Текст книги "Полное собрание сочинений и писем в семнадцати томах. Том III. Повести. Том IV. Комедии"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)
В «петербургских» повестях Гоголь показывает пагубное влияние «цивилизованного» Петербурга не только на развитие «высоких» дарований – поэтов, писателей, художников, но изображает и незавидную участь талантов более скромных – гораздо более распространенных. В следующей повести цикла – «Шинели» (1842) – Гоголь, обращая взгляд на трагическую судьбу «обыкновенного», «маленького» человека, придает тем самым «петербургской теме» еще более широкий, всеобъемлющий характер.
Одна из главных тем гоголевского творчества – от самых ранних произведений до позднейших – тема служения Отечеству. «После долгих лет и трудов… – замечал Гоголь в «Авторской исповеди», – я пришел к тому, о чем уже помышлял во время моего детства: что назначенье человека – служить и вся жизнь наша есть служба». В книге своих избранных писем, «Выбранных местах из переписки с друзьями», Гоголь пояснял: «Служить же теперь должен из нас всяк… так, как бы служил он в… небесном государстве, главой которого уже Сам Христос…»
Тема жертвенного служения на благо Отечества во многом определяет и замысел «Шинели». Широких планов о благородном труде на государственном поприще Гоголь, как указывалось, был исполнен еще в 1820-х годах, в то время, когда он учился в нежинской Гимназии высших наук. В свою очередь, заметное влияние на формирование замысла «Шинели» оказали личные впечатления писателя, из-за сильной петербургской дороговизны испытавшего сильную нужду по приезде в северную столицу в конце 1828 года. Эти впечатления явились тем бытовым, житейским материалом, который был использован Гоголем при изображении тяжелого материального положения своего героя. В 1829 году Гоголь, в частности, писал матери, что проживание его в одном из петербургских доходных домов было «очень ощутительно» для его кармана: «За квартиру мы плотим восемьдесят рублей в месяц… здесь покупка фрака и панталон стоила мне двух сот… да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до 80 рублей». «Есть в Петербурге, – добавлял позднее Гоголь в «Шинели», – страшный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья, или около того (сам Гоголь получал «до 500». – И. В). Враг этот… мороз…» Непосредственное отношение к сюжету повести имеет и сообщение Гоголя в письме к матери из Петербурга от 2 апреля 1830 года о том, что, будучи не в состоянии заказать себе теплую одежду, он «привык к морозу и отхватал всю зиму в летней шинели».
Однако в конце 1820-х – начале 1830-х годов эти бытовые реалии еще не получили у Гоголя того глубокого осмысления, которое они приобрели позднее в «Шинели». По свидетельству одного из биографов писателя, П. В. Анненкова, непосредственное возникновение замысла повести относится к середине 1830-х годов. В присутствии Анненкова Гоголю был рассказан анекдот о бедном петербургском чиновнике, потерявшем дорогое лепажевское ружье (Лепаж – парижский оружейник). Анекдот этот, по словам мемуариста, «был первой мыслию чудной повести его «Шинель», и она заронилась в душу его в тот же самый вечер» (Анненков П. В. Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года. С. 55). Подтверждение свидетельству Анненкова можно найти в статье Гоголя «Петербургская сцена в 1835-36 г.», написанной вскоре после первой постановки «Ревизора» – в конце апреля 1836 года. В этой статье содержится как бы самое ядро замысла повести. Внимание к себе привлекают приводимые здесь Гоголем характеристики двух противоположных подходов к исполнению служебного долга.
С одной стороны, как бы подводя итог своих творческих усилий в изображении положительных и отрицательных художественных типов, Гоголь ставит в этой статье задачу создания принципиально нового художественного образа, который, в отличие от «уродов» «Ревизора», носил бы положительный характер, а в отличие от «Тараса Бульбы», был бы почерпнут из современной действительности. «Изобразите нам, – писал Гоголь, – нашего честного, прямого человека, который среди несправедливостей, ему наносимых… исполнен той же русской безграничной любви к Царю своему, для которого бы он и жизнь… готов принесть, как незначащую жертву. Пусть он… не разглагольствует об этих чувствах, но упорно хранит в душе их, как старую свою святыню… воспитанную тысячелетием». С другой стороны, в числе отрицательных героев, заслуживающих обличения на русской сцене, Гоголь упоминает в статье о «чиновнике канцелярии, который вместо того, чтобы исполнять священные обязанности наложенной на него должности, думает только за тем, чтобы красиво была написана бумага».
Слова Гоголя о преданном Государю и Отечеству, готовом к самопожертвованию человеке, а также размышление о чиновнике, озабоченном только внешним оформлением бумаги, в равной степени могут служить авторским комментарием к «Шинели». Прежде всего обращает на себя внимание то, что строки статьи о «русской безграничной любви к Царю своему» (для которого подданный и жизнь «готов принесть, как незначащую жертву») прямо соответствуют тексту российской присяги на верность Государю – «верно и нелицемерно служить, и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови» (Свод законов Российской Империи. СПб., 1832. Т. 1. С. XI), – присяги, которую, конечно же, принимал при поступлении на службу и сам Гоголь. Тема долга и является ключевой для замысла «Шинели». «Долг – Святыня, – замечал позднее Гоголь в отдельном наброске. – Человек счастлив, когда исполняет долг». Как подчеркивает Гоголь в самой повести, должностное занятие Акакия Акакиевича – переписывание бумаг – является для него почти «религиозным» служением и доставляет едва ли не «духовное» утешение. В первоначальных набросках «Шинели» эта мысль была выражена Гоголем с большей определенностью: «В службе его было все существование, источник радостей и всего»; «Он совершенно жил и наслаждался своим должностным занятием… Словом, служил очень ревностно на пользу отечества, служил так ревностно, как решительно нельзя уже ревностнее». Эта почти религиозная сосредоточенность Башмачкина на своем ничтожном деле виделась Гоголю отнюдь не просто комической чертой характера, но осмыслялась куда серьезнее – как извращение присущей каждому человеку способности к самоуглублению, к творчеству.
Самоотверженная любовь героя «Шинели» к своему должностному занятию свидетельствует, по замыслу Гоголя, не о чем ином, как о погребенном в Акакии Акакиевиче незаурядном таланте, а именно, таланте… «художника». При переписывании бумаг, замечает рассказчик о Башмачкине, «наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если он добирался [то чувствовал такой восторг, что описать нельзя] был сам не свой: и посмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его». Это описание прямо напоминает ухватки другого героя «петербургских» повестей Гоголя – погруженного в работу художника, изображенного в «Портрете»: «Чартков… позабыл даже, что находится в присутствии аристократических дам, начал даже выказывать иногда кое-какие художнические ухватки, произнося вслух разные звуки, временами подпевая, как случается с художником, погруженным всею душою в свое дело».
На «художническое» начало в занятиях Акакия Акакиевича указывает и сходство его поведения с сосредоточенной отрешенностью от окружающего мира другого гоголевского художника – выведенного в «Невском проспекте»: «Он никогда не глядит вам прямо в глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно… он в одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса…» Сходное замечание встречается в описании ничтожного Башмачкина: «Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки…»
Сходство погруженного в свое должностное занятие героя «Шинели» с петербургскими художниками этим не ограничивается. В «Портрете» Гоголь описывает постепенное падение художника, погубившего свой талант. Это, в свою очередь, перекликается с некоторыми чертами образа Башмачкина. Напомним, как «один директор, будучи добрый человек», приказал однажды дать Акакию Акакиевичу «что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье» – «дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье». Однако это «задало» Башмачкину такую работу, «что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: “Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь”». Речь здесь идет, очевидно, о тех же самых «границах и оковах», в которых оказался погребенным и талант художника Чарткова в «Портрете», заключенный в рутинных, лишенных внутреннего содержания формах: «Кисть его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные, давно изношенные формы». Предпринятая впоследствии попытка художника Чарткова написать настоящую картину определенно перекликается с поручением Акакию Акакиевичу «доброго» директора выполнить работу «поважнее». И в этой попытке Чарткова, как и Акакия Акакиевича, постигает неудача: «Фигуры его, позы, группы, мысли ложились принужденно и несвязно… бессильный порыв преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные… отзывался неправильностию и ошибкою».
Конечно же, говоря о «художнических» чертах образа Башмачкина, следует сделать оговорку. «Художником» герой «Шинели» является не в собственном смысле, но лишь как человек, наделенный соответствующими незаурядными способностями для «искусного», самоотверженного служения в своей особой, должностной сфере. Пример такого идеального «художника»-чиновника Гоголь изобразил в заключительной главе второго тома «Мертвых душ» в образе молодого человека, занимающегося «с любовью» («con amore») «делопроизводством» и испытывающего от раскрытия «запутаннейшего дела» такую радость, как если бы «радовался ученик, когда пред ним раскрывалась какая-нибудь труднейшая фраза и обнаруживался настоящий смысл мысли великого писателя». Однако отличием «художника»-чиновника от настоящего художника значение личности Акакия Акакиевича не умаляется. Ибо именно сочувствием к погубившему свой «должностной» талант чиновнику-«художнику» в значительной мере и определяется, согласно замыслу Гоголя, знаменитое «гуманное место» «Шинели» – тот эпизод, где в «проникающих словах» Акакия Акакиевича «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – «звенят» другие слова: «я брат твой». Как явствует из содержания повести, в этих словах героя заключается не только мольба о снисхождении к слабому, беззащитному человеку, сострадание к его тяжелому положению, но и прямой призыв к помощи погибающему таланту. Свидетельством тому и служит отношение самого автора к своему герою не как к безнадежному «идиоту» и «уроду», но как к возможно полноценному и даже гениально одаренному человеку.
Для понимания этой стороны замысла «Шинели» важное значение имеют две черты образа Акакия Акакиевича: указание на его изрядный возраст («Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят»), а также на место проживания героя – петербургскую Коломну (см.: Раков Ю. Петербург – город литературных героев. СПб., 1997. С. 47–48), окраинную часть старого Петербурга, место между Мойкой, Крюковым каналом, Фонтанкой и Пряжкой, – куда, по словам рассказчика «Портрета», «не заходит будущее», но где «все тишина и отставка». К судьбе состарившегося, нуждающегося в сострадании бедного чиновника из петербургской Коломны имеет прямое отношение замечание рассказчика «Портрета» о нищих «старухах» Коломны, называемых здесь «самым несчастным осадком человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние». Эти строки «Портрета» непосредственно связаны с размышлениями Гоголя над судьбой Акакия Акакиевича – раздумьями над тем, каким образом можно было бы в действительности «улучшить состояние» «несчастного осадка человечества».
Еще в Нежине Гоголь задумывался над тем, как «извести нищету». Его школьный товарищ В. И. Любич-Романович вспоминал: «…Гоголь относился к бедности с большим вниманием и, когда встречался с нею, переживал тяжелые минуты. “Я бы перевел всех нищих, – говорил он иногда, – если бы имел на то силу и власть”. “Но как бы вы это сделали?” – спрашивали его. “Да всем бы построил дома, дал бы им земли и заставил бы работать для себя… А то ведь им головы преклонить некуда, потому они и побираются. При доме же и земле они этого не захотели бы для себя…”» По свидетельству мемуариста, Гоголь «никогда не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, что мог…» (Глебов С. И. Гоголь в Нежинском лицее (Из воспоминаний В. И. Любича-Романовича)//Лит. Вестник. 1902. № 2. С. 556). Дядька Гоголя Симон, живший при нем в Нежине, также сообщал, что юный Николай часто готов был даже отказаться от лакомств (до которых был «большой охотник»), чтобы помочь бедному (Русская Старина. 1882. № 6. С. 676). Вполне «естественно», что в 1844 году Гоголь деньги, выручаемые от продажи его «Сочинений», определил на оказание помощи «бедным, но достойным» студентам Петербургского и Московского университетов (распоряжаться этим фондом он поручил в Петербурге П. А. Плетневу и Н. Я. Прокоповичу, в Москве – С. П. Шевыреву и С. Т. Аксакову). В 1847 году Гоголь писал С. П. Шевыреву: «Еще прошу особенно тебя наблюдать за теми из юношей, которые уже выступили на литературное поприще. В их положение хозяйственное стоит, право, взойти. Они принуждены бывают весьма часто из-за дневного пропитанья брать работы не по силам… Сколько ночей он должен просидеть, чтобы выработать себе нужные деньги, особенно если он при этом сколько-нибудь совестлив и думает о своем добром имени!» (письмо от 8 сентября (н. ст.).
К испытываемому с юных лет состраданию позднее, в зрелом возрасте, пришло к Гоголю и понимание того, что в оказании помощи ближним создание для них одних внешних условий – хотя и необходимых – бывает порой еще недостаточно. «Любовь… велит нам гораздо больше любить ближнего и брата, чем мы любим, – писал он в «Правиле жития в мире», – она велит нам оказывать не только одну вещественную помощь, но и душевную…» («Вещественник– материалист…» – пояснял он тогда же в составленном им «объяснительном словаре» русского языка.)
Проблему оказания «душевной помощи» современнику, проблему возрождения его «мертвой души», Гоголь непосредственно связывал со служением Отечеству на конкретном должностном месте каждого. В «Авторской исповеди» он замечал: «Трудней всего тому, кто не прикрепил себя к месту, не определил себе, в чем его должность…» В конечном счете исполнение служебных обязанностей – в их подлинном, не подмененном «мертвой бумажной перепиской» значении – решило бы, по Гоголю, и проблему «шинели», проблему материального достатка. «О главном только позаботься, – писал он в «Выбранных местах из переписки с друзьями», – прочее все приползет само собою. Христос недаром сказал: “Сия вся всем приложится”».
В «Шинели» Гоголь «дерзнул», таким образом, спросить и с «маленького», рядового, человека: как он исполняет свой долг? как блюдет свою должность? – иначе говоря, как «обыкновенный» человек «отрабатывает» данный ему Богом талант, пусть даже этот талант у него и единственный.
Как бы прямо указывая на забвение героем «Шинели» «священных обязанностей» его должности, Гоголь писал: «Нужно напирать на то, чтобы каждый… видел сам, чем он подлец перед своей должностью; словом – чтобы он был введен в значенье высшее своей должности» («Занимающему важное место»). Изобразив в «Тарасе Бульбе» образец исполнения воинского долга, Гоголь обратился в «Шинели» к теме такого же самоотверженного служения на гражданском поприще.
Держава всякая сильна,
Когда устроены в ней мудро части:
Оружием – врагам она грозна,
А паруса – гражданские в ней власти, —
цитировал он в «Переписке с друзьями» строки крыловской басни. Именно жертвенное «богатырство» запорожцев служило Гоголю прообразом исполнения не менее важного и ответственного гражданского долга. «В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем, – писал Гоголь. – Всякое званье и место требует богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего званья и места (все места святы), что нужно богатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту».
Примечательно, что сосредоточенность героя «Шинели» на исключительно «вещественных», материальных потребностях Гоголь осмысляет как черту «немецкую», не свойственную русскому характеру в целом. Не случайно, что «прототипом» Акакия Акакиевича является переписчик-«немец» Шрейдер из незавершенной комедии Гоголя «Владимир 3-ей степени». Согласно сохранившимся наброскам этой пьесы, «переписчик» Шрейдер, заявляющий, что он идет «в немецка театр», но этим лишь прикрывающий свое «скряжничество» (как это утверждает в пьесе другой герой), – это именно характер «немецкий». В статье «Петербургская сцена…» Гоголь писал: «Петербург большой охотник наслаждаться прекрасным… Чиновник идет в театр, купец идет в театр, даже немец часто идет в русской театр, несмотря на то <что> в Петербурге есть и немецкий театр». Далее, после критического замечания о неумеренных крайностях Парижа, Гоголь противопоставляет «немецкой» расчетливости и скупости (присущей «чиновнику для письма» Шрейдеру) «спокойное» увлечение театром обитателей Петербурга: «Не сравню его <Петербург> я и с немецкими городами. Слишком холодны и расчетливо они скупы <на> наслаждение. Если взять… сословие малоденежное… самое многочисленное и чисто русское, то (нет нужды, что попадется другой, третий чиновник, совершенно похожий на то отношение, которое он пишет) в нем есть много очень замечательного – и русская дворянская решительность, и при этом терпение, и толк, и соль, одним словом стихии нового характера». Очевидно, что чиновник Шрейдер «Владимира 3-ей степени» – это именно герой, резко отличающийся от общей массы русских служащих – «совершенно похожий на то отношение, которое он пишет» (курсив наш. – И. В.; гоголевская характеристика этого чиновника в статье «Петербургская сцена…» связана с именем одного из героев «Пестрых сказок» князя В. Ф. Одоевского: «Коллежский Советник Иван Богданович Отношенье в течение 40-летнего служения своего в звании Председателя какой-то временной комиссии провождал жизнь тихую и безмятежную… не ломая голову понапрасну, очищал нумера, подписывал отношения, помечал входящие»; <Одоев-ский В. <А, князъ>. Сказка о том, по какому случаю Коллежскому Советнику Ивану Богдановичу Отношению не удалось в Светлое Воскресение поздравить своих начальников с праздником//Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою… СПб., 1833. С. 77–78).
«Немецкие» – шрейдеровские – черты Гоголь сохранил и в образе самого Акакия Акакиевича. Это, в частности, относится именно к его «расчетливой скупости» на «наслаждения» (Башмачкин, подобно «аскету»-ростовщику Петромихали, не ходит ни в театр, ни на вечеринки, не предается вообще никаким «развлечениям»). Эта же черта отражается и в «необычайной экономии» героя: «Акакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек… Так продолжал он с давних пор, и… в продолжение нескольких лет оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей» (подобная «экономия» свойственна, в частности, и немцу-ремесленнику Шиллеру в «Невском проспекте»).
Тему неисполнения высоких, священных, обязанностей государственной службы («Не забывать только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить на нем Государю Небесному…») Гоголь поднимал еще в 1835 году в «Записках сумасшедшего», героем которых является во многих чертах схожий с Акакием Акакиевичем обладатель старой шинели «чиновник для письма» Аксентий Поприщин (состоящий, кстати, в свою очередь, в чине титулярного советника). Содержится в этой ранней повести Гоголя и определенное указание на одну из причин несоответствия героев-чиновников их высокому призванию. «Я несколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти разности, – вопрошает герой «Записок сумасшедшего». – Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником?»
Разгадка неразрешимой задачи Поприщина, а также уяснение причины именования героя «Шинели» «вечным титулярным советником» заключается в том, что, согласно указу российского правительства 1809 года, титулярный советник мог быть произведен в следующий служебный чин – чин 8-го класса (коллежский асессор) – лишь при условии окончания университета или же сдачи соответствующих экзаменов по установленной программе. («Майор» Ковалев, например, в повести Гоголя «Нос», стремясь из титулярных советников, отправляется даже на Кавказ, где чин коллежского асессора – или, согласно военной Табели о рангах, «майора», присваивался без аттестата и экзаменов.) Причиной издания самого указа 1809 года явилось «малое число учащихся» в университетах и то, что дворянство «в сем полезном учреждении менее других» принимало участие. Для обучения чиновников определено было «в тех городах, где находятся университеты», открыть ежегодные курсы, продолжавшиеся с мая по октябрь, на которых занятия полагалось начинать «не ранее 2 часов пополудни, дабы утро могло быть употребляемо на исправление дел службы» (Августа 6 <1809>. Именный, данный Сенату. – О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытаниях в науках, для производства в Коллежские Асессоры и Статские Советники//Полн. собр. законов Российской Империи, с 1649 года. СПб., 1830. Т. 30. С. 1054, 1056–1057.– № 23771). Добавим, что в 1832/33 учебном году из подвергавшихся испытанию чиновников в Петербургском университете были удостоены получения аттестатов лишь три человека (см.: Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. 48).
В 1834 году, с вступлением в должность министра народного просвещения С. С. Уварова, в России был издан также специальный указ «О допущении к слушанию университетских лекций служащих и не служащих чиновников» (Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 4. С. XVII). «Беспристрастное испытание… чиновников, требующих назначенным Указом 6 августа 1809 года аттестатов, – писал Уваров, – есть один из важнейших способов к поощрению учения и к отвращению многих неудобств» (Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. LXV). Однако о сдаче необходимых экзаменов на получение следующего чина тщеславный герой «Записок сумасшедшего» – как и нетщеславный герой «Шинели» – даже не помышляет. Акакий Акакиевич занят в свободное время своим любимым «делом» – переписыванием, (ставшим для него своего рода «искусством для искусства»: «Приходя домой… снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя…»). Аксентий Поприщин заполняет свой досуг посещением театров, народных гуляний, а еще более – лежанием на кровати. «После обеда ходил под горы, – записывает этот герой в дневнике 8 декабря. – Ничего поучительного не мог извлечь. Большею частию лежал на кровати и рассуждал о делах Испании». «Октября 4.. Дома большею частию лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки…». «Ноября 9…После обеда большею частию лежал на кровати». «Ноября 12…Большею частию лежал на кровати». В черновой редакции «Шинели» Гоголь, в свою очередь, отмечал, что и Акакий Акакиевич в свободное от службы время «отлеживался во всю волю на кровати». После приобретения шинели герой еще более начинает напоминать «титулярного советника» Поприщина: «Пообедал он весело и после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на постеле, пока не потемнело». (Еще об одном – столь же «дельном» – занятии титулярных советников упоминает Гоголь в «Женитьбе»: «А пьет, не прекословлю, пьет. Что ж делать, [на то] титулярный советник».)
Понятно, таким образом, почему герой «Записок сумасшедшего», как и герой «Шинели», не «генерал», а только титулярный советник. Напоминая о «зарытых», погубленных талантах многочисленных героев своих произведений, Гоголь в шестой главе первого тома «Мертвых душ» писал, в частности, о «ничтожном», «окременев-шем» Плюшкине: «Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет… все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно!» «Пересмотри жизнь всех святых, – добавлял он позднее в статье «Христианин идет вперед», – ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как приближались к дряхлости и смерти… у них пребывала всегда та стремящая сила, которая обыкновенно бывает у всякого человека только в лета его юности…»
Очевидно, что «Шинель» – это не только повесть о бедном петербургском чиновнике. О том, сколь широко понимал Гоголь характер своего героя, свидетельствует, в частности, тот факт, что именно положение «титулярных советников» Башмачкина и Поприщина, не одолевших ступени университетских экзаменов и не сумевших реализовать свой талант в подлинном служении Отечеству, служило Гоголю неким подобием духовного и интеллектуального образования критика В. Г. Белинского, погубившего, по оценке Гоголя, свой талант в «ожесточении и ненависти».
Смысловая параллель между Белинским и героем «Шинели» обнаруживается в содержании первой главы второго тома «Мертвых душ», а также в строках двух писем Гоголя 1847 года – к С. П. Шевыреву и к самому Белинскому. Во втором томе «Мертвых душ» намек на незавершенное образование Белинского содержится в перечислении лиц, составивших некое тайное «филантропическое» общество: «Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да [недоучившийся студент] недокончивший учебного курса эстетик…» В письме к С. П. Шевыреву от 11 февраля (н. ст.) 1847 года Гоголь, порицая приятеля за излишнюю осторожность по отношению к себе, писал: «Лучше бы ты эту осторожность наблюдал в своих прежних перепалках с Белинским и другими литераторами; подслащиванье можно употреблять в деле с людьми, стоящими на низшей перед нами ступеньке воспитанья…» К самому Белинскому Гоголь в том же году обращался: «…Посмотрим на себя [честно]. Будем стараться, чтоб не зарыть в землю талант свой… Возьмитесь снова за свое поприще, с которого вы удалились с легкомыслием юноши. Начните сызнова ученье… Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса».
Здесь необходимо сделать одно существенное замечание. Для того чтобы понять характер некоего уподобления Гоголем духовного и университетского образования, следует учитывать само содержание и основные принципы тогдашней университетской программы. Как известно, в период обучения Гоголя в 1821–1828 годах в нежинской Гимназии высших наук (занимавшей, кстати сказать, «первую степень после университетов» и дававшей своим выпускникам право на получение высших чинов без экзаменов) повышенное внимание в светских учебных заведениях России стало уделяться именно религиозному образованию, призванному противостоять распространившемуся тогда в Западной Европе политическому вольнодумству. С этой целью в России в 1817 году было создано особое соединенное министерство – Министерство духовных дел и народного просвещения, в манифесте о создании которого объявлялось желание правительства, «дабы Христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения» (Учреждение Министерства Духовных дел и Народного Просвещения. Октября 1817//Полн. собр. законов Российской Империи. СПб., 1830. Т. 34. С. 814). Во главе нового министерства встал один из наиболее приближенных к Императору Александру I лиц князь А. Н. Голицын, в деятельности которого, однако, с самого начала обнаружилась и негативная сторона – распространение идей так называемого «универсального христианства», размывавших границу между православным вероучением и заблуждениями инославных конфессий и открывавших тем самым широкую дорогу как религиозному, так – в итоге – и политическому вольнодумству, борьбу с которым было призвано осуществлять «сугубое» министерство. В 1824 году Голицын был отправлен Александром I в отставку, а его преемником на посту министра стал адмирал А. С. Шишков, занявший более последовательную позицию – положивший в основу своей деятельности укрепление Православия и Народности. Эти исконные начала – Православие, Самодержавие, Народность – в качестве основ народного образования были открыто провозглашены позднее С. С. Уваровым – новым (с 1834 года) министром народного просвещения. О следовании этим началам Уваров впервые заявил в Отчете по обозрению Московского университета от 4 декабря 1832 года и еще раз напомнил об этом в обращении 21 марта 1833 года к попечителям учебных округов при вступлении в должность управляющего Министерством народного просвещения. Последнее обращение нового главы министерства было напечатано в 1834 году в первом номере основанного Уваровым «Журнала Министерства Народного Просвещения»: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности». До настоящего времени исследователями гоголевского творчества, к сожалению, не было обращено внимания на то, что именно Гоголь (вместе с его близкими друзьями – П. А. Плетневым, М. П. Погодиным, М. А. Максимовичем, С. П. Шевыревым и др.) стал одним из первых сотрудников Уварова на посту министра народного просвещения. Результатом этого сотрудничества явилось поступление Гоголя в 1834 году адъюнкт-профессором на кафедру всеобщей истории Петербургского университета, а кроме того, публикация писателем в том же 1834 году в журнале Уварова четырех статей, тесно связанных с замыслом «Тараса Бульбы» (написанного позднее). В частности, опубликованный во втором номере журнала гоголевский «План преподавания всеобщей истории» (позднейшее название – «О преподавании всеобщей истории») звучал здесь как статья прямо программная, созвучная взглядам на этот предмет самого министра, чему в действительности и соответствовало содержание гоголевской статьи. «Цель моя, – писал Гоголь, – образовать сердца юных слушателей… чтобы… не изменили они своему долгу, своей Вере, своей благородной чести и своей клятве – быть верными Отечеству и Государю». Очевидно, что Гоголь имел, таким образом, все основания видеть в университетском образовании не только средство получения необходимых знаний, но и одну из ступеней духовного образования.
