Текст книги "Ураган"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Другие охотно отдадут последние штаны и готовы жить впроголодь за право чувствовать себя по-настоящему свободным.

– Чувствовать свободу?.. Но ты же сказал: понятие свободы относительно, как ничто другое.

– Да, каждый понимает ее так, как ему свойственно. – Лесс помолчал и мечтательно пробормотал: – Всегда туда, где еще не был; к тому, чего не видел; всегда о том, о чем еще не думал; к тем, кого не знаешь.

– И всегда искать себе женщину, какой не было? – сквозь зубы проговорила Ева.

– Искать якорь?..

– Корабли возят свой якорь с собой.

– Да, это один из вариантов.

– Тебе он не подходит?

– Нет!

Они сидели не шевелясь. За ними шелестели листья пальм, и по маслянистой поверхности океана бежала легкая, едва заметная под луною рябь. Лесс вытянул шею и настороженно прислушался: он и сам не знал почему, но ему показалось, что это не был обычный ночной бриз. Лессу хотелось, чтобы ветер разыгрался в бурю и разогнал, порвал в клочья тишину побережья, разнес в щепы бунгало, поломал пальмы и погнал по океану горы валов. Лесс встал и посмотрел на запад: оттуда надвигалась тяжелая туча. Лесс потянулся, сгоняя остатки истомы, и пошел в дом.

Ева пошевелилась в своем кресле и издала звук, похожий на всхлипывание. Лесс не оглянулся. Он шел, чтобы побросать в чемодан то немногое, что составляло теперь его багаж.

И все-таки Ева была удивительной женщиной: наверно, Лесс ошибся, вообразив, будто слышал, как она всхлипнула, – вслед ему послышался ее совершенно спокойный голос:

– Утром я отвезу тебя.

Лесс не ответил: не утром, а сейчас он выйдет на дорогу, чтобы поймать ночной автобус или хотя бы случайную машину.

5

Когда Лесс добрался до проезжей дороги и сел на свой чемодан, он еще не имел представления, куда поедет. Если бы первый подошедший автобус направлялся на юг, Лесс, вероятно, оказался бы у самой границы, но так как автобус шел с юга, то Лесс поехал на север. Главная дорога, по которой несся автобус, вела в столицу. В столицу так в столицу.

Помывшись и пообедав в гостинице, Лесс побрел к зданию парламента, просвечивавшему своими белыми колоннами сквозь деревья парка. В этом не было ни логики, ни какого-нибудь продуманного плана – только действие затухающей волны взрыва, произошедшего в бунгало Евы. Куда спокойнее для Лесса было пойти не к Парку, а, скажем, в агентство «Глобус», чтобы оно его отправило за границу. Но, придя сюда, было глупо не повидаться с Дугом Фримэном – секретарем Парка по печати. Дуг сказал Лессу, что на пресс-конференции Парк будет говорить о «плодах Лугано»: об открытом небе, об инспекции и о чистой бомбе.

– Она осталась его коньком? – удивился Лесс.

– Теперь у нас все, как у больших, – с усмешкой сообщил Дуг, – старик научился даже с важностью произносить «мне нечего сказать» – совсем как у больших.

– Он что, рассчитывает все-таки рано или поздно взобраться на Золотую гору?

Дуг рассмеялся.

– Почему бы и нет? Разве у него меньше шансов, чем у всякого другого? Тут годится всякая лошадь – даже такая дряхлая, как чистая бомба, если она способна добраться до финиша.

Лесс первым забрался в хорошо знакомый ему зал Договора, где проводились парламентские пресс-конференции, и занял место поближе к одному из микрофонов, стоящих между рядами. Лесс знал: Парк может всякому заткнуть рот отказом отвечать на вопрос. Но вместе с тем Лесс лучше многих знал и характер Парка: старик не прочь вступить в драку, если вопрос задирист, но может говорить лишь в той степени свободно, в какой это допустимо в присутствии трех сотен настороженных корреспондентов. При этом спрашивающий рисковал выслушать от Парка и не очень лестные эпитеты. Бывший генерал не брезговал подчас военным словечком, не имевшим шансов попасть в печать. Правда, при этом Парк всегда предварительно оглядывал зал: не слишком ли много в нем женщин?

Стрелка часов подошла к назначенному времени. В дверях показался Парк. Он шел спокойно, заложив руку в карман, не глядя на корреспондентов. Лоб собран в морщины, губы втянуты, как у человека, задумавшегося и забывшего об окружающем.

Парк не спеша подошел к желтому кожаному креслу. В тишине было слышно, как Парк постучал ногтями по столу. Тут же, словно разбуженные сигналом, сиплым басом пробили часы. Парк поднял голову и начал говорить. Его стремительную речь почти невозможно было стенографировать. Как и предупредил Фримэн, Парк заговорил о контроле и о чистой бомбе. Он упрямо утверждал, что в случае войны это оружие является единственной гарантией спасения человечества.

За спиной Лесса раздалось едва слышное гудение телевизионной камеры. Казалось, весь мир заполнен голосом Парка и этим легким гудением аппарата. Парк говорил о неразумном поведении коммунистических лидеров, об их сопротивлении единственно гуманному, что свободный западный мир может сделать для облегчения бедствий человечества в случае ядерной войны.

Это звучало искренне и, пожалуй, даже взволнованно – ровно в той мере, в какой волнение подходило Парку. Если бы Лесс не видел всего, что видел в жизни, если бы перед его умственным взором в эти минуты не пронеслись картины событий в Аравии, не промелькнул бы образ Евы, если бы ему не вспомнилось то, о чем он говорил с Ченцовым, – наверное, Лесс, так же как большинство из трехсот пятидесяти напряженно слушавших журналистов, поверил своему бывшему кумиру. На какое-то мгновение Лессу удалось перехватить взгляд Парка, и он увидел глаза своего прежнего Парка – прямой, честный взгляд солдата. Но на этот раз в нем было что-то похожее на растерянность, и, встретившись с глазами Лесса, Парк поспешно отвернулся.

Лесс почувствовал, что речь Парка идет к концу. Время давало Лессу последние секунды, чтобы решить, с кем он. Впрочем, разве вопрос уже не решен?! Едва Парк произнес последнее слово, может быть даже на секунду раньше того и, во всяком случае, прежде других журналистов, Лесс вскочил и крикнул в стоявший перед ним микрофон:

– Прошу ответить!

Это прозвучало громче, чем тут было принято: триста пятьдесят лиц повернулись к нему. На них было написано удивление. Иные смотрели с укоризной. Но Лесс не видел никого, кроме Парка. Он засыпал Парка быстрыми вопросами: о чистой бомбе; о том, что слышал от Ченцова; о перспективе применения чистых бомб; о разоружении вообще; о соглашении с Советами. Лесс хотел раззадорить Парка, даже разозлить его, заставить говорить или укрыться за молчание. Лесс видел, что Парк хмурится, морщит лоб, морщины переходят на лысину, собирая ее в полосатый комок пятнистой кожи. И, наконец, Лесс с удовольствием увидел: ему удалось – Парк разозлился! Лесс узнавал своего старого Парка, перед носом которого помахали красным платком, – старик бросился в бой. Его речь уже не была потоком заранее продуманных, точных фраз. Она походила скорее на внезапно вырвавшийся из-под земли гейзер. Его речь то пенилась и бурлила, как кипяток, то затихала почти до шепота – злого и темпераментного, каким Парк, бывало, пробирал подчиненных в добрые старые времена своего генеральства.

И вот именно тут, в этот последний миг, когда окружающим казалось, что для Лесса все кончено, к нему, как спасительный луч маяка, пришло воспоминание о знакомстве с Гарольдом Райаном. Прежде пилот военной авиации, Гарри Райан перешел на службу в Главное разведывательное управление. Все, что он знал и делал, было служебным секретом. Но Лесс и Гарри были приятели, а спирт был спиртом, и однажды Гарри выложил такое, что даже Лесс, далеко не младенец в закулисных делах политиков, удивился цинизму термина «открытое небо». Бывая на международных конференциях, где дипломаты с пеной у рта отстаивали перед русскими гуманную единственность этого «открытого неба», Лесс и не подозревал о надеждах, какие возлагались на открытое небо разведывательным управлением. Правда, оказалось, что Даллес вовсе не был пионером в тайной воздушной разведке. Еще до второй мировой войны и даже до Гитлера, во времена рейхсвера, Германия начала аэрофоторазведку плацдармов грезившегося ее побитым генералам реванша. Еще до Гитлера аэротранспортное объединение «Люфт-Ганза» создало дочернее предприятие «Ганза-Люфтбильд». Несмотря на то, что после поражения сама Германия, переживая острый финансовый кризис, голодала и холодала, золото на восстановление военной и промышленной мощи текло из-за границ Германии. Министерство рейхсвера, а за ним и министерство вермахта широко использовало «Ганза-Люфтбильд» для фотографической разведки сопредельных с Германией стран и в особенности стран востока и юга Европы.

Управление при помощи организованного в Швейцарии филиала своей разведки тщательно исследовало и переняло методику «Ганза-Люфтбильд» еще прежде, чем был добит Гитлер. А уж потом, когда удалось захватить архивы абвера, управление жадно всосало все, что там было накоплено по аэрофотосъемке востока. Под востоком разумелась прежде всего Советская Россия. Когда в Бонне пышным цветом расцвела «служба Гелена», управление немедленно вошло с нею в деловой контакт и разработало широкий план тайной воздушной разведки востока. Снова из-за границы на берега Рейна потекло золото. Как грибы после дождя, вырастали акционерные общества по аэросъемке и фотограмметрии во Франкфурте, в Мюнхене, Штутгарте, Бонне, Вейденбрюке и в Западном Берлине.

На деньги, приходившие из-за рубежа, конторы «Аэролюкс», «Аэрофото», «Аэросъемка», «План и карта» арендовали у оккупационных властей союзников специальные самолеты для тайной съемки поверхности сопредельных государств. Все эти конторы – дочерние предприятия чудесно воскресшего акционерного общества «Ганза-Люфтбильд». Во все снова, как до Гитлера и при Гитлере, вложены средства испытанного бойца на фронте «воздушного господства Германия» семейства Бауэр. Там и сям на аэродромах федерального рейха отводятся секретные уголки, куда не имеют доступа пилоты гражданской авиации. Действительны только специальные пропуска бундесвера и оккупационных войск союзников. Тайную воздушную разведку обслуживают самолеты, присылаемые из-за рубежа. У них большая высотность, огромный радиус действия. Они способны от края и до края пронизывать воздушное пространство даже таких больших государств, как Советский Союз.

Такая система кажется вполне пригодной и в организации секретной воздушной службы Главного разведывательного управления для себя. Декорум может быть соблюден, тайна сохранена, если прикрыться вывеской научной ассоциации. В исследовании стратосферы и космического пространства заинтересовано все человечество. Вот гуманная и прогрессивная цель. На службу ей можно поставить самолеты самой большой высотности и самого большого радиуса действия. Вот цель, во имя которой можно засылать самолёты в воздушное пространство любой страны. В качестве эксперта к организации этой секретной службы привлекается старый гитлеровский специалист тайной фоторазведки полковник вермахта Ровельс.

«Стоп!» – мысленно воскликнул Лесс, когда Райан назвал это имя. Ровельс! Память тотчас восстановила Лессу картину: зал в Нюрнбергском Дворце правосудия. Международный военный трибунал. Заседание 30 ноября 1945 года. Оно посвящено разделу «Преступления против мира». Разбирается подготовка агрессии. Лесс внимательно следит за лицами Риббентропа, Кейтеля, когда с места поднимается полковник Эймен – начальник следственного отдела управления главного обвинителя от США.

«Господа судьи, я хочу вызвать свидетеля обвинения генерал-майора Эрвина Лахузена. Разрешите вызвать Эрвина Лахузена, чтобы он мог дать показания перед трибуналом…»

Когда Лахузен, один из ближайших помощников начальника гитлеровского абвера адмирала Канариса, заканчивает показания, изобличающие Риббентропа и Кейтеля как организаторов самых бесчеловечных репрессалий против мирного населения Польши, полковник Эймен вдруг спрашивает, знает ли он, Лахузен, кто такой полковник люфтваффе Ровельс и какова была деятельность части особого назначения, в которой тот служил.

– Ровельс возглавлял специальную авиационную часть высотного полета, которая совместно с отделом разведки вела разведывательную работу в некоторых областях и государствах… – отвечает Лахузен и подробно рассказывает о том, как в воздушном пространстве разных стран производилась аэрофотосъемочная работа высотной части Ровельса: Польша, Англия, Франция, юго-восток Европы.

***

Эймен: Скажите, когда производились эти разведывательные полеты над Лондоном и Ленинградом?

Лахузен: Точно даты указать не могу. Но могу сказать: эти разведывательные полеты имели место в указанных районах, результатами их являлись фотографии, передававшиеся по назначению.

Эймен: Эти полеты держались в секрете?

Лахузен: Конечно, они были весьма секретны.

***

Вот кто он, этот почтенный эксперт, упомянутый Райаном! Что ж, тогда, пожалуй, можно поверить Райану, что Управление надеялось в результате совместной работы с детищами аденауэровской «Ганза-Люфтбильд» располагать неплохой картой СССР и стран Варшавского договора. Господа генералы рассчитывали раскрыть все военные секреты Востока, засечь их ракетные батареи, разметить на карте радиолокаторы и радиомаяки, расшифровать коды радионавигационной службы, составить точную карту размещения промышленности в глубинных районах СССР. Да, тогда генералы могли надеяться поразить Советское государство в самое сердце. И можно себе представить, каким страшным ударом для Управления было разоблачение этого плана, когда русские одного за другим стали сбивать его воздушных разведчиков.

Чтобы понять из рассказа Райана подлинный смысл тезиса «открытое небо» в понимании Парка и его дипломатии, вовсе не нужно было быть опытным разведчиком, достаточно было того, что Лесс знал как журналист. Он воскликнул:

«Но ведь то, что немцы собираются делать при вашем участии, – шпионаж!»

«Разве дело в названии?» – удивился Райан.

«Гнусная работа, дружище».

«Не гнуснее прочих, но по крайней мере за нее хорошо платят, в отличие от многих других – скажем, чистить канализацию».

«Все-таки подлая работа, Гарри, – сказал Лесс, – воспользоваться «открытым небом», чтобы готовить удар… Выходит, что русские правы, яростно возражая против этой ловушки?»

«Не пустят в «открытое небо», проникнем в закрытое. В конце-то концов какая разница, ползет ли шпион по земле, переплывает пограничную реку, выходит из морского прибоя, спрыгивает на парашюте или, наконец, как делаем это мы, перепрыгивает границу на высоте нескольких десятков километров? Главное: все стараются сделать это незаметно. А если их замечают – стараются удрать».

«А когда удрать не удается, пускают себе пулю в лоб?» – спросил Лесс Райана.

Летчик пожал плечами:

«Да или нет…»

«От чего это зависит?»

«Умирают дураки».

«Теперь я понимаю, за каким чертом Западу так нужно «открытое небо».

«И то, что за ним следует?» – с усмешкой спросил Райан.

«Бомбы?..»

***

И вот теперь, в мгновение, когда Лесс смотрел в лицо разъяренного Парка, когда ему пришло на память все, что он слышал от Райана, Лесс решил, что у него есть на что поддеть Парка.

– Еще один вопрос: правда ли, будто один из дипломатов сказал: «Если русские не клюнут на контроль, мы заставим их подавиться «открытым небом»?

– А почему бы и нет? – усмехнулся Парк.

Но по тому, как он поджал губы, еще больше сморщил измятое лицо, Лесс понял: вопрос неприятен Парку. Чтобы не дать ему собраться с мыслями, Лесс поспешно продолжал:

– А разве «открытое небо» – это не та самая мина, которая способна взорвать любые переговоры, пока нет твердой договоренности о разоружении? – И, делая вид, будто не замечает Фримэна, старавшегося остановить его, Лесс продолжал: – Разве русские не правы, когда говорят: «Пока нет разоружения, пока в мире существуют запасы ядерного оружия, всякий инспекционный полет может превратиться в трагический трамплин для мировой войны»? Разве и любой русский самолет не может вместо фотографической камеры взять на борт ядерную бомбу и неожиданно сбросить ее нам на голову? Мы будем застигнуты врасплох и уничтожены.

Несколько мгновений Парк молча смотрел на Лесса. Тишина, царившая в зале, была такова, что дыхание толстяка Фримэна казалось сопением паровой машины.

Наконец Парк отчетливо проговорил:

– Мне нечего сказать!

И, с усмешкой глядя на Лесса, с издевательской ласковостью продолжал:

– Лесси, дружище, вы нарушили наш обычай: не сказали, кого вы тут представляете.

По залу прокатилась волна приглушенного смеха. Лесс понял, что Парк попросту выигрывает время: разве он не видит на лацкане пиджака Лесса жетон агентства «Глобус»?

– Агентство «Глобус».

Парк наклонился к сидевшему возле него Фримэну. Что-то сказал. Лицо его расплылось в широкой улыбке, и он по-прежнему спокойно повторил:

– Мне нечего сказать.

И тут же Лесс перехватил взгляд Фримэна, направленный на старшего из журналистов. Тот поспешно вскочил и тоже громче, чем обычно, выкрикнул:

– Благодарим вас!

Это была формула, означавшая конец пресс-конференции. Да, Дуг был прав: здесь все разыгрывалось теперь, как у больших, – от «нечего сказать» до «благодарим вас!».

Парк сунул руку в карман светло-серых брюк и повернулся к выходу. Тесня друг друга, корреспонденты бросились к дверям, выходившим в коридор с телефонными будками. Но тут Фримэн поднял руку.

– Ответа на вопрос Галича не последовало, потому что господин Галич назвал агентство, которое он не представляет. Мы весьма опечалены этим обстоятельством.

Это было уж слишком: Лесс выхватил из кармана корреспондентский билет и поднял его над головой. Но Фримэн не дал ему говорить:

– Нам сообщили, что вы уже не служите в «Глобусе».

Лесс медленно оглядел журналистов. Он понял, что у него нет шансов в открытой борьбе. Решительно никаких! Хоть Парку и нечего было сказать. Как ни смешно, но лишь сейчас, после двадцати лет работы в «Глобусе», Лесс понял, что «совпадение» интересов агентства с интересами Парка происходило по той простой причине, что Парк был в «Глобусе» полным хозяином.

Выйдя за ворота парламента, Лесс до конца понял, что означает случившееся. Самым правильным было сегодня же улететь подальше, иначе, нет сомнения, утром ему принесут розовую повестку Комиссии. Черт возьми, и там акции Парка стоили слишком много, чтобы такая мелкая сошка, как Лесс, могла себе позволить шутить с ним безнаказанно.

***

– Плохие дела, Лесси, а?

Лесс обернулся, чтобы послать говорившего к чертям, но увидел шефа столичной конторы агентства «Мировые новости». Тот дружески положил руку на плечо Лесса:

– Вот что, мальчик: Дуг сказал, что старик готов закрыть глаза на сегодняшний случай… Мое агентство готово послать вас за границу. Вы подходящий парень для того, что нас там интересует. Как?

Кажется, еще никогда ноги Лесса не дрожали так, как в эту минуту. «Ниспровергатель», – иронически подумал он и с горькой усмешкой поглядел на директора агентства «Мировые новости».

– Что ж… Если нет ничего лучшего, подойдет и ваше предложение.

Директор кивнул, но строго сказал:

– Вести себя паинькой! – и погрозил пальцем.

6

Колониальная школа, которую Парк смолоду проходил на островах под руководством самых беспощадных «специалистов» колониальной войны, приучила его к тому, что запрещенных ударов не существует. И все-таки, вспоминая нанесенный Лессу удар, Парк испытывал что-то среднее между стыдом и брезгливостью: Лесс не был ни фашистом, ни коммунистом. Только то, что бывший пресс-адъютант Парка, кажется, передался противнику, и извиняло удар.

Расхаживая по своему кабинету в парламенте, Парк думал о том, что даже тут, у себя в стране, война остается войной. Для уверенности в превосходстве приходится придерживаться жестокого лозунга: «Пленных не брать! Уничтожать всех, кто хотя бы в близком будущем способен поднять на тебя оружие!» В колониях под этот приказ подводили даже десятилетних мальчиков – через год-другой они могли стать повстанцами. Парку, бывало, даже в годы службы на островах приходило в голову, что такой способ «умиротворения» – не что иное, как натягивание скрытой, но чертовски опасной и сильной пружины. Рано или поздно она должна расправиться. Так оно и вышло, и не только на островах. Куда ни глянь, всюду перенапряженная пружина народного терпения расправляется и бьет в лоб тех, кто ее натягивал. В Азии и в Африке, от севера до юга – везде. Черные, коричневые, желтые – все перестали верить тому, что их удел быть рабами белого человека. Впрочем… лучше о таких вещах не думать. Слишком пристальное вглядывание в будущее мешает иногда оценивать политику нынешнего дня. А именно над нею и приходится сейчас задуматься Парку. Начать хотя бы с этой проклятой чистой бомбы или совсем нечистого «открытого неба».

Те два часа, которые Парк провел в парламенте, ушли на обычную суету, и ему не удалось хорошенько обдумать предстоящий разговор с Макдейром. Кроме Макдейра, не с кем потолковать во всем огромном министерстве обороны. Парк больше никому не может откровенно высказать одолевающих его сомнений.

Никто не смеет заподозрить Парка в небрежении интересами обороны. Но никто не будет иметь и права сказать, что по вине Парка хоть один грош налогоплательщиков пущен на ветер. Парк с особенной ревностью относился ко всему, что происходило в области новых грандиозных проектов министерства. Они влекли за собою астрономические траты государства и новые умопомрачительные прибыли для монополистических групп, поставляющих новые виды оружия. Парк сквозь пальцы смотрел на связи генералов с группой Ванденгейма. Тут Парку приходилось быть слепым. Наедине с собою он подчас подумывал о том, что он стал бы делать, взобравшись на Золотую гору. А влезть туда без помощи Ванденгейма не было надежды.

***

Парк всегда отличался подвижностью. Молодым человеком он слыл в числе лучших игроков бейсбольной и футбольной команд; генералом, на фронтах Второй Мировой он почти никогда не вызывал к себе командующих армиями и участками фронта, а ездил к ним; и теперь, имея семьдесят с лишним за плечами, не забывал, что такое гольф, – разве что погода уж совсем не позволяла выйти на поле.

В силу этой подвижности он и сегодня, вместо того чтобы пригласить к себе Макдейра, что вполне мог бы сделать как председатель парламентской комиссии по обороне, Парк сам отправился к генералу. Впрочем, если говорить откровенно, дело тут было не в одной подвижности, а, пожалуй, еще и в желании лишний разок под уважительным предлогом побывать в министерстве обороны.

Медленно едучи в своем сером лимузине вдоль мутной реки, Парк издали щурился на унылую громаду министерства.

Прежде ему приходилось выпрашивать кредиты у парламента – теперь он их санкционировал, глядя со стороны на грызню своих бывших коллег генералов за ведущее место в предстоящей войне полушарий.

Война полушарий! В устах генералов это звучало так, словно вопрос о ней уже был решен. Возня с переговорами и встречами на всех уровнях была только оттяжкой времени, чтобы дать им, господам генералам, возможность изготовить ракеты новых типов, якобы превосходящих то, что уже есть у русских. А в действительности… Да, Парк лучше многих знал, что означают в действительности эти «новые типы» – контракты для Ванденгейма и других шаек! И он, Майкл Парк, всю жизнь считавший себя честным человеком, должен молчать и, в лучшем случае, если совесть уж очень протестует против нового заказа, под предлогом болезни устраняться от председательствования в оборонной комиссии.

Война полушарий! Человечество рановато списало в отставку старину Марса. Спустившись с облысевшего Олимпа, воинственный старец нашел более комфортабельное убежище в восьмиугольнике министерства. За тысячи лет житья на Олимпе ему осточертело жаркое солнце Эллады – куда приятнее жить в комнатах с кондиционированным воздухом. К тому же сидение на Олимпе стало скучным – воинственные традиции Афин и Спарты почти забыты потомками славных вояк: они обнищали. О размахе Александра, сына Филиппа, старые гречанки рассказывают детишкам как о легенде, даже и не очень-то правдоподобной. Старому богу войны льстит: в министерстве подготовкой войны заняты сорок две тысячи трудолюбивых чиновников и офицеров, восседающих за тридцатью шестью тысячами письменных столов. Как бог, то есть существо, невидимое людям, Марс может в любое время незаметно подойти к любому из тридцати тысяч телефонов, связанных с внешним миром ста двадцатью тысячами километров кабеля; может посмотреть на экран любого радиолокатора. Увидев в локаторе проносящуюся по небу Афину-Палладу, может шепнуть оператору, что это советский бомбардировщик. Марс может заглянуть через плечо любого из трехсот человек, сидящих за электронно-вычислительными машинами, и узнать прогноз погоды на весну или вычислить траекторию ракеты, состоящей на вооружении любого из союзников республики; может поинтересоваться возможным исходом встречи республиканских истребителей с чужими бомбардировщиками в любой точке стратосферы. А в свободные минуты Марс, глядя на генералов, наверно, тоже хочет чуть-чуть развлечься. Что ж, старик вправе чувствовать себя как дома на полутораста квадратных километрах территории министерства. Тут он, пожалуй, впервые за три тысячи лет может вести жизнь, приличную Олимпийцу. Может спать или купаться в любой из уютных комнат за кабинетом глав любого из наземных или воздушных командований; может объедаться в любом из шести ресторанов, рассчитанных на сорок тысяч завтраков, обедов и ужинов. Этого достаточно даже для его божественного аппетита! Марс может предаваться неге в любом из четырех скверов на внутренних дворах министерства; в любом кинозале может смотреть фильмы: атомный взрыв в Хиросиме, подожженные напалмом города Кореи, расстрелы в Индо-Китае, репрессалии в Алжире, бомбардировка на Кубе: выбор картин во вкусе воинственного бога велик; старик может потешить плоть, приударив за любой из семи тысяч машинисток или стенографисток в закоулках министерства. Бог может поставить свою колесницу в любом из четырех гаражей, рассчитанных на шесть тысяч автомобилей, или бросить ее на любом из восьми десятикилометровых подъездов к зданию. Пожалуй, единственное неудобство олимпийца то, что негде выгнать на подножный корм отощавших кляч квадриги: во дворах предусмотрено питание для десятков тысяч лошадей бензиновых повозок, но жалкие четыре мотора по одной лошадиной силенке обречены на голодовку – щепотки сена тут не найти. А первая же попытка Марса выпустить крылатых коней на газоны сквера кончится тем, что их заберет военная полиция. Впрочем, бог может помириться и с этим. Взамен четырех костлявых кляч октагонские приятели дадут ему что-нибудь вполне современное. Тщеславие Марса должно тешить то, что он может проникнуть в любой из кабинетов и втихомолку водить пером любого из генералов; может контролировать работу штабов и управлений: помогать всем сорока тысячам людей (подумать только, вдвое больше, чем население славной Спарты!) в трудах на благо войны; может, наконец, нашептывать свои планы и решения на тайных заседаниях совещания начальников штабов. А при случае может даже подсесть в автомобиль своего старого приятеля Майкла Парка, у них самые простые отношения. Они могут свободно похлопывать друг друга по плечу: бог войны сенатора, а сенатор бога войны.

***

Парк с удовольствием прошелся по лабиринту коридоров. Выпил пива в генеральском буфете, даже сделал ручкой стайке бежавших куда-то девиц.

Генерал Макдейр – круглый, розовый, жизнерадостный сангвиник – говорил быстро, часто ни с того ни с сего сам себя перебивая веселым смехом и интимно подмигивая собеседнику. На фоне принятой в этом министерстве сдержанности Макдейр казался олицетворением оптимизма.

– Дьявольски удачно, Майкл, что вы меня поймали. Едем вместе. Я спешу на «Пункт зеро», чтобы посмотреть «Юнивак». Его только что установили. Он может все! – захлебываясь от восторга, выкрикнул Макдейр. – Понимаете, Майкл, решительно все! Это та самая штука, на которую палата депутатов не хотела давать нам денег, и если бы не вы, старина…

Парка коробила фамильярность Макдейра. Он, Парк, сделал этого толстяка тем, чем тот теперь был: главою командования воздушной обороны. В пухлых руках генерала была сосредоточена огромная мощь: авиация и ракетные войска страны; Парк считал эти руки надежными. Но он не очень-то верил в могущество «Юнивака» – слишком много обещали его создатели, не в меру много! И посмотреть эту штуку все же стоило, раз уж на нее истрачены бешеные деньги. Следом за Макдейром Парк вошел в лифт и спустился к подземной дороге, соединяющей министерство обороны с вынесенным далеко за пределы столицы «Пунктом зеро» – командным постом воздушной обороны страны.

Ходом маленького вагончика управляли по радио издалека. Парк с отвращением чувствовал себя чем-то вроде начинки снаряда, несущегося в канале гигантского ствола, где впереди и сзади мчались такие же снаряды, начиненные людьми.

Неприятное ощущение, вызванное закруглением, по которому несся вагон, помешало размышлениям Парка о совершенстве техники. И тут же новое ощущение, столь же неприятное, но на этот раз вызванное силой, действующей в противоположном направлении, заставило Парка сморщиться. Сперва все, что было у него внутри, давило слева направо; теперь все внутренности устремились справа налево и мучительно сжали сердце. Словно его стиснул огромный безжалостный кулак.

Вагончик давно вышел на прямую, но скучные мысли, вызванные воспоминанием о сердце и врачах, еще долго копошились в голове, по какой-то необъяснимой ассоциации сменившись размышлениями о том, что будет с этой железной дорогой, когда пройдут тревожные времена ожидания внезапных нападений на республику. Придут же счастливые времена, когда люди поймут вздорность того, что делается сейчас во имя обороны от несуществующей опасности! Придут непременно. Тогда сдадут на слом бомбардировщики и ракеты, уволят в отставку всех на свете макдейров и парков; эта подземная трасса превратится в загородный метрополитен. Веселая суета воцарится на станции отправления, которую по старой памяти назовут «Пункт зеро». Поезда повезут людей к озерам. В залах «Пункта зеро» поставят ресторанные столики; на огромном экране, какого второго нет в стране, будут показывать фильмы о путешествиях или комедии, от которых людям станет легко на душе. Потом лифты-экспрессы поднимут гуляющих на сотню метров, на поверхность земли, в тень густого бора, на берег озера, подобно фиорду растекшегося между обрывами.

Нетронутый лесной массив и нерушимый покой водного зеркала скрывали подземный городок, куда приехали Парк и Макдейр. Восемь гектаров, занятых железобетонными сооружениями, двумя, а то и тремя этажами уходящими под землю. Только в одном месте, где был расположен главный зал командования, сооружение было одноэтажным. Зато над его стальной крышей, прикрытой несколькими прослойками железобетона, лежал еще стометровый массив не тронутой экскаваторами девственной почвы бора и дно глубокого озера. Служебные помещения штаба, оперативный отдел, разведка, связь, учреждения бытового обслуживания и жилые отсеки – все это вмещало 2240 человек постоянного персонала, днем и ночью, в три смены, обслуживавшего «Пункт зеро». Городок имел самостоятельное водоснабжение из нескольких артезианских колодцев. Эта вода была обеспечена от радиоактивного заражения. Хранилища для трехмесячного запаса пищи были также хорошо защищены. Возможность проникновения в убежища воздуха, зараженного чем бы то ни было, исключалась. Питание установок кондиционированного воздуха в каждом отсеке и этаже производилось через надежные фильтры. Все двери помещений, все ворота тоннелей были снабжены специальными приспособлениями, реагирующими на малейшее повышение радиации воздуха. Створки этих дверей были устроены так, что в тридцатую долю секунды захлопывались прежде, чем взрывная волна успеет докатиться.