Текст книги "Книга снов"

Автор книги: Нина Георге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Сэм, подожди, пожалуйста, за дверью.

– Что случилось?

– Подожди, пожалуйста, снаружи!

– Что с Мэдди? Что с ней? Сестра Марион? Сестра Марион!

Она не отвечает, а двое других – газовщик, Бенедикта и русский санитар Дмитрий – точными быстрыми движениями продолжают подключать какие-то аппараты к Мэдди. Катетеры на руках и под ключицей уже готовы. Она вдруг, как мой отец, оказывается опутанной щупальцами аппаратов, паутиной тотального наблюдения. Тот аппарат, что измеряет содержание кислорода в крови, мерцает, как ни разу не мерцал даже у моего отца. У Мэдди в крови очень мало кислорода, очень мало.

Ее глаза закрылись, она бледная, в испарине.

– Когда снизился уровень кислорода? – спрашивает врач, теперь я узнаю его, это анестезиолог, в отделении интенсивной терапии он контролирует глубину искусственной комы.

– Двадцать пять минут, – отвечает санитар. – Мазок из зева и биопсия уже в работе. Венозное давление продолжает падать.

– У нас максимум час, чтобы подобрать ей правильный антибиотик, и шесть часов, чтобы стабилизировать кровообращение, в противном случае… – Бенедикта умолкает, заметив меня у двери. Напряжение ее тела заполняет палату.

Марион мягко выталкивает меня в коридор.

– Пустите меня к ней, – прошу я, – пожалуйста!

– Сэм, не сейчас. У нас кризис, понимаешь?

Да. К сожалению. Понимаю слишком хорошо. Под кризисом подразумевается катастрофа.

Автоматическая дверь лифта открывается, выходят доктор Фосс и Бог.

Если приходит Бог, значит дело очень плохо.

Он бросает на меня взгляд. Всего пять секунд, пока он идет в мою сторону, проходит мимо и заходит в палату, не отводя от меня глаз, но в эти пять секунд укладывается все.

За тысячу безмолвных лет, уместившихся в пяти секундах, жизнь превращается в замедленное кино, моя кровь застывает, и Бог говорит мне, что они не знают, что делать, потому что у них никогда не бывало таких пациентов, как Мэдди.

Бог говорит своей команде:

– У нас очень мало времени, нельзя ошибиться при выборе терапии. Антибиотик широкого спектра, пожалуйста, противогрибковые средства. Фармацевты должны приготовить свежие противомикробные препараты. Приподнимите ей корпус, не хочу, чтобы она лежала. Инфузионная терапия и введение коллоидов. Начните с тридцати миллилитров, нужно повысить венозное давление. Что с микроорганизмами в крови? – спрашивает он в конце тихо и спокойно.

– Результатов пока нет.

– Вы забирали кровь из катетера? Ненавижу эти чертовы трубки, рассадники бактерий.

– Да, но результат отрицательный.

– Сестра Марион, повышенный сахар?

Она мотает головой. Ей страшно, она бледна.

– Я бы скорее предположил инфекцию мочевого пузыря, – вставляет доктор Фосс.

– Анализы мочи не подтверждают инфекцию, доктор Фосс. Как ее зубы?

– Хорошо. Ультразвук не показывает очага воспаления в ротовой полости. Никакого намека на источник сепсиса, – отвечает Бенедикта.

– Почему, черт побери, до сих пор не готовы анализы на микроорганизмы в крови? Ликвор, пожалуйста! – Вот сейчас Бог начинает говорить громко.

Сестра Марион аккуратно поворачивает Мэдди на бок, дезинфицирует кожу на копчике, и доктор Фосс, надев перчатки, втыкает полую иглу в позвоночник Мэдди. Он наполняет жидкостью три пробирки.

Бог внимательно наблюдает за процедурой, потом берет пробирку со спинномозговой жидкостью и изучает ее на свету.

– Кристально чистая. – Он задумывается и продолжает: – Это исключает менингит.

– Может, компьютерная томография? – предлагает Фосс.

– Девочка рассыплется в процессе, – перебивает его Бог. – Откуда вообще в ее теле могло взяться воспаление? Она тут уже больше полугода.

– Возможно, блуждающие фрагменты после несчастного случая.

Бог задумывается. Потом кивает.

– Но сначала нужно перевести ее вниз и стабилизировать. Фармацевты должны поторопиться, болюс я сделаю сам. И пожалуйста, быстро!

Когда Бог вышел из палаты, я кричу ему: «Сэр! Постойте!»

Он оборачивается: морщины на лице стали глубже, глаза двух цветов покраснели, взгляд суров.

– Валентинер, – сказал он тихо. – Чего тебе?

– Я… я просил Мэдди, если она увидит моего отца, передать ему…

Я запинаюсь. Бог устал.

– Что, Валентинер? Что она должна передать ему?

– Что я знаю, что он хотел прийти.

Бог кивает. Он проводит рукой по лицу, она застывает у рта. Я знаю, что когда люди так делают, то хотят сдержать слова, которые действительно просятся у них на язык.

– Валентинер, ты мне нравишься, но сейчас ведешь себя как мальчишка. Правда, ты им и являешься. Ты тут ни при чем, совершенно. У Мэдлин заражение крови. Сепсис. Откуда он взялся, мы пока не знаем.

Бог на миг коснулся моего плеча.

– И, Сэм, – добавляет он очень тихо, – Мэдлин и твой отец, каждый из них пребывает в своей вселенной. Где бы эти вселенные ни находились. Понимаешь? Они не в таком месте, где могли бы встретиться, какой бы отрадной эта идея ни выглядела.

– Не в одном?

– Конечно нет. – Он отворачивается.

Глаза мои горят, когда я смотрю ему вслед.

Я слышал, как кричал мой отец.

И я чувствую, как Мэдди что-то ищет, да, она ищет что-то и из-за этого вышла из своего одиночества.

Я знаю это. Но никогда не смогу доказать.

В итоге, возможно, я окажусь сумасшедшим, да ведь и был таким всегда, с самого начала. Я знаю, что с синни-идиотами это часто происходит, мы вдруг сходим с ума, потому что слишком много от жизни получаем. Слишком много чувств, слишком много впечатлений.

Чуть позже Мэдди провозят мимо меня на каталке, Дмитрий и Бенедикта бегом спешат к лифту, и я вижу, как открываются двери, поглощают Мэдди, и спустя несколько мгновений на табло загорается номер второго этажа.

Отделение интенсивной терапии.

Ко мне подходит сестра Марион.

– Иди домой, Сэмюэль, – говорит она ласково. – Они позаботятся о твоей девушке.

О моей девушке.

Да, Мэдди – моя девушка.

– Что происходит? – спрашиваю я шепотом.

– Они попытаются выяснить, что вызвало заражение крови. Бактерии, грибок, инородное тело, вирусы, менингит… Причин может быть много.

Она с тревогой смотрит на большие часы в коридоре.

С очень большой тревогой.

– Но почему? Почему нужно так спешить? – спрашиваю я, охваченный звонко-алой паникой.

Сестра Марион сжимает губы.

– Хуже всего получить сепсис в больнице, Сэм. Тут слишком много микробов, слишком много устойчивых к лекарствам грибков и бактерий. Доктор Сол должен за полчаса решить, какую терапию следует выбрать. Какие нужно прописать антибиотики, чтобы побороть возбудителей болезни, но при этом не парализовать полностью иммунную систему Мэдди, понимаешь?

Полчаса? А если решение окажется неверным? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, только не это!

Антибиотики каждый раз убивают целый ряд здоровых клеток, так нас учили на биологии.

– Но он хороший врач, Сэм. Очень хороший.

– Она… умрет?

– Это решат следующие шесть часов. И ночь.

Всего лишь шесть часов и ночь.

Через шесть часов мне нужно быть дома.

Через шесть часов моя мама уже примет душ и будет пить свой бокал кремана.

Я не могу сейчас уйти!

Сестра Марион говорит скорее себе, чем мне:

– Я всегда боялась, что этот день настанет. Что Мэдди примет окончательное решение.

– Какое решение? – спрашиваю я.

– Какой путь выбрать, Сэм. Уйти или вернуться.

«Нет, это не так!» – хочу я сказать. Она сбежала, она покинула то место, где находилась все это время. Находилась одна, окутанная пеленой, за которую ничто не проникало. Сейчас она на пути к своему «я», но не просто идет напрямую, а что-то ищет.

Но возможно, я тоже не прав.

Возможно, мне просто хочется верить, что исчезновение Мэдди – это начало пути, который приведет ее ко мне. Потому что я хочу знать, как изменится ее взгляд, когда она впервые увидит меня, увидит по-настоящему.

Мне страшно, что я не понравлюсь ей так, как она нравится мне. Но еще больше я боюсь, что она уже никогда не откроет глаза. Я не могу сейчас уйти домой.

День клонится к вечеру.

Мой телефон звонит, я не беру трубку.

Скотт отправляет мне сообщения в мессенджере. Я отвечаю ему, прошу соврать, сказать, что я с ним.

Мой телефон звонит, я не беру трубку. Мама оставляет мне сообщение на автоответчик, она желает мне и Скотту хорошо сходить в кино.

Если Мэдди уйдет, я уйду вместе с ней.

Никто не знает, где я.

Никто не знает, где Мэдди.

Кажется, она готовится к окончательному переходу.

ГЕНРИ

…погружение прекратилось. Точно прекратилось?

Течение. Рев. Голоса. Цвета.

Никогда не поворачивайся к морю спиной. Первое и самое важное правило.

Я сажусь, надо мной купол неба, оно стало черным, окружило меня целиком.

В груди болит, что-то давит изнутри на мои ребра, на кожу, на ключицы. Больно дышать.

У меня такое чувство, будто я пронесся по бесконечной трубе с тысячей острых выступов.

Горизонта нет. Небо, море – все едино. В черной выси – неподвижные звезды, в черной глубине – звезды; во влажной, густой темноте они, словно сердца, пульсируют на тонкой ряби волн, и кажется, будто, мерцая, плывут на воде. Я слышу быстрое приближение потока, чувствую его по тому, как в темноте он шумит вокруг меня и раскачивается.

И вдруг я понимаю.

Понимаю все.

Горячее и жгучее, словно кислота, в меня проникает осознание того, что я в Море умирающих.

Опять.

Опять это море, эта лодка, эта бесконечность! Я уже был здесь! Однажды я уже лупил изо всех сил веслами по воде. Леденящее чувство закрадывается в мою больную, черную от синяков грудь и сжимает сердце.

Может, меня уже хоронят, не заметив, что я еще не совсем умер?

Меня накрывают противоречивые мысли, я пытаюсь вспомнить, что было мгновение назад.

До того как я очутился здесь, где я был? Где был? Где?

Или скорее… кем я был?

И тут я осознаю.

Осознаю все.

У меня было так много жизней, бесконечно много. Я попал в петлю повторений где-то «между». Отец был прав с самого начала, только я не хотел этого знать, не хотел понимать: опасно блуждать между, на границе жизни и смерти.

Как человек, дух, демон. Как никто.

Надо было сразу войти в ту дверь.

Может быть, это и есть ад. Да, должно быть, это ад, снова и снова проживать свою жизнь в десятках вариантов, снова и снова начинать все заново, снова и снова совершать одни и те же ошибки, снова и снова допускать новые, и опять все сначала. И каждый раз не знать, какой из вариантов настоящий.

Какая у меня в действительности была жизнь? Какой, черт побери, мир был правдой?

Мир, в котором не было Сэма, в котором его не было?

Мир, в котором Эдди умирает, Эдди, моя жена, умирает в свой сорок четвертый день рождения? Потому что мы поругались и она, выпив, села за руль и поехала по набережной? Она часто пила, потому что была со мной несчастлива, пила виски «Талискер». Она сидела в машине, которая с утеса промчалась прямо в небо, а потом стала падать, все ниже и ниже, и разбилась о скалы.

Был ли это лучший из всех миров, тот, в котором отец был жив и держал на руках свою внучку, Мэдлин Виннифред Скиннер? Виннифред – в честь бабушки Эдди.

Был ли это тот мир, в котором я сказал Эдди, что не люблю ее, и в котором я ни разу не видел своего сына?

Как я только мог! Как я мог растратить свою жизнь из-за страха и сказанного бесчисленное число раз «нет»? Из-за «нет», сказанных не на той развилке, из-за «не знаю» – на нужной? Если бы я только мог узнавать эти решающие моменты!

Я кричу от отчаяния, даже не догадываясь, что не так на этот раз. Опускаюсь на колени и сжимаюсь в комок.

Как хочется пить. Пить, «Оранжину», воду, ледяную колу. Пить.

Если б я спал, то мог бы проснуться и увидеть свои руки. Я поднимаю свои дрожащие руки, но знаю, что это обман и в действительности мои руки – неподвижные клешни, возможно, их вовсе уже нет. Они сливаются с темнотой. Становятся невидимыми.

Волны приближаются к маленькой синей лодочке, ворчат, как огромные недовольные псы.

Давайте опрокинем его суденышко! Давайте перевернем его! Давайте поиграем с ним!

Мне все равно. Пусть море поглотит меня!

Но оно этого не делает. Напротив, там, куда направлен мой взгляд, море становится как бы светлее. И в это отверстие я снова вижу их – руки и ноги странно вытянутые, будто они спят стоя. Парящие надо мной фигуры, выросшие из далекой пропасти, подвешенные на тонкой, но прочной нити. Одни без одежды, другие в свободных рубашках, футболках. У них закрыты глаза.

Кто они? Мертвые всех столетий, которые остались в море, когда их корабли терпели крушении?

– Нет. Это те, кто видит сны, – говорит девочка.

Она сидит на черном утесе, что высится каменным китом позади меня. Отлив оголил камень, те части, которые дважды в день уходят под воду, облеплены черными ракушками. Через несколько часов уровень воды снова поднимется.

У девочки глаза цвета голубых кристаллов и тонкие светлые волосы. Ей, наверное, лет одиннадцать, и печаль в ее взгляде заставляет мое сердце сжаться.

– Как ты попала сюда, малышка?

– Я умираю, – отвечает она. – Как и ты.

– Нет, – поспешно возражаю я. – Ты не умираешь. Мы оба не умираем. Мы можем вернуться, знаешь ли. Пока мы на море, мы можем вернуться.

– И ты знаешь дорогу? – Судя по тому, как она задала этот вопрос, она, кажется, догадывается, что ничего я не знаю. Ни того, откуда пришел, ни того, как вернуться.

Я мотаю головой. У меня екнуло сердце. Во все его уголки заползает он, страх. И одновременно отчаяние оттого, что я не смогу защитить этого ребенка, ни этого, ни другого.

– Давай помогу тебе спуститься с утеса, – предлагаю я девочке. Я встаю и протягиваю к ней руки, лодка колеблется под ногами.

Малышка не двигается, просто смотрит на меня сверху вниз.

– Тебя когда-нибудь уже касался дух? – спрашивает она.

– Думаю, нет, – отвечаю я. – Давай! Прыгай! Я поймаю тебя.

Она снова отворачивается к морю.

– Меня коснулась моя мама, – говорит она. – Когда умерла. Почти сразу после смерти она дотянулась до меня. Ее дух. Вот тут, – девочка показала на свою щеку, – я почувствовала, как она растворялась, превращалась в эфир, в ветер и море. Она стала страницами книг, которые я читала, и музыкой, под которую я танцевала. Такова смерть. Ты становишься тем, что любишь.

– Ты не умираешь, – беспомощно повторяю я. – Давай! Мы найдем дорогу.

Теперь она улыбается, и ее улыбка тоже кажется одинокой и печальной.

– Что ты любишь? – спрашивает она.

Никогда я не умел любить, никогда, но сейчас я люблю жизнь, очень сильно! И мне не хватает жизни, не хватает ее, не хватает.

– Мертвые не знают, живут они среди мертвых или живых, и в конечном счете разницы нет. Это как будто ты спишь и видишь сны, но не знаешь, что спишь, вот что означает быть мертвым, – шепчет она.

– Давай, – прошу я и снова протягиваю к ней руки, – прыгай, пожалуйста. Ты не должна умирать.

Она смотрит на меня своими прекрасными ясными глазами и потом дрожащим голоском кричит:

– Но я хочу! Только это так сложно. Ты знал, что это так сложно? У меня не получается. Я не знаю как.

И вот она закрывает ладошками свое маленькое прелестное личико и плачет, ее худенькие плечики дрожат. Мне не дотянуться даже до ее ног, чтобы утешить, а камень гладкий и высокий. Я ничего не могу поделать, мне остается только стоять в своей крошечной покачивающейся лодочке перед плачущим ребенком, который хочет умереть.

Сквозь рыдания я слышу, как она говорит:

– Во всех моих жизнях я была балериной. Я танцевала Мари в «Щелкунчике». – Она не может сдержать всхлип. – А однажды, когда мой отец поехал не по шоссе, а по проселочной дороге, мы остановились на пикник и я сломала ногу в какой-то канаве, в той жизни я не танцевала Мари. То лето было таким прекрасным, потому что папа все время носил меня на руках, везде. В другой жизни я дожила до старости, до глубокой старости, и у меня были дети и муж по имени Сэм. Сэмюэль.

Сэмюэль!

Мое сердце разбивается на тысячи осколков.

Девочка медленно убирает руки от лица. Теперь оно совершенно чистое, омытое слезами.

– Сэм просил передать: он знает, что ты хотел прийти. И он ждет тебя. Он умеет тебя видеть. И меня тоже.

Девочка встает, делает глубокий вдох и с грацией истинной балерины прыгает прямо с утеса в черную воду, баюкающую звезды. Вода с силой затягивает ее вниз, к спящим на глубине теням.

И потом я вижу еще что-то. Еще одну тень, которая выступает из темноты и беззвучно плывет к девочке, подобно русалке или сирене.

Я падаю на колени в шатающейся лодке и хочу прокричать тени: «Уходи! Оставь ее!» Я вижу, как парящая в воде фигура хватает ребенка за ногу, притягивает к себе, обхватив голени длинными темными пальцами. Длинные волосы, похожие на густые лианы, обвивают ребенка; я вижу, как девочка отбивается и дрожит, но фигура удерживает ее все крепче и крепче, и обе погружаются все глубже, в черную бездну.

Ребенок не пытается освободиться.

Лишь смотрит вверх – на меня.

Она погружается в море с открытыми глазами, как мой отец тогда. Он смотрел на меня, пока темная бездна поглощала его. И я ничего не сделал, ничего не сделал, совсем ничего.

Сердце рвется от страха. Но так нужно.

Я набираю воздуха в легкие и прыгаю головой вниз в море.

Оно холодное, соленое и родное.

И в густой черной тишине меня что-то поджидает, оно поднимает голову и смотрит на меня, на то, как я пытаюсь нырнуть за ребенком.

Первая судорога в лодыжке – холодная цепкая рука. Я чувствую, как меня увлекает подводное течение, которое несется в Атлантику, в необъятное пространство, простирающееся на тысячи километров.

Девочка смотрит на меня, я вижу ее лицо, морскую синеву ее глаз, которая смешивается с морем, раскинувшимся под ней. В ее взгляде – отчаяние, как будто она все еще не может осознать, что все не так, как она думала, совершенно не так. Кажется, она хочет вернуться к той крупице света над нами, над волнами. В груди, в голове все горит. Пульс стучит в висках.

Вторая судорога.

Моих сил не хватит.

Я погружаюсь все ниже и ниже, и когда я перестаю чувствовать свои ноги, всю нижнюю часть тела, лицо, существо, которое держит ребенка железной хваткой и тащит за собой, оборачивается ко мне.

И я узнаю, кто это.

Она смотрит на меня, и ее взгляд как пульсирующий огонек в темноте. Через мгновение меня снова начинает куда-то тянуть. Я не в силах больше следовать за ними, мне нужно сделать вдох, нужно к свету! Лишь ненадолго, а потом я снова попытаюсь, буду пытаться снова и снова!

Я плыву наверх и вижу, как свет танцует на воде. Легкие разрываются от боли, мне нужен воздух! Еще чуть-чуть – и я окажусь на поверхности, я протягиваю руки наверх, еще раз сильно отталкиваюсь ногами, изо всех сил, сейчас я смогу вдохнуть, вот уже мои пальцы дотянулись до поверхности… и наткнулись на стекло.

Паника!

Я в отчаянии стараюсь не открывать рот, но все же делаю это, у меня не остается выбора, мне нужен воздух. Но я вынужден заглатывать море, море наполняет меня изнутри.

Эдди! Помоги мне, прошу тебя!

ЭДДИ

Уайлдер хочет, чтобы я интересовалась его жизнью. Он говорит со мной о своих текстах, показывает их мне. Он представил меня своей матери, женщине, которая любит демонстрировать свою любовь, а не только говорить о ней, слов для нее недостаточно. Она наслаждается тем, что гладит сыну рубашки, готовит ему, говорит ему, какой красивой и порядочной она считает меня и что ей понравилось в его последней книге. Есть такие люди, они умудряются вложить свою любовь во все, что делают для других, словно в маленький скромный конвертик, который они с лукавой улыбкой вручают тебе.

Я позволяю ему водить себя всюду, всегда. Порой я даже забываю, как выглядит моя настоящая жизнь. Я пью жизнь Уайлдера, упиваюсь ею и сопровождаю его в те места, которых всегда избегала. Издатели, у которых пятиэтажные здания на набережной Виктории и филиалы в Нью-Йорке, Берлине и Нью-Дели, судьи, что выступают по телевизору, журналисты, чье мнение обсуждают по всей стране. Люди значительнее и ярче меня. Именно среди них я могу хорошо спрятаться и напиться жизнью. Я могу отвлечься и не думать об инфекции, которую Генри получил через катетер, и о новой судороге, сводящей его ногу, о рукописях, которые просматриваю небрежно, о Сэме, который, я боюсь, слишком быстро повзрослеет.

Внутри и снаружи – теперь это два отдельных мира.

Во внешнем мире я внимательно слушаю собеседника, делаю заинтересованное лицо, киваю, где нужно, – мне так кажется, по крайней мере.

Внутри я всегда с Генри.

Теперь я даже на улице могу распознавать людей, которые носят в себе два мира. Они смотрят и не видят ничего. Они перестали замечать красоту внешнего мира, они воспринимают лишь то, что причиняет им горе, все время пребывают в своем внутреннем мире. И когда я ловлю их взгляд, на какое-то время я перестаю стыдиться того, что сама ношу маску. Физически я присутствую, но мысли и чувства мои в больнице.

С наигранной улыбкой я пью маленькими глотками охлажденное как следует дорогое вино сансер и делаю вид, что принимаю участие в беседе, когда это происходит.

Вдруг он здесь. Очень близко. Очень громко!

Эдди! Помоги мне, прошу тебя!

Кажется, я даже вижу его, лишь один волшебный миг, на другом конце стола, в другом конце комнаты, там, в тени у светильника.

Лицо его искажено.

Паника! Абсолютная паника! Он барабанит по стеклянной крышке гроба.

Нет, Эдвинна. Нет. Ты просто переутомилась, тебе мерещатся голоса. Не обращай внимания.

Эдди! Помоги мне, прошу тебя!

Снова Генри, очень четко, и дело тут не в вине, я выпила всего лишь глоток.

Нужно уходить. Немедленно.

– Простите, – бормочу я и отодвигаю свой стул. Немного суетливо, ножки гремят о паркет, и стул опрокидывается. Неприятный звук – лакированное дерево ударилось о дерево пола. Речи за длинным, накрытым белой скатертью столом в великолепной столовой издательской квартиры смолкают. Издатель со своими веселыми историями, художник со своими продуманными высказываниями, критик с отточенными остротами – все смотрят на меня. То ли ожидая чего-то необычного, то ли с неудовольствием от нежданной помехи.

Уайлдер, который сидел спиной ко мне, потому что рассказывал издателю об идее своей новой книги, поворачивается ко мне.

– Все в порядке, Эдди?

Вдох. Выдох!

Уайлдер поднимает накрахмаленную салфетку, которая упала у меня с коленей, когда я вставала.

– Эдвинна? – спрашивает он снова, более настороженно.

Мне действительно нужно выйти. Шаг за шагом прочь из этой теплой, веселой атмосферы свечей, горящих на столе. Спокойно. Прямо. Они не должны подумать, что я переборщила с выпивкой, или от чего-то рассвирепела, или просто сошла с ума.

Дышать. Вдох. Выдох.

Каблуки моих туфель-лодочек громко стучат по паркету, слишком громко, потому что все молчат и смотрят мне вслед. Я чувствую их взгляды и вдруг начинаю казаться себе в этом платье чересчур уж нарядной.

Добравшись до коридора, я иду быстрее, хватаю из гардероба свою кожаную куртку и бегу. Мимо лифта, вниз по лестнице, гладкая поверхность перил под рукой – единственное, что я чувствую. Я бегу.

Я больше так не могу, не могу! Не могу сидеть рядом с Уайлдером. Тайком то и дело пялиться на телефон, на чертов мобильник, и ждать, когда сестра Марион пришлет мне ежевечернюю сводку о состоянии его здоровья. Воспаление легких. Почки. Жар. Каждый вечер она сообщает мне температуру, каждый вечер пишет отчет о том, не изменилось ли положение Генри в пограничной зоне жизни. Пока изменений нет.

Она задержалась с сообщением уже на сорок пять минут.

Что, если Генри мертв?

Когда я, промчавшись три этажа, устремляюсь через выложенный черно-белой плиткой вестибюль дома в Кенсингтоне, то сквозь цокот своих каблуков слышу, как Уайлдер откуда-то сверху кричит мне:

– Эдди!

Я с трудом открываю тяжелую, почти трехметровую деревянную дверь, глубоко вдыхаю, впускаю в грудь прохладный лондонский воздух, полный ночных звуков, влажный от уборки улиц воздух большого города.

Уайлдер. Он этого не заслужил. Не заслужил такого отношения и моего вранья. Того, что я напиваюсь с ним, чтобы хоть на мгновение забыть другого.

Он не должен быть вторым. Ни для одной женщины.

И все же я очень хочу, чтобы он обнял меня, а я наконец могла рассказать ему все, абсолютно все.

Всего сорок дней. У других женщин отношения на стороне длятся годами. Не представляю, как они это выдерживают, очевидно, как-то справляются.

Уайлдер. Помоги мне.

Нет. Я не могу требовать этого от него.

Я быстро нажимаю на вызов в домофон хозяина квартиры.

Я не вижу камеры, но знаю, что она спрятана за черным полукруглым стеклянным глазом около домофона и Уайлдер видит меня.

Вот я уже слышу его голос из динамика:

– Эдди, что случилось?

– Я…

…должна отпустить тебя. Вот что. Но не могу. Потому что мне нужны твои объятия. По ночам.

Ты нужен мне, ты мой любовник, чтобы я могла все выдержать со своим мужем Генри. Разве это нормально? Я люблю тебя и не люблю.

Чувства к Уайлдеру. Они были ясными и добрыми. Начало. Новое начало, другой мужчина. Другие чувства, не такие, как к Генри. Не такие пылкие, не такие запутанные.

Но хорошие чувства, искренние.

И вот вернулся Генри.

В большей или меньшей степени. Скорее в меньшей. И все же в большей, чем прежде. В мгновение ока чувства пришли в соприкосновение. Два вида, два цвета, две весовые категории.

Или?

– Эдвинна?

– Уайлдер.

Милый, дорогой Уайлдер. Как мне хорошо с тобой.

Как сильно я погружаюсь в Генри.

Я никогда не была женщиной для двоих мужчин, знаешь?

– Давай я спущусь к тебе, – предлагает он.

Его теплота. Его близость. Его умные теплые глаза, знаменитое лицо с морщинками от улыбки – с момента получения им второй литературной премии оно нередко смотрит с плакатов на автобусных остановках. Его руки, которые мне приносят столько добра, что бы они ни делали. Ощущение, что мы на одной стороне жизни.

И все же.

Я смотрю в камеру. Мои глаза в отражении кажутся светлыми, светлее, чем обычно. В них тысяча белых обманов.

Поэтому, и только поэтому, я мотаю головой.

Тишина.

Потом Уайлдер тихо говорит:

– Мне знакомо это чувство. Когда не можешь больше находиться среди людей. Сдерживаться. В такие моменты нужно бежать прочь, иначе задохнешься. Или сорвешься на ком-то, на всех, потому что все требуют, чтобы ты вел себя прилично, соответственно моменту, слушался, держал себя в руках.

Вдох, Эдди, выдох.

– Я объясню это остальным. Как особую причуду, в высшей степени присущую представителям книжного дела. Боже мой, от нас, можно сказать, ждут странностей!

Мое тело требует движения, хочет бежать. Мне холодно, но мне это и нужно, холод бодрит и не дает забыть о том, что нужно дышать.

Голос Уайлдера из домофона посреди ночи. Уайлдер, его слова:

– Я могу жить без тебя, Эдвинна Томлин. Но не хочу. Я хочу пройти по жизни с тобой, быть с тобой сейчас, завтра. Пока это возможно. Я люблю тебя.

Этот момент, когда он впервые признается мне в любви, когда он видит меня и говорит о любви, глядя мне в лицо, в то время как я не вижу его, – этот момент я не забуду никогда.

Сейчас нужно уверенно посмотреть в глазок камеры и ответить ему, что я тоже люблю его.

Прямо сейчас он заслуживает этого признания больше всего.

А я – меньше всего.

Я целую указательный и средний палец правой руки и без слов прикладываю их к камере.

Бегу, бегу, в какой-то момент ловлю такси.

Плачу всю дорогу.

Ненавижу Генри.

Люблю Генри.

Люблю Уайлдера.

Я должна отпустить его.

И не могу.

Я не могу снова остаться ни с чем: без любви, без взаимности. Без ласк, взаимных ласк.

Дома я сажусь на стул Генри, держа в руке телефон. Я выпиваю, тоже тайком, как днем ежедневно выбираюсь в Веллингтонскую больницу.

Еще чуть-чуть, думаю я, твердо зная, что обманываю себя. Постоянно. Я могу быть где угодно, в то время как мое второе «я» и в мыслях, и каждой струной души в больнице ждет того момента, когда вновь раздастся голос Генри.

Но он не раздается. Постоянное молчание. Молчание. Молчание.

Я не знаю, что он делает под покровом своей кожи, по ту сторону молчания. Я ненавижу этого полумертвого человека. Будь он жив, я убила бы его.

Потом я вызываю номер один из списка быстрого набора. Семь гудков спустя кто-то снимает трубку, раздается голос с хрипотцой.

– Здравствуйте, миссис Томлин. Вам не спится? Генри тоже, – отвечает сестра Марион.

Он жив!

У меня отлегло от сердца, так что вместо приветствия получается только всхлипнуть.

– Что случилось, миссис Томлин? С вами все в порядке? Вы плачете?

– Я думала, он умер, – шепчу я, когда вновь обретаю дар речи.

– Нет-нет. Что вы. Так быстро не умирают. Ваш Генри – точно нет. Он боец. Он еще не закончил здесь. Хорошо, что у него есть вы. Что вы думаете о нем. Мысли тоже придают сил, знаете? У вас все в силе? Со следующей недели вы на четырнадцать ночей здесь?

Я отвечаю:

– Да, конечно.

– Хорошо, это пойдет ему на пользу.

Я не стала уточнять, что сестра Марион имеет в виду, когда говорит, что он еще не закончил здесь. И не думаю о том, как все это организуется: Уайлдер в поездке. С домашнего телефона звонки переадресовываются на мобильник, тоже тайно, чтобы он не заметил моего отсутствия дома. Рольф, Андреа и Поппи – в издательстве.

Книги, книжная ярмарка.

Жизнь, смерть.

Сэм.

И Мэдлин.

Я будто прыгаю по воде с камня на камень, а берега все не видно. И кажется, у меня в воздухе больше шариков, чем я могу поймать. Когда наконец я куда-нибудь доберусь? Когда наконец упадет первый шарик и все остальные вслед за ним?

Сэм мужественно держится, и я должна быть мужественной ради него.

Поэтому черта с два я, даже напившись, скажу сыну Генри, что порой у меня сдают нервы! И я больше не могу, правда не могу, еще чуть-чуть – и я не выдержу.

Я делаю вдох. И выдох.

А потом встаю и иду дальше.

Я делаю еще один глоток виски «Талискер», большой. Сестра Марион говорит, что она чувствует по ночам, что Генри где-то рядом, будто замурован в резиновом коконе, а его жизненные показатели в норме. Она зачитывает его «архитектуру сна».

Еще один термин, с которым знакомишься, только когда приближаешься к зоне смерти. Архитектура сна.

Я не узнаю себя. Но с Генри я снова знаю, кто я есть. Как это объяснить?

Вдруг я слышу шаги на винтовой лестнице, ведущей к моей двери.

– Я должна положить трубку, – говорю я.

Сестра Марион настойчиво продолжает:

– Сегодня ночью ваш Генри очень неспокоен. Воспаление легких позади, и все переломы срослись. И все же я дала ему болеутоляющее и опиаты против страха. Но сегодня… он показался мне очень несчастным.

Мне бы хотелось проникнуть в его мир.

– Что-то было в его позе, – продолжает сестра Марион. – С годами, не знаю, поймете ли вы, но с годами я научилась понимать чувства своих спящих пациентов по тому, как они лежат. Генри был и правда несчастен, будто, даже не знаю, как сказать. Что-то случилось?

Шаги все ближе.

– Эдди? Все в порядке? – Уайлдер, щурясь, стоит на пороге между лестницей и лофтом.