Текст книги "Четыре туберозы"

Автор книги: Нина Петровская

Е. Янтарёву[100]100
  В сборнике «Железный перстень» 1922 г. это стихотворение приводится без посвящения, но с эпиграфом: «Счастлив опьянённый вином, ибо ему поют белые птицы забвения. Из скандинавских саг» (прим. сост.).


[Закрыть]

 
Когда толпа надежд растерянно рыдает
И дьявол прошлого на раны сыплет соль,
Когда спасенья нет… лишь он не отступает,
Лишь он, целитель мук, священный Алкоголь.
 
 
В нём невозможное так сладостно возможно,
Единым манием мечты воплощены,
В нём дивно истинно, что было только ложно,
И сны – как будто явь, и явь – как будто сны.
 
 
Хохочет он в глаза железному закону,
В снегах творит цветы и всех зовёт: сорви!
Бедняге-нищему дарит, смеясь, корону
И нелюбимому – венец его любви.
 
 
О Царь отверженных! О радость позабытых!
О претворяющий в восторг земную боль!
Ты в зареве веков – как сфинкс на чёрных плитах,
Владыка гордых снов, священный Алкоголь!
 

 
Вечер… И тучи уплыли.
Божий раскинулся сад.
В море пушистой ковыли
Двое идут наугад.
 
 
Ветер несёт, налетая,
Клёкот далёкий орла.
В даль, без конца и без края
Ровная степь залегла.
 
 
Отжита горькая доля.
Брошен тюремный полон.
Здравствуй, родимая воля,
Матери Степи поклон.
 
 
Вам, колокольчикам синим,
Любо на воле цвести.
Думали, в каторге сгинем.
Нет! Привелось добрести.
 
 
Помнишь таёжные шумы?
Выла, как дьявол, пурга.
Только взлелеянной думы
Не схоронили снега,
 
 
Только обиды кровавой
Вьюгой с души не смело.
Там, за пригорком направо,
Видно родное село.
 
 
Ляжем во ржи за гумнами
Ждать, чтобы вечер потух.
Скоро заплещет крылами
Красный весёлый петух.
 

 
Фея кукол расцвела,
Словно цвет жасмина.
Фея кукол позвала
В гости Арлекина.
 
 
Плыли звуки клавикорд
Нежно-лунной сагой.
Арлекин был очень горд
Деревянной шпагой.
 
 
Был так строен он и мил,
Так красив собою,
 
 
Сердце Феи он пронзил
Сладостной стрелою.
 
 
И она ему к ногам
Бросила лилею,
Арлекин влюбился сам
В кукольную Фею.
 
 
Каждый тайно пламенел
Весь в огне желанья,
Но никто из них не смел
Вымолвить признанья.
 
 
Арлекин унёс в груди
Грусть с немой отвагой,
Закололся на пути
Деревянной шпагой.
 
 
Рассказали мотыльки
Участь Арлекина.
В сердце Феи от тоски
Лопнула пружина.
 
 
И лежат они вдвоём,
Арлекин и Фея,
И цветёт над их холмом
Белая лилея.
 
 
Ветер спел над гробом речь,
И над Арлекином
Деревянный воткнут меч,
Весь обвит жасмином.
 

 
Река… Закат червлёный…
Далёкое ку-ку.
Шуми ты, бор зелёный,
Укрой мою тоску.
 
 
Под ивой на рассвете
Судьбу я обману.
Я знаю, в целом свете
Нет места горбуну.
 
 
Насмешки – для калеки,
Да палка – для горба.
Нам быть с тобой вовеки,
Невольная торба.
 
 
Одно осталось средство,
Верёвка из пеньки.
Неважное наследство
Получат рыбаки.
 
 
Затеют птицы драку
Над посиневшим лбом.
Зароют, как собаку,
Меня с моим горбом
 
 
Под деревом безвестным
В осиновом гробу.
Да только будет тесно,
Боюсь, и там горбу.
 
 
На мёртвом не заметит
Никто ненужных слёз.
…………………………
Спеши, горбатый!
Встретит Горбатого Христос.
 

 
И дождь цветов, и дождь лучей,
Дымятся пенные бокалы.
На белом мраморе плечей
Сияют жемчуга и лалы.
 
 
И вальс томит, и вальс зовёт,
И в гибком танце вьются маски,
Вмыкает пёстрый водомёт
За парой пару в звенья пляски.
 
 
Один лишь жалобный Пьеро
Следит с трагическою миной,
Мелькнёт ли белое перо
Над изменившей Коломбиной?
 
 
Вдруг дикий вскрик… И молкнет бал.
Всё глуше медленные скрипки.
И мнится, холод пробежал
И с лиц гостей согнал улыбки.
 
 
Вскочив на стол, Пьеро стоял
С нелепо-вычурной отвагой,
Кривится рот, в руке кинжал,
В другой бокал с кипящей влагой.
 
 
И время мертвенно текло,
Как взмахи медленные вёсел,
Когда звенящее стекло
Он с тихим стоном на пол бросил.
 
 
И долгим вздохом бледный зал
Ответил сдавленному стону,
А тёмно-алый ток бежал
По шутовскому балахону.
 
 
И все постигли в первый раз,
Склонясь над вытянутым телом,
Что значит жуть застывших глаз
На лике, вымазанном мелом.
 

Железный перстень**

В «Железный перстень» вошли стихотворения, относящиеся примерно к периоду от начала Европейской войны до 1922 года, и, рядом с ними, некоторое количество стихотворений из предшествующего, уже давно разошедшегося сборника «Летучий Голландец»[103]103
  В настоящем издании все эти стихи воспроизводятся в сборнике «Летучий Голландец» с учётом сверки с их публикацией в сборнике «Железный перстень» (прим. сост.).


[Закрыть].

Сергей Кречетов

 
Приветствую тебя, железный перстень мой.
Судьба опять тебя мне возвратила.
Мы виделись не раз, старинный друг, с тобой,
Моя рука тебя носила.
 
 
Сподвижник Готфрида, суровый паладин,
Я знал тебя у стен Ерусалима.
Я пал тогда в бою, и видел ты один,
Как в пене конь мой мчался мимо.
 
 
Ты сорван был с меня неверного рукой
И сохранён, как память боевая,
И мерила, смеясь, тебя на пальчик свой
В гареме пленница младая.
 
 
И вновь, в стране другой, за сладостную трель
Под говор струн, у замковой ограды
Тебя я получил, влюблённый менестрель,
В залог пленительной награды.
 
 
Ты помнишь, в ту же ночь, под стрельчатым окном
Ты видел блеск ревнивого кинжала
И слышал краткий стон, и по тебе потом
Струя горячая бежала.
 
 
О, сколько разных рук и сколько разных чар
Ты всё менял, холодный и послушный,
Пока однажды мне случайный антиквар
Тебя не продал, равнодушный.
 
 
С тех пор, что ты на мне, я чую каждый час
Твою в столетьях скованную силу.
Ты мой, железный друг! Ты мой в последний раз,
И ты со мной уйдёшь в могилу.
 

«А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах».

А. Пушкин

 
Ветра вой! О чём он плачет?
Что протяжный голос значит?
Иль он значит, что отныне никогда не вспыхнет свет?
Мне поёт про тёмный рок он,
И стучится в стёкла окон
Призрак той, кого любил я, призрак той, которой нет.
 
 
В нашем доме всё, как было,
Милый образ сохранило.
Глубь зеркал таит виденья белых плеч и стройных рук.
Лишь она, с кем был одно я,
В час тоски и в страстном зное, —
Только шорох, только шелест, только ветра в ставни стук.
 
 
Знаю я, твой дух томится,
Как испуганная птица,
Увлекаемая вихрем в даль ночного бытия,
И терзается, и стонет,
Что любимый не догонит,
Что тебя в пустыне вечной никогда не встречу я.
 
 
Мне твердят: себя смири ты,
Все пути ещё открыты.
Только как пути без цели, без надежд и без огня?
Прочь, бесплодное витийство!
Грех иль нет самоубийство,
В путь последний не пойдёшь ты одинокий, без меня.
 
 
Дальний стон! Я знаю, чей ты.
Пусть поют земные флейты,
Пусть цветы земного мая мне вослед звенят: живи!
Я иду, чтоб в вечном мраке
Лёгким блеском вспыхнул факел,
Факел верной, факел ясной, факел радостной любви.
 

С. Birch-Crisp

 
В столице стерлингов, в угрюмо-душном Сити,
Где в узких улицах неярок солнца свет,
В одном из низеньких домов на Риджент-Стрите
Смущённый, я входил в твой тесный кабинет.
 
 
Ряды расчётных книг, ресконтро и гроссбухи,
В чьих цифрах тысяч душ запечатлелся плен…
И мнилось, под стеклом в ловушке бьются мухи,
Докучливо кружа среди прозрачных стен.
 
 
Известий биржевых белеющую ленту,
Стуча, струил в углу бессменный телеграф.
Иероглифы цен… Гаити… Нобель… Рента…
Бразильские листы и рудники Эль-Гаф.
 
 
Весь в чёрном, ты с лицом, застывшим, словно маска,
Сидел, облокотясь на старый тёмный стол,
И ни одна в лице не трепетала краска,
И ни на миг огонь во взгляде не прошёл.
 
 
И весь ты был отлит как будто бы из стали,
А голос твой, как бой часов издалека.
Вдруг, на краю стола, в изогнутой эмали,
Мне бросились в глаза два бледные цветка.
 
 
Как! Значит, был и ты ликующим ребёнком.
Как! Значит, знал и ты и шум, и крик, и смех,
И плакал на траве над выпавшим щеглёнком,
И Богу поверял твой первый детский трех.
 
 
О, сколько долгих лет слепой, бездушной силе
Пришлось тебя ломать, и унижать, и гнуть,
Чтоб люди навсегда тебя ожесточили
И облекли в гранит твой беспощадный путь.
 
 
И молча я смотрел… Но был ты весь из стали,
И голос твой, как бой часов издалека…
А в тонком хрустале тихонько умирали,
Роняя лепестки, два бледные цветка.
 

 
Меж алых роз мой ветхий саркофаг,
Но в старом камне позолоты блески.
Сюда доносится бряцанье шпаг
И женский смех на дальнем перекрестке.
 
 
Канцоны о любви мой нежат слух,
Сливаяся вдали с напевом струнным.
Стою, изящный и печальный дух,
Над мраморной плитой в потоке лунном.
 
 
Идут… Она и он… Назло годам
Речам любви внимаю чутким ухом.
Я не люблю пугать прекрасных дам
И предпочту мерещиться старухам.
 
 
У своего креста, в пяти шагах,
Стоит, склоняясь вежливо, но смело,
Как я, давно умерший Лепорелло
С почтительной улыбкой на губах.
 
 
А в стороне суровый Командор,
Теперь бессильный, гневно хмурит брови.
Старик ревнив и с тех далёких пор
Не позабыл о мести и о крови.
 
 
Коснулся розы лёгкий ветерок
И лепестки дрожат благоуханны.
Раскрылся влажный, млеющий цветок.
О, давний сон! О, губы Донны Анны!
 

 
Ты замолчала, тиха и безгневна.
Солнце палит. Золотится песок.
Это твой город, твой город, царевна!
Час торжества твоего недалёк.
 
 
Видишь, то башни, то мраморы зданий
Нам открывает, волнуясь, туман.
Завтра исчезну, как призрак, в тумане.
Нынче я твой и веду караван.
 
 
Звонки звонки у двугорбых верблюдов,
Бег их колышет твой пёстрый завес,
Дали сожжённой земли Иегудов
Скоро сменит пышнолиственный лес.
 
 
Завтра тебя поутру не встревожит
Жалобным воем пустынный шакал.
Ждёт тебя пурпур и золото ложа,
Пышность и блеск разукрашенных зал.
 
 
В чашу бассейна спадая напевно,
Будет журчать без конца водомёт,
Будет жених твой… Ты плачешь, царевна?
Плакать не надо! Что было, пройдёт.
 
 
Было ли, нет ли, я только вожатый.
Мало ль что снится средь жёлтых песков.
Ты эти сны навсегда запечатай,
Кинь их для новых, для царственных снов.
 
 
Долог был путь в раскалённой пустыне.
Много забытых осталось в пути.
Всё это было, чтоб снова отныне
В блеске венца ты могла расцвести.
 
 
Смеет ли раб, награждаемый златом,
Жаждать иных, недоступных наград?
Завтра останусь, как прежде, вожатым,
Завтра наденешь твой царский наряд.
 
 
Ты молчалива, тиха и безгневна,
Взор отуманен, как в росах заря.
Сон мой окончен. Прости же, царевна!
Слёзы отри, чтобы встретить царя.
 

 
Я – варяг, а ты царевна.
Мимо стражи в тронный зал
Ты проходишь ежедневно
В колыханьях опахал.
 
 
На златом твоём наряде
Шиты гроздья алых роз.
Я в твоём читаю взгляде
И томленье, и вопрос.
 
 
Что ни день, ты всё печальней,
Гнев и боль в твоих глазах.
У твоей опочивальни
Я не стану на часах.
 
 
Знаю, стан твой так же гибок,
Знаю, грудь твоя стройна,
Но печаль твоих улыбок
Надо мною не сильна.
 
 
Я твои изведал ковы.
Хмель и плен – любовь твоя.
Чем сильней куёшь оковы,
Тем сильней восстану я.
 
 
Византия верит тайнам,
Волхованиям и снам.
Только миг, лишь миг случайный
Я упал к твоим ногам.
 
 
Свежий ветер веет с моря,
Полнит крылья парусам.
Ни за ласки, ни за горе
Я свободы не отдам.
 
 
Я уйду к иному чуду,
Вновь отважный и ничей,
Но, клянусь, не позабуду
Сладкий яд твоих ночей.
 
 
И в стране моей суровой
Я навеки затаю
Эти слёзы, эти зовы,
Тайну гордую твою.
 
 
Я иду. Наутро снова,
Твой свершая царский путь,
Где был я, заметь другого,
Чуть вздохни и позабудь.
 

 
Храм лесной из тысячи колонн.
Тишина… Ни шелеста, ни крика…
Как убрус у праздничных икон,
На широких листьях ежевика.
 
 
Запах смол, целебный и густой,
Сладко пахнет молодая мята,
Меж стволами пылью золотой
Пламенеют полосы заката.
 
 
У корней прозрачный, как роса,
Плещет ключ, иконой осенённый,
Тёмный Спас склонил к воде глаза,
Плачут струи сладостно и сонно.
 
 
Плачь и ты! И в междуствольной мгле
Всё, чем жил и чем ты был волнуем,
Расскажи, прильнув, сырой земле
И очистись вечным поцелуем.
 

 
Литовских парков тихие аллеи,
Где я познал так много тайных дум,
Через года всё ближе, всё яснее
Ко мне доходит ваш спокойный шум,
Литовских парков тихие аллеи.
 
 
Червонный лист на гравии дорог,
На белых клёнах солнечные пятна,
На старых камнях пожелтевший мох, —
Их речь душе опять так больно внятна.
Червонный лист на гравии дорог…
 
 
Гранаты след на мраморе фонтана,
Молчит оскал покинутых траншей,
Ещё зияет, не сомкнувшись, рана,
Ещё далёко до счастливых дней.
Гранаты след на мраморе фонтана…
 
 
О, верьте! И для вас весна придёт,
И будут сумерки благоуханны,
И белые резвиться будут панны,
Сплетая рук жемчужный хоровод.
О, верьте! И для вас весна придёт.
 

 
Опять, опять в тиши дубравной,
Себя от мира утая,
Внимаю ропот своенравный
Серебропенного ручья.
 
 
Вдали – порок, вдали – герои,
Вдали всё то, чем жизнь шумна,
Здесь горьким ароматом хвои
Меня объяла тишина.
 
 
Померкнул блеск людских скрижалей,
Не надо слов, не надо книг,
И в вечных очертаньях далей
Опять я вижу Вечный Лик.
 

 
Был знойный полдень. И земля,
Дрожа, впивала топот звонкий,
И кто-то мчался чрез поля,
И прах вослед крутился тонкий.
 
 
Пожаром тусклым в небесах
Сверкало пламенное око,
Но разливался жёлтый страх
От потемневшего Востока.
 
 
И, пропадая, возникал
Далёкий всадник в клубах пыльных,
И плащ его, кроваво-ал,
Метался по ветру, как крылья.
 
 
Он ближе, ширится, растёт,
Свои меняя очертанья.
Стремительней его полёт!
Багрянее его сверканья!
 
 
Жестокий полдень был палящ,
Пылало гневное светило,
И всё, что есть, и всё, что было,
Закрыл безумный красный плащ.
 

 
В багровых дымах солнце тонет
В далёком облачном краю,
К какому берегу пригонит
Мою усталую ладью?
 
 
Увижу ль я, когда раздвинет
Она, шурша, прибрежный хвощ,
И тихой радостью обнимет
Меня прохлада светлых рощ?
 
 
Иль впереди, весь пеной залит,
Седой утёс, и будет час,
Когда ладья моя причалит
К его камням в последний раз.
 
 
Меня не ждёт ничьё жилище,
Тоскуя, не зовут уста,
Я только слышу – ветер свищет,
Я только вижу – даль пуста.
 

 
Чредою привычно-тягучей
Уносятся дни и года,
Лишь ты, ослепительный Случай,
Приходишь, нежданный всегда.
 
 
Ты полные жизней вагоны
Кидаешь, шутя, под уклон,
Разумному ставишь препоны,
Безумцу даришь миллион.
 
 
Два сердца, рождённых друг другу,
Заставишь друг друга найти,
Иль тигру дашь лебедь-подругу,
Связав их навеки в пути.
 
 
Ты в битве ведёшь, беззаботный,
Меж тысяч грозящих смертей,
Чтоб пулей настигнуть залётной
У мирных бивачных огней.
 
 
Взрастишь ты на ниве насилий
Восстанья пылающий мак,
Поверх коронованных лилий
Повесишь фригийский колпак.
 
 
Ты губишь за женщину Трою,
Ты учишь, что смелый лишь прав,
Ты правишь ребячьей пращою,
Которой сражён Голиаф.
 
 
Ты валишь соломинкой троны,
Твоя безраздумна игра,
И рубит стальные законы
Удар твоего топора.
 
 
Всё в мире – согласность созвучий,
Всё в мире – размеренный ход.
Да славится царственный Случай,
Что к славе иль к смерти ведёт!
 

 
В долину к нам семь дней назад
Спустился всадников отряд,
Их были кони горячи,
На солнце искрились мечи.
 
 
Наполнил смех их, шум и звон
Наш тихий, мирный рай,
И пели птицы со всех сторон
В зелёный месяц май.
 
 
Вот весть пришла. Но их опять
Уж никогда нам не видать,
Поникли пики, как трава,
Замолкли гордые слова.
 
 
Но как в тот день, когда смех и звон
Будил наш тихий рай,
Вновь пели птицы со всех сторон
В зелёный месяц май.
 

 
Дрогнула чуткая мгла.
Со старой башни
Кидают колокола
Зов всегдашний.
 
 
Белых птиц полоса
Вдоль тёмных склонов, —
Летят, подняв паруса,
Чёлны звонов.
 
 
Воздух в полях пустых
Дрожит, певучий,
Плывёт колокольный стих
Вместе с тучей.
 

 
Лесов пылающий наряд,
В осеннем золоте мой сад.
«Quand les lilas refleuriront,
Dans cette allée nous reviendrons»[105]105
«Когда сирень зацветёт снова,Мы возвратимся в эту аллею» (фр.) (прим. сост.).

[Закрыть].
 
 
Так ты сказала, уходя.
Любовь – крылатое дитя.
Безумец тот, кто предан ей,
Но я был предан тем сильней.
 
 
И я твердил: кто любит, верь!
Пусть бьётся вьюга в нашу дверь,
Я каждый вечер буду рад
С надеждой провожать закат.
 
 
И тщетно в пляске круговой
Зима металась над землёй.
Под снежным саваном земли
Цветы мне счастье берегли.
 
 
Пришла весна. Цветёт сирень,
Томительно идёт мой день.
Всё ждёт тебя в моём саду,
И дни, и ночи – как в бреду.
 
 
И снова осень… Я один
Меж облетающих куртин.
«Quand les lilas refleuriront,
Dans cette allée nous reviendrons».
 

 
«Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача».
 

Ф. Сологуб

 
Меня боятся дети
И прочь бегут крича.
Поймёт ли кто на свете
Загадку палача?
 
 
Презревши жизни тину,
Храня любовь одну,
Люблю я гильотину,
Как верную жену.
 
 
Моей покорна власти,
Она моя всегда,
Превыше всякой страсти
Её стальное «да».
 
 
Казнённых мною лица
Мне помнятся едва.
Зачем же стала сниться
Одна мне голова?
 
 
Встают в час утра белый,
Сквозь сон моей тоски,
Коса, как колос спелый,
Глаза, как васильки.
 
 
Зовёт, молчит и манит…
И каплет, каплет кровь.
Ужели смерть обманет
Прозревшую любовь?
 
 
Наутро над собою
Обрушу за неё
Уверенной рукою
Тугое лезвиё.
 
 
И сталь со звоном ляжет,
Спокойна и светла,
И в смерти тесно свяжет,
Что в жизни развела.
 

 
Хорошо ль тебе, подруга?
Скрылись дальние огни,
Белой птицей вьётся вьюга,
В белом поле мы одни.
 
 
Всё забудь, что нам пророчат.
Где начала, где концы?
Верь тому, о чём рокочут,
Задыхаясь, бубенцы.
 
 
Крепче, ближе… Губы, губы…
Где-то в искрах облака.
Под мехами чёрной шубы
Обжигается рука.
 
 
Белых волн, во мглу летящих,
В небо бьётся торжество.
Кроме глаз, в глаза глядящих,
Никого и ничего.
 
 
В мире душно, в мире тесно,
Мира сломлен тонкий лёд.
Через вихри, через бездны
Тройка бешено несёт.
 
 
С мигом вечность обвенчалась.
Так… Ещё… Целуй больней.
Расступайся, древний Хаос,
Укачай своих детей.
 

 
Что я вижу? – Мшистые кочевья.
Что я слышу? – Рыканье медвежье.
Не звенит поутру песня девья,
Не скрипит весло у побережья.
 
 
Только гривы тёмных волн на море
Идут нескончаемым дозором,
Да в тумане багровеют зори,
Зажигают рёбра дальним горам.
 
 
Я один с рассвета до заката,
Я один с заката до рассвета,
Жизнь – как будто бы одна утрата,
Жизнь как будто бы давно пропета.
 
 
Только нет! Не сдамся так легко я,
Я не сторож у морского поля.
Не сильней ли моря, скал и зноя
Бешенством отточенная воля!
 
 
Я гляжу на волны равнодушно.
Не шуметь вам у моей могилы!
Нити жизни только мне послушны,
Захочу, – и будут снова силы.
 
 
Жил, как воин, и умру, как воин,
Не лежать мне, как доске на мелях.
Что там? Парус… Сердце, я спокоен.
Вечером покину этот берег.
 

Neuille sur Seine

 
В Светлый праздник домой возвращался
Поздней ночью к невесте жених.
Он из церкви шёл и смеялся
С толпою друзей молодых.
 
 
Уронил на дорогу колечко,
И другая его подняла.
Задрожала в руке её свечка,
А сердце шепнула: нашла.
 
 
И всю жизнь, обручённая Богом
Тебе, неизвестный жених,
Прожила в спокойствии строгом,
Далека от страстей земных.
 
 
И когда она умирала,
То колечко с руки сняла,
Поглядела, ничего не сказала
И, закрыв лицо, умерла.
 

Н. С. Анерт

 
Я кобра и жила в развалинах,
В песке сверкала чешуя.
На свете много мной ужаленных,
Хоть я и добрая змея.
 
 
Вот так всегда! Придут и тянутся,
И дразнят прутиком меня.
Моя ль вина, что вмиг обманутся,
Что жало кобры – из огня?
 
 
Бывало, в смертной неизбежности
Они бегут, крича, к домам.
Я предаюсь в печальной нежности
Моим задумчивым мечтам.
 
 
Не странна ль ты, судьба змеиная!
Сперва манить, потом убить…
И гну с приветливостью спину я,
Как позолоченную нить.
 
 
И вот однажды, кобра малая,
Я у ручья ползла на мель,
Как вдруг за лесом услыхала я
Чужую дальнюю свирель.
 
 
Те звуки были так знакомые,
Хоть не слыхала раньше их,
И уползла на них от дома я,
От камней давних и родных.
 
 
И сбылся жребий, мне назначенный,
Живу в тюрьме из тростника.
Не жаль свободы мне утраченной,
Не жаль горячего песка.
 
 
О, только б вновь, как цепь узорная,
Под сладостный свирели звук,
Могла обвиться, вся покорная,
Вокруг его спокойных рук.
 

 
Над морем пламень догорал,
И был закат безумно-ал,
И медленно вечерний час
                  Угас.
 
 
В пустыне дальней паладин
Сражён был местью сарацин.
Был ветром принят тихий глас,
                  Угас.
 
 
И в тот же миг в стране другой
Охвачен замок был бедой.
Навек огонь прекрасных глаз
                  Угас.
 
 
И три огня в один слились
И тёмным небом пронеслись.
Вот свет блеснул в последний раз,
                  Угас.
 

 
Над ширью Русския Державы,
В блистанье исполинских крыл
Века назад орёл двуглавый
Могучим взлётом воспарил.
 
 
                  В грозе и славе неизменный,
                  Сиял его суровый лик,
                  И внятен был для всей вселенной
                  Его торжественный язык.
 
 
Но час пришёл неумолимый,
Разъялось пропасти жерло,
В последний раз в багряном дыме
Мелькнуло гордое крыло.
 
 
                  Крушились стены вековые,
                  И хохотал, ликуя, ад,
                  И там, где высилась Россия,
                  Лишь вихри пламени гудят.
 
 
                  Но в высях к Горнему Престолу
                  Взывают: «Господи, спаси!»,
                  Склоняясь к гибнущему долу,
                  Угодники Святой Руси.
 
 
Пора придёт! Орёл двуглавый
Небесным блеском осиян,
Вскрылит из бездны с новой славой
На изумленье чуждых стран.
 
 
                  Орёл России из могилы
                  Вспарит грядущее возжечь,
                  Но знак страдания и силы
                  В державных лапах – тёрн и меч.
 

I

 
Изгнанник, стою одиноко над спокойною, чуждой рекой.
Высоко надо мной
Сияют холодные, ясные звёзды.
Строги и просты
Очертанья мостов и линии дальних огней.
О Ней, о Ней,
Врагами распятой,
Отнятой
На долгие года,
Может быть – навсегда,
Сердце сжимается и медленно, медленно ноет.
Кто приютит? Кто укроет
Потерявшего родину странника,
Изгнанника?
Куда идти?
Нет пути.
 

II

 
Вижу, закрыв глаза, как там, на востоке,
                                          поникли родные просторы
Реки, степи и горы,
И месяц, странно огромный,
Тусклый и тёмный,
Повис над землёй злобным и мёртвым ликом.
Сдавленным криком,
Чудится, воздух дрожит.
Ни звука! Даже ветер не шумит над могилами,
Над погибшими силами,
Что веру свою
Вместе с головами своими
Сложили в неравном бою
За Её пречистое имя.
Окрест – тишина.
Она,
Россия, спит.
 

III

 
Господи! Ты один всё видишь.
Господи! Ты один всё знаешь.
Ужели Ты Русь до конца возненавидишь?
Ужели Ты Русь до конца отвергаешь?
Нам, поникшим в тёмной печали,
Не прочесть Твои горние скрижали.
Мы сами расколоты враждою и спорами,
Горькими, как полынь, укорами.
Не ведаем, не знаем,
Не зная, изнемогаем.
Мы знаем только одно:
Оно
Кровью прикипело к нашим душам.
Мы все не нарушим
Ни ради чего
Этого одного.
 

IV

 
Через наши невзгоды, через наши страданья,
До последнего нашего дыханья,
До последнего смертного объятья
Будем верны тому, за что умерли наши братья.
Нам не ведом ни день, ни час,
Но много иль мало останется нас,
Пока не спадут с России вериги,
Мы будем работать для святого прихода
Твоего, русская свобода.
Ты же, Господи, в Твоей небесной книге
Запиши всех за родину убиенных,
Знаемых и безыменных,
И простри над ними,
Усопшими рабами Твоими,
Твой светлый покров,
Во веки веков.
 

Париж. Весна. Ночь над Сеной. 1922