруг выпустил из-под ковша лапы, уперся в землю, опустил ковш и вонзил его в землю.

– Да что у них на уме?! – воскликнула Маня.

Трактор зачерпывал пригоршни земли и сбрасывал их по ту сторону дамбы. За ним наблюдали все остальные. Маня с Киром, чайка в небе.

Трактор рыл долго и упорно, на дамбе уже образовалась широкая траншея. Маня заваривала чай, оглядываясь на дамбу.

– Может, они перекрывают путь к отступлению? – предположил Кир.

– Кому? – спросила Маня.

– Уайту.

В небе уже кружили несколько чаек. Их резкие крики сыпались железными перьями стимфалийских птиц, долетевших сюда из Аркадии.

Вскоре на дамбе появился старый грузовик. Из него вытащили доски и что-то еще.

– Нет, они собираются усовершенствовать дамбу, – одобрительно сказал Кир.

– Фаустпатроны, – буркнула Маня.

Мужики начали сколачивать что-то из досок, а другие развернули что-то и понесли к воде. Похоже, это была сеть. Они устанавливали ее перед дамбой.

– Кайфоломные кантрушники! – с негодованием воскликнула Маня.

Кир почесал костлявую грудь и ничего не ответил. Маня разливала по кружкам чай, выкладывала на квадрат материи – достархан – конфеты, сушки, резала сыр.

Стучали молотки, орали чайки. Людей прибывало. На дамбе появились иномарки. Из одной выпорхнула стайка смеющихся девушек.

И вот трактор еще раз запустил ковш в землю – и вдруг послышался нарастающий шум, чайки завопили еще громче, девушки взвизгнули, грязный ковш, роняя густые коричневые слюни, взмыл в небо, и зеркало пасмурного озера в облаках, пятнах иван-чая и серебряной черни берез содрогнулось. Маня замерла с кружкой в руке. Кир присвистнул, сдвигая бейсболку на затылок. Озеро двинулось в земляной пролом. Маня торопливо допила чай, закашлялась, поперхнувшись. Кир хлопнул ладонью ее по спине.

– Да больно же, верзила! Урел! – выкрикнула она и замахнулась на Кира. Он уклонился.

– Ну вот, Птича, я же тебя спас.

Маня встала, еще некоторое время глядела на движущееся озеро, потом попятилась к палатке, нырнула внутрь и начала выкидывать оттуда вещи.

– Ты чего, Птича?

– Стремные кантрушники, – бормотала Маня, выбрасывая спальники, коврики, – вечные любера, беспредельщики, совки тракторные, нигде от них не скроешься, гопота чертова!.. Милитаристы. Зафачили. Ну что ты на них пялишься! – разъяренно воскликнула Маня. – Поучаствовать хочется?

– Нет, я слушаю твою мантру… сутру, офигенно.

– Кир, не будь таким козлом! Нашел время для приколов!

– Василий Теркин находил для этого время даже на войне. А у меня такой же склад ума, я тебе говорил, кажется.

– Да! Да! Говорил! Про кастрацию!.. Молодец! Клевый мэн, крутой. А теперь давай собираться.

– Да что здесь… пожар или потоп? Как раз наоборот.

– Кир!!

– Ладно, ладно, Птича, клюющая мою печень. Мы что, уходим?

– Линяем.

– Ну, линяем так линяем. Но чай-то я могу допить? Василий ел свою кашу…

– Какой еще Василий?

– Теркин. Под свист пуль. Ты что, в школе не читала «Книгу про бойца»? Ничего, кроме «Бхагавадгиты»?.. и этого педрилы Гинсберга?

Маня запихивала спальник в рюкзак и ничего не отвечала. Озеро медленно оседало, обнажая темные берега с черными корягами. У мужиков с молотками и ножовками работа кипела, уже был виден каркас длинного стола. Еще один мужик выстраивал кирпичи на старом кострище, проверял, ровно ли стоит громадная черная сковородка с ручкой. Остальные раздевались, глядя на коричневый пенный водопад, клокочущий в проломе. От озера вдруг сильно запахло.

– Запах испуга, – начал было говорить Кир, но вовремя прикусил язык.

Допив чай, он присоединился к Мане. Они сложили все вещи в рюкзаки, рассовали пакеты с крупами и макаронами, собрали палатку, скрутили коврики, спрятали вдвинутые друг в друга котелки. Все было готово.

– А прикинь, еще и гадать в экстремальной ситуации? – спросил Кир.

Ни слова не говоря, Маня взялась за рюкзак. Кир помог ей вдеть руки в лямки, потом взвалил свой рюкзак на спину, и они зашагали прочь. Когда вышли на дорогу, Кир оглянулся на озеро, представлявшее собой уже только множество луж среди бугристой грязной пустоши, на которой там сям ослепительно белели бьющиеся рыбины. И голые мужики, оступаясь, брели по колено в жиже, с ведрами и корзинами. Один мужик тащил из машины ящик с бутылками. Меж кирпичей краснело пламя. Маня шла, не оборачиваясь, наклонив голову. Кир отвернулся и последовал за ней.

Примерно полчаса спустя, там, где от дороги влево уходила еще одна, совсем заросшая, Маня остановилась, скинула рюкзак, перевела дух и отерла лицо ладонями.

– Что-то ты быстро делаешь привал, – сказал Кир, но тоже снял рюкзак, распрямил плечи.

– А вот тут самое время обратиться к «Переменам», – откликнулась Маня.

Кир быстро посмотрел на нее.

– С тысячелистником?

Маня покачала головой и ответила, что боги Индостана призрели на нее. С этими словами она полезла в расшитый бисером ксивник, покопалась в нем… Нахмурившись, она вытрясла все из мешочка; затем взялась за рюкзак, вынула аптечку; достала пакет, полистала книгу, потрясла ее, похлопала по корешку и с возрастающим изумлением уставилась на Кира.

– Что ты еще потеряла? – спокойно спросил Кир.

Маня ответила, что она нашла еще два дня назад Белочкины рупии, как только они сели в «Понтиак» Уайта и… снова их посеяла? И скорее всего там же, в автомобиле?!.. Мраки!Кир с тоской слушал ее, думая, что Белочкина денежка как вирус, троянская программа вредит им. Он был бы рад, что денежка снова пропала, но перспектива выслушивать новые заплачки по ней не воодушевляли. С кислой миной он спросил, почему подруга, Птича, решила, будто денежка исчезла в автомобиле? Может, на озере?.. Маня ответила, что рупии она точно выронила в автомобиле Уайта. Потому что больше ни за ксивник, ни за рупии не бралась.

– Ну что ж, – сказал Кир, – озеро тоже потеряно. Так что вполне разумно назвать его Пять Рупий.

Маня надула щеки, собираясь разразиться новой тирадой, но в это время со стороны озера – уже несуществующего – донесся зычный голос Бабкиной: «Паа Доону гууляааит, Пааа Дооону гуляаааит, Паааааа Дооооону гулаааааит Кыааазак маааладой!..» Грянула музыка, хор подхватил песню. Маня затравленно оглянулась и, больше ничего не говоря, взялась за рюкзак. Кир попытался ей помочь, но не успел, она уже шагала прочь, на ходу поправляя лямки.

Глава вторая

Шум и гам Алекс слышал давно, предполагая, что кто-то затеял нешуточную рыбалку на Чичиге.

И наконец сверху он увидел это.

Озера не было. В пустой глазнице не отражались облака и сполохи иван-чая. Это место ослепло. Но на зеленом веке его копошились люди, висели, роскошно сияя надкрыльями и фарами, автомобили, болтался синий трактор с грязным ковшом, сверкал и дымил огонь. Вся рыба озера теперь громоздилась румяными горками на длинном столе из досок вперемешку с овощами, хлебом и бутылками с прозрачной водкой. Люди пировали под музыку, сотрясавшую желтую «Тойоту» с разинутыми настежь дверцами. Мужчины были в шортах до колен, многие с голыми мясистыми торсами, в солнцезащитных очках, девушки в купальниках, хотя купаться им было негде, но они особенно и не унывали, крутясь в кипящих источниках мужских взглядов. Среди мужчин сразу выделялись сухопарые деревенские с загорелыми по локоть руками и кирпичными шеями, их было четверо-пятеро; они-то преимущественно и зыркали на девиц.

«Течет ручей, бежит ручей», – неслось из «Тойоты», кто-то басовито ухал, оргазмически стонали чайки.

«Вот она – опера, – тупо думал Алекс, – о Лейле с выбитым глазом и вырванной грудью».

Сюрреализм картины напоминал какой-то мультфильм. Да, и «Тойота» стояла на берегу – как желтая подводная лодка! Только в знаменитом мультфильме это плавсредство несло четверку спасителей. Здесь, похоже, все было наоборот.

Алекс приподнял выцветшую потрепанную панаму цвета хаки, проветривая лоб, собираясь с мыслями…

– Ну, чего остолбенел?

Обернувшись, он увидел смуглого мужика в майке и закатанных до колен, перепачканных глиной штанах, спускавшегося по склону.

– А-а… где озеро-то? – глупо спросил Алекс.

Мужик запустил пятерню под грязную майку, поскреб живот, кивнул на котловину. Мол, что не видишь?

– А ты что, половить на Чичиге намылился? – спросил мужик, не останавливаясь.

Алекс машинально кивнул, пошел за ним, ведя велосипед рядом.

– Была да сплыла Чичига, – с ухмылкой сказал мужик.

– Зачем озеро-то спустили?

Мужик кивнул на разношерстный народ у стола.

– Так праздник.

– Какой? – не понял Алекс.

– Трудовой, – ответил мужик. – Песчано-гравийная смесь в нашей Лимонии обнаружилась. Из горы несколько тонн взяли. Отличная, говорят, фракция. Качество!

– Погоди, – пробормотал Алекс, – из какой горы?

– Какой, какой, такой, с муравейником. Над болотом стояла.

Алекс остановился. Мужик уходил дальше.

– Слушай, – окликнул его Алекс. – А дальше куда?

– Да их тут до черта. Вон, за Вороньим лесом гора.

Мужик направлялся к трактору. Алекс соображал… Оглянулся на застолье.

– А кто здесь рулит?

– Ну я, допустим, за рулем, – осклабившись, бросил мужик.

– Я имею в виду… – начал Алекс, но мужик уходил, уже не слушая.

Алекс остановился. Кто здесь кто?

Читая о Морском Пастухе Поле Уатсоне, таранившем на своем кораблике китобойные суда, Алекс живо представлял себя в роли его отважного помощника… Но вот перед ним плыл в волнах дыма и хмеля нагруженный яствами стол как корабль, и он не знал, что делать. Кто здесь кто? Какая разница! Приказчики, исполнители, их знакомые, посторонние, – они все на этом корабле, и значит, враги. Алекс мог бы, как камикадзе врезаться на велосипеде в застолье, не разбираясь, кто есть кто.

Но он уже думал о Пирамиде. Он соображал, нельзя ли отвести удар от нее или хотя бы выиграть время, чтобы успеть вернуться в город и что-то там предпринять.

И все-таки в сказанное мужиком не верилось.

Как сомнамбула, Алекс оседлал облупленный велосипед и покатил прочь. Он хотел удостовериться сам.

* * *

На краю заросшего поля зияла пустота. Горы не было, она исчезла.

Муравьиная гора пропала, как будто вознеслась вместе с валуном, зарослями орешника, муравейником. На ее месте зияла глубокая ямища, во все стороны торчали обглоданные стволы осин. В яме желтел песок, перемешанный с глиной и гравием. Серели мутные лужицы натекшей с неба воды. Муравьиную выдрала чья-то мощная лапа. Да уже ясно было – чья. На земле оставались следы гусениц.

Алексу даже казалось, что нечто подобное он уже видел – или предполагал увидеть, но только не хотел в этом признаваться.

И как будто никакой горы никогда и не было.

Ее выпотрошили, вот и все. От нее не осталось ни звука, ни имени.

Алекс заметил яркую жестянку в лужице. Кто-то из бульдозеристов или экскаваторщиков утолял жажду газировкой или пивом. В другом месте валялась масляная тряпка. Алекс почувствовал, как наливается тихой яростью. Он видел песчаные карьеры, превращенные в свалки. Все начинается также, кто-то пронюхивает об удобной яме и начинает свозить туда мусор, за ним тянутся другие. Ведь за вывоз мусора на полигон надо платить, да еще и ехать куда-то. И жители этой земли предпочитают бесплатные и укромные свалки, ведь Среднерусская равнина огромна, необозрима, мешкам со всякой рваниной места хватит. Да в Глинске сваливают мусор тут же, поблизости от жилищ, в овраг, за ограду, на козырьки пристроек, подъездов, нижних балконов, и деревья, растущие у самых окон, как новогодние елки эротоманов, украшены рваными чулками, носками и презервативами. Это и есть русский космос! Русская беспредельность. Земли много, в любой момент можно переехать на чистый участок и все начать заново. И вообще, нечего печься о преходящем. Лучше подумать о вечном.

В райский сад, если таковой имеется выше трехъярусного неба и серебряных прозрачных риз последнего неба, глинчане пронесут контрабанду: что-нибудь неуничтожимое, как пластмассовая бутылка из-под кваса или хмельного сбитня.

Пластмассовая бутылка – это уже приближение к вечному.

По крайней мере, в этом человечество преуспело. И когда оно вовсе исчезнет по какой-либо причине, пластмассовые бутылки из-под пепси и кваса будет долго носить ветер по планете, швырять в волны, закидывать на кроны, перекатывать по барханам, завывать в их горлышках флейтой Пана, пока солнце не расширится, следуя сценарию ученых, и не опалит огненным поцелуем эту странную землю. И вкус этого поцелуя будет пластмассовым, мы обещаем.

Впрочем, банка из-под пива на дне Муравьиной была жестяной. Это немного снизило апокалиптический накал вдруг разразившейся тут речи. Алекс утер испарину.

Облачное небо кажется теперь ниже.

Ну да, если Дан Апр, срединная линия родников и линия высот, а также ручьи и речки, текущие на север, были продольными и поперечными балкамиКСР-63, то горы подпирали небесный иконостас облаков. И вот – один столп подрубили, убрали. И небо перекосилось.

Алекс размышлял, что делать дальше. В мозгу его пульсировало одно все объясняющее слово: месторождение.

Разведанное месторождение. Кто-то разведал его.

Солнечное лобызание произойдет через миллионы, миллиарды лет, это значит, – почти что никогда. А разведанные месторождения уже осваивают. И КСР-63 может оказаться Месторождением, одной большой горой, набитой, по несчастью, песком и гравием для стен Иерихона.

Еще Егор говорил, что горы Местности насыпал ледник из песка и гравия. А это – строительный материал – для автострад, железнодорожных насыпей и бетонных стен. И дело – за остальными разведанными высотами. Может быть, прямо сейчас их потрошат ножами бульдозеров и лапами экскаваторов.

Алекс задержал дыхание, прислушиваясь. Но слышал только отдаленный голос Бабкиной, певшей о казаке и Доне.

* * *

Начиналось все с карты.

Егор Плескачевский с детства был неравнодушен к картам, даже фенологическим или тектоническим, не говоря уж о картах лесов, кругосветных плаваний и походов Александра Македонского. На день рождения он выпросил «Атлас СССР», увесистый фолиант с цветными картами, над которыми и цепенел часами. Красота физической карты СССР была первозданной и несомненной. Это была дикая красота, и она захватывала: синевой северных озер, густой зеленью равнин Западной Сибири, тянь-шаньскими складками кирпичного цвета, голубым подреберьем Байкала, какой-то сновидческой хрупкостью горных хребтов Якутии и Чукотки и темно-синими вьющимися бесконечно прорезями рек. Даже не зная букв, эту книгу можно было читать. Здесь был свой язык, и он казался более древним, чем язык слов. Егор приступил к его изучению и начертил свою первую карту, это была карта комнаты, неуклюжая и свирепая, как рисунок первобытного охотника на скале. Ни о каких пропорциях не было и речи. Предметы – даже схематично изображенные прямоугольниками и квадратами – не так-то просто подчинялись. Следующим объектом картографической съемки стала улица: соседний дом, газетный киоск, два дерева, перекресток, светофор, дальше угол школы, крыши каких-то домов. Потом они появились вдвоем с Алексом у тетки Вари, работавшей на железнодорожном переезде смотрительницей и жившей в деревне у Татарского болота. Здесь открывался оперативный простор.

Егор называл себя межевщиком, вервьщиком, дозорщиком, писцом, иконником.

В стародавние времена картограф был вооружен мерными вервями; результаты измерений заносил в писцовыеи дозорные книги, пока на смену описаниям не пришел чертеж; а первый чертеж сделал иконникФеофан Грек – изобразил Москву на стене княжеского дома. Отсюда все эти названия.

У Алекса вся родня была городская, каникулы он проводил в лагерях, и родовая деревня Плескачевских пришлась ему по душе. Егор называл ее базой. Здесь они отсыпались на железной широкой кровати слева от печки; ели теткины борщи, в саду пробавлялись малиной, смородиной, правда, с опаской: там стояли улья; по вечерам резались в карты с теткой, ее сыном, учившимся на тракториста; и, набравшись сил, совершали новую вылазку. Со временем у них появилось настоящее снаряжение: рюкзаки, палатка, а не кусок полиэтилена, коврики, а не старые телогрейки, пропахшие табаком и керосином; старый немецкий компас, безбожно вравший как минимум на полделения, был заменен на жидкий в пластмассовом корпусе; вместо половинки старого бинокля удалось выменять у одного радиолюбителя на «ВЭФ» бинокль с десятикратным увеличением. Теперь они могли видеть с Пирамиды коров за лугами Мануила, на том берегу Дан Апра, или клен над крышей теткиного дома из-за болота и даже дым трубы далекой ТЭЦ. Хотя они предпочитали рассматривать хищников, парящих в высях над Местностью или кратеры луны, восходящей над Вороньим лесом.

Странные места! Почти всю территорию можно окинуть одним взглядом с Пирамиды (тем более в бинокль). Но каждый раз они что-нибудь находили: насыпь в заболоченном лесном массиве, кирпичный фундамент в непролазных зарослях шиповника; новый родник, никуда не ведущую дорогу в вересковой пустоши, почерневшие трухлявые улья, целую рощу, сухую и светлую, с золотыми иволгами, овраг, весь заросший калиной, аллею старых лип с бархатно-темными стволами и дуплами, – куда она вела? Кто здесь жил?

«Львы!» – отвечал Егор, имея в виду обычай римлян неизвестные области на картах помечать надписью: «Ubi leones» – «Там, где львы».

Весной места бывших поселений человеческих можно было почти безошибочно угадать по белым пятнам цветущих садов. Сады вставали над Местностью призраками минувшей жизни, как античные акрополи.

Что они там искали?

В деревне насмешливые языки говорили, что – никак клад. Или оружие, – времен последней войны. Двоюродный брат Егора, Сашка два раза ходил с ними; показывал одно место на болоте, где, по рассказам, утонул немецкий самолет – или танк; они щупали глубины торфа шестами – ничего не нашли; в другой раз он вывел их к окопам Вороньего леса, но, как только Сашка вырыл череп с глазницами, забитыми мокрым ржавым песком, и остатками рыжих волос на затылке, Егор заявил, что они не гробокопатели и заставил все бросить и уйти. Сашка ругался и спорил, доказывая, что никакие они не гробокопатели, окопы это не могилы; что черные следопыты рано или поздно побывают здесь и все растащат. Нет, эта война была слишком недавно для археологических розысков, решил Егор. «Хорошо. Пошли!» – ответил Сашка и привел их к странным высоким холмикам, заросшим иван-чаем, березняком, на краю поля. Тут же поодаль были холмики маленькие и плоские, с крестами и облупившимися, поржавевшими обелисками. Показывая на крупные холмики, Сашка утверждал, что это французские могилы, а может даже, литовские. Или вообще – татарские курганы. Но Алекс с Егором ему не поверили. Сашка копнул ногой пашню и тут же вытащил из земли керамический осколок. «Тут мужики даже монеты находили, когда пахали!» Но и керамический осколок их не убедил. Соседство современных могил смущало. И Сашка плюнул и больше не ходил с ними, предпочитая гонять на мопеде в соседнее крупное село к друзьям или просто лежать на диване и смотреть телевизор, «Клуб путешественников». Как выяснилось, он был прав. В описании археологических памятников области в этом месте была обозначена курганная группа. А «французскими могилами» издавна деревенские жители и называют курганы.

И Егор отметил на своей карте курганы. Раскопать их было просто. Что бы они там нашли?.. Алексу все-таки это интересно было. Но Егор говорил, что эти курганы всегда бедны, в них ничего не находят, кроме жженых камней, костей, черепков, ну еще обломок косы, ножа, стеклянную бусину. Золото Тутанхамона или инков тут не светит. Вот если бы установить местоположение Лучин а , города, упоминающегося в летописи и так и не найденного ни учеными, ни энтузиастами, – другое дело. Предполагалось, что этот город стоял примерно в том же районе, к которому относится и Местность, но так далеко на северо-восток не отлетала рыщущая мысль ни одного исследователя и археологического визионера. По их предположениям Лучин находился где-то на излучине – отсюда, мол, и название, – Сожа. Он и упоминался в связи с походом князя Ростислава на ладьях вверх по Сожу. Но чтобы попасть в Дан Апр и в Глинск и далее в Новгород, флотилию надо было где-то тащить волоком в какую-либо речку, текущую в Дан Апр. Вот тут и всплывало название одной из рек Местности. А на ее излучине Егору всегда и мерещился город. Там у него возникало ощущение города. Там он лучился перед его мысленным взором, устремлялся вверх колоннами, распахивал шатры и купола. А Буркотов видел просто березы и кроны цветущих черемух. У него склад ума был более прозаическим. И все лучшие названия Местности принадлежат не ему, а Плескачевскому. Егор был поэт. И его поэмой должна была стать карта. Столь оригинальный вид творчества, наверное, можно как-то объяснить, если копнуть родословную Плескачевских.

* * *

Дед Егора здесь крестьянствовал. Отвоевав в первую мировую, он служил одно время в городе кучером у купца Попова и снова вернулся на землю. В дедовом доме до сих пор и жила тетка Егора. А брат дедов был грабором.

В переводе на современный язык «грабор» – землеустроитель или ландшафтный дизайнер. Грабор ходил с артелью таких же умельцев по барским усадьбам, выкапывал пруды и нагромождал посреди них островки, устраивал водопады на ручьях, выкорчевывал старые деревья и сажал новые, разбивал клумбы, насыпал «горы». Грабора Плескачевского звали Ларькой, то есть – Илларионом.

Вообще граборы жили как-то наособицу. Они вроде и крестьянствовали, скот держали, но с весны до осени в деревне грабора нельзя было увидеть, хозяйством занимались его домочадцы. А сами главы семей возились все лето в поместье какой-нибудь барыни, задумавшей затмить соседа с его французским парком и разбить аглицкий или китайский сад с лабиринтами из кустов крыжовника, смородины, барбариса и малины, настроить беседок, оранжерей с заморскими цветами и птицами, пустить зеркальных карпов в пруды. Граборы никогда не чувствовали себя подневольными, бесправными работниками, – нет, это были мастера, знающие себе цену, даже до Указа 1861 года они составляли особый разряд крестьян, некую касту. Ларька Плескачевский был грамотей, в его доме водились книжки, даже стихи: Некрасова, Кольцова, Ершова. Жизнь и судьба грабора Ларьки слишком поздно заинтересовала Егора, дед Семен с бабой к тому времени умерли. Приходилось довольствоваться крохами: слухами, намеками, неясными вспышками в памяти у тетки и отца.

«Вот он здесь где-то ходил с артелью», – кивал Егор на склоны, заросшие иван-чаем.

Тетка Варвара и отец мало что могли рассказать, в живых грабора Ларьку они не застали. По глухим сведениям, Ларька с новой властью почему-то не поладил и скрылся в лесах и что было дальше с ним, неизвестно. Оставалось только гадать. Может, он влюбился в барыню, работая в каком-либо имении? А народ кинулся громить усадьбы… Как тут происходила революция? Или, допустим, стал анархистом.

И когда Егор с Алексом поднимались на Пирамиду и видели волны белохолмских лесов вдали, им казалось, что где-то в них Илларион Плескачевский и схимничал. Егор не оставлял надежд наткнуться на какие-либо следы своего предка.

И уже из армии (его забрали после второго курса Питерского университета, где он учился на географическом факультете по специальности картографии, и служить он начал топогеодезистом артиллерийского дивизиона) Егор написал, что тетка Варвара неожиданно обнаружила в каком-то заповедном углу дома книгу, выпущенную якобы в начале века. Возможно, находка принадлежала когда-то Иллариону. Правда, и дед Семен был грамотен, и дед Семен был сельским жителем; одно время он выписывал журнал «Пчеловодство». Егор надеялся, что решить этот вопрос поможет осмотр книги, вдруг там есть какие-то пометки? Называлась она так: «Сады, или Искусство украшать сельские виды». Егор просил тетку Варвару беречь находку и строил планы великих походов. А в это время артиллерия перемешивала с глиной, кровью и снегом сельские виды Ичкерии. О войне Егор писал скупо, сквозь зубы. Но Алекс его отлично понимал и боялся угодить туда же. Он служил под Свердловском, смотрел на горы Урала, ловил на посту ветер, задувавший как будто бы с той стороны… Егор ничего слышать не хотел о Сибири, Азии. В армии он окончательно понял, что такое Местность. Он писал, что рано или поздно Ахиллу надоедает гнаться за черепахой – этим старым, как луна, миром, и он садится на пороге своего дома, наливает в блюдце молока и осторожно опускает его в пыльную траву у крыльца. Весь мир – это Местность, и больше нечего искать. Черепаха приползла.