Текст книги "Книга снов"
Автор книги: Нина Георге
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Когда ко мне вернулся дар речи, я сказал Карлу: «Часы – это единственное, что я привез в тот день домой от своего отца. Часы и куртку».
С этими словами я протянул Карлу часы отца и сказал:
– Если ты заложишь их, то сначала заведи.
Карл посмотрел на меня со слезами на глазах.
Потом оттолкнул мою руку.
– Идиот, – пробормотал он и, шатаясь, побежал прочь, в тень.
Часы остались у меня в руке.
Когда он уже отошел от меня на пару метров в темноту, до меня донесся его голос:
– Может, это он отпустил тебя, чувак. А не ты его. Отцы порой должны отпускать своих детей, чтобы спасти их.
Я застегнул браслет на запястье. Пальцы у меня дрожали.
Посмотрел на циферблат: начало четвертого.
На подкашивающихся ногах я дотащился до ближайшего фонаря, где меня вырвало, там я уже не смог встать от слабости, там меня и подобрала молодая пара из Сассекса и вызвала «скорую».
Врач, которая лечит меня в центральной больнице, спустя какое-то время советует на будущее подписать распоряжение пациента на случай серьезной болезни или недееспособности.
– На будущее? Если на меня снова нападут и в следующий раз уже заколют? Думаете, поможет?
– Именно, если в следующий раз вы не так легко отделаетесь или если, например, так серьезно заболеете, что…
– Или если меня подстрелят. В подземке, например.
Она продолжает уже серьезно:
– Или если вас подстрелят в подземке. Если вы будете так серьезно ранены, что вас придется подключать к аппаратам жизнеобеспечения, или если вы впадете в кому. И не сможете выразить свою волю по поводу того, хотите вы жить или умереть. У каждого есть право, чтобы его оставили в покое, если он того желает. Не стоит оставлять это на усмотрение перегруженных интернов. В первую очередь, если вы донор органов.
Вот так и получается, что в ту же ночь я на всякий случай составляю распоряжение пациента и указываю в нем имя Эдди. Мне не приходит на ум никто, кому бы я доверял больше, чем ей.
Ей остается только подписать документ.
Только.
Я подумываю отправить его по почте. Чтобы тем самым сказать ей…
А что сказать? Хочешь быть моим доверенным лицом в вопросах медицины и решать, жить мне или умереть?
Как романтично. До смерти романтично.
Вместо этого я бегу из Лондона.
Я так и не отправляю Эдди документ, хотя он всегда при мне.
Эдди. Ее «нет» – демаркационная линия.
Я лишь раз в несколько месяцев прилетаю в Лондон, кидаюсь от одного человека к другому.
Потом на электронную почту приходит письмо, которое меняет все.
Дорогой папа,
мы не знаем друг друга, и мне кажется, это нужно исправить. Если ты тоже так считаешь, приходи 18 мая на День отца и сына в Колет-Корт. Это школа для мальчиков, отделение школы Святого Павла, в районе Барнс, прямо на берегу Темзы. Я буду ждать тебя на улице. Сэмюэль Ноам Валентинер.
Мой сын хочет видеть меня.
Восемнадцатого мая выдался теплый день, и я иду пешком. Школа Сэма расположена на полуострове в извилине Темзы, в восьми километрах к западу от центра. Четыре линии метро идут до станции «Хаммерсмит», оттуда я иду через квартал Чарльза Диккенса с новыми офисными зданиями и старыми кирпичными домишками.
Я всю ночь не спал и заклинал время идти поскорее. Ведь отныне я решил жить совершенно иначе. Я скажу Эдди, что люблю ее с тех пор, как впервые увидел, как она танцует. И сегодня я не заставлю ждать своего сына. Я больше никогда не заставлю ждать этих двоих. Никогда.
Мне хочется бежать!
На мгновение, когда я прохожу под величественным порталом Хаммерсмитского моста, все становится более реальным. Солнечное тепло. Блеск волн, мерцающее сияние, словно уже улыбается лето. Нежный, сладостный аромат деревьев.
Я делаю глубокий вдох.
Захочет ли Эдди принять меня снова? Понравлюсь ли я Сэму?
Я уже различаю на набережной школы Святого Павла цветущие декоративные вишни, которые тянутся навстречу медовому весеннему солнцу.
Я улыбаюсь при виде целующейся молодой пары. В нескольких метрах от них сидит нищий, откинувшись на зеленые перила моста, на нем потертый смокинг, кажется, он обустроил свое «рабочее место», разложив картонку на солнышке.
Я уже почти пересек мост, но останавливаюсь на мгновение и наслаждаюсь теплом, шелковистым воздухом. Скоро я увижу сына. Жизнь так прекрасна. Почему я этого никогда не замечал?
Прогулочный кораблик идет вверх по течению Темзы, по направлению к Оксфорду. Девочка влезает на парапет, на самую верхнюю перекладину. Она подставляет свое личико майскому солнцу, как вдруг волна накреняет корабль, и ребенок падает за борт. Девочка не кричит. В ее взгляде – лишь безграничное любопытство.
Мы видим, как она падает. Целующаяся парочка, нищий в потертом смокинге и я. Нищий бормочет: «О боже!», парочка уставилась на меня. Все трое замерли, а ребенка, который то погружается в воду, то всплывает, несет к мосту с четырьмя зубчатыми башенками.
Прямо сейчас решается вопрос жизни и смерти. И вот я перелезаю через зеленые кованые перила моста. Жду, пока малышка покажется внизу, подо мной.
И спрыгиваю.
День 37-й
СЭМ
Сегодня у Мэдди день рождения. И я испек ей на школьной кухне пирог. Моя учительница французского мадам Люпьон дала мне рецепт яблочного тарта Татен и принесла из дома специальную форму для выпекания. Все оказалось проще, чем я думал. Сначала я растопил в сковороде подсоленное морской солью сливочное масло, добавил сахара, и по мере того как сковорода разогревалась, получилась жидкая карамель. В нее я опустил заранее порезанные дольками, как следует охлажденные яблоки – это очень важно, très important, подчеркнула мадам Люпьон, неплохо даже яблоки немного заморозить – и разогрел их в сковороде. Сверху выложил песочное тесто и поставил в духовку на двадцать минут. Потом дал остыть и перевернул «наизнанку».
Теперь я знаю, что имела в виду Майфони, когда говорила «наизнанку».
В конце я завернул пирог в бумагу абрикосового цвета и спрятал в своем школьном шкафчике.
Самым сложным было спросить у мадам Люпьон о том, как девочки устраивают пижамные вечеринки.
– О девочках какого возраста идет речь? Восемнадцатилетних, четырнадцатилетних, двенадцатилетних? – И так как я ответил не сразу, она продолжила: – От возраста зависит очень многое. В двенадцать девочки просто едят пироги, в шестнадцать им непременно подавай веганские смузи, а в восемнадцать не обходится без коктейлей из рома «Бакарди» и прочих малополезных средств.
Я говорю, что моей кузине (которой на самом деле нет) исполняется двенадцать.
– Вот как! Моя дочь и ее подруги в двенадцать смотрели романтический фильм о танцах и еще пели караоке. И задували розовые свечи на торте. Еще иногда красили друг друга.
– Ясно. – Мне стало немного смешно.
– Зачем тебе все это, Сэмюэль?
– Да так, – соврал я. – Чтобы не ошибиться с подарком.
– Ты очень мудрый мальчик, мой дорогой.
К счастью, продавщицы магазина на станции метро «Хаммерсмит» не спрашивали меня, зачем я покупаю голубые тени, блеск для губ с земляничным вкусом, розовые свечи и игрушечный микрофон.
В iTunes-Store в разделе «Романтика» я отыскал какой-то фильм, в котором главные герои танцевали и целовались. «Грязные танцы» или что-то в этом роде – никогда не слышал. Но кажется, это очень популярный фильм. По крайней мере, у девчонок.
В Веллингтонской больнице время замерло. Я киваю у входа Шейле, она смотрит на меня, слегка улыбается в ответ и снова погружается в свой мир. Сначала я поднимаюсь на второй этаж.
Мне уже издали все видно. Боль черная и жалящая. Отец лежит на животе. Как так? Почему он лежит на животе?
Доктор Фосс останавливает меня и сует в руку маску.
– Сегодня, Сэм, только две минуты. У твоего отца снова воспаление легких.
Чувствую, как земля уходит из-под ног, у меня кружится голова от волнения, но вспыхнувший приступ паники мне удается все-таки подавить.
– Привет, папа, – шепчу я, становлюсь перед ним на колени и смотрю в лицо. Оно по-прежнему неподвижно и ничего не выражает. Обитель ду́хов, полная темных мук.
– Папа, я иду к Мэдди. У нее сегодня день рождения. Передать ей что-нибудь? – Я рассказываю ему, что приготовил для Мэдди. Полагаю, что пижамная вечеринка разбудит ее. Или Пеппи Длинныйчулок.
Поскольку отец не высказывает возражений, я считаю, что он со мной полностью солидарен.
– Пожелай мне удачи, хорошо?
Аппарат искусственного дыхания хрипит.
Кроме этого – ничего, ничего, ничего.
Ничего не меняется в отце, даже когда я рассказываю ему о том, что лежит в кармане моих брюк. Для Мэдди.
– Сэмюэль Валентинер, – вдруг произносит за моей спиной Бог. – Что это, у тебя с собой торт?
Я киваю.
– У Мэдлин сегодня день рождения, – мямлю я.
Бог подмигивает мне.
– Поздравь ее и от моего имени, хорошо?
Если бы ты только знал, думаю я. Если бы только знал.
– Кстати, у твоего отца сегодня были двое посетителей, – говорит доктор Сол. – Молодой человек, Ибрагим, и Грег, старый друг твоего отца, на которого он работал. Ты их знаешь?
Я мотаю головой. Я никого не знаю. Жизнь моего отца и моя никак не пересекались до несчастного случая.
Я чувствую, как на какое-то мгновение во мне закипает ненависть к нему. За то, что он болен. За то, что хочет ускользнуть. За то, что мне его не хватает.
Бог протягивает мне визитку:
– Вот. Тут телефон Грега, он журналист. Позвони им. Расспроси об отце. Достань их по полной, обещаешь?
Я киваю, надеваю рюкзак, поднимаюсь на лифте на пятый этаж, иду по коридору и легонько открываю ногой дверь в палату Мэдди.
– Привет, это я, Сэм.
Она лежит на кровати с открытыми глазами. Я слегка покачиваю тортом в поле ее зрения.
– Сегодня у тебя день рождения, – тупо сообщаю я.
Она же знает. Но все же я собираюсь сделать то, что реально очень не люблю, очень.
Петь.
– Happy birthday to you, – начинаю я. – С днем рожденья тебя. – И поскольку, кроме меня, на ее дне рождения больше никого нет, я начинаю петь чуть громче и веселее: – С днем рожденья, дорогая Мэдди, с днем рожденья тебя!
Она смотрит на меня, но не видит, и я бросаю взгляд на ее больничный лист. Скоро придет время для капель в глаза.
– Так, хорошо, – говорю я. – А это tarte aux pommes – яблочный пирог. Татен. Жили когда-то две сестры, Стефани и Каролин Татен, жили они в Орлеане. Там, откуда родом Жанна д’Арк. И это мой первый пирог, так что не суди строго. Но я нашел французское масло с настоящей морской солью, яблоки из Сассекса, ну да, вот так. Ну что, разрезать пирог?
Мэдди не отвечает, тогда я предлагаю:
– Или сначала посмотрим кино? А потом съедим пирог? У меня все с собой.
Я достаю айпад, который тайком стащил с маминого ночного столика. Потом пижаму из сатина, персикового цвета, тоже мамину, и домашние тапочки, которые непременно хотел иметь Малкольм: они, видите ли, с лицом Бэтмена. Огромные. Я все это быстро надеваю.
– Тадам! – произношу я и поворачиваюсь перед ней, кровь пульсирует в висках, и я себе кажусь настоящим идиотом. Ну и пусть. Все сделаю, лишь бы она улыбнулась. Или хотя бы повела глазами.
– На тебе пижама уже есть, так что, я бы сказал, у нас будет супервечеринка в честь твоего дня рождения. Сначала потанцуем или споем караоке? Или распакуем подарок? – Я вытаскиваю маленький сверток из кармана. – Не сейчас? Ну хорошо, положу его сюда, на столик. Что? Нужно сначала накраситься? Ладно, я как раз случайно кое-что прихватил.
Я достаю свежеприобретенную косметику.
– Поможешь мне? – Спрашиваю я Мэдди. – Да? Тогда подержи зеркало. – Я прислоняю зеркало к ее подушке и пытаюсь как-то положить крошащуюся голубую массу на веки. Я малость промахиваюсь, начинает адски жечь, не представляю, зачем женщины это делают. Я выгляжу как мерзкий клоун из романа Стивена Кинга[41]. А земляничный блеск на вкус похож на лакмусовую бумагу.
Все же я спрашиваю Мэдди:
– Ну как я выгляжу? Как Кейт Уинслет, да?
Я прислушиваюсь и отчетливо слышу, как Мэдди хихикает.
Где-то.
А может, мне кажется.
По крайней мере, Скотт в моей голове определенно посмеивается.
– Тебя тоже накрасить? Нет? Не твой цвет? Что? Блеск для губ? Даже не думай. По вкусу это совсем не земляника, клянусь тебе.
Но ей все равно хочется.
– А ты знала, что запах земляники делают из опилок? Точно-точно!
Все же я осторожно наношу блеск на ее губы. Мэдди замерла, чтобы у меня получилось ровно. Потом подношу к ней зеркало.
– Вообще-то, тебе это не нужно, Мэдди.
Потому что ты и так красивая, но этого я уже не говорю вслух.
Я уверен, Мэдди сейчас сказала бы мне: «Спасибо, Сэм».
Представляю, как она это произносит, и начинаю смущаться.
– Так, что теперь? – спрашиваю я.
Сейчас я бы посмотрела фильм, Сэм.
– Это можно, Мэдди. Как насчет фильма о танцах?
Он романтический?
– Думаю, да. Определенно да. Ты против?
Нет! Я рада, что ты достал фильм! Только, надеюсь, не пошлый.
– «Грязные танцы», знаешь такой? Понятия не имею, пошлый он или нет, но можем посмотреть начало.
Я осторожно сажусь рядом с Мэдди на кровать.
Беру айпад, запускаю фильм и держу экран так, чтобы нам обоим было видно.
– Тебе видно?
Она молчит зачарованно.
И вот началось.
О боже.
– Что она делает? Это что, дыни? Мэдди, ты это видишь?
Девочки, они такие, Сэм. Мы стесняемся.
– Понятно, но не настолько же!
В фильме рассказывается и правда невероятная история.
– С этим парнем вообще все в порядке? Носит какие-то странные вещи. Что у них с волосами? Девчонкам это что, нравится? Что за имя такое, вообще, Бэби?
Большинство девчонок, которых я знаю – а знаю я немногих, если уж говорить честно, – постоянно кривляются и закатывают глаза со словами «Ты это серьезно?». Вот что мне нравится в Мэдди: она всегда остается невозмутимой.
Потом начинаются танцы.
Да уж.
Ясно.
И это нравится девчонкам?
Что сказал бы Скотт? «Женщин не обязательно понимать, чтобы любить. Кошек или бегемотов мы тоже не понимаем и все же находим их восхитительными».
– Извини. Что фильм настолько романтический, я не знал.
Н-да, Сэм. Боюсь, тебе придется это искупить. Можешь станцевать то, что она сейчас танцует?
– Нет.
Ну пожалуйста.
– Мэдди, я не умею не только петь, но и танцевать!
Пожалуйста, Сэм!
Я смотрю на прекрасное лицо Мэдди, которое ничего не выражает, и уверен, что она со мной, притаилась, чтобы все не испортить. Ладно. Так и должно быть. Она точно рядом. Но долго ей не продержаться, уж я постараюсь.
– Хорошо, я попробую. Но спорим, ты будешь смеяться, – пожалуйста, ну пожалуйста, засмейся! Суперобезьяной стану, если ты хоть разок улыбнешься.
Я ставлю айпад на столик у ее кровати, двигаю подставку ближе к лицу Мэдди и снова запускаю сцену, в которой Бэби поднимается по лестнице, пританцовывая и смешно виляя бедрами, а потом пытаюсь повторить ее движения.
– Так, Мэдди?
Я подбочениваюсь и кручу попой. Ну, по крайней мере, стараюсь.
Выплясываю в пижаме персикового цвета, в тапочках Бэтмена на ногах и с голубыми тенями на веках под музыку из «Грязных танцев».
Думаю, Мэдди умирает со смеху.
Я танцую и даже вхожу в раж. Танцую, глупо и разнузданно двигаюсь, как еще никогда в жизни, и в это время влюбляюсь в Мэдди. Я влюбляюсь в нее, как в песню всей моей жизни, которую буду слушать снова и снова, которая станет саундтреком моей жизни, ибо она и есть моя судьба.
Неудивительно, что дверь я из виду упустил.
– Эй, Сэм? Или как там тебя, юноша, похожий на Сэма, у тебя что, голубые тени никак?
В палату заходит сестра Марион, я спотыкаюсь в своих Бэтмен-тапках и краснею.
– Думаете, зеленые пошли бы мне больше? – спрашиваю я, едва переводя дух.
– Не дерзи. Что тут у вас происходит?
– Мы празднуем день рождения Мэдди.
– Вот так?
– Девчонки празднуют так.
– О! Ясно. Хорошо. Конечно. – Она продолжает разглядывать меня с ног до головы, и я поворачиваю голову налево, чтобы заглянуть в зеркало в шкафу, – поразительно, как по-идиотски можно выглядеть, если хоть чуть-чуть постараться.
Марион показывает на айпад.
– Что вы там смотрите?
– «Грязные танцы». Там про дыни.
– Да что ты? Это Бэтмен у тебя на ногах?
– Угу.
Сестра Марион берет глазные капли, отточенным движением увлажняет зрачки Мэдди и садится на край кровати, чтобы посмотреть фильм.
Я возвращаюсь на свое прежнее место и приподнимаю айпад, чтобы всем было видно, хотя при этом у меня затекают руки. Ну и пусть.
Время от времени я чувствую, как весь заливаюсь краской, когда начинаются все эти поцелуи.
– Целоваться полезно, – объясняет Марион. – Обмениваясь слюной, мы укрепляем иммунитет.
– Фу! – Меня передергивает.
Мэдди хихикает. Мне так кажется.
Действие тем временем принимает другой оборот.
– Эй, почему он не объясняет отцу Бэби, что ребенок не от него?
Тогда не было бы фильма!
– Вот оно что! Черт, я и не подумал. – Я в восторге. Хотя с нами Марион, Мэдди продолжает говорить со мной. Только в моей голове, правда, но определенная порция безумия мне уже не повредит.
Как тебе Джонни, он милый? – спрашивает Мэдди.
– Милый? Ну не знаю, нет. А ты думаешь, он милый?
Джонни – нет. Мне кажется, ты милый, Сэм.
Ерунда. Так Мэдди не сказала бы никогда. Никогда, никогда, никогда. И нужно прекратить постоянно воображать, что она отвечает именно так, как мне понравилось бы.
– Тук-тук, мы слышали, тут есть тортик?
В палату заходят еще два врача и Лиз, физиотерапевт. На них крошечные дурацкие колпачки, какие обычно носят в канун Нового года. Лиз протягивает и Марион колпачок, который та преспокойно надевает.
В мгновение ока я перестаю чувствовать себя единственным идиотом.
– Что вы тут делаете? Сэм, на тебе что…
– Да, это Бэтмен. А еще бывают тапки с Суперменом.
– Не сомневаюсь, – говорит одна из врачей глухим голосом, остальные хихикают. Мэдди тоже. Женщины бывают реально странными.
В конце концов мы впятером сидим на кровати и смотрим «Грязные танцы», и все – действительно все, кроме нас с Мэдди, – хлюпают носами.
Ладно-ладно, немного трогает, согласен.
– Сэм, это ты испек пирог? – спрашивает сестра Марион, показывая на тарт, когда заканчиваются титры.
Я киваю.
– Это тарт Татен! – восклицает в восторге Лиз.
– А где же свечи?
– Сначала еще караоке, – объясняю я и вытаскиваю из рюкзака розовый игрушечный микрофон.
– Вот невезение. Только начинается веселье, а мне пора уходить, – вздыхает одна из докторов и смотрит на свой пейджер, Лиз тоже прощается с нами, с тоской глядя на пирог.
– Мой рабочий день уже закончен. И я люблю караоке, – говорит вторая докторша, а сестра Марион контролирует измерительные приборы и спустя две-три минуты ворчит:
– Ну хорошо. Но только потому, что это вы. С Мэдди все в порядке. Она немного вспотела. Тебе весело, дорогая?
– И что за песни у тебя в караоке? – спрашивает врач. Я вижу, что на ее бейдже написано «Бен. Ширин». Бен? Она с любопытством смотрит в айпад.
– Я Бенни, – говорит она. – Это уменьшительное от Бенедикты. На табличке не помещалось.
– Ясно. Я Сэм. Сэмюэль Ноам Валентинер. Тоже не поместилось бы.
– Да уж. – Доктор Бенни прокручивает мамин плейлист на айпаде.
– Не может быть! «Королева танцпола»! «Dancing Queen»! – вдруг вскрикивает она. – Марион, вы знаете эту песню?
– Дорогая, мне пятьдесят один, а не сто пять. Конечно, я знаю «АББА».
Бенни возится с айпадом, настраивает звук, объявляет: «Итак, Мэдди, только для тебя!»
Она забирает у меня розовый микрофон.
Потом обе женщины встают перед кроватью Мэдди и поют «Dancing Queen», поют чертовски хорошо. Бенни – основной голос, Марион – бэк-вокал.
Я еще раз танцую, как героиня «Грязных танцев», и пытаюсь сделать себе прическу, как у Патрика Как-его-там, который играл Джонни. Я почти уверен, что Мэдди чуть не описалась от смеха. Я еще какое-то время скачу по палате, девочка с голубым застывшим взглядом лежит в кровати, а мы танцуем и поем для нее.
You are the dancing queen
…You can dance, you can jive
Having the time of your life…[42]
Потом Марион достает зажигалку, расставляет двенадцать свечей на торте и зажигает их. А у меня с собой еще одна удивительная свеча, в форме цифры двенадцать. Она искрится, блестит и потрескивает, словно звезда, упавшая прямо в палату.
Подарок для Мэдди лежит нетронутый на столе.
– Давайте еще раз споем, – говорит сестра Марион, улыбаясь, рыжие кудри спадают на ее чудесное, милое лицо.
– Давайте споем «For she’s a jolly good fellow»[43], – предлагает Бенни.
Мы поем, сестра Марион выключает основное освещение, перед нами – пирог с двенадцатью свечами, маленькое потрескивающее чудо, нас трое, Мэдди четвертая.
Так мы празднуем ее двенадцатый день рождения.
– Нужно задуть свечи, Мэдди, – шепчу я, когда мы заканчиваем петь и подносим яблочный тарт с огоньками к ее неподвижному лицу. – И загадать какое-нибудь желание. Что-то, чего очень сильно хочешь. Тогда оно исполнится.
И на какой-то безумный миг мне кажется, что в ее глазах снова мелькнул улетающий ворон, черные перья скользнули по ее зрачкам.
Но Мэдди не задувает свечи.
Конечно нет.
За нее дышит аппарат искусственного дыхания, и только пульс едва заметно участился.
– Хорошо, – говорю я, удивляясь своему глубокому и усталому разочарованию. – Хорошо, я задую их за тебя и кое-что загадаю.
Я набираю в легкие воздуха и, задувая свечи, думаю, что однажды очень хотел бы поругаться с Мэдди. Поругаться и помириться, не могу представить ничего прекраснее, чем ее сердитый взгляд, а я буду долго ее обнимать, пока она не рассмеется.
Но Мэдди не смотрит на меня.
Даже самое заветное желание не вернуло ее.
Я кладу два дубовых листочка на ее прикроватный столик.
День 38-й
ГЕНРИ
День занимается мягким солнечным светом, который очень нежно выманивает меня из ночных объятий.
Я вижу Эдди, как она опускает указательный палец в стоящую на газу кастрюльку с молоком, чтобы проверить, достаточно ли оно нагрелось для ее кофе. Она делает так всегда, даже когда молоко уже начинает пениться.
Когда она оборачивается, я не отвожу взгляда. Смотрю в ее ясные глаза цвета зимнего моря. На ее голые ноги под ночной рубашкой, на морщинку на лбу, на губы, дующие на горячее молоко: я хочу всегда быть с ней.
Я чувствую, как скольжу в пропасть, словно по скользкому травяному откосу.
Мне хочется откинуть одеяло, чтобы она прилегла, спиной ко мне. Чтобы она не видела меня. Желание это так велико, что я просто говорю ей: «Иди ко мне!»
Я чувствую легкую прохладу – ее тень на моем лице, когда она, босая, ступает на белую простынь.
– Я люблю тебя, – говорит она. – Я люблю тебя, мне нужен только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих.
– И я люблю тебя, Эдвинна Томлин.
Я ощущаю, как растет мое облегчение, и только сейчас понимаю, что чувствую: значит, вот она, любовь!
Спустя семь дней мы уже знаем, что поженимся в Бретани, этим летом.
Эдди наклонилась и испила из древнего «родника сказок», так мы детьми называли этот источник на улице 127 в Тремазане, у капеллы Святого Самсона. Ключ бьет прямо из скалы, старый каменный резервуар и обтесанный менгир обрамляют древний источник, который, как считается, исполняет детские желания. Дрок цветет желтым цветом.
– Давай заведем ребенка, Генри, – говорит мне Эдди. Она прекрасна в своем белом платье. Когда мы были в капелле Святого Самсона восьмого века, от озноба на ее коже появился узор из крошечных мурашек.
– У времени здесь иной ход, – шепчет она.
– Время тут тоньше, – отвечаю я. – Есть такие места, где ощущение чуда сильнее, чем в других уголках земли.
– Если мы затеряемся среди миров, давай встретимся снова на этом месте, – шепчет Эдди мне в ухо. – Хорошо?
– Хорошо, – отвечаю я и продолжаю: – Я люблю тебя. Прости меня, если я не всегда все делаю правильно.
– Прекрати думать категориями «правильно»-«неправильно», – возражает она, – их нет. Ты просто должен жить, понимаешь? Просто жить.
Мы еще раз пьем из источника. Море сегодня темно-бирюзовое, и то тут, то там поднимаются белые пенные шапки. Ветер сталкивает воды Атлантики и Ла-Манша, а Ируаз между ними бурлит и пенится. Это самое прекрасное море на свете, и я здесь с самой прекрасной женщиной на свете.
Утром мы продолжаем наше путешествие вдоль побережья, я хочу показать Эдди все. Ле-Конке, мыс Сен-Матьё, бухту Умерших в Трепасе́, остров Сен, где время истончается больше всего и все непрожитые жизни буквально натыкаются друг на друга и их больше ничто не разделяет.
Мы бредем, держась за руки, по скалистой тропинке, по которой сотни лет назад пробирались к холмистым лугам таможенники и контрабандисты.
Потом спускаемся в долину.
Мы одни, сейчас полдень, и все сидят за столами и наслаждаются тем, что они живы и могут отведать восхитительные, роскошные блюда. Моллюски с луковым соусом, омары, губаны и треска.
Я прикасаюсь губами к ее губам и чувствую, что мягкий кончик ее языка заигрывает со мной. Я обнимаю свою невесту и шепчу ей на ушко, что знаю такие места на диком пляже, где нас могут увидеть разве что пикирующие чайки.
Мы находим плоский, ровный, теплый валун, Эдди прислоняется к нему спиной и открывает мне свои поцелованные солнцем ноги.
Я поворачиваюсь спиной к морю. Солнце согревает мои плечи, затылок.
Я полностью в ней, так глубоко, что уже не могу понять, где начинается ее тело и заканчивается мое.
Я чувствую соль на губах, жажду, наклоняюсь вперед, чтобы поцеловать Эдди, и она удерживает меня в себе. Ее лоно мягкое, и теплое, и влажное, и я начинаю любить ее в том ритме, который задают волны, разбивающиеся под нами о скалы, уверенно и не слишком быстро.
– Я люблю тебя, – говорю я, глядя в ее открытые глаза. – Я люблю тебя, мне нужна только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих.
Она смотрит на меня так, будто не я овладеваю ею, а она мной. Она берет меня. Берет целиком. Берет меня в свою жизнь и строит ее вокруг меня. Она втягивает меня, принимает, и мне кажется, будто я изливаю в нее свою душу.
Когда я извергаюсь в нее, то внезапно ощущаю спиной приближающуюся холодную стену. Потом на меня яростно обрушивается тень, огромная, плоская водяная ладонь, которая с силой захватывает меня и тащит в море.
Я падаю, меня уносит течение, огни и цвета, и голоса окружают меня, меня уносит течение, будто все быстрее и быстрее засасывает в пучину, я растворяюсь, падаю все быстрее, падаю и…
День 39-й
ЭДДИ
Генри!
Я просыпаюсь в последних накатывающих волнах оргазма. Я лежу на спине, руки запрокинуты за голову. Желание просыпалось во мне, словно невидимая волна, которая крадется вдоль морского дна, а потом вздымается все выше и выше. И что-то в моем теле воспламенилось, не знаю что – это мой первый оргазм во сне. Мне сорок четыре года, и впервые возникшее во сне желание стало столь реальным.
Рядом со мной лежит Уайлдер, он спит, а у меня в животе – сгусток желания и нежности, который сжимается и разжимается, сжимается и разжимается.
Бедренные мышцы напряжены, на губах ощущается соль. Я была с Генри. Мое тело говорит об этом, а еще оно говорит: это был не сон, это правда. Я еще чувствую его тело на себе. И в себе. Я чувствовала, что меня любили.
Уайлдер еще спит? Или я разбудила его?
Я громко произнесла имя Генри. Я знаю, мои губы запомнили это. Мне кажется, я все еще чувствую его поцелуй, тепло, которое он оставил, силу, дыхание. Он всегда был таким горячим, настоящая печка, огонь; есть такие камни, которые хранят тепло целого тысячелетия.
Греза развеивается.
Потом вдруг чувство, что море его забрало у меня, смыло волной.
Бред!
Я тут. В реальности, где Генри лежит в коме и постоянно страдает от тяжелой пневмонии, которая гонит его прочь. От жизни к смерти. Снова ближе к краю этих миров-дисков.
Теперь страх всегда во мне, но все же я пытаюсь скрыть его от Уайлдера. Знаю, что стою на грани, еще чуть-чуть – и я разрушу наше совместное будущее.
Но я не могу ничего поделать. Более того, даже не хочу пытаться что-то с этим делать.
В реальности я сплю рядом с человеком, который не подозревает, что уже пять недель каждый день я вижусь с Генри. В том мире, где мне неизвестно, что принесет следующий день.
Во мне растет сильное, злое чувство утраты чего-то очень важного. Настолько важного, что без него никакой смех, ни одно прекрасное место, ни один день ничего не будут значить. Бесконечная тоска сдавливает мою грудь, живот, горло. Густая чернота заливает меня, она как большое, темное, глубокое море, в котором я тону.
Неужели Генри умер?
Я прислушиваюсь к дыханию Уайлдера, но он лежит спокойно рядом со мной в темноте, закинув одну ногу на мою. Я закусываю кулак.
Очень осторожно снимаю ногу Уайлдера с моей, чтобы встать.
Боль разрывает меня на части сильнее, чем прежде. Месяцами я не знала, как жить, зная, что больше не увижу Генри. Не коснусь его. Не поговорю с ним, не увижу его улыбку, его взгляд, не почувствую прикосновения его рук.
Больше не буду чувствовать себя любимой.
Любовная тоска – это умирание, а все прочее – мнимая смерть.
Я иду в просторную кухню, ступая босыми ногами по вощеным старым доскам, беру большую кофейную чашку, набираю холодной воды из-под крана и пью. У нее соленый вкус, вкус, оставленный на моих губах поцелуем Генри.
Мой муж мертв.
Я не имею ни малейшего понятия, почему мне так кажется. Мой муж? Генри мне не муж.
Сон, яркий, необычный сон. Мы были женаты, все было иначе, все.
Капелла стояла на зеленом утесе над морем, в ней красная дверь. Святой Самсон, так звали покровителя той церкви. Там мы назначили встречу, если потеряемся, так мы договорились.
Послезавтра Уайлдер уезжает в США с презентацией своей новой книги «До скорого». В ней говорится о людях, которые просто исчезли из жизни, не сказав никому ни слова. Он разыскал их и поведал их истории. Душераздирающие истории о конце и новом начале.
Профессор, который молча уходит из семьи во время ужина, чтобы поселиться в диких лесах Канады. Женщина, которая отправилась в отпуск, на одной из станций сказала, что идет в туалет, а вместо этого сошла с поезда. Гольфист, который в поисках мяча все дальше и дальше уходил в лес, да так и не вернулся на игровую лужайку, к прошлой жизни. Больная девочка, которая однажды ночью уходит из больницы, чтобы взглянуть на море.
Мне легче оттого, что Уайлдера не будет несколько недель.
И я смогу спать в Веллингтонской больнице, проводить ночи с Генри. Наконец-то, наконец-то, наконец-то. Не хочу упустить момент, когда он очнется. И все же я чувствую вину за то, что планирую свидания с Генри как с тайным любовником.
День 40-й
СЭМ
Что-то не так.
Я замечаю это, как только выхожу из лифта на пятом этаже.
В конце коридора будто сконцентрировались волнение, тревога, суета. А когда я подхожу ближе, то вижу, что Мэдлин занимаются трое. Бенни, Дмитрий и еще один из тех врачей, которых Дмитрий называет «газовщиками».
У сестры Марион на лице маска, она бросает взгляд через плечо, в котором читается: еще и этот. Тем не менее она спокойно говорит мне:
