Текст книги "Четыре туберозы"

Автор книги: Нина Петровская

Соавторы: Иоганнес фон Гюнтер,Сергей Соколов,Александр Ланг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

СЕВЕРНАЯ СКАЗКА

Мы ничего не знаем о любви. Когда она приходит, Бог знает, откуда, мы видим лишь огненный меч, взнесённый над нашей жизнью, и с ужасом укрываем лицо. Боимся расстаться с маленькими радостями дней, не верим стихии, не умеем вовремя распахнуть ей все двери нашего сердца.

Забываем, что только одной странице книги нашей тёмной судьбы суждено вспыхнуть ярким сжигающим блеском, и не читаем её до конца. И за это любовь мстит нам, оборачивается грозным оскорблённым лицом и пророчит вторую встречу, от которой уже не укроет ничто.

Она приходила и ко мне.

В белые ночи короткого северного лета встретила меня на берегах бледного озера и запела свою единственную песнь.

Отчего она покинула нас? Отчего мы не сумели… Зачем укрывали лица и изменили ей для жизни?

Спросите у сосен, у волн, спросите у загадочного бога жизни, который бесстрастно смотрит с холодного неба…

Прошло три года. Три вечности между мной и тем летом. Со мной другая женщина. И кто-то, всё забывший для новой радости, говорил, что я её люблю. Теперь я не вспомню её лица, а она проклинает моё имя. Но разве виноват я? Разве знал я, что любовь приходит только раз?

Всё случилось так просто. Был июнь. В одну ночь мне приснилось северное озеро и розовая полоса двух обнявшихся зорь.

Пахло чем-то сладким, как мёд. У меня кружилась голова, и я плакал. А днём ходил по улицам в странной тоске. Слышались свистки парохода и чей-то громкий настойчивый зов. Зачем она не удержала меня? Отчего не чувствовала, как тень близкого горя уже опускалась над её жизнью?

Два дня и две ночи в вагоне. Голубыми глазами озёр улыбается север. Граниты и сосны, граниты и сосны. Их встречаю как старых друзей. В кошельке марки.

Уже маленькие монетки звенели о чём-то непоправимом, но мы никогда не слушаем предостерегающих голосов вещей.

– Я устала, – жалуется она, улыбаясь. – Куда же мы едем?

Я притворно долго роюсь в путеводителе, и она не знает, что мы едем туда.

Маленькие финские лошадки, смуглый голубоглазый кучер на козлах, а по бокам дороги седые камни да чахлые сосны.

Боже мой, всё, как тогда! Вот и серый домик на берегу озера. Терраса, увитая хмелем. Полотняные шторы на окнах.

У меня деловое, серьёзное лицо. Которую комнату? Ну, конечно, вот эту. Не правда ли, – она нравится нам обоим.

А ведь это та самая комната. Я никогда не забывал её. Вот шкаф, где висели наши вещи. Может быть, в ней те же постели…

Когда нас позовут обедать, на крытой веранде, заплетённой диким виноградом, я выберу тот же столик. Рассеянно оглянусь кругом и небрежно скажу: «Вот здесь, у окна».

На веранду ведут шесть ступеней. Так. Их шесть. Разве мог я забыть?

Фрау Шварц суетится у буфета. У ней та же скользящая походка и серое платье. Точно не снимала она его три года. Я сажусь на своё место. Я всегда здесь садился – спиной ко входу. Она улыбается. Её радует всё – лакеи, которые нас не понимают, тонкие финские лепёшки из серой муки, бутылка лимонада с этикетом на непонятном языке. Её лицо сияет.

– Мы вдвоём, – говорит она. – Разве это не сказка? Все далеко, и мы вдвоём.

Хромой генерал и полная старая дама в красной шляпе смотрят на нас с задумчивой старческой лаской. Может быть, они думают, что мы совершаем свадебное путешествие.

Обед кончился. Выходим в сад. Здесь только зацветает сирень. Круглые кусты шиповника словно в снегу.

– Шиповник цветёт, – говорит она нежно. – Здесь мы увидим вторую весну.

Мы идём, а из цветников, из травы, с песчаных дорожек встают тихие тени и смотрят на меня большими тёмными глазами. Кому расскажу я о прошлом?

Вот здесь, у калитки, та, другая, которую хотел я забыть, однажды посмотрела на меня. Ах, только посмотрела и опустила ресницы. В траве гудели шмели, за соснами сверкало озеро, синее, синее в это утро.

В этот краткий, ничего не значащий миг я понял слово Неизбежность и тихо шепнул: «Навсегда». Помню, мы долго стояли с суровыми бледными лицами, в глазах у нас были слёзы, а на пристани кричал пароход.

Здесь он всегда останавливался по утрам и, белый, весёлый, кричал пронзительно и громко, как молодой сильный зверь. Однажды мы ездили на нём. Что это было за утро! У нас горели лица и стучало в виски, а вода дышала свежей северной прохладой. Озеро сверкало, как сапфир, пароход задыхался от радости. На палубе был праздник. Все улыбались. Даже синие глаза сурового капитана смотрели мечтательно и нежно. Он знал, что это утро счастья не повторится.

По этой дорожке мы всегда ходили после обеда.

Жёлто-бархатная пыль потоками струилась сквозь сосны, а озеро одевалось в голубые и жёлтые шелка. А на этом камне, на широком уступе, заросшем красноватым мхом…

Но со мною другая. Ах, тише… Сядь близко, закрой глаза и молчи. Слышишь, звенят бубенчики, – это в соседней деревне пасётся стадо. Слышишь тихие всплески, – это рыбаки выезжают на ловлю. Слушай музыку вечера. Может быть, само солнце запоёт сейчас старинную северную песнь, целуя воду алыми губами.

У неё розовеет лицо. Волосы на висках золотятся.

– Это не озеро, – говорит она, – это наше голубое, безбрежное счастье.

Медленно целует меня в губы, и в первый раз, в первый раз тоска кладёт мне на грудь свои холодные тяжёлые руки.

Первая белая ночь.

Мы устали, но не хочется спать. Сидим на берегу, на том же камне. Белым серебром сияет вода. Ночь как день, только смягчились все краски, и в белой прозрачности тонут сосны, и берег, и даль. А там, далеко за краем остывшей воды, сплелись розовые руки двух бессонных зорь.

Боже мой, мне нужно здесь быть одному.

Захолодевшей щекой она прижимается к моему лицу. У ней белокурые мягкие волосы – я не хочу их!

– Ты любишь? – спрашивает она тихо. – Я люблю тебя, – отвечаю я покорно.

Та, другая, имя которой Неизбежность, встаёт из тёмных бездн души и смотрит суровыми не прощающими глазами.

– Я люблю лишь тебя, – говорю я ей громко. – Бог и небо, и северная белая ночь знают, как я люблю тебя. Видишь, я плачу от любви…

Мне холодно, пальцы онемели, точно в мороз. Хочется уйти.

Она уходит неохотно – как можно спать в эту счастливую ночь?

В комнате светло. Где-то нежно звенят бубенчики – это коровы щиплют траву, ещё холодную и влажную от росы. Ложимся рядом. Я вижу её волосы и широко раскрытые серые глаза.

– Завесь окно, – прошу я. – Вот так.

Мне хочется страшного сладкого сна. Глаза в темноте у ней чёрные, и я совсем не вижу лица.

Я люблю тебя, и Бог, и небо, и северная ночь видят, как я люблю тебя. Но не целуй моих рук и не смейся звенящим успокоенным смехом. Любовь, это – страшная вечная загадка. От неё всегда умирает смех, и она умирает от смеха.

Утро. На веранде хромой генерал пьёт первую чашку кофе и читает русскую газету.

Высокая женщина в розовом, – её не было вчера, – прищурив глаза, улыбается бледному гимназисту. Фрау Шварц хлопочет у столиков, позвякивая ключами; на пристани пронзительно и грустно стонет пароход. А над верандой, и над садом, и над озером – бледно-голубое, словно августовское, небо. Осеннее небо над расцветающей сиренью.

На ней белое платье. Золотые волосики на висках ещё влажны от купанья.

Только первое утро, но как я устал. Точно прожил здесь долгие месяцы одиноких страданий.

В её серых глазах томный, матовый блеск. Так смотрят женщины, которых много ласкали.

Она смеётся и по-детски лепечет:

– Солнце, солнце! Сирень совсем расцвела! Посмотри, какое сегодня небо, а мы ещё не были в парке.

Да, мне нужно и в парк.

По прямой аллее и направо. Так мы ходили когда-то.

Любимые сосны… Они не забыли меня, и высокие верхушки шепчут о чём-то важном, простом и печальном. Розовые колокольчики на тонких стеблях… Горькой свежестью миндаля пахнут длинные атласные чашечки. Мы делали из них букеты, а ночью бросали на подушки. Теперь я не сорву ни одного.

Женщина садится рядом. Долго смотрит на меня и произносит первые роковые слова:

– О чём ты думаешь? – спрашивает она подозрительно. – Со вчерашнего вечера ты не сказал мне ни слова. Разве для печали приехали мы сюда?..

Первое испытание. Переношу его твёрдо.

– Я просто устал, – отвечаю я, виновато улыбаясь. – Онемел от тишины. Ляг на мох, смотри в небо – оно такое нежное только на севере. Запомни его, люби его.

Мы остаёмся тут долго. Холодные руки тоски сжимают всё нещаднее. Хочется зарыться головой в мох и громко протяжно стонать. Пусть одни камни и сосны слушают меня. Зачем же здесь эта женщина? Кто сказал, что я люблю её? Кто посмел так преступно солгать?

День длинен. Завтрак, обед, вечерний чай.

Фрау Шварц кажется седым призраком. Я боюсь с ней встречаться глазами.

Она, наверно, вспомнила меня. Вдруг подойдёт и спросит: «А где же молодая дама, с которой вы приезжали три года назад? Может быть, она больна или умерла?»

Приехали новые гости – толстый офицер с чёрными усами, муж розовой женщины, которая улыбалась гимназисту, и высокий англичанин, худой как скелет, в белом фланелевом костюме. Веранда заперта. По дорожке медленно гуляет взад и вперёд хромой генерал. Это его прогулка перед сном.

Вторая белая ночь.

Я должен остаться один! Я сойду с ума, если не останусь один. Мне нужно говорить. Может быть, я буду петь и в размеренные строфы, как в строгую траурную раму, вложу мою прекрасную печаль.

Почём я знаю, что случится со мной в эту одинокую ночь? Может быть, на этом камне я буду сидеть с той, которая любила когда-то, и она мне скажет вновь все забытые вечные слова. А озеро, сосны и небо запоют нам весеннюю песню обновлённого счастья.

Кто-то ехидно подмигнул из кустов. Что ж, будешь ты лгать и сегодня, призывая в свидетели Бога? Я выпрямился. Упругая стальная пружина развернулась в груди.

– Нет, я не буду лгать, – говорю я громко.

Она подняла на меня огромные вспугнутые глаза. Думала, я брежу. А когда я спокойно, просто, будто говоря о ком-то постороннем, сказал ей всё, – быстро надвинулось то неизбежное и страшное, что, как роковой чёрный шлейф, всегда влачится за любовью.

Но не надо вспоминать. Я вернусь в мою комнату завтра, когда она уедет. За обедом на моём столе останутся два прибора, и я буду сидеть на своём месте – спиной к дверям. Ночью я открою окно, на подушки набросаю розовых колокольчиков и останусь наедине с Неизбежным…

Может быть, женщина плачет, и её слёзы текут в раскрытые чемоданы. Как голодный рот, зияют двери высокого шкафа. Комната кажется страшно холодной, и непонятно жестока эта ночь, похожая на день.

О, ты ещё не знаешь, что в любви нет состраданья!

Я становлюсь на колени. Холодные камешки больно вдавливаются в тело. Воздушно белым плащом меня окутала ночь.

Две зари целуют остывшую воду.

– Я вновь с тобой, – шепчу я нежно. – Я вернулся.

И Бог, и ночь, и северное небо видят мою покорную любовь.

ПРИЗРАКИ

Нас много, нас гораздо больше, чем живых, но мы – призраки, мы – тени самих себя, жалкие обломки собственного прошлого, так художественно имитируем живую жизнь, что часто не узнаём друг друга в лицо.

Мы двигаемся, ложимся спать ночью и встаём утром, чтобы делать всё те же большие и маленькие дела, как обыкновенные люди. Но действуем мы лишь по инерции, по механически усвоенной привычке жить.

И говорим всегда только о том, что знали и чувствовали давно, блестяще комбинируя обветшалый материал умершей души.

Нас можно встретить везде, и мы никогда не бываем печальны. Поэтому наше присутствие не тяготит никого. О, даже наоборот!

Наши улыбки расцветают искренней лаской, наши разговоры блещут острым ироническим остроумием.

Мы интересуемся всем, может быть, даже больше, чем нужно, но это никого не наводит на подозрение.

И то доверие, которым встречают нас люди – наш щит, верный и непроницаемый.

Есть у нас один маленький недостаток – мы любим питаться кровью живых человеческих чувств.

Каких хитростей и уловок не придумаем мы, чтобы сыграть роль в не нами задуманной драме.

Тогда мы любовники, или герои, или мстители, – как придётся. А души у нас в эти миги – жадные и холодные.

Может быть, это очень дурно, но разве мы виноваты? Кто сделал нас такими?

Если развернуть чёрные свитки наших жизней и признаться во всём, как пред лицом грозного Бога, вы, наверно, укажете наших убийц… Так лучше не говорить о вине.

Самое страшное наше проклятье – одиночество.

Вот мы остаёмся одни в наших комнатах, где незримо для простодушного глаза каждый предмет говорит о давней смерти души. Если бы вы видели тогда наши лица!

Эти глаза из прозрачного стекла, эти белые холодные лбы, эти позы картонных кукол где-нибудь в углу дивана.

Мы можем не думать часами. Живому человеку даже не представить той мёртвой бездонной пустоты, куда проваливаемся мы, как только исчезает из глаз пёстрая картина чужой жизни. А в это время, может быть, мы ходим по комнате, насвистываем песенку, курим, пишем деловое письмо.

Но, я думаю, если заглянуть в наши глаза совсем прямо, в упор, через весёлую стеклянную плёнку, вы увидите угол книжного шкапа и узор на обоях или, если это у окна, – кусочек неба – голубого или серого, смотря по погоде.

Мы не любим ещё долгих мучительных минут перед сном.

Мы разучились мечтать, и нам не на что надеяться. В наших постелях мы настоящие трупы. Особый род мертвецов, в которых застыло всё, кроме сознания смерти.

Для нас нет «завтра». Завтра мы также пойдём на улицы, в театры, в рестораны, и за нами шуршащим хвостом протянется ежедневная, тайная ложь.

Может быть, нам удастся принять участие в чьей-нибудь драме, и мы прекрасно сыграем свою роль.

А придём домой – и опять провалимся в ту же мёртвую топь навсегда опустошённой души.

Всего больше мы боимся смерти.

Почему?

Вот здесь-то и кроется самая тёмная из всех психологических загадок. В ней же единственное оправдание нашим странным призрачным существованиям.

Иногда мы испытываем боль. Нестерпимое, бесформенное страдание. Тогда мы кричим беззвучным сдавленным криком, и он гулко ухает в пустоте.

В такие минуты нас непобедимо тянет к живым. Хочется, как вампиру, напиться крови чужого чувства. Хочется потемневшего от волнения человеческого взгляда. Хочется страсти безумно протянутых рук.

Тогда, закрывши маской лик холодного ужаса, мы идём.

Мы – призраки.

В такую минуту я пошёл к той, о которой хочу говорить.

* * *

Какой-то праздник в больших белых залах. Кругом смеются, курят, шумят.

Серые глаза смотрят на меня с робким обещанием. Приди и возьми, – говорят они своим понятным нежным языком.

И я отвечаю.

– У вас душа, как весенний цветок. Знаете, те жёлтые цветочки на тоненьких ножках, что вырастают на первых проталинах.

Я люблю их. Я люблю вас.

Наклоняемся близко. Наши улыбки обещают счастье.

А зеркало холодным блеском гладкого стекла повторяет красивую нежную ложь.

– Вы давно уже лёгкой, неслышной стопой вошли в мою жизнь, – говорит она.

Ваши шаги так нежны…

– Я хочу вашей любви, – отвечаю я тихо, и у меня, наверное, взволнованное, страстное лицо.

Дайте её всю, огромную, бездумную, беспредельную.

Она смотрит. У ней заалели губы, и голос как музыка, – да, да, да.

Провожаю её до лестницы и стою. Кто-то кладёт мне на плечи добрые дружеские руки.

– Я счастлив, – говорю я гордо. – Сегодня начинается медовый месяц моей новой любви.

А залы уже опустели. Холодны и прямы белые стены. Сонные лакеи жмутся к ним, как зелёные призраки людей.

* * *

Грустен мартовский вечер. Ленивые капли падают с крыши. В воздушно-сером полумраке её комната. На тёмной спинке дивана пепельная головка.

Капризно приподнятые уголки губ. Тонкая шея наклонена красивым изгибом.

– Дай мне всю твою любовь, огромную, бездумную, беспредельную.

– Да, – шепчет она. – Я уже страдаю без тебя. Сегодня, перед нашей встречей, я стояла в тёмной прихожей. У меня билось сердце и холодели руки. Всё казалось, что ты не придёшь.

Ты чувствовал мою тревогу?

Она кладёт голову на мои колени и закидывает руки.

Где-то близко плачет ребёнок, где-то играют из «Кармен» – «В чудном саду, близ Севильи, друг мой живёт. Пойдёшь ли ты за мной, Кармен?»…

Она опускает ресницы и улыбается:

– Слышишь жизнь? Как странно, как чудесно – мы в огромном мире и мы в маленькой ячейке непонятно живого дома, где бьются тысячи неизвестных сердец. Мы двое – и счастье.

Мы молчим. А с крыши всё падают тяжёлые тёплые капли, – это умилённо и сладко плачет весна.

– Ах, обойми меня крепче! Вот так…

Словно издали вижу большие вспугнутые глаза. И тонкие руки, протянутые из тьмы.

Рядом тайна чужого и близкого тела. Который раз!..

– Говори, – просит она. – Пусть звучат те слова, которые смеет произносить только любовь.

И я шепчу дикие, бесстыдные признания. В них влагаю стон пустой одичалой души.

…В комнате тихо. В бледный четырёхугольник окна угрюмо смотрит косой угол соседнего дома, и выше полоска ночного жемчужного неба.

Замолк рояль. Только падают, падают капли.

Если я сейчас не буду говорить и не услышу её голоса, я стану кричать бессловесным сдавленным криком. Может быть, из груди моей вырвется протяжный, звериный вой…

И я говорю:

– Ты мой нежный весенний цветок. Жёлтенький цветочек на тоненькой ножке, который благоуханно молится солнцу.

Скажи мне, что я твоё солнце. Расскажи мне о твоей любви, о нашем ясном радостном завтра.

Точно после долгого тягостного сна, затуманенным, бесчувственным взглядом смотрят большие серые глаза, как срезанные стебли.

Лицо куклы безжизненной белизной застыло на тёмной подушке.

Наклоняюсь низко. Отчего ты молчишь? Отчего ты молчишь?

Она протяжно вздыхает, розовые губы с приподнятыми уголками движутся с трудом, и шепчет:

– Не мо-гу… Я давно уже ничего не могу.

Вот здесь пусто. Она ударяет себя в грудь и мне слышится стук в пустой деревянный ящик.

Садится на диване. Тонкие пепельные волосы растрепались, детские губы изогнулись горькой гримасой.

Так вот что! Мы не узнали друг друга.

Мне хочется расхохотаться, но я делаю печальное кроткое лицо, становлюсь на колени и говорю:

– Всё придёт. Я верю, придёт.

Кто из нас не знает этого временного утомления души? Оно только отдых – лёгкий сон онемелых чувств.

Целую холодный фарфоровый лоб и улыбаюсь искренно, нежно.

Зажигаем лампу под зелёным абажуром. В комнате просто и уютно, будто сошлись мы для весёлой и лёгкой беседы.

Говорим о новых книгах, о весне, о гастролях известной артистки, а над белой крышей соседнего дома занимается заря.

В тёмной прихожей, где несколько часов тому назад разыгрывалась прелюдия нашей любви, я разыскиваю калоши и зонт.

Потом синяя полоса рассвета врывается в дверь.

Целую капризно вздёрнутые детские губы.

Ах! жестоко и грубо вонзиться в них зубами, чтобы выступили мелкие капельки крови, чтобы раздался живой испуганный крик…

Но я уже на лестнице. Я внизу, сую двугривенный сонному швейцару и выхожу.

Хочется хохотать громким циническим смехом и стучать палкой в холодные стёкла занавешенных окон. Проснитесь! Проснитесь же – сама смерть идёт мимо вас.

А я иду и напеваю: «В чудном саду близ Севильи друг мой живёт…».

ОСЕНЬ

Я давно уже не люблю осени. Может быть, с тех дней, когда иссякло безумно-юное опьянение души, которое мы переживаем раз в жизни, только раз в жизни. Но как это случилось, – не помню.

Вот однажды заснул, ещё опьянённый, во сне дышал сладко и жадно, а утром открыл глаза – они были тусклы и не хотели света, и я понял, что всё позади.

Может быть, это произошло в осеннее утро. Той ночью в первый раз кристальный налёт инея лунными пятнами лежал на крышах, и деревья трепетали от холода мелкой мучительной дрожью. А день был тихий и жаркий, со страстными оттенками золота и крови. Только в его голубом взгляде залегла стеклянная неподвижность – вечная память о жестокой ночи.

Вы замечали, как осенью звонят колокола? Совсем особенно, точно сзывают мир на большой прощальный праздник. Этот пронзительно-грустный звон плывёт над улицами тяжёлой певучей волной. Его слышишь везде – на бульварах, в кафе, в ресторанах.

В комнате через закрытые окна проникает он, заглушённый музыкой чьей-то неутешной грусти. От него хочется стиснуть зубы и заломить руки.

На улицах в этот час особенно шумно. Но они уже вечерние и призрачные, и обыденные фигуры людей от сумерек и мглы кажутся нарисованными на плоскости – чёрными печальными тенями.

В один из таких вечеров за огромным гладким стеклом цветочного магазина появляется первая тубероза – тонкий бледно-зелёный стебель, измученный и хрупкий, два-три распустившихся мертвенно-белых цветка. В густом опьяняющем запахе сладкая отрава тленья и смерти. Может быть, так пахнет в комнате чьей-то мёртвой невесты, и так же, как длинные белые бутоны, влажно-холодны и тяжелы неподвижные пальцы сложенных рук.

Они всегда появляются осенью – эти страшные сладкие цветы. Их запах – одна из нот её мелодий, один из звуков её похоронного напева, который поют вечерние колокола, бледно-золотые закаты и неведомо о чём загрустившие человеческие души.

* * *

Вечер. Колокола звонят, медленные сумерки острой тоской ложатся на грудь. Всё позади, всё ушло.

Странное Существо, твоё лицо бледней лепестка туберозы, – почему ты сегодня со мной?

Третьего дня я увидал тебя в первый раз. Ты понимаешь – длинная, длинная жизнь без тебя. Там было другое лицо и другие глаза. Они ещё смотрят на меня иногда бессильным погасшим взглядом, но холодная осень сковала губы и с них не срывается зов.

Она смотрит без удивленья, без укора, будто издали, будто сквозь дымно-белый холодный туман, и говорит:

– Разве мы что-нибудь знаем? Помнишь, тогда вечером – я почувствовала тебя среди других.

Ты передал мне через стол стакан вина, и от твоего невольного прикосновенья у меня задрожали пальцы. А потом ты поцеловал меня взглядом и позвал.

Склонённый профиль правильно-тонким рисунком выступает из пепельной мглы – бездумный и нежный.

Такие лица бывают у мёртвых, когда ещё близкие, но уже навсегда простившиеся с землёй, они улыбаются с погребальных подушек неизъяснимо-сладкой улыбкой сомкнутых губ.

Где я видел тебя? Может быть, это о тебе грезил Метерлинк в своих рассказах о странной бесстрастной любви, за плечами которой всегда дышит прекрасная нежная смерть?

Может быть, это отблеск твоей улыбки в бессмертных виденьях Леонардо да Винчи?

Отчего ты так странно печальна?

– Я не печальна, – отвечает она, улыбаясь еле заметным трепетом губ. – Я не умею и не знаю, зачем говорить. А разве ты боишься молчанья?

Она откидывает голову. Тускло-чёрные кудри упали на спинку кресла. Нежное мёртвое лицо с восковой белизной на висках, с синей тенью ресниц на холодных щеках выпуклым рисунком выступает из траурной рамы.

Что я знаю о ней? Что могу я сказать? Это сон осенней безрадостной ночи. Это туберозы за чёрными стёклами витрин немым цветочным языком рассказывают странную волнующую сказку о мёртвой невесте.

– Тебя не будет завтра?

– Да, – отвечает она тихо. – Но сегодня я буду с тобой. Мне хорошо.

Сгущается мрак. Едва вижу белую линию лба и тёмные глаза – открытые или закрытые – не знаю. Холодные тонкие пальцы чуть касаются моей руки, и она молчит.

Я слышу ровное дыханье, вижу бледные кисти слабых рук и тихо качаюсь в прекрасном тоскующем сне.

Склоняемся нежно и близко. Но где же мы, где мы?

– От твоих губ пахнет листьями, – говорит она, улыбаясь.

– Какими листьями?

– Не знаю. Точно в лесу. Я люблю тебя.

Окна открыты. Синие глаза фонарей острыми точками вспыхнули во тьме.

Исчез из глаз знакомый каменный рисунок. В его узоре, спутанном ночью, – какие-то арки, мосты и аллеи. Их не было днём. Всё другое, всё не похоже на правду.

– А завтра тебя не будет.

Она прикладывает пальцы к моим губам капризно-детским движеньем и говорит:

– Зачем ты о завтра? Неужели ушла всеблагая лёгкость и радость, улыбка в любви и страданьях? Я не люблю тяжёлого, надрывного, я знаю только ясную радость сближений – светлые сны моей души.

Покорно целую похолодевшие пальцы. Да, это сказка о мёртвой невесте.

Должно быть, поздно. Весь дом затих и не грохочут пролётки.

А может быть, умер весь мир? Может быть, мертвы мы оба и где-то в глухой изначальной тьме доживаем последние трепеты земных волнующих чувств?

Её голова у меня на коленях. Руки спокойно лежат на груди.

– Ты хочешь спать? – спрашиваю я и сам удивляюсь вопросу – спать в эту ночь!

– Да, – отвечает она, улыбаясь, как сонный ребёнок. Снимает платье и стоит в белой рубашке, тонкая, невинная, с печальным лицом.

– До тебя меня не ласкал никто, – говорит она серьёзно. – Тебя это радует или печалит?

Ложимся близко. Нежные руки обвили мне шею душным кольцом. Останься так – шепчет она, засыпая. – Засни около меня. Мы близки давно, точно с детства я знала тебя.

Я засыпаю и просыпаюсь. У меня на плече её волосы и близко ровное дыханье.

Иногда мне казалось, что я уже умер – так далека была жизнь, так немо и холодно тело.

Проснулся я первый на рассвете. Кто-то злой уколол меня в грудь заострённой и тонкой иглой. Я открыл глаза и понял – навсегда. Наклоняюсь над ней, целую бледный лоб и спутанные кудри, узкие кисти рук, сложенные на груди, целую с благодарностью и изумленьем.

Она открывает глаза. Утро уже бросило в них суровые синие тени.

– Не смотри так. Я знаю, не нужно ни слёз, ни тоски.

* * *

Потом всё было просто. Она одевалась и казалась маленькой гимназисткой, спешащей на урок. Потом я шёл за ней по лестнице и нёс чёрный кожаный сак.

Помню блестящие медные гвоздики – по три у каждого ремешка. Помню пустую утреннюю улицу и липкий мокрый асфальт. Ехали молча. Седой туман ложился на её щёки, и непроницаемо смотрели её суровые дневные глаза.

На вокзале почему-то пили чай. Рядом за столиком шумели инженеры, а в глаза мне тупо и прямо смотрело белое лицо вокзальных часов.

Только прощаясь, я увидел ещё её улыбку – истомлённый трепет побледневших детских губ. Вот и всё. Когда поезд медленно отходил от платформы, я бросился за её вагоном. Надо было догнать, надо было сказать… Но огромная пустая телега для багажа загородила мне дорогу. Кто-то грубо схватил меня за плечо, и я очнулся.

И всё было грубо и просто в это осеннее утро.