Текст книги "Ураган"
Автор книги: Николай Шпанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
2
Выйдя от генерала, Ксения остановила первое попавшееся такси и поехала к сестре.
Дверь отворила няня.
– Дома?
Старушка со вздохом махнула рукой.
– И вот так, почитай, каждый день.
– А Андрей Алексеевич?
– Был, огорчился, уехал. – Ксения уловила в голосе няни подозрительную дрожь – вот-вот заплачет. – На Калужскую.
– Послушай, нянь, – Ксения поглядела куда-то поверх ее головы. – Лялька тебе, конечно, ближе его…
– Лялька, Лялька!
– Но ты должна мне сказать: есть у нее что-нибудь такое?.. Одним словом, есть у нее кто-нибудь? – выговорила Ксения с решительностью, свидетельствовавшей о том, как это отвратительно ей самой.
Няня отвернулась.
– Ты что, доносчицу из меня сделать норовишь?
– А ты замечала за мной склонность к сплетням? – Ксения подошла к старушке и обняла ее за плечи.
Няня поднесла к глазам фартук.
– Крутятся, крутятся вокруг. И как не крутиться?! Много ли таких красоток? А уж ежели тебе охота знать: виноватее этих наша сестра. Фик-фок на один бок – приятельницы, чтоб им пусто! Небось у каждой… Вот они-то, не приведи бог, и сбивают… Неужто Андрюша долго этак жить будет?
Ксении не удалось закурить: зубы впивались в сигарету, прокусывали ее, табак лез в рот. Она отплевывалась, бросала сигарету, брала новую. Наконец, затянувшись, спросила:
– А как он, по-твоему, «этак» живет?
– Разве дело: я ведь все вижу.
От выдержки, с какой Ксения вела себя у генерала, не было и следа. Словно весь запас ее энергии израсходовался на свидание в кабинете.
– А Лялька нешто не баба? – понизив голос, шептала няня. – А когда Андрей дома бывает? В кои веки забежит и то днем. А на ночь остаться? По большим праздникам.
– Служба такая.
– Верочке не служба нужна, а муж.
Ксения с удивлением посмотрела на старушку.
– Да ты что, заодно со всей этой компанией: «раз живем»?
– Так не так, а все-таки, – проворчала няня. – Небось ты-то сама не так жила.. Твой-то Иван дома спал, а не бог весть где! Ревность, мать моя, она ревность и есть.
– Что за глупости ты говоришь?
– Вот те и глупости! А из-за этих-то глупостей вместо жизни раскардаш. Еще не такое наживем. Вот заведется какой-никакой, которому баба нужней самолета, тогда увидишь. А как баба с рельсов, так все.
– Вот и надо ее обратно на рельсы, – твердо проговорила Ксения. – Иначе… знаешь, чем это может кончиться? Как у нас с Иваном.
Выговорила и отвернулась.
– Уж там-то не твоя вина, – тихо проговорила старуха и несколько раз осыпала грудь мелкими крестиками. – На то испытатель.
– Боже мой! – Ксения схватилась за голову. – Если бы тебе объяснить, каким собранным должен быть такой человек! Одна семейная сцена, и может случиться все что хочешь.
– Жили вы ладно.
– Чересчур даже ладно… Чересчур! – в отчаянии воскликнула Ксения. – В этом все дело.
Няня оторвала руки Ксении, все крепче стискивавшие голову, и поцеловала ее.
– Тебя послушать, таким бы и не жениться.
– Нет, – Ксения грустно покачала головой, – жениться им непременно нужно. Только не на дурах. А женам объяснять надо, что такое жизнь с этими людьми.
В прихожей стукнула дверь. Ксения умолкла на полуслове. Вошедшая Вера не заметила ее в темном углу столовой. Усталым голосом спросила няню:
– А Андрей?
– Был, да весь вышел, – проворчала старушка и отвернулась.
Вера постояла молча и, словно забыв о своем вопросе, пошла прочь. На ходу усталым движением стала стягивать с себя жакет. Увидела сестру.
– А, товарищ военврач! – В голосе Веры звучала нескрываемая насмешка.
– Сядь. Надо поговорить…
Вера швырнула жакет на стул и с размаху бросилась на диван.
– На-до-е-ло!
– Что?
– Все! Надоело! Люди. Разговоры. Решительно все!
Ксения слушала, глядя на кончик своей папиросы.
А Вера все нервней выкрикивала:
– Не желаю больше! Вот и все! С этим можешь и идти…
Ксения покачала головой.
– Нет, я хочу тебе скачать…
– А я не хочу слушать! – Вера прижала ладони к ушам.
– Если не изменишь образа жизни…
Ксения запнулась, посмотрела сестре в глаза, делавшиеся все больше, все испуганней.
– Уже наплели?! – зло выдохнула Вера. – А может, ты сама и старалась?
– От тебя пахнет вином, – Ксения брезгливо отвернулась.
– Ну и что?
– Если ты не придешь в себя и не создашь здесь нормальную жизнь, Андрею грозит…
– Перевод? Отставка?.. И слава богу!
– Катастрофа!
– На твой взгляд это катастрофа, а по мне, если станет бывать дома, не беда, а как раз…
– Пойми, летать так, как летает он, требует всех сил, нервов, спокойствия, как нигде в других обстоятельствах.
– О, еще бы! Уж ты-то знаешь… – сквозь стиснутые зубы пробормотала Вера.
– Личный опыт!
Даже в тени, отбрасываемой на Ксению глубоким колпаком лампы, было видно, как кровь отлила у нее от лица, как сжались губы и задрожали полуприкрытые веки.
Несколько мгновений Вера смотрела на сестру исподлобья, потом порывисто бросилась к ней, обняла и прильнула сразу намокшим от слез лицом к ее плечу.
– Испортишь блузку, – сухо проговорила Ксения, отстраняя голову сестры.
– Ксюшик, милый, прости! Я же не хотела. Боже мой, какая я дура! Я не со зла…
– Все у тебя теперь со зла.
– Ксюшенька, миленькая, умоляю: не надо нотаций. Все знаю: я дрянь и еще раз дрянь. Только не надо нотаций. Я злая, отвратительная дура. Но почему, почему я такая? – все крепче прижимаясь к сестре, сквозь слезы бормотала Вера. – Кабы знать почему? Может быть, тогда…
– Брось, – строго сказала Ксения. – Лучше возьми себя в руки. А если уж тебе для этого непременно нужно понять, почему ты такая, почему ты до сих пор осталась Лялькой, хотя эта детская кличка тебе уже давно не к лицу, я…
– Что значит «давно не к лицу»? – отстранясь от сестры, спросила Вера.
– То, что тебе не девятнадцать лет!..
– Ты хочешь сказать… – Оправляя волосы, Вера издали погляделась в зеркало, отвернула лицо и вынула из сумочки пудру. Уже совсем другим, капризным тоном сказала: – Если ты откроешь мне мою ошибку…
– Не много ли, душенька, на себя берешь? Твоя ошибка в том, что ты вот такая, как есть. Разве ты виновата, что родилась на свет именно у этих родителей?
– А ты не их дочь? – насмешливо спросила Вера.
– Да, у нас разные родители.
Вера выронила пудреницу и с ужасом уставилась на сестру.
– Я дочь инженера, простого инженера из далекой Сибири, – спокойно продолжала Ксения. – А ты родилась в семье министра. Мне к Новому году дарили пару чулок, а ты девчонкой не представляла себе, как это так – надеть чиненую пару. Чтобы стать врачом, я на грузовике уехала в чужой город. А тебя, сопливую девчонку, за три квартала возил в школу «ЗИС». Вот с этого и началось то, что ты до сих пор все Лялька. Будь жива мама, она, может быть, и сохранила бы тебя человеком. А отец тебя развратил… Не тебе поправлять глупости, которые он наделал из-за совершенно вывернутого, поставленного на голову представления о любви к тебе.
– Ты… ты… – Вера захлебнулась негодованием. – Ты лопаешься от зависти!
– К тебе? – Ксения вскинула брови. – К твоим цыплячьим мозгам, к твоим замашкам маменькиной дочки, великосветской девицы, да еще при вкусах кокотки средней руки?
– Ну, знаешь!..
– Тебе не повезло даже в браке.
– Не смей!
– Ты вращалась среди таких же, как сама, недорослей: заграничные пластинки, костюмчики помодней. Понятно, когда на таком фоне ты увидела Андрея, он не мог не захватить твое воображение – умный, сильный Человек! Но в доме Черных ты снова очутилась в «своей» среде – машины, курорты, дачи, сразу после свадьбы эта квартира…
– А тебе хотелось бы, чтобы мы ютились в одной комнатенке и я стирала пеленки?
– Мерзко и глупо!
– А то, что ты прилипла к Андрею, как пиявка, это, разумеется, умно! – кричала Вера. – Мало там, на работе, его против меня настраиваешь, сюда пришла?! – Она истерически взвизгнула: – Не дам! Давно не хожу к его старикам. А вот теперь пойду, все скажу и зачем ты там с Андреем на одной работе, зачем сюда ходишь.
Вера упала на диван и забилась в истерике. Ксения стояла, выпрямившись, прижав к груди стиснутые кулаки. Губы ее дрожали, и казалось, сама она вот-вот разрыдается. Но вбежала няня, и Ксения с презрением сказала:
– Ничего ей не нужно. Отойдет. Андрею Алексеевичу не говори. – Обернулась к Вере: – Запомни, это я тебе говорю как врач: каждый твой уход неизвестно куда, каждая дурацкая сцена, твои нежности после истерик могут стоить ему жизни.
Ксения быстро вышла и взялась уже за ручку выходной двери, когда за спиной у нее раздалось жалобное:
– Ксюш!
Постояв минуту в нерешительности, Ксения вернулась.
– Ну?
– Ксюшик, уж ты-то должна понимать какая у меня жизнь?! Днем ли, ночью, где бы я ни была: одна ли, с Андреем, даже на людях – о чем ином могу я думать, как только: «А вдруг!»? Господи, ты-то понимаешь…
Ксения свела брови и отвернулась. С закрытыми глазами, едва слышно прошептала.
– Понимаю.
И прижала к себе голову плачущей сестры.
– Ты же помнишь, как я полюбила свое дело, – торопливо бормотала Вера. – Геология, геология! Ни о чем другом не хотела говорить, думать… Ведь то, чем ты меня попрекала, – все эти тряпки, портнихи, вся чепуха – это пришло потому, что, бросив работу, я должна была чем-то заткнуть черную дыру, которая так страшно глядит на меня: куда ни кинь, всюду оно. «А вдруг?!»
– Не надо, будет… – прошептала Ксения.
– Если бы я могла вот так себе сказать – будет! Села бы в самолет и с моим народом в тайгу, в сопки, в экспедицию… Но как же мне?.. Разве я могу его оставить? Хоть на день?.. А вдруг?!.. Ксюша, ты же сама говорила мне: быть женою летчика куда тяжелее, чем летчиком… Ведь это ты мне как-то сказала, когда я шла за Андрея: «Приглядись к женам летчиков, к тем, кто настоящие люди: почему у них не такие глаза, как у других женщин? Откуда этот беспокойный блеск? Кто бы они ни были: домашние хозяйки, матери своих детей, художницы, инженеры, врачи – если настоящие, – все не такие, как другие женщины. Куда ее денешь, эту мысль: «А вдруг?!» Ксюшенька, родненькая… Шесть лет с Андреем. Две тысячи ночей, и каждая вторая без сна, с мыслью: «А вдруг?!» Тысяча бессонных ночей. Кто это может? До геологии тут?
– Ладно уж, – как могла сурово выговорила Ксения. Ей самой хотелось заплакать от всего, что накатилось из прошлого – такого чудно-сияющего и такого страшного, когда она тоже жила с мыслью. «А вдруг?!» Что ж, может быть, поэтому и она тогда, как теперь Вера, не знала удержу в ласках, торопилась дать их Ивану? Какие режимы, какие соображения разума существовали тогда для нее? И вот… Страшно подумать может быть, поэтому… Нет, нет! Не из-за нее! Любовь не может убивать… Не может!
И, больно прикусив губу, сурово сказала:
– И все-таки ты, Верок, должна взять себя в руки. Подумай о нем. – И, не веря сама тому, что говорит: – Может, тебе бы все же уехать в экспедицию, а?
Вера закинула голову, оттолкнула сестру и, глядя блестящими от слез и гнева глазами, через силу выдавила из себя:
– Ты… Ты…
– Да, конечно, чепуха! – проговорила Ксения и, виновато опустив голову, торопливо вышла.
3
Отработка полетов с новой техникой отнимала все силы и время. Несмотря на то, что личный состав части был подобран из лучших офицеров сверхзвуковых частей, все же выход на гиперзвуковые скорости требовал от летчиков такого напряжения, что Андрею приходилось не спускать глаз с каждого из них. То, в чем упрекал его Ивашин, – недостаточное внимание к личной жизни офицеров, к их быту, составлявшее прежде лишь моральную сторону частной жизни, перешло теперь в категорию службы и техники. Командир уже не мог, как прежде, переложить эту работу на плечи замполита; командиру было теперь уже мало знать, что заботу об этом проявляет партбюро, – сам, сам, всюду должен быть сам.
Однажды, когда Андрей, переночевав в городе, сидел с Верой за утренним кофе, она сказала:
– Возьми меня с собой.
– В Заозерск?
– Конечно, не в Париж.
– Послушай, Вера.
– Вера, Вера… Если не хочешь быть со мной, как… другие, возьми меня хоть на время. Андрейка, милый, хоть ненадолго. Я тоже имею право спать, а не дрожать ночи напролет от страха… Дрожать недели, месяцы, годы!
– Спрошу Ивашина… – начал было он, но она вспылила:
– Ах, и на это тебе нужно его разрешение! Везде и всюду разрешения. И на то, чтобы бывать у меня, тебе нужно его разрешение? А разрешение твоего врача Ксении?
– Вера! – Андрей повернул к себе лицо жены.
В глазах ее было такое, что он поспешно сказал:
– Хорошо, хорошо, поедем.
Она прижалась к нему
– Андрейка, милый, пойми же: я больше не могу. Все одна, всегда одна… Не знаю, где ты, что с тобой… Никогда ничего не знаю…
***
Первое время после переезда в Заозерск жизнь шла довольно гладко, и Вера, казалось, поняла то, чего не понимала, оставаясь в Москве, но стоило ей немного обжиться, и все пошло сызнова. Началом послужило то, что Вере мешал гул реактивных двигателей. Он казался ей невыносимым, мешал думать о чем бы то ни было, сосредоточиться на книге, не давал спать. Она жаловалась, что, вслушиваясь в рокот, висящий над всею округой, начинает произносить не те слова, какие хочет, делать не то, что собиралась. Однако от предложения Андрея вернуться в Москву Вера наотрез отказалась.
Все это не помогало Андрею жить и держать в узде свои нервы. А они были ему нужны, чтобы совладать с нервами офицеров, попавших в условия повышенных требований к каждому своему шагу, к каждому слову и, пожалуй, даже к каждой мысли. Для них не было ничего непривычного в том, чтобы соблюдать режим пищи и сна, – к этому их приучила сверхзвуковая авиация. Не было ничего мудреного в том, чтобы спать свои девять часов, проходить физический тренинг под наблюдением врачей, каждую неделю давать себя ощупывать, выслушивать, обмерять. Даже самые молодые соглашались с тем, что лозунг «летчик гиперзвуковой авиации не знает, что такое алкоголь», имел право на непреложность в течение шести дней недели. Но большинству офицеров – молодых, здоровых, полных жизни людей с нормальными потребностями – казалось ханжеской выдумкой осторожничавших эскулапов требование жить жизнью мужчин по Лютеру. При этом строгий режим не всегда нарушался по вине мужей.
Именно это происходило и в доме самого командира. Вера делала вид, что все понимает, но, высидев несколько дней с надутым видом, начинала отпускать шпильки по поводу подозрений, какие рождались у нее такой жизнью. Слишком строгая жизнь вызывала протест ее естества, подогреваемого скукой и избалованностью, позволявшей прежде ни в чем не знать слова «нельзя».
В один из таких дней, раздраженная долгим отсутствием Андрея, Вера опять устроила сцену.
– Я такая же, как другие, как все! – кричала она. – Я хочу иметь нормальную жизнь, хочу ребенка!
Это было так неожиданно, что Андрей остолбенел.
– Никто у тебя этого права не отнимает, – растерянно проговорил он.
Но тут несколько грубостей Веры заставили его схватить фуражку и выбежать вон.
Вероятно, у Веры не было осознанного желания досадить Андрею, тем не менее она уехала в Москву, оставив короткую записку о том, что вернется только завтра, а возможно, и послезавтра. Может быть, она искренне верила в неотложность дел, какие у нее там были: вечером – премьера в Доме кино, куда Андрей все равно не ходил, даже будучи в Москве, завтра две примерки и сотня других не менее интересных дел. К тому же случилось так, что после Дома кино собрались у одной из приятельниц. Там без всякого вызова со стороны Веры, совсем ненароком, кто-то из дам рассказал о только что прочитанном ею романе, как американский летчик-высотник перестал быть мужчиной. Причина: на высоте он подвергся радиоактивному облучению. Сначала Вера слушала этот рассказ, как всякую другую пустую болтовню приятельниц. Но по мере того как вдумывалась в его смысл, он доходил до нее как что-то неправдоподобно жестокое. Тут же ночью, забыв о завтрашних примерках, поехала в Заозерск. Но у заставы повернула обратно и, едва дождавшись утра, позвонила генералу Ивашину. Ей нужно было во что бы то ни стало его видеть, говорить с ним: она заставит его, а не его, так Алексея Александровича вытащить Андрея из Заозерска. Андрей должен раз навсегда покончить с полетами, об ужасном действии которых, наверно, сам не знает.
Но Ивашин не смог или не захотел с нею встретиться тут же – предложил повидаться на днях. С темными кругами под глазами, осунувшаяся, раздраженная, она снова помчалась в Заозерск, решив, что самое разумное – поговорить с Ксенией, – уж та-то, наверно, знает всю правду об излучениях и прочем.
***
То, что Ивашин отказался от встречи с Верой, не было его прихотью, в момент ее звонка он действительно собирался к командованию. Шли разговоры в связи с неполадками в эскадрилье Андрея. Главнокомандующий ВВС уже высказался за снятие полковника Черных с эскадрильи и за замену его другим командиром. То, что Андрей оставался в эскадрилье, было результатом настойчивости Ивашина, взявшего на себя ответственность за дальнейшую деятельность Черных.
Главнокомандующий с неудовольствием выслушал доклад о расследовании дела Семенова и все, что Ивашин нашел возможным опять сказать в защиту Андрея. Ивашин чувствовал: главный маршал чего-то недоговаривает. Кажется Ивашин догадался о том, что остается несказанным. «А не ратует ли так Ивашин потому, что полковник Черных – сын генерал полковника Черных?» От этой догадки Ивашину стало так тошно, что он умолк, не договорив всего, что хотел и мог сказать в защиту Андрея.
– Вы отвечаете за своих офицеров, – проговорил главный маршал, – вам и решать: оставить Черных в эскадрилье или заменить другим командиром.
Весьма возможно, что Ивашин и принял бы решение, которое ему подсказывал главнокомандующий – сменить полковника Черных. Но на беду Ивашина главный маршал добавил:
– Не понимаю только, чего вы с ним цацкаетесь? А в общем делайте, как знаете. Но в случае чего пеняйте на себя.
Выходя из кабинета главнокомандующего, Ивашин твердо знал: произойди у Андрея еще что-нибудь неладное – и не уцелеть не только самому Андрею. Но именно потому, что главнокомандующий предложил «пенять на себя», Ивашин решил: полковник Черных должен остаться в эскадрилье. В этом Ивашин не видел ничего, кроме прямой пользы делу. А все остальное его не интересовало. Итак, Черных останется в эскадрилье. Вопреки всем и вся. По крайней мере у острословов будет еще одно основание для присвоения Ивашину клички «Генерал Вопреки».
Часть вторая
ЛЮДИ НЕДОБРОЙ ВОЛИ
Глава 6
Господа, собравшиеся однажды в дождливый полдень в апартаментах тридцать третьего этажа гостиницы «Регина-Виктория», не числились ни в каких департаментах, не имели чинов, званий и титулов, они не именовались генералами, советниками, сенаторами, парламентариями или судьями. Они не выступали с декларациями, не говорили речей по радио и телевидению. Лишь изредка они улыбались с экрана светской кинохроники, окруженные самыми избранными из пятисот избранных. Собравшиеся любичи называть себя «простыми людьми» и потомками простых людей. Так называли их газеты, так говорилось в подписях к их фотографиям в журналах, так возглашали дикторы телевизионных студий, когда заходила речь о магической силе свободной инициативы. Но ни одного из «самых простых людей», ни их братьев, кузенов, сестер, кузин, любовниц, ни даже их слуг никто никогда не видел в списках раненных на войне, пострадавших при усмирении забастовок. В стране не было общественной прослойки, которая могла назвать этих людей своими. Но в них и было дело почти всегда и во всем, что происходило в стране.
Апартаменты тридцать третьего этажа хотя и числились номерами отеля, как все другие номера, но в них за последние два десятилетия не жил никто. Дирекция отеля аккуратно получала чек в оплату за год вперед. Апартаменты обслуживались отдельным штатом прислуги, присланной арендатором. В конце коридора тридцать третьего этажа стоял стол для газет. Круглый год днем и ночью за столом сидели двое. Они имели тот профессионально независимый вид, по которому безошибочно узнают частных детективов.
В дождливый полдень, о котором идет речь, члены этого единственнейшего в своем роде клуба сидели в креслах, без видимой системы расставленных по комнате. Непосвященный мог принять этот беспорядок за случайную небрежность нерадивого слуги, расставляющего мебель. Но в действительности положение кресел в точности отражало отношения членов собрания друг к другу, одни сидели вполоборота к столу, иные и просто спиной. Тем не менее собрание считалось совещанием за круглым столом. Присутствующие были крепко связаны целью общих интересов и страхом за общую для всех судьбу. Вместе с тем каждый из них испытывал к остальным такую неприязнь, что видеть их лица при обсуждении важнейших решений, ради которых только и собирались в этой комнате, было равносильно потере душевного равновесия. А как известно, ненависть и злоба – плохие советчицы в делах. При встречах каждый хотел иметь голову свободной от каких бы то ни было чувств. Тут нужен был холодный разум.
Собираясь на тридцать третьем этаже, эти господа переставали быть людьми, знакомыми между собою, имевшими имена, внешность, прошлое. Каждый из них становился синонимом объединения монополистических групп, которое он представлял. Некогда нарождавшиеся монополии – духовные предки сидящих в комнате членов руководящего бюро Ассоциации промышленности и финансов – носили семейный характер. Семейными были капиталы банков, торговля и промышленность, железные дороги, нефть, уголь, сталь. Семейными, переходящими по наследству были порох и оружие. Также семейным было и руководство всем этим хозяйством, переходившее от отца к сыну, к внуку. Таким образом образовалась пресловутая «тысяча семейств», восседавшая на вершине власти и благополучия. Эта тысяча диктовала политику правительства в пределах страны и за ее границами. В интересах этой тысячи производились интервенции, велись войны.
По мере регионального развития промышленности, ее отраслевого объединения и разделения монополий появлялись новые «короли» нефти, стали, железных дорог, коммунальных предприятий, энергетики, химии, банков. Войны между «королями» приводили к падению одних и воцарению других; к крушению старых династий, к распуханию одних «королевств» за счет других и к исчезновению третьих. Представители крупного капитала захватывали руководство сверху донизу. Все должности замещались ставленниками капитала. Государственная администрация формировалась в зависимости от прихода к власти одной из двух главенствующих партий, в которых господствующее положение принадлежало монополистическому капиталу. Формально это называлось демократией, фактически было абсолютизмом плутократии. Деньги определяли все: избрание депутатов, судей, сенаторов, губернаторов.
В стране существовал парламент, состоящий из палаты депутатов и сената. Там говорили, спорили, кричали до хрипоты, создавали комиссии, производили обследования и ревизии; наконец, там ставили визу «народной воли» на законы, вынашивавшиеся, обсуждавшиеся и утверждавшиеся группами монополистических воротил.
Эти воротилы были солью земли и единственной реальной властью в республике. Независимо от того, что делалось в парламенте и в администрации, независимо от того, что делал или говорил президент, несколько десятков монополистов ежегодно собирались на съезд Ассоциации промышленности и финансов, чтобы подтвердить или аннулировать полномочия своего негласного, нигде не запротоколированного и как бы вовсе и не существующего исполнительного органа – Руководящего Бюро – той самой группы, что собралась в этот хмурый день на тридцать третьем этаже отеля «Регина-Виктория».
***
Один из присутствующих курил, наблюдая за тем, как растет столбик пепла на конце его сигары. Будто только для этого он сюда и пришел: безмятежно покурить в тишине. После каждой затяжки он бережно отодвигал от себя сигару на вытянутую руку, чтобы столбика пепла не коснулась голубая струйка дыма, которую он осторожно, скосив рот, выдувал в сторону: движение дыма могло обрушить пепел. А, по-видимому, в нем был для курильщика весь смысл.
Ближе всех к курильщику стояло пустое кресло. Тот, кто должен был сидеть в нем, отсутствовал. Он за границей пытался вернуть себе и своим партнерам по тридцать третьему этажу влияние на дела Центральной Европы. Вторично в истории XX века Рур использовал допинг иностранного золота, чтобы воскреснуть из руин. Из потенциальной «коровы», которую старший партнер собирался доить, федеральный рейх превратился в своенравного и весьма бодливого быка. Рурские «короли» угля, стали, химии сбросили личину вассалов и объявили себя полноправными партнерами, а может быть, и соперниками монополий-кредиторов.
Один из членов клуба сосредоточенно рассматривал при помощи лупы книжечку-уникум величиною не более его собственного ногтя. Он считался библиофилом. Если позволительно назвать так человека, не признающего книгой произведение печати, которое можно читать без сильной лупы. Такова была его прихоть. Ее, конечно, мог себе позволить коллекционер, назначивший премию в десять тысяч тому, кто доставит ему книгу форматом не более половины квадратного сантиметра.
В числе собравшихся был и Лоуренс Джон Ванденгейм Четвертый – правнук знаменитого Джона Ванденгейма Первого. В отличие от остальных он не спеша расхаживал по комнате, лавируя между креслами остальных членов собрания, ни у одного из них не задерживаясь, ни на кого не глядя. Так же и они, в свою очередь, как бы вовсе его не замечали, словно это и не был человек, а всего лишь движение воздуха, выдуваемого вентилятором установки для кондиционирования воздуха. Однако на самом деле никто из присутствующих ни на секунду не упускал из виду остальных. Все они были опытными и умными хищниками и умели вести игру в непринужденность
Никто из членов Бюро не произносил речей. Реплики их отличались лаконичностью. Их бросали в пространство как бы невзначай, никому не адресуя, так, случайные словечки.
Словоохотливей других был темпераментный Лоуренс Д.Ванденгейм. Только его фразы и были настолько содержательны, чтобы понять, о чем идет речь. Слушая его, сонливый толстяк приподнимал левое веко, словно в полусне мычал что-то, не заботясь о том, похоже ли это на человеческую речь.
Таким образом они беседовали около часа. Но вот Лоуренс Д.Ванденгейм остановился перед креслом, владелец которого отсутствовал.
Библиофил сложил лупу и сунул в жилетный карман свою книжечку.
Курильщик отвел подальше руку с сигарой. Сонный джентльмен поднял левое веко, и его мутные глаза остановились на лице Лоуренса.
Все молча следили за Лоуренсом, стоявшим широко раздвинув ноги, с руками, заложенными сзади под полы пиджака.
– Итак? – спросил Лоуренс у пустого кресла.
Все молчали.
Когда молчание стало томительным, библиофил сказал:
– Отлично, Лорри! Отлично! – как будто ему не терпелось поскорее уйти и отдаться своим коллекциям.
Сонный джентльмен молча наклонил голову и сомкнул левое веко. Пальцы его мерно зашевелились, как лапы засыпающего краба. Казалось, этого человека вовсе и не интересовало, заметил ли Лоуренс его кивок, означающий, что представленная им здесь промышленно-финансовая олигархия Юго-Востока не имела возражений против предложенного плана.
Курильщик смотрел на столбик пепла, сурово сдвинув брови. Монополии, за которые он был властен решать, не боялись «мирного кризиса». Курильщик представлял руководство могущественных групп, контролирующих сырье, без которого даже сам Ванденгейм был бессилен пустить в ход «ракетный бум» – величайшую спекуляцию, когда-либо задумывавшуюся в «Регина-Виктории». Перед размахом этой комбинации бледнели все прошлые дела, связанные с прежними бумами – авиационным, атомным, термоядерным, кончившимися ничем из-за того, что русские взорвали монополию республики в этом деле. Новый проект Лоуренса Ванденгейма заключался в том, чтобы перевести все вооружения республики и ее союзников на ракетную технику, наводнить этой техникой союзников в Европе, Азии и Африке, напихать ее на все материки и океаны. Проект сулил грандиозную перестройку всей обороны. Контрактами с правительством можно было надолго удержать кривую спада экономики.
Никто из присутствующих не обмолвился ни словом о том, что условием осуществления этого плана является провал предложенного Советами разоружения. Перейти на мирные рельсы – значит встать перед ясной перспективой самого настоящего, непоправимого кризиса. Это ясно говорят все эксперты. Значит, надо думать о том, чтобы ртуть не перешла через последнюю черточку, за которой могла бы действительно последовать, с точки зрения Лоуренса, гибель всего сущего. Но на то Майкл Парк и поставлен на одну из вершин власти, чтобы заботиться об этом. Пусть же попотеет, если не хочет быть сброшен в помойку истории.
Курильщик был не прочь вставить палку в колеса ракетной колеснице, на которой катил Ванденгейм. При иных обстоятельствах курильщик и вцепился бы Лоуренсу в горло, блокировал бы запасы расщепляющихся материалов во всем западном мире. Увы, сейчас обстоятельства не давали ему уверенности в победе. Он должен был сделать вид, что остается лояльным членом клуба. Но придет время…
– Все это верно при условии: парламент должен вотировать право главы государства единолично решать вопросы войны или мира. Сам. Единолично. Это могло бы держать мир в состоянии достаточного накала, без которого невозможен бум, – сказал курильщик.
Остальные выразили свое согласие молчаливым кивком головы.
Сонный джентльмен приподнял второе веко.
Библиофил исподтишка внимательно следил за лицом Лоуренса.
– Тут что-то есть… Что-то есть!.. – сказал Лоуренс и прошелся из конца в конец комнаты. Он остановился перед окном, откуда открывался вид на город, и так стоял, постукивая носком ботинка.
– Пожалуй, я… не возражаю! – наконец выговорил он.
***
Не прошло и нескольких часов после того, как разъехались члены клуба. Все, кроме Лоуренса. Он сидел и думал о том, как захватить решительно все, что делается, будет делаться и может делаться в области ракетного бума, и прежде всего как подчинить себе дельцов федерального рейха в Европе. Они слишком широко разевают рот. Он им покажет самостоятельность! Федеральный рейх с его христианско-демократическим режимом, восстанавливающим гитлеровский вермахт, может стать губкой, где произойдет процесс диффузии: марки налогоплательщиков будут превращаться в ракеты Лоуренса; ракеты – в золото.
Но чтобы бум стал всеобъемлющим, надо как можно скорее осуществить проведение через парламент закона, предоставляющего главе государства решать вопросы войны и мира без участия парламента. Правда, на пути такого закона стоит конституция, но посмотрим, что сильнее – конституция или…
