Текст книги "Ураган"
Автор книги: Николай Шпанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
Глава 10
1
Сэр Томас присел на скамью у старого вяза. Ему казалось, что именно здесь, у своего любимого дерева, он найдет большие слова, которые должны дойти до сердец слушателей. Но очень скоро скрип песка в аллее нарушил его размышления. Слуга доложил о приезде Эдуарда Грили.
– О, Нэд! – обрадовался старик. – Иду, иду…
И со всей доступной ему поспешностью сэр Томас пошел навстречу гостю и покровительственно похлопал его по плечу.
– Здорово, Нэд, – подделываясь под простака, воскликнул старик и, не желая показать гостю, что зябнет теперь, даже в такое теплое время, повел Нэда в дом. Там он подсел как можно ближе к камину, чтобы казаться в полной форме. Хвастливо воскликнул: – Держитесь! Вы и ваши пацифисты! Моя предвыборная речь готова. Послезавтра я ее произнесу. В Европе не будет ни одного радиоприемника, который не настроится на мою волну. И я уж воздам всем то, что они заслужили.
– И, конечно, вы, сэр, как величайшую нелепость отвергаете мысль о войне с использованием ядерного оружия даже ради самообороны, – сказал Нэд.
– Как никогда прежде! Помните, как я когда-то заявил… – старик потер лоб, вспоминая: – «К добру или к худу, но господство в воздухе является теперь высшим выражением силы, а флот и армия, сколь они ни необходимы и как бы они ни были нам традиционно дороги, должны играть подчиненную роль…»
– Как же можно не помнить того, что вы тогда говорили, сэр, – с удовольствием подтвердил Нэд. – Ведь из сказанного публика сделала такие далеко идущие выводы. А «Белая книга»?!
Приход хозяйки дома – супруги сэра Томаса, – помешал разговору: она вошла в сопровождении дворецкого и камердинера. Камердинер стащил с сэра Томаса мокрые башмаки и обул его в теплые клетчатые туфли. Тем временем дворецкий подкатил столик с бутылками и по знаку леди Клементины наполнил стаканы лимонным грогом. Сэр Томас тотчас отложил трубку и стал прихлебывать горячий напиток.
– Итак, на чем нас прервали?.. Да, «Белая книга»!.. Вы говорите: публика? Ах, публика, публика! Всегда ваша публика. – Сэр Томас со стуком поставил свой стакан прямо на кирпичный пол и склонился к самому лицу Нэда. Глазки его сузились до щелочек, казалось, он хочет просверлить собеседника двумя злыми буравчиками. – Вам и вправду хотелось бы увидеть, как гордость нации – ее великолепный боевой флот – режут на куски, вам хотелось бы видеть, как наша армия превращается в отрядик, неспособный внушить страх даже самому паршивому племени черномазых? – Сэр Томас укоризненно покачал головой. – Я был лучшего мнения о вашем патриотизме, будь вы десять раз социалистом. Но и социалисты обязаны стоять на земле, а не витать в облаках. Разве тогда не предстояли парламентские выборы? Да, в тех условиях я говорил: чтобы держать в страхе Россию и всех, кто захотел бы пойти по ее пути, достаточно мощного воздушного флота, вооруженного ядерным оружием. – Сэр Томас наставительно поднял палец: – Но, мой мальчик, с тех пор протекло довольно много времени, а со временем утекло и довольно много воды: дела в России пошли совсем не так, как мы предполагали. Мы не догадались ее вовремя нокаутировать. Нет, я больше не думаю, будто можно разоружиться. А что станут делать все эти черные, коричневые, желтые, красные люди, для которых белый человек перестал быть богом? Что они сделают с безоружным белым человеком в Азии, в Африке, в Австралии, в Южной Америке? Что, спрашиваю я вас, господин социалист? – И тут сэр Томас рассмеялся. Сквозь смех сказал: – Да, да, господин социалист! Мне всегда смешно и грустно, когда я смотрю на вас: как это человек из такой хорошей семьи мог стать социалистом?! Ведь когда-то вы подавали отличные надежды и вовсе не собирались краснеть. Неужели все наделала война?
– Дело, разумеется, не только в войне, – усмехнулся Нэд, – но, если хотите, и она в этом виновата. Именно на войне я встретился с человеком – одним из тех, что заставил повернуть мою мельницу.
– Что, что такое? – удивился сэр Томас. – Какая еще мельница?
– А видите ли, сэр, этот мой приятель, некий Барнс, заставил меня об очень многом подумать, когда мы с ним работали на челночных операциях – летали в Россию…
– Ищите Россию! – воскликнул старик. – Всегда и всюду в таких делах ищи Россию и русских.
– О нет, русские здесь ни при чем. Единственный раз, когда мы побывали там в гостях, мне удалось откровенно поговорить только с одним русским. И то это был совсем молодой парень, лейтенант.
– И все-таки Россия! – упрямо повторил старик.
– Это было в эскадрилье «Лотарингия». Замечательные ребята!
– Наверняка коммунисты.
– Насколько я знаю, ни одного, – сказал Нэд и заразительно рассмеялся, вспомнив тот день в «Лотарингии»: веселого поляка Галича, которого они с Барнсом протащили над всею Германией, воображая, что этим отобьют у него охоту навязываться в боевые полеты. Нэд с удовольствием вспомнил и подтянутого француза Анри – командира «Лотарингии», совершившего в тот день безумный полет с молодым русским коллегой; он помнил даже имена двух стюардесс, у которых вытащили из причесок ленты, чтобы связать самолеты: Любаш и Лизанк! Не говоря уже о том, что словно сейчас видит перед собой тонкие пальцы капрала Арманс, режущие блестящий картон открытки… Снежная пустыня, одинокий волк, синеющий вдали лес…
Нэд тряхнул головой, отгоняя воспоминания, а сэр Томас спросил:
– Так от кого же все-таки вы подхватили этот социалистический грипп?
– От пилота, с которым «челночил», от Денниса Барнса.
– Офицер королевских воздушных сил?! – ужаснулся старик.
– О нет, – успокоил Нэд, – Барнс – иностранец.
– Слава богу! Я почел бы это оскорблением. Дожить до такого! Сейчас, когда нам нужны все духовные силы, чтобы бороться с красными муравьями, если мы не хотим, чтобы они нас съели с костями! Или, может быть, вам хочется, чтобы империя пала жертвой их «мирного сосуществования»? Враг безопасен только тогда, когда он уничтожен! Заметьте: не побежден, не покорен, а уничтожен! Вот почему, ни на секунду не веря в умиротворение, не веря в разоружение, я кричу: «Сосуществование? Браво! Умиротворение? Браво, браво! Разоружение? Брависсимо!»
– Страшно слушать, сэр…
– Мне тоже бывало страшновато, когда в Тегеране они как бы невзначай говорили о беспощадной логике истории, которая не оставит камня на камне от нашей великой Империи. Да, бывало страшно, но я слушал. И делал выводы. Учитесь слушать, мой мальчик. Даже когда это очень страшно. Вы знаете: я вас люблю. Ничего, что мы стоим на противоположных полюсах политики. Вот я еду в Дорнемут. Из моей старой цитадели я буду говорить с нацией. Приезжайте туда. Поболтаем. Может быть, без толку, но поговорим.
– Говорить без толку, сэр?
– А если вы откроете мне что-нибудь совершенно новое? – сэр Томас рассмеялся. – Когда-то вы утверждали, будто они там думают всем народом, все сразу. И так и решают – в сто, нет, в двести миллионов умов! Хо-хо!!
– Теперь у них уже миллиард умов, сэр, – с улыбкой сказал Нэд.
– Тем хуже для них! Всемогущий бог вложил в каждую голову одни мозги. Их нельзя сложить с другими. Нельзя думать миллиардом голов – из этого не выйдет толка… Итак, до свиданья! Завтра в бассейне Гобсона. Мне нравится это заведение. Хоть говорят, будто подобные новшества не к лицу нашему милому старому Дорнемуту.
Сбросив туфли, старик с кряхтеньем сунул ноги в ботинки и взял Нэда под руку. Они пошли к воротам парка.
– Неужели мы не найдем общего языка с русскими? – грустно спросил Нэд.
Сэр Томас рассмеялся:
– Мы-то найдем; а вот найдете ли вы – не знаю.
– Мы социалисты, сэр…
Еще более громкий смех старика заглушил его слова.
– Ну-ну, мальчик! Могу вас уверить: они любят вас не больше, чем вы их.
Сэр Томас долго смотрел вслед удаляющемуся маленькому автомобилю. Задумчиво побрел обратно. Его походка была усталой, как всегда, когда никто на него не смотрел. На желтом песке дорожки оставались следы тяжелых башмаков, вдавливаемых двумястами пятьюдесятью фунтами негибкого старого тела.
2
Прежде чем сэр Томас проехал половину пути к Дорнемуту, бюро подслушивания отдела №11 секретной службы ее величества предъявило шефу отдела запись только что перехваченного телефонного разговора некоего Лесли с неким Чарли. Чарли говорил из будки автомата №4822 в районе Чаринг-Кросс; Лесли – из дешевого бара в районе доков.
***
Чарли. Было условлено, что я позвоню.
Лесли. Да, да, Чарли, очень вовремя. Он уезжает.
Чарли. Вот как?
Лесли. В Дорнемут.
Чарли. Так…
Лесли. Купаться.
Чарли. Так…
Лесли. Я имею в виду бассейн.
Чарли. Так, так…
Лесли. Бассейн Гобсона.
Чарли. Так!
Лесли. В шесть пополудни.
Чарли. Так…
Лесли. До свиданья, Чарли. Спешу.
Чарли. Так…
***
Пока шеф читал, сотрудник отдела, принесший запись, внимательно следил за его взглядом. Но взгляд шефа оставался равнодушным. Просмотрев все, шеф поднял на сотрудника вопросительный взгляд:
– И что же?
– Чарли – это Макфин, сэр. Макфин-Шуберт, сэр.
– Макфин?
– Да, сэр.
– И что же?
– А за этим Лесли мы ведем наблюдение с того времени, как накрыли его с Иоганном Шубертом.
Шеф многозначительно поднял палец.
– Говорят, Макфин стал коммунистом?
– Он носит в кармане билет компартии, сэр. Но это очевидная липа, сэр.
– Его сегодняшний разговор с Лесли что-нибудь да значит. А? Не зря же их заинтересовала поездка графа Чизбро… А? Может быть, произойдет что-нибудь пикантное, а?
– Не полагаете ли вы, что сэру Томасу может что-то угрожать со стороны этих типов? – осторожно осведомился чиновник.
Шеф презрительно фыркнул и, выпятив губы, несколько мгновений молча смотрел на подчиненного. Чиновник понял, что сказал глупость, и поправился:
– Да, никакой логики, сэр. Позвольте идти, сэр?
Шеф движением руки отпустил сотрудника.
3
В бассейн для плавания в холодное время года, открытый в Дорнемуте Гобсоном, явился человек с аккуратно подстриженными седыми усами. Он был одет в скромный спортивный костюм. Из-под кепи виднелась проседь на висках. Его внешность вполне соответствовала фотографиям, какие коллекционировались отделом М-11 в досье «Иоганн Шуберт». Но если бы кто-нибудь назвал его сейчас Шубертом, он искренне удивился бы: он сам был до глубины души уверен, что он Макфин. Не имеет значения, что в кармане у него билет коммуниста Осборна, а на обратной стороне лацкана значок сыскной полиции. Это все случайности, от них он не перестает быть Макфином – человеком, которому, по словам генерала Хойхлера, предстоит последняя операция – покушение на графа Чизбро «руками Москвы». В душе Шуберт-Макфин уверен, что это величайшая из глупостей, но его дело исполнять. Вдаваться в обсуждение? Слишком много пришлось бы думать. Достаточно того, что Хойхлер сказал: «Это чертовски важно, Шуберт. На этот раз я готов пожертвовать десятью Чизбро, если смерть хоть одного из них можно свалить на Москву…» Москва! Знаменитая «рука Москвы». Кто теперь верит этой сказке? Но нужно делать эту глупость, ежели за нее обещана полная отставка и хорошая пенсия.
Шуберт-Макфин показал Гобсону значок сыскной полиции и предложил закрыть бассейн для посетителей, кроме тех, кого он сейчас назовет. Он сказал удивленному Гобсону, что такова блажь сэра Томаса Чизбро. Старик пожелал провести туг секретную предвыборную встречу. Но, разумеется, Гобсон должен держать язык за зубами и не поднимать этот вопрос в разговоре с сэром Томасом.
***
Не подозревая о любезности людей, стремившихся создать ему уединение, сэр Томас покачивался на подушках своего большого старого авторыдвана. Машина не спеша катилась к побережью. Старику нравилась медленная езда – он любил глядеть по сторонам, на пейзажи родного острова. Он любил и Дорнемут. С этим курортом связано немало воспоминаний. Уже несколько десятилетий старые стены отеля «Толлард-Ройял» впитывали сигарный дым и дебаты ветеранов консервативной партии. Штофные гардины апартаментов могли бы выдать много тайн политических комбинаций и скандалов. Пожалуй, они знали больше, чем сэр Томас – первый, по старшинству, член исполкома партии, хотя давно уже не ее лидер.
Хотел бы сэр Томас знать, как оценят последний судия его старания. «А все-таки я не шел за погребальной колесницей Империи! Нация хоронила меня!» Перед смертью он непременно покажет русским нос… В этом месте мысль сэра Томаса остановилась. Почему Россия не дает ему сегодня покоя? Или и это один из признаков финиша? День ото дня все больше хочется анализировать прошедшее. Прежде никогда не приходила вздорная мысль: а не была ли вся жизнь трагической ошибкой? Взять, к примеру, хотя бы дела с Россией… Опять Россия?! Ну, ничего, в последний раз.
Откинувшись на подушку, сэр Томас прогонял эти мысли, а они ползли и ползли – настойчивые, неотвратимые.
4
Нэд Грили приехал в Дорнемут раньше назначенного часа и к пяти часам пришел в бассейн. Там совсем не было публики. Нэд разделся и посидел под кварцем, повозился с боксерской грушей, наслаждаясь резонансом ударов в пустом зале. Несколько раз проплыл взад и вперед по бассейну, попробовал с разного расстояния загнать в ворота мяч. Вылез и еще раз полежал под кварцем. Когда время приблизилось к шести, спустился было в воду, но тут пришла озорная мысль: взобраться на трамплин и стать так, чтобы сэр Томас не увидел его снизу, когда войдет в бассейн.
Без нескольких минут шесть вместо сэра Томаса в зал вошел незнакомый человек. Судя по костюму, это мог быть тренер или служитель бассейна. Он сошел на одну-две ступеньки лесенки, спускавшейся в бассейн, и положил на воду предмет, похожий на очень большую сигару. «Что-то вроде термометра», – подумал Эдуард.
Человек уселся на край бассейна и стал чесать себе спину, опуская руку все ниже и ниже. Было ясно: он не подозревает о присутствии Нэда. Потом человек сошел на несколько ступенек лесенки и поболтал в воде босой ногой. Сигара, как разумное существо, не очень быстро, но уверенно повернулась к его ноге и двинулась к ней. Человек поспешно отскочил на край бассейна, поймал сигару за задний конец, что-то там повернул и опять опустил в угол бассейна. Теперь этот предмет был лучше виден Нэду, так как находился прямо под ним. Задний конец прибора имел вид рыбьего хвоста. Из него вылетела тонкая струйка пузырьков. Словно под водой откупоривали бутылку содовой. Теперь Нэд решил, что это прибор для озонирования воды. Но почему же он так реагирует на приближение голой ноги? И даже, когда незнакомец не слишком проворно отдернул руку, вторично опуская сигару в воду, она как будто снова хотела повернуться в его сторону.
И тут Нэд увидел сэра Томаса. Старик вошел облаченный в купальный костюм. Он пощупал температуру воды, отложил на скамейку трубку, которую даже голый продолжал держать во рту, и, схватившись за никелированный поручень, сошел в воду с проворством, неожиданным для грузного, оплывшего тела, словно спасательным поясом обведенного толстой складкой жира. Казалось, вода держала его на поверхности, как огромный пузырь, без всяких усилий со стороны пловца. Неторопливыми взмахами старик двинулся к краю бассейна, над которым стоял Нэд. Нэд следил за пловцом со сложным чувством, в котором была даже жалость к человеку, всю жизнь творившему зло с видом благодетеля человечества. Может быть, сегодня благодаря словам, какие найдет Нэд, старик поймет то, что на его месте понял бы простой докер? Поймет, что ошибался, и в своей речи он скажет то, чего так жадно ждут миллионы простых людей страны: нужен мир, нужно сосуществование, нужно мирное соревнование с Востоком.
Сэр Томас, отдувая воду оттопыренными губами, приближался к середине бассейна; ему оставалось проплыть еще метров пятнадцать до места, где покачивался темный силуэт сигары. Чем ближе подплывал Томас, тем беспокойней становилась сигара. Когда расстояние сократилось до десятка метров, ее нос обратился к сэру Томасу. Из-под хвостика вырвалась струйка пузырьков.
Как удар по голове, Нэда поразила догадка: «Самонаводящийся снаряд!»
Как можно повелительней Нэд крикнул:
– Прочь из бассейна! Мина!..
И прыгнул между стариком и снарядом. Нэд сделал сильный бросок и схватил мину за хвост.
Он уже не успел дать себе отчета в том, что произошло. Привлеченный теплотой его тела, снаряд повернулся к нему. Отброшенное к стенке бассейна тело Нэда оставило на воде багровый след…
Сэр Томас от толчка воздушной волны упал на кафельный край бассейна.
***
Экстренные выпуски вечерних газет оповестили о покушении на Старого Боевого коня. Показания владельца бассейна якобы давали основание предполагать, что покушение совершено агентами коммунистической партии. Рука Москвы? Это было почта невероятно. Сказки о красных бомбистах сильно устарели. Но если все же окажется, что Гобсон дал свои показания в здравом уме и твердой памяти…
«…По воле провидения шок, полученный сэром Томасом от взрыва, скоро пройдет. Выступление по радио состоится. Давнишнему другу сэра Томаса, члену парламента Эдуарду Грили нация обязана тем, что еще раз услышит призывное ржание Старого Боевого коня. Да примет господь душу раба своего Эдуарда, принесшего себя в жертву нации! Сказано в писании: «Нет любви большей, нежели кто душу свою положит за други своя». Длинная трубка Старого Боевого коня дымится!»
Глава 11
Сенсационное радиосообщение о происшествии в бассейне Гобсона застало Парка в полете над океаном. Он послал прочувствованную телеграмму своему бывшему соратнику по второй мировой войне сэру Томасу Чизбро; выразил надежду, что темные силы, осмелившиеся поднять руку на Боевого коня, понесут заслуженное наказание не только от людей, но и от карающей десницы всевышнего. Подумав о возможных последствиях того, что случилось в Дорнемуте, Парк решил, что испытания «фокса» из просто спешных стали неотложными. Может быть, осталось всего несколько дней, а то и часов до момента, когда ракетам предстоит сказать свое слово в огневом споре полушарий. Отправив в связи с этим еще несколько радиограмм, Парк погрузился в чтение любимой книги, которую домашние клали ему в чемодан, даже если он уезжал или улетал совсем ненадолго. В свободные от дел минуты Парк всегда читал сатиры Лукиана. Но сегодня чтение не шло – одолевали мысли о цели путешествия. Это снова были испытания ракеты «фокс». Их пришлось перенести за пределы страны. Базой для испытаний избрали остров Тикитави.
Остров Тикитави был не так уж мал, но из окна самолета Парк увидел его почти весь. В колеблющемся белоснежном ожерелье прибоя остров лежал, как зеленый шар с синим щитом лагуны посредине. По мере снижения самолета Парк стал различать между пеной прибоя и зеленью пальм полоску прибрежного песка. По северному берегу она была белой, как зубной порошок; к востоку розовела и на юге становилась совсем красной. Это поражало глаз необычностью и казалось искусственным. Но красота острова поникла, когда самолет обошел его с запада. Словно Парк заглянул на тыльную сторону пышной театральной декорации: от берега, удаляясь в глубину прорубленных зарослей, тянулись полосы серого, даже с высоты казавшегося шершавым, бетона. Стальное плетение башен чередовалось с темными бетонными куполами. Это и была ракетная база №0040. Отсюда завтра будут пущены ракеты «фокс». Одна из них должна накрыть военный корабль, находящийся посреди океана. Управляемый по радио, он будет двигаться с предельной возможной скоростью по извилистой кривой, и «фоксы» должны найти его и поразить. Второму залпу ракет предстоит «отразить ракетный налет противника»: встретить в воздухе и поразить ракеты, выпущенные с одной из континентальных баз республики.
Самолет Парка садился не на сушу, а на палубу авианосца, двигавшегося в нескольких милях от берега. Парк много путешествовал, очень много летал на войне и после нее. Не раз ему приходилось наблюдать, с каким напряжением пилот сажает самолет на неподготовленный военный аэродром или ночью, когда нельзя обеспечить безопасность привычной пассажирам галереей огней. Парк не раз бывал на авианосцах. Но ему еще не приходилось самому пользоваться полетной палубой этих кораблей. Сегодняшняя посадка казалась ему занятием для любителей сильных ощущений. Сверху палуба авианосца представлялась ничтожно узкой и короткой. Казалось почти невероятным, что тяжелый самолет можно посадить на столь ничтожно малом пространстве. Она белела коротким штрихом среди беспредельной синевы океана. Парк подошел к кабине пилотов. Хотелось видеть, как будут прицеливаться, заходить, снижаться, сажать на крошечную белую черточку восемьдесят тонн летающего металла. Взгляд Парка переходил от появляющейся посреди воды и снова исчезавшей из поля зрения палубы авианосца к лицу и рукам летчика. В самый последний момент ему показалось, что летчик промахнулся и самолет всею тяжестью плюхнется в воду, взметет ее пенистыми фонтанами белых брызг и, не оставив следа, навсегда скроется из глаз людских. Неожиданно палуба, уже совсем не такая узкая и короткая, какою казалась, вдруг вынырнула совсем не с той стороны, откуда ее ждал Парк. Пилот сделал заход, коснулся колесами палубы, и Парк ощутил огромную силу торможения. Теряя скорость, самолет словно упирался во что-то упругое, но еще более могучее, нежели инерция его громады. Вздрогнув, самолет, наконец, остановился. С высоты места, где стоял Парк, не было видно впереди ничего, кроме воды – снова вода и только вода. Он рассмеялся, толкнув дверцу, вошел к пилотам. Он не мог не пожать руки этим людям.
***
Визит командиру авианосца; прием генерала – начальника островной базы; короткая беседа с членами атомной комиссии, прибывшими раньше, – все это отняло не меньше часа. Наконец Парк поднялся на высокий мостик корабля, чтобы полюбоваться островом. Его поразило представившееся зрелище: весь берег – вся полоса розового и красного песка – была занята людьми. Виднелись голубые и красные полотнища транспарантов. Из-за расстояния Парк не мог разобрать надписей, но его дальнозоркие старческие глаза угадывали английские буквы. Он потянулся за биноклем. А когда он его опустил, у окружавших сенатора офицеров был такой вид, словно они виноваты в том, что тот увидел на берегу. Парк молча прошел мимо смущенных офицеров.
«Мы говорим войне «нет»!», «Мы говорим ракетам «нет»!», и просто: «Уходите!», и еще проще: «Нет!». Эти лаконические «нет» на красных полотнищах произвели на Парка особенно удручающее впечатление. «Нет» его стране, всегда и везде чувствовавшей себя хозяйкой; «нет» ее военной мощи, никогда не считавшейся с желаниями цветных, самим господом богом отданных ей в управление; дерзкое «нет» крошечного народа, которого родина Парка могла просто раздавить, если этого требовали ее интересы. Это было «нет» ему – представителю величайшей республики, представителю ее правительства, представителю ее военной мощи – ему, Майклу Парку?!
Парк отлично знает, как поступили бы в этом случае его старые колониальные учителя, но он сказал командиру авианосца:
– Передайте коменданту базы: надо избежать столкновения с населением.
– Если мы хотим провести испытания…
– Мы должны их провести.
В разговор вмешался Дуг Фримэн – он всегда считал себя вправе прийти на помощь Парку, когда видел его в затруднении:
– С юга есть вход во внутреннюю лагуну острова, – сказал он, – почему бы нам не пройти туда на катере? Мы высадимся там, где нас не ждут.
– Показать, что я их боюсь?! – вспылил было Парк, но тут же, взяв себя в руки, спокойно сказал: – Что ж, это разумно. Так и сделаем.
***
Отказавшись от ужина, Парк ушел в каюту. Чтобы отвлечься и найти успокоение, он взялся за «Историю правителей». Но чтение не шло. Парк разделся и лег. Однако сон не приходил. Парк лежал и смотрел в иллюминатор. В косом освещении низкой луны отчетливо виднелись пологие волны. Они катились со стороны океана, маслянисто гладкие, размашистые и неторопливые. Катились до неправдоподобия бесконечной чередой, вечно гонясь друг за другом, никогда одна другую не нагоняя. Парк так долго глядел на них, что закружилась голова. Он повернулся лицом к переборке и зажмурился. Бесполезно – заснуть не удавалось. Парк вышел на палубу. Отсюда, несмотря на ночь, был хорошо виден остров. Ярко белела черта прибрежного песка, и играла в лунном свете полоса прибоя. Дальше, за темной стеною пальм, все было еще черней, казалось вымершим. Может быть, самое разумное сейчас же без шума высадиться на берег? При этой мысли лицо Парка собралось в брезгливые складки – такого с ним не бывало еще никогда: бояться высадки на остров на виду у толпы цветных, вооруженных только транспарантами. Неужели короткое слово «нет» может действовать сильнее пушечного выстрела? Какая чепуха!
Склонившись над бортом, Парк видел на воде дрожащие золотые полосы отраженного света иллюминаторов. Давно проиграли вечерний отбой. Иллюминаторы гасли один за другим. Парк старался представить, как сейчас выглядит с берега корабль, ярко освещенный луной. Черт возьми, велик человек! Плавучий город самой совершенной авиационной техники, олицетворение военно-воздушной мощи республики – это великолепно! Его, Парка, страна, его, Парка, соотечественники принесли сюда, в забытый богом уголок океана, сгусток своей мысли, чтобы…
Мысль оборвалась. Выспренняя фраза о прогрессе, который его страна несет в это океанское захолустье, застряла, как шершавая щепка. Нужен ли этим людям на берегу прогресс, который им несет авианосец; нужны ли пусковые площадки ракет; все эти локаторы и радиомаяки?.. Если говорить по совести – нет.
Фу, черт возьми, зачем он мысленно произнес это слово? Разве не оно нарисовано на плакатах? Зачем же он его повторяет? Он прилетел сюда не для размышлений о путях прогресса малых народов. Он должен показать миру, что республика обладает такими средствами уничтожения, каких нет ни у кого – даже у русских… Русские! Что за удивительный народ: не быв здесь, даже не видев этого острова, русские заставили людей на нем кричать «нет». Говорят, будто правда имеет могучие крылья и ничто не может задержать ее полета над миром. Что ж, она прилетела и сюда? На каком же языке говорит эта правда, что ее понимают люди всех цветов кожи, от севера до юга планеты, в странах с тысячелетней культурой и там, где нет еще письменности? Можно ли убить эту правду ракетами «ника» или «фокс»? Можно ли построить стены, сквозь которые эта правда не сумеет проникнуть?..
Парк смотрел на затихший остров и думал, думал, собрав лицо в комок мучительно напряженных складок. По всему черепу Парка, под редкими прядями седины пошли темные пятна и стали чесаться. Он в испуге провел рукой по вспотевшей лысине и, пошатываясь, потел в каюту. Лежа на койке, он снова подумал, что, может быть, следует, признав свое поражение, съехать на берег, пока никто его не видит и не может встретить стеною своего «нет».
Было еще темно, когда Фримэн постучался в каюту Парка. Преодолевая свинцовую усталость, Парк оделся и на ватных, словно чужих, ногах побрел наверх. Но по мере того как он шел, перехватывая перила, обычная бодрость возвращалась к нему. В столовую он вышел, вполне владея собой. А в катер спускался своим обычным крепким шагом, отсчитывая ступеньки парадного трапа. На катере он встал рядом с рулевым, наслаждаясь запахом моря и сиянием рождавшегося дня.
Катер обогнул южную отмель Тикитави. За прибрежными зарослями замелькали белые фигуры, потянулись к небу несколько столбов дыма, словно подавались сигналы тревоги. А когда катер вошел в лагуну, всем стало ясно, что из попытки без помех высадиться на остров ничего не выйдет: весь берег лагуны опоясали молчаливые ряды жителей; и здесь, в розовом полусвете восхода, виднелись транспаранты. Словно люди оцепили весь остров и простояли так всю ночь в ожидании непрошеных гостей.
– Что будем делать? – спросил Флагерти.
– Высаживаться! – бросил Парк и стал на носу катера.
От берега одно за другим отделялись суда: моторные лодки, гребные шлюпки, спортивные байдарки и каноэ, длинные и узкие, как шило, пироги. Их были сотни. А может быть, и тысячи. Парк не мог охватить взглядом множества судов, со всех сторон приближавшихся к катеру. Кольцо их становилось все плотнее. Тысячи голосов скандировали: «Нет! Нет! Уходите отсюда!», «Нет, нет, нет! Уходите отсюда!..» Чем дальше продвигался катер в гущу судов, тем мощнее становились крики. Наконец плыть стало невозможно: лодки сплошною массой стояли между катером и берегом. Парк повелительно крикнул:
– Вперед!
И тут произошло то, чего никто не ожидал: то ли воспитанный в духе превосходства белого человека над цветными и всепозволенности насилия, а может быть, просто из страха перед тысячами возбужденных лиц и горящих ненавистью глаз, матрос дал короткую автоматную очередь. Возможно, выстрелил в воздух – ничего нельзя было разобрать. Но люди с лодок полезли на борт катера. Через опустевшие лодки, опрокидывая их, падая на воду, лезли все новые люди. Катер раскачивался, кренился на борт.
Через минуту выстреливший матрос был за бортом, никто не пытался его спасти. Загнанные в каюту эксперты испуганно захлопывали стальные заслонки иллюминаторов. Нападавшие оттащили рулевого от штурвала, спустились в моторное отделение. И Парк увидел, что берег удаляется, – катер дал задний ход.
В жизни Парка не часто бывали минуты, а может быть, еще и не было такой, когда он столь полно чувствовал свое бессилие – больше чем простое бессилие: на глазах тысяч людей он, представитель самой сильной, самой великой из держав западного мира, терпел постыдное поражение. Бессильный гнев Парка был так велик, что, может быть, ему и не удалось бы преодолеть в себе желание прыгнуть с носа катера в воду, не появись у него над головой вертолет. Аппарат опустился так низко, что Парк услышал рычание репродуктора.
– Господин Парк! С вами ничего не случилось? Дайте мне знак. Помашите платком… Так, вижу. Опускаю вам трап.
Вертолет выпустил гибкий трап. Парк ухватился за нижнюю перекладину, но семьдесят лет – это семьдесят: он повис, не в силах подняться, и готов был разжать руки, когда почувствовал, что несколько пар рук помогают ему удержаться. Желтые люди в белых куртках подняли его, посадили на нижнюю перекладину и даже привязали, чтобы он не упал.
Едва перелезши с трапа в кабину вертолета, потный и задыхающийся, Парк прохрипел:
– Высадите меня там, – он махнул рукой в сторону острова.
– Мне приказано доставить вас на корабль, – возразил офицер.
– Высадите меня на остров, – повторил Парк и, видя, что пилот направляет аппарат к аэродрому базы, крикнул: – Нет, не туда! К ним, на остров!
– Сэр!
– Исполняйте! – завопил Парк, выходя из себя.
***
Когда пилот вертолета доложил командиру авианосца о высадке сенатора на центральной площади туземного городка, коммодор удивленно посмотрел на Фримэна.
