Текст книги "Ураган"
Автор книги: Николай Шпанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
Глава 28
1
Лесс рассказывал Дайен, как все случилось. Он говорил о том, чего хотят те и что они готовят. И чего хочет он.
Дайен слушала в испуге. Смеет ли она слушать его? Должна ли включить магнитофон? Лесс ни разу не произнес слова «бог», но Дайен казалось, что он говорил совершенно то же, что говорила бы она сама на исповеди, если бы видела то, что видел он. Дайен верила в бога и верила тому, что все хорошее от бога. Все, что говорил Лесс, было так похоже на слова от бога. Душа Дайен металась в сомнениях.
– А вы не красный? – в смущении спросила она.
В глазах Лесса загорелась искорка смеха, и это успокоило Дайен. По мере того как Лесс говорил, слова его, подобно чудесным семенам, прорастали великой правдой, перед которой холодела от страха юная Дайен. Услышав о том, что те сбросили бомбу, чтобы заставить других сбросить сотни бомб и уничтожить половину человечества, Дайен укусила себя за палец, чтобы не закричать от страха. Лесс спросил ее: верит ли она тому, что Парк добрый христианин? А если так, то верит ли тому, что Парк хочет людям не смерти, а счастья? Значит, он не хочет войны, а хочет мира? А если так, то нужно ли помочь Парку сделать то, чего он один сделать не может: пойти на разоружение и объявить вне закона войну и все, что война?
Дайен не понимала, что значит «вне закона». Лессу было больно говорить. Но он сделал усилие и объяснил Дайен, что значит «вне закона». При этих словах Дайен не удержалась от смеха: если бы она и сама не видела, что Лесс умирает, то подумала бы, что он смеется над ней: могут ли два маленьких человека – она и Лесс?..
Но перед смертью так не шутят.
Дайен не поняла, почему это так, но она уже верила Лессу. У нее на глазах умирали люди, но еще никто не умирал так, как Лесс. Те все до последней минуты уверяли, что если бы они остались жить, то принесли бы еще много пользы себе и людям. А Лесс говорил, что для того, чтобы принести людям пользу, он хочет умереть.
Лесс посмотрел ей в глаза и сказал: да, он умирает, но нужно, чтобы его смерть не стала напрасной, – перед смертью он должен сказать большую правду. Эта правда станет оружием в руках людей, борющихся за мир, тех, кто поставил себе целью войну с войной. Нужно, чтобы Нортон и его агенты не могли скрыть того, что скажет Лесс. Нужно, чтобы враги мира, враги всех простых людей не могли сделать тайну из самого факта смерти Лесса.
Но как же он скажет то огромное, что должен сказать, когда у него едва хватает сил, чтобы нашептывать на ухо Дайен?
Не может ли Дайен сделать так, чтобы силы вернулись к Лессу, чтобы к нему вернулся голос? Пусть ненадолго – на полчаса, на четверть часа, но он должен обрести силы и голос. Громкий голос и большие силы. Не знает ли Дайен такого средства?
Конечно, Дайен знает. Она же медицинская сестра, хоть и очень молодая. Но ее обучали. Она с гордостью может сказать, что была старательной ученицей. Очень старательной. Поэтому она знает, как придать силы умирающему. Нет, нет, она вовсе не хочет сказать, будто он уже умирает, избави бог!.. И как он может смеяться из-за того, что она так оговорилась?.. Она просто хотела сказать, что есть средство, способное дать человеку силу говорить громко и ясно, даже когда… Одним словом – это экстазин. Шприц экстазина – и к человеку возвращаются силы на четверть часа, а может быть, и на полчаса…
Увидев, как при этих словах блеснули глаза Лесса, Дайен поспешно добавила: но она не может сделать Лессу укол экстазина. Потому что не раз видела, как после нескольких минут возбуждения и ясного сознания получившие экстазин больные впадали в полное беспамятство и, не приходя в себя, умирали. Нет, нет, пусть Лесс и не просит: она не может! Не может сделать ему укол!
Но Лесс прошептал, что именно это лучше всего: четверть часа возможности говорить полным голосом и потом – конец. Да, да, прекрасный, легкий конец без сознания. Для него это лучше всего. Неужели она не понимает: дав ему возможность продиктовать на магнитофон страшную правду, она спасет от гибели миллионы людей – таких же христиан, таких же верующих католиков, как она, Дайен?!. Нарушение присяги? Кому она присягала – подлым преступникам, попирающим заветы Христа, безжалостным, лживым людям без совести и чести!
Дайен закрыла лицо руками.
Лесс смотрел на маленькие смуглые руки Дайен с коротко, до мяса остриженными ногтями, и ему было ее жаль. Он понимал, на что ее толкает и что ей грозит. Но думал, что не имеет права на жалость к ней. Другая жалость должна сделать его безжалостным.
Лесс снова зашептал: он знает, как сделать, чтобы его смерть наделала много-много шуму. Знает!.. Не отнимая рук от лица, Дайен склонилась совсем низко, потому что Лесс говорил уже очень тихо: каждое слово стало для него мукой. Скоро он умолк. А Дайен подумала о Корнелиусе. Корнелиус сказал, что Лесс – самый вредный красный. Может быть, даже коммунист. Раньше она была уверена, что Корнелиус герой. Настоящий герой с большим автоматическим пистолетом под пиджаком. А теперь ей кажется, что герой Лесс. Куда более настоящий, чем Корнелиус. Дайен готова пойти и исцарапать Корнелиусу физиономию. И сказать, что никогда не пойдет за него замуж. Ведь она решила это уже давно. Подружки уверили ее, что парень из федералки ни за что не женится на итальянке. Если она еще позволяла Корнелиусу потискать себя, то это… так. В этом не было ничего такого. Но сейчас она говорит, как на исповеди: больше Корнелиус и пальцем ее не тронет! Если она не грешит, слушая Лесса, было бы грехом позволить Корнелиусу… Дайен старалась привести в порядок непривычно трудные мысли, так неожиданно заполнившие ее мозг. Дайен не была склонна к сложным раздумьям над жизнью. Она верила, что бог – всемогущий и всеведущий – думает за нее, как и за всех людей на свете. И без его воли ни один волос… И когда она прибирала свои густые локоны, ей делалось страшно: сколько у бога забот, если он думает о каждом волоске только на одной ее голове. До сих пор все в жизни было для Дайен довольно просто. Но то, что говорил Лесс, уже не было постепенным движением от одного берега жизни к другому. Лесс одним взмахом перебросил ее через целое море неизвестностей, поднял высоко над местом, где она была, показал его ей и швырнул на противоположный берег. Падать было страшно. И, может быть, даже больно. Зато она видела теперь не крошечный кусочек того, что ее прежде окружало, а все сразу, во всей перспективе. Настолько страшной, что Дайен хотела и боялась ее охватить. Величайшим усилием Дайен собрала мысли и сказала Лессу: зачем делать, что он хочет сделать? Что изменится? Она видела уже, как умирают люди. Здесь, в седьмом коридоре. Но, честное слово, выходя с дежурства, она еще ни разу не видела, чтобы от смерти людей пропасть улицы внизу стала хоть на йоту светлей. Разве миру стало хоть на волос лучше оттого, что умер тот или другой человек, про которого писали, что он грозился перевернуть мир? Право же, от их смерти лучше становилось, может быть, только таким, как Корнелиус. Но и то чуть-чуть: на несколько долларов в неделю.
Дайен выложила все это Лессу торопливо, сбиваясь. Жалость к нему сжигала ее: может быть, лучше все-таки не быть героем – просто остаться жить, и все?..
– Разве нельзя без этого? – сказала она, полная веры, что получит от Лесса правильный ответ. Потому что за его плечами стоит смерть. А с нею и сам бог Саваоф во всем ужасном блеске своем.
Дайен смотрела Лессу в глаза, стараясь больше не плакать. Но Лесс уже не мог произнести ни слова, потеряв сознание от боли. Он мог ответить только взглядом. Она отвернулась и стала приводить себя в порядок. В эти несколько минут, что ей понадобились, чтобы уничтожить следы слез, напудриться и провести карандашом по губам, она из растерянной, заплаканной девочки превратилась в строгую женщину. Даже суровая складка, какой не было прежде, пролегла в уголках ее рта. Когда она под взглядом Лесса взялась за ручку двери, всякий увидевший ее подумал бы: уж эта-то знает устав седьмого этажа.
Каблуки неслышно впивались в толстую резину половика в коридоре. С минуту Дайен, опустив голову, постояла перед дверью пустой операционной. Вошла – и остановилась от испуга: невыносимо громким показался ей стук каблуков о плитки пола. Пришлось постоять, чтобы успокоить сердце. Дайен прижала дверь спиною и стояла, тяжело дыша. Потом отыскала то, что нужно, и вернулась в палату. На молчаливый вопрос Лесса Дайен показала ему из-под халата принесенные ею шприц и розовую ампулу. И села на стул, потому что ноги у нее подкашивались.
– Кто-то сказал: любовь бессмертна, а ненависть умирает ежеминутно… Не могу сказать почему, но теперь я люблю людей… – Лесс говорил медленно, через силу. – Очень люблю… Тех самых, кого прежде очень не любил. Любовь бессмертна, а ненависть умирает ежеминутно. – Он перевел дыхание. – Хотите, чтобы ненависть умерла совсем?
– Я бы хотела, чтобы вечно жила любовь, – тихо ответила Дайен.
– Дайте руку, – прошептал Лесс и сделал губами трудное движение. Оно могло означать только одно – поцелуй.
Дайен подняла было руку, но тут же испуганно отдернула: она знала, что на ее руке останется кожа его губ. Склонилась и поцеловала Лесса в лоб. Он был горячий и мокрый. Пот сильно пах. У Дайен закружилась голова, как бывало в анатомичке. Но Дайен овладела собой и, улыбнувшись Лессу, заставила себя не вытереть рта. Повинуясь его приказам, то едва слышным, то отдаваемым одними глазами, она принялась за работу.
Когда шприц был наполнен экстазином, Дайен подняла его иглой вверх и выпустила воздух. Несмело спросила:
– Нельзя иначе?.. Ведь господь бо… – и не смогла договорить.
– Бог заодно с нами.
Дайен приготовила шприц, оттянула кожу на плече Лесса и ввела иглу. Рука Дайен не дрожала. Прищурив один глаз, Дайен наблюдала, как розоватая жидкость уходит из шприца.
Лесс лежал с закрытыми глазами. Его веки потемнели так, что на лице, внезапно покрывшемся зеленоватой бледностью, казались совсем черными. Дайен испугалась: укол убил его?! Нет, нет, этого не может, не должно быть! Сдерживая слезы, девушка наклонилась над больным и с облегчением уловила едва слышный звук дыхания: он еще жил.
И вдруг так громко, что испуганная Дайен отшатнулась, Лесс заговорил. Он велел ей приблизить микрофон и стал диктовать. Говорил торопливо, боясь, что вот-вот прекратится действие экстазина, иссякнет сообщенная его полумертвому телу энергия, угаснет голос. Люди не узнают всего, что он еще не успел им сказать. Они услышат, что готовит шайка, стоящая за спиной Парка; могут поверить самому Парку, дадут еще раз обмануть себя, и тогда…
Он говорил и говорил. Так громко, что слова с гулом резонировали в пустой палате. Отброшенные гладкими стенами комнаты, слова разносились по пустому коридору седьмого этажа: они уже разбудили сестер, врача, охрану. Госпиталь просыпался, суетились люди, звонили телефоны.
Дайен подошла к окну и посмотрела вниз. В полутемной пропасти улицы уже появились прохожие. Дайен взглянула на часы: скоро смена! Сюда придут и… Она опасливо покосилась на Лесса – он все лежал с закрытыми глазами. В голове Дайен неслись испуганные мысли о Корнелиусе, о страшной Комиссии, не знающей пощады к итальянцам, о строгом уставе госпиталя. И тут Дайен вспомнила, что, когда ее переводили на седьмой этаж, она давала присягу, клялась на святом Евангелии… Великий боже: она нарушает присягу! Ее расширенный взгляд перебегал с вращающихся бобин магнитофона на лицо Лесса и снова на аппарат… Всемогущая, всеправедная, непорочная дева Мария, неужели Дайен должна погибнуть? Вместе с этим человеком? Ради него? Нет, нет, ведь он даже уже и не человек! Так во имя чего же? Бог всеблагий, за твою ли правду? Просвети, научи же, мадонна!..
Слух Дайен уловил шум в коридоре. Смена?.. Конец?! Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный… В коридоре шаги. Шаги, шаги… Шевелится ручка двери… «Матерь божия, я не хочу!..» Взгляд Дайен как зачарованный прикован к ручке двери, а губы шепчут и мозг вопит: «Не хочу… боже мой, не хочу!»
Дверная ручка опускалась какую-нибудь долю секунды. Но в сознании Дайен это движение фиксировалось, словно снятое объективом рапида. Вот дверь неслышно отворилась – в ней стоял Фрэнк Нортон. Из-за его плеча с любопытством выглядывал Корнелиус.
Нортон стоял и слушал громкий голос не подозревающего об его присутствии Лесса. Словно пригвожденная к месту его взглядом, Дайен все стояла у окна. Но вот и Лесс услышал тяжелое дыхание Корнелиуса, и открыл глаза, и сразу понял все. Так же громко, как диктовал, он сказал Дайен:
– Именем всемогущего бога: это должны услышать все…
Он не успел договорить: ворвавшийся в комнату Корнелиус выхватил из-под головы Лесса подушку, кинул в лицо умирающему и навалился на нее своим огромным телом.
Прежде чем Нортон успел ей помешать, Дайен сорвала с магнитофона бобину с записью.
– Держите ее, держите же ее! – истерически завопил Нортон, однако не пытаясь сам помешать девушке. Он только визжал и как припадочный топал ногами.
Дайен побежала к окну, но Корнелиус, оставив Лесса, нагнал ее, схватил поперек тела и, швырнув на подоконник, прижал коленом. Дайен выпустила бобину. Как игрушечное колесико, бобина покатилась по подоконнику. На миг, словно задумавшись, приостановилась у его края и, разматывая на лету драгоценную ленту, устремилась в серую пропасть улицы. Дайен закричала. Корнелиус ударил ее по лицу. Он хотел зажать ей рот, но девушка вонзила зубы в его ладонь. Он отдернул окровавленную руку. Дайен закричала еще громче.
А Нортон визгливо завопил:
– Вон, вон! Все! Убирайтесь! Ничего не случилось. Ничего не случилось! Заставьте всех молчать.
Дайен удалось освободиться из объятий Корнелиуса. Вскочив на подоконник, она яростно отбивалась от него. Он схватил ее за ногу. Пытаясь сохранить равновесие, девушка зашаталась между пространством комнаты и пропастью за окном. Еще усилие Дайен, еще удар Корнелиуса – девушка покачнулась и упала, повиснув над темным провалом улицы, удерживаемая за ногу охранником.
Внизу успела собраться толпа. Люди в ужасе замерли. Потом стали кричать. В провале сгрудившихся домов их голоса слились в один вопль. Но вот вопль оборвался. Люди стояли с полуоткрытыми ртами, с застывшими лицами. Дайен падала, широко раскинув руки. Ее халат стелился по воздуху, как крылья огромной белой птицы.
2
Фрэнк Нортон стал еще больше похож на мертвеца: темно-серое лицо в синих пятнах, провалившийся рот; воспаленные глаза с багровыми, как у трахомного, веками; густая рыже-седая щетина на щеках. Вызов Лоуренса Ванденгейма поднял Нортона среди ночи. А нынче Нортон завалился в постель, как был – в платье, в ботинках, – и даже не успел сдернуть крахмальный воротничок. Нортон не привык много пить, а происшествие с Галичем, завершившее собою целую цепь служебных неудач, заставило его хватить лишнего, да вдобавок еще он принял снотворное. Полет в ревущем реактивном лимузине Лоуренса окончательно его доконал. Даже костюм Нортона имел теперь такой вид, словно его только-только вытащили из гроба: пепел и перхоть на лацканах пиджака походили на могильную землю, которую впопыхах не успели с него стряхнуть.
Лоуренс был тоже не в своей тарелке: может быть, не стоило идти на свидание с Пирелли? Но что было делать? Приглашение Антонио застало его внезапно – в «Регина Виктории» шло экстренное собрание Бюро, и не оставалось ничего иного, как согласиться. Расстояние в тысячу километров не было препятствием: «Комета» преодолела его в каких-нибудь тридцать минут. Но что скрывать, обстановка, в которой Лоуренс так неожиданно очутился, его несколько подавила. Он привык к роскоши отцовских особняков и вилл. Он видывал дворцы монархов, перекупленные «королями» нефти, стали и железных дорог, привезенные из Европы. Но ему никогда не доводилось видеть блажи, какая, по-видимому, овладела главарем Синдиката преступников. Длинная лестница вела в круглый вестибюль с белыми мраморными колоннами. Между колоннами тени охранников – такие же молчаливые и с виду равнодушные ко всему на свете, как в резиденции президента. Из вестибюля коридором, выложенным черными и белыми мраморными плитами, – ни дать ни взять министерство иностранных дел! – прибывших повели в кабинет Антонио. Лоуренса бесило, что Антонио (этот негодяй, гангстер, политический шулер – Лоуренс подыскивал все оскорбительное, что мог вспомнить) не вышел навстречу ему – Джону Ванденгейму, ему – королю атома, нефти и банков!
Только когда отворилась огромная дверь кабинета, Лоуренс и Нортон переступили его порог, Пирелли счел нужным крутануть свое массивное, как турникет, кресло и встать.
Лоуренс швырнул непогашенную сигарету на ковер и без приглашения выбрал себе место у круглого стола. Это было кресло председателя. Лоуренс старался взять себя в руки – перестать злиться из-за глупой мании величия Пирелли. И все же единственным из троих, кто чувствовал себя как рыба в воде, был сам Антонио Пирелли. Не тратя времени на лишние разговоры, он передал Лоуренсу данные, добытые синдикатом: Парк сочинил декларацию в поддержку советских предложений о разоружении. Разведка Антонио не знает точно, кого именно, но кого-то Парк предлагает объявить «вне закона».
Лоуренс спросил Нортона:
– Что вы знаете об этой декларации?
Нортон не знал о ней ничего. Он только устало поднял плечи и мотнул головой, не в силах оторвать язык от пересохшего нёба.
– Ну вот! – с торжеством воскликнул развалившийся в кресле Антонио Пирелли. – Моя разведка работает чище. Говорю вам: Парк готовит мину, которая пустит на ветер весь ракетный бизнес.
«Боже мой, как трудно иметь дело с выскочками, – с презрением подумал Лоуренс. – Для этого животного все дело в сегодняшнем бизнесе. Ракеты или публичные дома – ему все равно. Лишь бы деньги. Лишь бы бум. А что будет завтра – это не его дело. Такая сволочь выживет в любой воде».
– Парк взорвет все дело, – повторил Пирелли.
– Не посмеет! – сквозь зубы процедил Лоуренс.
– Ого! Еще как посмеет!
– В душе он – наш.
– А на черта нам его душа? Парк…
– Парк, Парк! – сердито прервал его на полуслове Лоуренс и покосился на Нортона: да, пожалуй, этот уже мертвец.
– А текст декларации? – спросил он у Антонио.
– Хватит того, что я вам гарантирую ее смысл: если Парк поедет в Женеву, он положит нас на обе лопатки, – ответил Антонио.
– Нельзя его туда пускать!
– Как?
– Господи! Можно подумать, что это первый случай в вашей жизни, когда нужно помешать такому делу.
– Речь идет не о какой-то пешке: Парк – это Парк.
– Ладно, дело не в словах, – поморщился Лоуренс. – А что вы скажете, Фрэнк?
Но Нортон и на этот раз только устало двинул плечом.
Лоуренс молча, по-хозяйски прошелся по комнате и остановился перед затянутым плотной шторой высоким окном. Так он стоял спиною к тем двоим и долго сосредоточенно перебирал шнуры. Заплел их в косичку, снова расплел, завязал узлом и, не оборачиваясь, пробормотал, ни к кому не обращаясь:
– Я вот перебираю в памяти такого рода случаи из нашей истории. Бывало, куда более важные господа, чем Парк, сворачивали не туда, куда следует.
– Господи, я едва держусь на ногах, – простонал Нортон.
– Вам лучше лечь, Фрэнк, – сказал Лоуренс. – Завтра вам скажем, к чему пришли.
***
Нортону пришло в голову пройтись полем, чтобы освежить голову. Оградительные огни аэродрома кровавыми каплями уходили вдаль. Едва мерцала затененными окнами командная вышка. От легкого ветра с моря у Нортона немного посветлело в голове. Он перешел с травяного поля на твердую полосу бетона. Идти стало легче. Он шел и думал о том, что нужно переломить линию невезения, преследовавшего его в последнее время.
За размышлениями Нортон и не заметил, как подошел к самому самолету. Под светом луны сталь обшивки «Небесного мустанга» казалась полированным серебром. Нортон с любопытством потянулся было к концу острого как бритва крыла, но в испуге отдернул руку: над головой у него прогремел громкий бой колокола, словно вдруг рядом пронеслась целая команда пожарных. Ужасающий грохот потряс вселенную. Нортон еще успел увидеть где-то далеко у хвоста самолета язык ослепительного пламени. А в следующий миг титаническая сила, которой не было смысла даже сопротивляться, оторвала Нортона от земли и… Впрочем, больше ничего и не было. По крайней мере для Нортона. Еще несколько мгновений то, что от него осталось, дымилось, размазанное по решетке диффузора. Но этих следов на решетке становилось все меньше. Через одну-две секунды они исчезли совсем. Когда Лоуренс Ванденгейм позвонил на аэродром, намереваясь что-то сказать Нортону перед отлетом, хозяину ответили, что Нортон еще не пришел. Он не пришел и через час. Не пришел через два. Поиски его следов привели к аэродрому, провели через траву и бетон и оборвались у самолета. Не оставалось сомнения: Нортон здесь был, и не было сомнения, что он не ушел обратно. Но куда он девался, так никто и не узнал, пока через день механики не стали перебирать двигатель «Мустанга». Там они нашли несколько отполированных воздушной струей костяшек. В трещине одной из них виднелось небольшое направление металла, словно пломба в гнилом зубе. Говорят, что это были остатки расплавившихся часов.
