Текст книги "Книга снов"
Автор книги: Нина Георге
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Мы молча смотрим вниз, на реку.
У меня ничего нет от отца. Ни кофейной чашки, ни наручных часов, ни воспоминаний. Я не знаю, на что опереться.
Несправедливо быть тринадцатилетним. Бесполезно. Это период, когда жизнь показывает пятую и шестую стороны света: безумие и отчаяние. Откуда мне вообще знать, что верно? Что важно?
Я уже не ребенок. Но еще и не мужчина. Я где-то между. Не знаю, почему все так: в какой-то момент смотришь на девчонок, и они больше не кажутся такими уж противными. Особенно одна из них. Не знаю, почему я вдруг стал задаваться вопросом своей внешности. Что мне делать всю свою жизнь? Я уверен, что уже не смогу поцеловать ни одну девчонку, не подумав о Мэдди.
Сжимаю губы, я знаю, что это выглядит глупо, но я всегда так делал, когда хотел скрыть рыдание.
Мучение. Радость. Учащенный пульс.
Счастье думать о девочке. Тосковать по ней, даже толком ее и не зная.
Мучение не знать, замечает ли она вообще твое существование.
Сладость в сердце при мысли о ней.
И все одновременно.
– Нет, – отвечаю я в конце концов на тираду Скотта о том, что учителя, взрослые и мир во всей его непроглядной цельности утаивают от нас что-то важное: как стать счастливыми. – Нет, все не так. Они скрывают от нас, как заметить, что мы счастливы.
Сейчас я счастлив. И одновременно нет.
Страх и тепло. Счастье и отчаяние.
Вопрошающими мы вступили на этот мост. Уже немного иными мы покидаем его и делаем первые шаги в направлении ответов и знания, отныне мы уже не будем верить всем на слово, как верили прежде. Теперь нам предстоит учиться самостоятельно судить обо всем.
Через час мы в Ист-Энде.
Скотт пытается скрыть, насколько он впечатлен издательством.
Эдди ждала нас, но заметно, как она напряжена. И устала. Она ведет нас к полке, на которой стоят все книги издательства, именно там хладнокровие покидает Скотта.
– Рэй Брэдбери! – вырывается у него в порыве чувств, как у пятилетнего, а потом: – Айзек Азимов! Курт Воннегут!
– Ну да, у нас лицензия на издание их книг в карманном формате, – разъясняет Поппи, стоящая за нашими спинами.
Скотт оборачивается, и я становлюсь свидетелем очень странного процесса. Я чувствую, как сначала сердце Скотта взмывает ввысь, словно бумажный змей, а потом ударяется о землю. И Скотт меняется. Навсегда. Он смотрит на Поппи, и теперь он уже никогда не взглянет на мир, как прежде, все это я вижу и не знаю, почему и пойдет ли это ему на пользу.
Андреа приносит горячий чай, булочки, нарезанный дольками огурец и невероятно ароматную выпечку, теплые пирожки с начинкой из мяса, картошки, овощей, маринованных огурцов и коричневого соуса.
Скотт не может проглотить ни кусочка. Да и кто смог бы в процессе внутреннего-то перерождения?
Нам рассказывают, что такое суперобложка и четвертая страница обложки или задняя сторонка переплета.
– Над первой и особенно четвертой страницей обложки мы бьемся дольше, чем над четырьмястами страницами между, – поучает нас Поппи, и я замечаю, как Скотт в экстазе наблюдает за движением ее губ, накрашенных почти черной помадой. – Большая часть людей берут книгу в руки, потому что им понравилась обложка или зацепили какие-то слова на задней сторонке.
– И какие же? – спрашивает Скотт.
– Никому это не ведомо, молодой человек, – сухо отвечает Рольф. – Никто не знает, почему люди покупают книги, это факт.
Поппи спрашивает Скотта, что он сейчас читает, и, конечно, его ответ – «Замок лорда Валентина» Силверберга, роман о войне снов, – производит на всех впечатление. Когда Поппи задает тот же вопрос мне, Скотт отвечает за меня:
– Он везде и всюду таскает с собой Джейн Остин.
Потом выуживает из моего рюкзака «Гордость и предубеждение» Мэдлин.
– Отдай! – прошипел я.
– Ого! – вмешивается Эдди. – Это библиотечное издание. И прелестное. Можно посмотреть?
Тяжело видеть, как кто-то чужой берет в руки вещь, к которой прикасалась Мэдлин. С которой она жила, о которой думала и мечтала.
Но Эдди берет книгу Мэдлин очень нежно, как маленькую зверушку. Она открывает ее, читает первую страницу, изучает записи, даты, имя последнего читателя, взявшего книгу из библиотеки, и потом смотрит на меня.
– Мэдлин Зайдлер, – тихо произносит Эдди. – Ледяная принцесса.
Я уставился на Эдди: почему она называет Мэдди ледяной принцессой? Но это правда так и есть. Она оцепенела за прозрачным слоем застывших воспоминаний и обледенелых надежд.
Я слышу, как остальные уже обсуждают проекты обложки и текстов на клапанах для нее.
– Это девочка с пятого этажа, – говорит Эдди.
Я киваю и чувствую, что сердце готово выпрыгнуть из груди, оно вот-вот разорвется на части, больше всего мне сейчас хочется рассказать Эдди все. Но когда я пытаюсь подобрать слова, чтобы описать свои чувства по отношению к Мэдди, в голове не остается ни единой мысли.
Это как рана – я сам открытая рана, как смех, который ждет, чтобы его услышали, страстная надежда прожить всю жизнь с ней рядом и невыразимый страх жить без нее.
– Извини, – бормочу я. – Мне нужно выйти.
Когда я возвращаюсь из туалета спустя примерно тысячу лет или, может, пять тысяч Эдди стоит в кухне. И книга все еще у нее в руках.
– Через три дня у Мэдди день рождения, – говорю я. – И никто не знает, что она любит. А знать это очень важно. Как и в случае с папой.
Я смотрю на нее, она медлит, потом кивает и говорит:
– Я знаю, что он любит. И надеюсь, что он любит это так сильно, что вернется.
– Никто не знает Мэдди. Кроме разве что…
– Библиотекаря.
Я пожимаю плечами. Вся ситуация вдруг кажется мне дурацкой.
– Пожалуй, нам стоит съездить в Оксфорд, – говорит Эдди. – И вернуть книгу.
– Да, пожалуй. Я мог бы на каникулах, когда…
– Нет, Сэм. Я имела в виду не на каникулах, а сейчас. Поедем в Оксфорд прямо сейчас. К этому библиотекарю. В библиотеку Мэдлин. Давай просто поедем и выясним, что еще она любила читать.
Я смотрю на нее, вероятно разинув рот от удивления, а может, я похож на теленка, на которого обрушился дождь из котят и морских свинок, но, кажется, она предлагает это серьезно. Через три дня у Мэдди день рождения, а в ее врачебном дневнике нет почти никакой информации, и мое сердце все еще хочет выпрыгнуть из груди, рассказать и пропеть всем о том, что я испытываю, когда думаю о Мэдди.
– Что, прямо сейчас? – спрашиваю я. Может, она просто шутит. Очень зло шутит.
Эдди подбоченивается.
– Прямо сейчас, – отвечает она. – Давай просто поедем. Поищем Мэдди.
Она произносит это, и жизнь распахивает передо мной дверь и впускает в нее солнечный свет.
Итак, я кричу Скотту:
– Мы с Эдди едем в Оксфорд! Увидимся вечером, хорошо?
Скотт подмигивает Поппи, пожимает плечами и произносит с небрежностью почти четырнадцатилетнего:
– Само собой. Я пока здесь еще нужен.
Теперь солнечный свет струится из всех окон сегодняшнего дня.
Спустя двадцать минут Эдди встраивается в поток машин, едущих по дороге в Оксфорд. Погода снова на стороне пресловутых клише об Англии – заморосило.
– Твой отец никогда не походил на британский вечерний дождь, – вдруг произносит Эдди.
Я бросаю на нее быстрый взгляд. Она держит руль, не напрягаясь, но вперед смотрит сосредоточенно.
– Если сравнивать людей с погодой, то твой отец был бы… атлантическим штормом.
В животе начинает что-то гореть, а в груди образуется глубокая голодная яма. Еще, прошу я без слов. Пожалуйста. Расскажи о нем еще.
Уголок ее губ подергивается.
– Когда мы познакомились, мы особо не разговаривали. Казалось, что слова могут все испортить. Слова – как наждачная бумага, способны отшлифовать чувства до полного их исчезновения. Впервые я увидела твоего отца в одном из этих полуразрушенных зданий. Там и сейчас танцуют танго, и в то время я проводила там почти каждую ночь. – Она улыбается, и лицо ее становится прекрасным и беспечным.
– Когда я увидела его там, в полумраке, когда увидела его взгляд, а в нем одиночество, тоску и невероятное напряжение, которые он обратил ко мне нефильтрованными, так сказать, казалось, он показывает, кем был прежде и может стать в будущем. Он смотрел на меня так, словно только что увидел нечто перевернувшее всю его жизнь. И этим «нечто» оказалась я.
Она качает головой, будто сама не верит сказанному, и продолжает смотреть на дорогу, не на меня, ни одного взгляда в мою сторону, чтобы не повредить хрупкий ореол вокруг себя.
– Я волновалась, как будто оказалась на сцене. Мне было плохо, как бывает перед полетом на самолете. Голова кружилась от желания быть с ним рядом. Просто рядом. Смотреть на него, и чтобы он смотрел на меня. Даже если бы я хотела, я не смогла бы вымолвить ни слова. Меня словно парализовало от счастья и страха.
Она обгоняет автобус, который идет из аэропорта Хитроу в Оксфорд.
– У меня в квартире Генри всегда сидел на одном и том же стуле. Старый дизайнерский стул Имза, который мне подарил к новоселью один знакомый издатель лет двадцать назад. Сейчас я сижу порой в квартире, пялюсь на этот стул и разговариваю с твоим отцом, словно он до сих пор там сидит. Но это уже давно не так. Очень давно. А кажется, что было только вчера.
Сейчас ее глаза блестят, и не от света встречных машин.
– Что произошло? – спрашиваю я тихо.
Мне еще так много хочется узнать. Почему они не остались вместе? Я не знаю толком ни своего отца, ни Эдди, но кажется, будто они два значения одного слова.
– Он не любил меня так, как любила его я. Вот и все.
По ее щеке скатывается слезинка.
– Такое бывает, Сэм. Бывает. Это война с собственным сердцем. Ты борешься только с собой и всегда проигрываешь.
Она бросает на меня короткий взгляд, говорит:
– А порой все наоборот и кто-то другой думает о тебе гораздо чаще, чем ты о нем. Или ты нравишься ей больше, чем она тебе. Любовь глупа.
Пришлось смеяться.
– Сильный пошел! – констатирует она.
Включает дворники.
Несколько километров мы едем молча. Я думаю о Мэдди. Если сравнивать с погодой, то она была бы летним ветерком. Думаю, что мы, скорее всего, ничего не узнаем. И что можно было бы попробовать отыскать ее друзей. Или учителей. Но как? Мои мысли переходят на отца. Были ли у него друзья? Любили ли они его? Рассказывал ли он им когда-нибудь обо мне?
Я спрашиваю Эдди:
– Что папа умел делать хорошо?
Она отвечает не задумываясь:
– У него никогда не было предубеждений, Сэм. В этом была одна из его сильных сторон. Для него не существовало «чужаков». Он мог прямо смотреть на мир и на людей, так могут немногие. Или не хотят! И все же… все же и у него были слепые зоны. Знаешь, что такое слепые зоны души? Это когда человек не может или не хочет видеть что-то в себе самом. Например, слабости, которые ты не хочешь признавать, или сильные стороны, которые кажутся тебе неприемлемыми или зловещими. И твой отец не мог разглядеть, что ошибается в себе. Он думал, что не умеет любить. Вот что я поняла за это время, Сэм. Порой умнейшие люди ведут себя как глупцы, когда речь заходит о любви.
Я делаю глубокий вдох и, зажмурившись, бросаюсь напролом:
– Он когда-нибудь рассказывал обо мне?
Мой голос балансирует где-то на узкой границе между желтым и страхом. Удерживается. Срывается совсем чуть-чуть.
Эдди мотает головой.
Я знал и все же надеялся, что она ответит иначе.
Мы молчим, час спустя мы в Оксфорде. Оксфорд немного похож на «дисковый» мир доктора Сола. На внешнем круге, где сельская местность граничит с городом, Оксфорд кажется сдержанным и сонным, потом картина сгущается, мы едем вдоль руин и элегантных домиков, мимо таверн, в которые зазывает теледетектив Морс[35], и по улицам, которые кажутся декорациями к фильму «Билли Эллиот». Сердце города не спит, оно состоит из тридцати восьми колледжей, каждый из которых выглядит как соединение Хогвартса Гарри Поттера с английским парком. На боковых каналах Темзы я замечаю лодочки-плоскодонки, управляют ими стоя, с помощью длинной палки, как гондолами.
В самом Оксфорде полно туристов и уличных музыкантов, полно историй, город издает какое-то сдержанное гудение, которое слышу только я. Гудение мыслей и знаний?
Я еще никогда не видел столько церковных шпилей и зубчатых стен зараз. Медь, серый камень, белила, песчано-золотой.
– Город дремлющих шпилей, – говорит Эдди, словно услышав мои мысли. – Так называют Оксфорд. Для меня это город спящих историй. Тут больше писателей на квадратную милю, чем в любом другом уголке мира. Ну, не считая Ирландии. Здесь, Сэм, рождаются романы, а некоторые даже говорят, что истории ждут своей очереди в тени парков, домов и улиц, пока кто-то не пройдет мимо, кто-то, кому они готовы довериться, кто может поведать их миру. Тогда истории цепляются за этого человека и уже не отпускают его, пока тот их не расскажет. Некоторые так и узнали, что могут быть писателями. Или, скорее, должны ими быть. Невозможно решить стать писателем. Это просто есть или нет. Те, кому не удалось, сходят с ума, становятся несчастными или беспокойными.
Ее слова трогают меня каким-то странным, знакомым образом, я всегда так чувствовал, когда мне на глаза попадалась записная книжка и когда я читал репортажи отца. В то же время на меня обрушивается все больше ощущений. Улицы этого города полны вопросов, ответов, беспокойной энергии.
Думаю, я написал бы о своем отце. И о том, чего бо́льшая часть людей не видят, потому что это находится за пределами границ их восприятия.
Эдди умело ведет машину по улочкам, мимо бесконечно высоких стен, которые жмутся к зданиям университетов. Она останавливается в аллее за Бодлианской библиотекой, недалеко от Музея естественных наук.
Библиотека Мэдди располагается в переулке, недалеко от колледжей Крайст-Чёрч и Бейлиол. Почти все знают эти колледжи, хотя и не догадываются об этом. Обеденный зал из фильмов о Гарри Поттере – это «залы» обоих колледжей.
Я представляю себе, что в этом городе повсюду осталось эхо от жизни в нем Мэдди. Что она проходила мимо булочной, мимо кофейни «Выпечка Бена», по крытым залам рынка, где царит насыщенный аромат карамели. Что она смотрела наверх, на настенные фигуры, а они смотрели на нее. Что она протанцевала по всем этим улочкам.
И вот мы добрались до маленькой библиотеки.
– Мне пойти с тобой? – спрашивает Эдди.
Библиотека представляет собой втиснувшееся между двумя жилыми домами здание, которое выглядит так, будто стоит тут уже лет восемьсот. Окна – стрельчатые арки, половицы у входа скрипят. И конечно, этот дом тоже украшают зубцы.
За стойкой сидит маленькая, изящная женщина в бело-фиолетовом полосатом пиджаке в полоску, ее темные волосы подстрижены «под пажа», дружелюбное лицо спрятано за огромными очками.
– Здравствуй, милый, чем могу помочь? – спрашивает она меня с участием. На табличке написано «Майфони Кук». Май-как-то-так…
– Я хотел бы вернуть книгу. Одной… одной своей подруги.
Когда я протягиваю через стойку книгу, которую больше всего хотел бы оставить у себя, библиотекарь смотрит сначала на нее, а потом – с удивлением – на меня.
– О, от Мэдди!
– Вы ее знаете?
Майфони кивает.
– Ну конечно. Мэдлин. – Она нежно гладит книгу. – Ее давно не было в библиотеке. Я уже стала удивляться, ведь обычно она приходит за новой книгой каждые две недели. Что с ней? Она на гастролях? Снова танцует для знаменитых певиц?
По моему лицу Майфони догадывается, что это не так.
– Может быть, мы могли бы выйти куда-нибудь и поговорить о Мэдлин? – предлагает Эдди, она внезапно оказалась рядом с нами. Миссис Кук бледнеет.
– Может быть, вы могли бы нам помочь, – продолжает напирать Эдди.
– Я? Но чем я могу помочь?
– Разбудить Мэдлин, – говорю я.
До конца рабочего дня у Майфони Кук еще два часа. Она написала нам два адреса. Это дом Мэдди.
– Я исхожу из того, что вы имеете представление о конфиденциальности, и, следовательно, я никогда не давала вам этих сведений.
И адрес Нью-колледжа.
– Она вечно сидела там под большим дубом в крытой галерее школы. Однажды она сказала, что это дерево – ее лучший друг. Дерево и музыка.
Семья Мэдди жила на окраине города. Небогатый район, напоминает мне Патни.
– Ты в порядке? – спрашивает Эдди, когда мы приближаемся к ее дому.
Как только мы заворачиваем на нужную улицу и начинаем вглядываться в номера зданий, я сразу понимаю, где именно жила Мэдди: это самый погруженный в себя дом. Окна выглядят так, будто их уже давно не открывали, трава не подстрижена, весь фасад производит мрачное впечатление. Дома становятся меньше, если в них никто не живет.
Пока мы стоим в замешательстве, не зная, что же предпринять, открывается дверь соседнего дома.
– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спрашивает женщина. На ней передник, она вытирает руки о полотенце.
– Определенно, – отвечает Эдди и подходит к ней. Я не слышу, что она ей говорит, но вижу, что она показывает на дом, на меня, и женщина прикрывает рот рукой от волнения, потом кивает и идет в дом.
Через тридцать секунд она возвращается, и передника на ней уже нет, а в руках появился ключ.
– Идем, – говорит она. – Скоро внутри ничего не останется. Владелец продал дом, на следующей неделе придут контейнеры и старьевщики.
Мне становится немного не по себе.
Если бы мы не приехали сегодня, от дома Мэдлин не осталось бы и следа. Вот так просто.
Линда, так зовут соседку, открывает дверь и говорит мне:
– Проходи, пожалуйста, внутрь.
Мэдди, думаю я. Мэдди.
И это единственная мысль, которую я еще могу зафиксировать в своей голове. После я уже ни о чем не думаю, потому что думать не получается.
Только чувствовать.
Весь дом полон ею.
Это светлый дом, тут много светлой мебели. На стенах фото Мэдди: она танцует, смеется, читает. То одна, то с родителями. Ее родители всегда держатся за руки и клонятся друг к другу.
Неужели судьба такая? Такая подлая? Когда-то в этом доме звучал смех. Царило радушие. Доверие. И столько планов. Любовь.
Их отсутствие как жалобный протяжный звук.
– Я подожду в кухне, хорошо? Не торопись. Осматривайся спокойно.
Эдди позволяет мне исследовать мир Мэдлин одному. Я чувствую себя отчасти вором, отчасти археологом.
На лестнице висят изображения танцоров. Они выступают на сценах, пляшут на канатах, на улицах…
Снизу доносится шум.
– Что ты делаешь? – кричу я.
– Упаковываю фотографии. Для Мэдди. Фотографии и несколько вещей, которым она непременно обрадуется. Мы скажем об этом Линде, хорошо?
Понятия не имею, хорошо ли это. Возможно, мы угодим из-за этого в тюрьму.
Мне все равно.
В комнате Мэдди царит тишина, которая характерна для помещений, где уже никто не спит и не смеется, не берет себя в руки. Порой такая же тишина ощутима в спальне Стива и мамы.
У ее кровати лежат книги. На стене висит зеркало, вдоль него прикреплен балетный станок, около него аккуратно свернут коврик для йоги. Над кроватью парит чайка из металла с желтым, слегка изогнутым клювом, широко распростертыми серебристо-серыми крыльями с черными кончиками, под ними читаются очертания изящных ног. Бретонская серебристая чайка. Сильная птица. Такую не ожидаешь увидеть в девичьей спальне. Но очень в духе Мэдди.
Мое сердце вот-вот разорвется от переполняющих его чувств.
Я осторожно сажусь на кровать.
Откидываю покрывало.
Утыкаюсь лицом в ее подушку.
И плачу.
Мне не хватает ее, мне не хватает себя. Мне не хватает отца.
От подушки пахнет кокосовым шампунем, гелем для душа и – еле уловимо – ушедшим теплом.
Я осторожно ложусь на край кровати. Когда Мэдди лежала здесь, что она видела?
Ширли Маклейн[36].
Всю серию детективов о «Великолепной пятерке»[37] на полке.
Свои пуанты.
Портрет пианистки. Клары Шуман.
Постер «Роллинг стоунз».
И маленькие бутылочки с песком и землей.
Я встаю: под каждой бутылочкой лежит записка. Это земля с тех мест, где она бывала.
Я беру листок светло-голубой бумаги с письменного стола Мэдди и быстро записываю все, что вижу в комнате. Потом слышу шаги. Эдди стоит на пороге, она держит в руках пустую коробку из-под фруктов.
– Привезем ей частичку ее самой, как думаешь?
Мы складываем в коробку книги и бутылочки с землей из Шотландии, Австралии, из Центрального парка в Нью-Йорке и из Парижа, я аккуратно сворачиваю постер с Ширли Маклейн. Кладу в коробку музыкальные диски, и ее пуанты, и сверху еще подвеску, висящую у окна, из ракушек и листьев, кусочков дерева и стекла.
Под конец я забираю еще и подушку Мэдди.
– Очевидно, ей нравится фортепианная музыка, маленькие красивые вещицы из природных материалов и однозначно – голубой цвет, – говорит Эдди.
Она стоит, прислонившись к двери.
– Еще ей нравится дружить, хотя друзей у нее не много, – продолжаю я.
Мэдди кажется мне близкой и далекой. Но теперь я хотя бы знаю, что она любит кокос и тайком читала Джона Ирвинга[38]. Что она предпочитает русских композиторов итальянским, что ей нравится синий цвет, что она классифицирует книги, но не природу. Она любит все, что связано с деревьями: листья, кору, сучки. Я нашел фотографию, на которой она смотрит на себя в зеркале, и на этом фото я вижу Мэдди такой, какой она могла бы стать.
Я хочу при этом присутствовать. Хочу видеть, как она станет той Мэдди, которой может быть. Я хочу видеть любую женщину, которой она станет. Пока мне не придется уйти.
Рядом с ней я буду тем мужчиной, каким могу стать.
Без нее я не я.
– Друг мой, теперь и ты пополнил ряды несметного множества мужчин, живших до нас, которые могли противопоставить любви лишь собственную жизнь. Мои поздравления, – слышу я меткое замечание Скотта.
Мы с Эдди выносим из дома семь коробок, больше не помещается в машину. Линда пожимает Эдди руку, обнимает меня.
– Они были одним целым, Сэмюэль. Они были разными, но своей неодинаковостью подходили друг другу. Есть такие люди, семейные. Есть и другие…
Она обрывает свою мысль.
Дом Мэдди смотрит нам вслед.
Потом мы проводим всего пятнадцать минут в Нью-колледже. В галерее вокруг внутреннего дворика прохладно. Огромный дуб отливает серебром в вечернем свете. Я представляю, как Мэдди тихо говорила с ним или сидела под кроной этого дерева и думала о чем-то.
Я тоже сажусь.
– Мэдди, – спрашиваю я. – Что ты ищешь?
Я закрываю глаза, прикасаюсь ладонью к стволу.
Ищет ли Мэдди чего-то? Да.
Выход?
В каком направлении?
Из одного одиночества в другое, которое, как ей кажется, будет окружать ее в жизни? Или она хочет убежать прочь, к своей семье? Быть с ними в том месте, на существование которого все мы надеемся, но не знаем, существует ли оно на самом деле?
Я подбираю несколько опавших больших дубовых листьев. Я принесу их Мэдди. Может быть, этому дереву удастся заманить ее обратно?
Мы идем в паб «Орел и дитя», который разместился в белом доме на улице Святого Эгидия, тут все как в пещере и удивительно маленькая барная стойка. Майфони Кук тоже уже подошла и заказывает для нас чай.
Я рассказываю о Мэдди. О несчастном случае. О коме. И о том, что гораздо проще вернуть человека, когда его окружают вещи, которые он любит. Библиотекарша делает большой глоток чая и подзывает официанта.
– Оливер, принеси, пожалуйста, джин, – заказывает она. – И пожалуй, лучше двойной.
Она сжимает руки. Потом начинает рассказывать:
– Еще маленькой девочкой Мэдлин ходила в библиотеку. Ей нравились истории, особенно про девочек, которые спасали себя сами. Например, «Голодные игры»[39] или «Пеппи Длинныйчулок»[40]. Никаких историй о принцессах.
Миссис Кук сообщает, что Мэдлин больше нравятся кошки, чем собаки, синий цвет – больше, чем зеленый, что родители ее очень любят – любили, исправляется она и плачет, но почти без слез, только вытирает глаза носовым платком и залпом проглатывает свой двойной джин.
Еще миссис Кук рассказывает, что Мэдди любит французский яблочный пирог – тарт Татен.
– Однажды она прочитала о нем в какой-то французской поваренной книге. Он готовится «наизнанку», с корицей и карамелью, карамелью с морским соленым бретонским маслом.
Она так и сказала: «наизнанку» и «морским соленым», и в этот самый момент я понял, что не хочу остаться без Мэдди. Больше никогда. На всю жизнь.
– Можно мне приехать к ней в Лондон? – спрашивает миссис Кук. Я киваю и смотрю на Эдди. Без нее все это просто не состоялось бы.
– Да, – отвечаю я. – Приезжайте. Приезжайте скорее. Мэдди очень одиноко.
– Нет, дорогой мой! – говорит Майфони. – У нее же есть ты.
И в этот момент я не знаю, куда деть глаза – от счастья и боли.
Но у меня есть еще один вопрос.
– Скажите, а что Мэдди нравилось больше всего? Может, что-то она хотела получить?
Майфони Кук задумывается. И наконец отвечает:
– Пижамную вечеринку.
День 35-й
ГЕНРИ
Когда-то я был в начале жизни.
Когда-то я был бессмертным. Теперь я мертв или почти мертв.
Все верно, это правда: я почти мертв.
Я лежу на спине под фонарем, а мое же сердце выталкивает из меня кровь большими толчками.
Левой рукой я ощупываю асфальт подо мной, а потом прошу молодого человека, который недоверчиво смотрит на меня, снять с меня часы и держать их перед моим лицом. Я хочу точно знать, когда пробьет последний час. Я хочу знать, когда умру, в конце этого серого дня.
Без Эдди жизнь потеряла все краски, ритм. У меня такое чувство, будто последний светлый октябрьский день превратился в один долгий серый день.
Я провел этот долгий мрачный день в поисках правды. Мир тогда казался мне слишком изменчивым, он словно мерцал, и за этим мерцанием скрывалось нечто иное.
Возможно, все дело в алкоголе.
Если я задерживался в Лондоне в ожидании спасительного нового заказа, то мне казалось, будто я подыхаю в клетке большого города. Я много пил, и, когда встречался в эти угарные ночи с женщинами, которые давали мне понять – то напористо, то тактично, – что я могу провести у них ночь, расслабиться, я не шел с ними.
Что, если бы пришлось целовать их? Обнимать? Раздевать? Смотреть на них, как они того хотели?
Смотреть на них мне, человеку, который не смог удержать то, что любит?
Я шатался по городу, как обычно, как обычно, пил, чтобы заглушить боль, но оставался недостаточно пьяным, чтобы забыться без сновидений. Там, где часть уличных фонарей уже не горела, он и ждал меня в темноте.
Карл.
– Эй, кореш, знаешь, нужна помощь, – заявил он. – Я Карл, а ты?
– Генри.
– Знаешь, у меня двое детей, но я ширяюсь, и жена говорит, что не хочет этого видеть, и вот я тут. Поможешь мне?
Ясно, что искал он не утешения и не психотерапии. Я отдал ему все деньги, которые у меня были.
– А мобильник, кореш?
Я отдал ему мобильник.
– Черт, он древний. – Он выбросил мою «Моторолу» в кусты.
Он и правда смахивал на загнанного отца семейства, но и в свете ночи гримасы выдавали в нем наркомана.
– Я нюхаю, глотаю, закидываюсь всем, чем могу. Скажи-ка, который час? – спросил он с нетерпением.
Я взглянул на часы.
– Почти три.
– Часы гони!
– Мы могли бы пройти до банкомата.
– Забудь. Слишком много народа. – Он почесался, глаза у него были красными. – Давай часы, быстро!
– Сейчас есть препараты, которые помогают завязать и…
– Заткнись и гони часы!
– Нет. Это часы моего отца.
– И? Сдох он, что ли? Гони чертовы часы, а то на фиг руку отрежу!
Часы я ему не отдал, а кулаком в челюсть заехал. Карл отомстил, пырнув меня ножом между левой подмышкой и грудью.
Нож был холодным, и больно стало, когда Карл вытаскивал его.
Я дополз до ближайшего фонаря, там меня заметила юная парочка из Сассекса и вызвала «скорую помощь». Молодой человек показывает мне циферблат, чтобы я знал час своей смерти.
Последнее, что я вижу, – это часы моего отца, которые остановились на без пяти три.
Потом останавливается мое сердце, вытолкнув из меня всю кровь.
День 36-й
ГЕНРИ
Я ощупываю левой рукой асфальт, а потом прошу молодого человека помочь мне подняться и вызвать «скорую». Он недоверчиво смотрит на меня.
Я, как обычно, шатался по улицам. Я проматывал ночи, как делал это раньше – в остановившееся время до Эдди. Когда в эти пьяные бродяжнические ночи я встречаю женщин, я не мешаю им уйти. А что еще делать, если я вторгаюсь в незнакомую область их бытия и нахожу там не то, что находил в Эдди?
В них нет ее доброты.
Ее величия.
Там, где часть уличных фонарей уже не горела, в ту ночь меня поджидал Карл.
– Эй, кореш, знаешь, нужна помощь, – заявил он. – Я Карл, а ты?
– Генри.
– Знаешь, у меня двое детей, но…
– Не надо ничего мне объяснять. Полагаю, тебе нужны деньги?
– В самую точку, чувак.
Он и правда смахивал на загнанного отца семейства, но гримасы выдавали в нем наркомана.
– Я нюхаю, глотаю, закидываюсь всем, чем могу. Скажи-ка, который час? – спросил он с нетерпением.
Я взглянул на часы.
– Почти три.
– Часы гони!
– Мы могли бы пройти до банкомата.
– Забудь. Слишком много народа. – Он почесался, глаза у него были красные. – Давай скорее часы!
– Сейчас появились препараты, которые помогают завязать и…
– Заткнись и гони часы!
– Нет. Это часы моего отца.
– И? Сдох он, что ли? Гони чертовы часы, а то на фиг руку отрежу!
Часы я ему не отдал. Его нож оказался у моего живота.
– Мы были в море, отец и я, – сказал я, глядя прямо в красные, расчесанные глаза Карла.
– И что?
– Дай мне время попрощаться с ними. Хорошо? Сначала история, потом часы.
Он кивнул.
– Но поторопись.
Я медленно снял часы и продолжил:
– Было утро, скорее солнечное, чем облачное, море было гладким, как масло. Время крабов. Моллюски были еще мелковаты, и омары тоже. Отец всегда снимал часы, прятал их в карман куртки и клал ее на свое сиденье, как подушку. Потом море подернулось зыбью. Волна под гладкой поверхностью поднималась со дна у скалистой отмели. Пройдя еще один утес, она поднялась на многие метры над поверхностью, вздыбилась над нами и так резко обрушилась на лодку, что смыла за борт моего отца, который как раз в тот момент стоял, наклонившись за борт, и доставал сеть.
Карл немного отставил нож. Я все еще держал часы в руке, а его взгляд метался между часами и моим лицом.
– Ему разбило череп о внешнее ребро лодки. Я схватил его за руку. И держал его крепко. Час за часом. Отец лежал на волнах в полузабытьи. Кровь текла из уха. Другая его рука была сломана. Мне было тринадцать. Потом начался прилив. За час до заката у меня закончились силы. Я не смог держать его дольше.
Я остановился. Воспоминания нахлынули на меня.
Мои пальцы окоченели от холода и посинели, шея задеревенела.
Чувство, что родные, сильные пальцы отца выскальзывают из моих рук.
Как отец тогда погружался в море, с открытыми глазами, как он смотрел на меня, пока его поглощала темная пучина.
Как я медлил и так и не прыгнул за ним.
Я не смог последовать за ним, спасти его. Не смог погрузиться в это море.
Внизу открытые глаза отца, которые смотрят на меня из темноты. Я, я просто сидел в лодке, затаив дыхание от ужаса.
И я оставил его.
Его и себя, бездыханное, вялое существо, недостаточно сильное, чтобы спасти отца, недостаточно быстрое, чтобы отнять его у бездны.
