Текст книги "Ураган"
Автор книги: Николай Шпанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Николай Николаевич Шпанов
Ураган
Книга первая
ПРИВИДЕНИЯ, КОТОРЫЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
Часть первая
ДЕЛО КАЖДОГО ИЗ НАС
Глава 1
1
Андрей слышит французскую речь Анри:
– Что ж, мой мальчик, – мертвая петля?
– Силь ву плэ.
– Итак: раз, два… три!
Андрей видит, как два истребителя входят в петлю. Но отчетливо видит в одном из «Яков» себя. И не только видит – он чувствует себя, воспринимает все ощущения и мысли второго Андрея; очень ясно осязает его ладонью шпагат на ручке управления. Одним словом, это, без сомнения, он и есть – второй он в одном из двух «Яков»! Конечно, странновато глядеть на себя со стороны. Но почему-то ничто не удивляет Андрея.
Однако, видя второго себя, Андрей не видит Анри, летящего на втором «Яке». Только отчетливо слышит в шлемофоне его веселое:
– Еще разок, старина?
– Са ва!
– Ну что ж: раз, два… три! Давай, давай!
Напряженные до визга голоса моторов и – вторая петля. Голос Анри:
– Карош! О, люблю тебя, старичок!.. Послушай-ка, Андре, что, если нам оторвать еще разок, а? Мы как бы одни двухмоторный самолет. Ты – левый мотор и остаешься в центре вращения. Хорошенький переворотик, а?.. Пойдет? Итак, давай, давай!
И Андрей уверенно бросает в ответ: «Са ва!»
Ему сдается, будто он все понимает.
А вместе с тем он знает, что ничего не понял: его познания во французском слишком ограниченны.
Странное состояние! Даже не видя Анри, Андрей проникает в его сознание, знает, чего тот хочет. Но как же быть: ведь Андрей не знает французского! Анри повторяет. Нет, Андрей не должен бы понять, а нельзя же здесь, в воздухе, сидя в разных самолетах, объясняться пальцами, как на земле. Связанные, консоль в консоль, потрепанной лентой, «Яки» идут со скоростью шестисот километров. Лезть на фигуру, не условившись достаточно точно, – нельзя.
Для убедительности Андрей еще раз повторяет:
– Нон! Не понимаю! Же не компран па!
В наушниках слышен смех Анри. Француз предлагает сделать вираж – машина над машиной. «Як» Анри лезет в небо и торчком почти упирается левой консолью в правую плоскость Андреева «Яка». Андрею сдается, что он чувствует вибрацию не только своей машины, а и самолета Анри. Словно лента – живой нерв, связывающий оба самолета в один.
Отвратительно жмет ларингофон – невозможно дышать. Туман, вязкий как кисель, обволакивает сознание. Движения все труднее. Тугими становятся ручка, педали. Не Андрей управляет «Яком», а самолет несет его. А ведь они
– Андрей и Анри – связаны. Оборвать ленту? Позор!..
Как давит ларингофон!
И куда он летит?
Андрей слышит свой хрип: ларингофон душит его. Скорее расстегнуть ремешок!..
***
Андрей проснулся и первым движением расстегнул воротничок: что за глупость – ложиться с застегнутым воротом!
Не хочется открывать глаза, и сон переходит в воспоминание. Одна тысяча девятьсот сорок четвертый. Эскадрилья «Лотарингия». Андрей здесь – единственный советский летчик, офицер для связи, – как было не выпить по случаю очередной победы? Но все же двести граммов. А дважды двести – четыреста. Ярче глаза, громче голос. И если глянуть на лозунг, четко нарисованный на стене клуба самим командиром эскадрильи майором Анри, то французские буквы начинают косить и даже шевелятся, будто собираются побежать. «Верю, что был хорошим моряком, – говаривал Бернар, – а что скажете вы, мои мальчики?»
Фу, черт, это же здорово! А где же капрал Арманс? Почему Андрей не видит ее синих глаз?.. Ах, Арманс!..
В голове у Андрея весело шумело, когда Анри и Арманс ввели гостей и представили старшего из них: майора Денниса Барнса, командира «челночного» «бомбардировщика». Невысокий сухой человек с некрасивыми, но чем-то сразу располагающими к себе чертами усталого лица, Барнс держался очень скромно и скоро отошел в сторонку, словно желая спрятаться за спины своих спутников.
Коренастый седеющий блондин представился сам:
– Эдуард Грили.
Англичанин, в мирное время авиатор-любитель, журналист, а на войне военный летчик; прилетел вторым пилотом на «боинге».
С ними коллега Леслав Галич – летчик-спортсмен, и на войне оставшийся только журналистом. У этого на рукаве сине-серого кителя нашивка: «Польша».
– Да, да, мальчики! – весело воскликнул Галич. – Чтобы познакомиться с вами, я погрузился в это допотопное корыто, летевшее на челночную операцию. У меня не так уж много времени. Едва хватит, чтобы выпить с вами и посмотреть, как вы тут кусаете фрицев.
Галич вел себя так, точно давно был здесь своим. Через полчаса он уже сам готовил коктейль.
– Не теряйте времени, господа, – шумно приглашал он остальных, наполняя стакан Анри, – завтра я уже не буду вашим барменом – тороплюсь: нужно поспеть в Варшаву, прежде чем эти скоты гитлеровцы задушат восстание. Я должен видеть… Непременно видеть… – и с неожиданной задумчивостью повторил, уставившись на свой стакан: – Видеть Варшаву…
С дружелюбной улыбкой Эдуард Грили сказал:
– Галич никак не может решить вопрос: следует ли еще называть родной город Варшау, как его называют оккупанты, или можно уже звать Варшавой.
– Он что, не уверен в финале? – задиристо спросил Андрей.
– Что называть финалом?
– Когда поднимается такой ветер над Европой, его не остановить.
– О-о! – Грили восхищенно глянул на Андрея. – Я вам завидую. Мне не все так ясно.
Но тут на поддержку Андрею пришел Анри:
– Мой друг Андре прав. Нет силы, которая могла бы остановить этот ветер или повернуть его в прежнем направлении.
– И значит, все мельницы станут вертеться в другую сторону? – с иронией спросил Грили.
– Те, на которые мы дуем, во всяком случае! – сказал Анри.
– Вы так же думаете, Лесс? – спросил Грили.
– Что касается моей, то никакой черт не заставит ее вертеться против моей воли. – Галич сверкнул белыми зубами. – Только туда, куда хочу я!
Выпили. Андрей уже не мог скрывать, что влюблен. Если бы хоть предмет его «отчаянной» влюбленности не был тут же, если бы синие глаза переводчицы капрала Арманс время от времени не обращались к нему! Ах, капрал, если бы ваши глаза не были так сини, губы так алы, волосы не сияли таким солнечным золотом; если бы вы, проходя мимо, не оставляли за собой волны удивительного аромата; если бы на вас не было такой чертовски узкой и короткой юбки и синий мундирчик не облегал так ваше тело; если бы вы не носили лихо сдвинутой на ухо пилотки и этих высоких коричневых сапог!.. Если бы не было здесь вас, возможно, и не произошло бы всего, что случилось в тот вечер! Быть может, и Анри, всегда выдержанный и строгий майор Ренэ Анри, в ответ на просьбу Галича удивить читателей его газеты, не сказал бы Андрею:
– Покажем гостям что-нибудь такое… Советско-французская дружба?! Есть идея: связываем два самолета и – немножко пилотажа. Именно сейчас, здесь. А если прилетят «мессершмитты», мы вместе деремся. А?
Что мог ответить Андрей под взглядом Арманс? Заговорить об уставе, о том, что он всего только офицер для связи? Андрей поднял стакан и поглядел на капрала Арманс.
– Са ва!
– Нам нужна лента, – сказал Анри, – вот такая, – и показал на ленту, вплетенную в волосы официантки Любаши, – только подлинней. Ну-ка, капрал!
Арманс выплела ленты из волос растерявшихся официанток Лизаньки и Любаши. Ленты связали.
– Коротковато, – сказал Анри, но выпили еще, и Андрей сказал:
– Сойдет!
И вот: «Петля?!», «Силь ву плэ»… А потом посадка, вручение лент их владелицам, и Арманс, бросив быстрый взгляд на Андрея, торжественно поцеловала Анри в лоб.
– Поцелуй чести, – сказала она и перевела по-русски для одного Андрея, хотя он отлично знал, что этим поцелуем Арманс награждала возвращавшихся из боя с победой над фрицами. Но, значит, его нынешний полет стоил такого поцелуя?! Что ж! Андрей на ватных от возбуждения ногах шагнул к Арманс. Но она отвернулась, словно не видя его.
– Капрал! – тихонько окликнул Андрей.
Она поглядела через плечо:
– Будет за мной.
Вот тут-то, пока опешивший Андрей стоял потупившись, Лесс и придумал это – с «талисманом дружбы».
– Вы двое стоите того, чтобы разломить пополам монету; когда-нибудь, когда вы уже забудете обо всем, что тут было, станете старичками, может быть, даже забудете лица тех, кто здесь был, вы узнаете друг друга по этим кусочкам монеты. Приставите их один к другому и обниметесь.
– Ведь будет же, черт возьми, время, когда мы станем встречаться, как человек с человеком… Иначе за что же мы деремся?! – воскликнул Анри.
– Он прав, – сказал Барнс, – но пилить монету долго, а сломайте какой-нибудь сувенир… Что-нибудь…
– А почему только они двое? – спросил Лесс. – Уж загадывать встречу, так всем вместе. Нас пятеро. Пять летчиков из разных стран, с разных концов света, из разных полушарий. Право, было бы здорово назначить день и место встречи.
– В «шесть часов вечера после войны»? – крикнул Андрей.
– После этой, последней войны, – поправил Грили.
– Ну, насчет последней… – усмехнулся Барнс.
– Непременно последней! – настаивал Грили. – Люди придумают сыворотку, убивающую в мозгу клетку войны; просто перестанут понимать, что такое война.
– Уж я-то знаю немцев, – авторитетно заявил Лесс, – они немедленно изобретут антисыворотку и будут прививать ее всем фрицам при рождении.
– Я, как социалист… – начал было Грили, но его перебил Анри:
– Социалист его величества?..
Пропустив колкость мимо ушей, Грили настойчиво продолжал свое:
– Все мы…, вы, вы, вы… все, кроме мистера Черных, пришли на войну с почтовых, пассажирских, транспортных машин, и все мы должны на них вернуться. И не только мы четверо, а и вы, мистер Черных, после этой войны снимете погоны и будете летать на линии Москва – Париж…
Заспорили о сроках, о месте встречи, стали искать, что бы разломить на пять частей. Галич потянул торчавшую из кармана Андреевой гимнастерки открытку:
– Вот, разорвем…
– Позвольте! Я даже не успел прочесть.
– Ладно, пусть читает, – великодушно разрешил Барнс.
– Но вслух! – лукаво заявила Арманс.
Андрей читал, Арманс переводила: друг Андрея, Вадим Ченцов, в ознаменование защиты кандидатской диссертации получил от матери Андрея подарок – картину. Открытка, на которой пишет Вадим, – репродукция с картины.
– Препротивный сюжет, – сказал Галич, поглядев на открытку: снежная пустыня, волк, одиноко умирающий, не достигнув еле видного вдали леса…
– Да, не желаю никому из нас пятерых очутиться в таком положении, – согласился Барнс.
– Именно потому, что ни один из нас не должен стать таким… – Андрей ткнул пальцем в открытку, – и предлагаю разорвать ее на пять частей.
– Са ва! – сказал Анри.
– И вот что, господа, – хладнокровно, вразрез общей возбужденности, проговорил Грили, – каждый из нас должен знать, что он не одинок. Делая хорошее – не забудь: остальные четверо сделали бы то же самое. Захочешь сделать дурное – помни: остальные отвернулись бы от тебя. Если станет невмоготу – дай знать любому из четырех: у тебя четыре друга.
– Мне нравится то, что вы сказали, лейтенант, – сказал Анри, – делим этого волка.
Галич протянул руку:
– Делю я!
Анри покачал головой.
– Нет! Капрал Вуазен шестая среди нас. Дели, Арманс!
И когда Арманс разорвала открытку на пять неровных кусков, Анри сказал:
– Пусть местом нашей встречи, или встречи этих кусков, сигналов победы или бедствия, будет адрес Арманс. Ты согласна, капрал?
– Мой майор!
– Твой адрес?
– Рю Давид, 17.
– Э, да мы с тобой соседи – я на улице Эльзас-Лотарингии. Это же здорово, капрал!
– О мой майор! – И Арманс вытянулась, как всегда отчетливо щелкнув каблуками своих блестящих коричневых сапог.
Андрею хотелось броситься к ней и целовать ее руки, волосы, глаза. Он уже не понимал, что будет дальше.
***
Наутро гости улетели. В штабе эскадрильи Анри показал Андрею приказ комдива об отправке «Лотарингии» на отдых. А для Андрея была телефонограмма: прибыть в штаб дивизии. Там – рассвирепевший комдив, жестокий разнос, угроза отдать под суд за безобразие в боевой обстановке и приказ: немедля покинуть эскадрилью.
Немедля?!
Приказ – это приказ: Андрей уехал, так и не увидев Арманс. А если бы кто-нибудь знал, как он был влюблен!..
***
Андрей приоткрыл глаза: на противоположной стене часы с перезвоном отбивали три. Минута в минуту в далекой прихожей крепко хлопнула дверь. Этот звук был с детства знаком Андрею: генерал приехал обедать. Андрей поспешно спустил ноги с дивана и застегнул воротник.
2
Генерал-полковник Черных не был ни высок, ни статен, ни широк в плечах. Рост – ниже среднего, сложение – сухопаро. Он не ступал твердым широким шагом, а ходил быстро, легко. Был подвижен и так же неутомим на теннисном корте, как на работе. Мозг его с быстротою отзывался на все, что так или иначе касалось дел, вверенных его попечению. А круг этих дел был широк: едва ли на свете происходило что-либо, что так или иначе не входило в объем деятельности Алексея Александровича.
Алексей Александрович не держался ни деспотом, ни придирой. Но дома у него, как и на работе, царил строгий порядок. Его появление заставляло всех подтягиваться. Даже в тех случаях, когда Алексей Александрович отсутствовал, дом просыпался в семь часов.
Обычно к половине восьмого в ванной переставала журчать вода. В восемь, накрытый желтым фланелевым петухом, двухэтажный глиняный кофейник стоял на столе.
Короткая сторона стола, где когда-то ставился прибор Андрея, пустовала уже несколько лет. В одинокие утра Анна Андреевна, глянув на место сына, вспоминала, как туда придвигался высокий стул и к концу завтрака на клееночке с петушками оставались следы яйца или манной каши; потом на клееночку пришла кружка с собачками…
В своих воспоминаниях Анна Андреевна как бы не замечала того, что рядом с кружкой уже взрослого Андрея ненадолго появилась маленькая чашка с золотым ободком. Эту чашку подарил снохе сам Алексей Александрович, и все-таки она казалась чужой среди грубовато-тяжелых приборов. Маленькая чашка погостила, и вот нет и ее. Хотя Алексей Александрович всегда подчеркивал жене сына свое внимание, в этом доме Вере стало холодно. У своего рано овдовевшего отца она была центром внимания, там все подчинялось ей, вплоть до беспорядка, воцарявшегося всюду, где она хозяйничала. Как-то само собою вышло, что, однажды уехав из дома Черных на курорт, она уже не вернулась к родителям Андрея.
Но Андрей не переставал часто бывать у родителей. Вот и сегодня за обеденным столом они сидели втроем. Обед подходил к концу. Все молчали. Андрей нет-нет ловил на себе тревожный взгляд матери. Генерал, чувствуя настроение жены, сидел, уткнувшись в тарелку, и с особенным старанием доедал лимонное желе. Потом Черных закурил.
– Что ж, полковник, пойдем ко мне?
Но Анна Андреевна сказала:
– Сейчас он придет к тебе, Алеша.
Генерал ткнул папиросу в пепельницу и ушел в кабинет.
Андрей продолжал молча прихлебывать черный кофе.
– Как Вера? – спросила Анна Андреевна.
Андрей пожал плечами. Взгляд его маленьких, острых – отцовских – глаз скользнул по лицу матери: она чего-то недоговаривала. Но один-два намека объяснили Андрею, что речь идет не столько об его отношениях с. Верой, сколько о нем самом. Очевидно, мать подозревает о его новой работе. Но, кроме отца, никто из домашних не знал, что Андрей ушел из института и «упаковался» в гиперзвуковую машину. Когда закончились испытания «МАКов» и аппарат «довели», Андрей был назначен командиром первой и пока единственной в ВВС эскадрильи «МАКов». Мать не могла знать ни о существовании этой эскадрильи, ни о том, что значит быть пилотом такого «МАКа», ни, наконец, о том, что он, Андрей, именно такой пилот и командир эскадрильи. Так чем же все-таки объяснить тревогу, не покидавшую ласковых глаз матери? Сколько лет в них жила боязнь за мужа! Потом пришел новый страх – мучительный, непреходящий – за сына.
– …Верочке лучше бы переехать к нам. Что ей сидеть одной?! – сказала Анна Андреевна.
Андрей бросил на мать вопросительный взгляд. Анна Андреевна повторила:
– Правда же, скучно ей…
– Скучно! – Андрей по-отцовски поднял брови. Его глаза сузились, и их холодный блеск – тоже «отцовский» – стал еще холодней. – Скучно?! А не в том ли все, что она сидит без дела? Пусть вернется на работу. Когда-то ведь бредила геологией.
Анна Андреевна покачала головой:
– Ах, Андрюша, Андрюша! По-моему, ты делаешь вид, будто не понимаешь, что с нею происходит. Поставь на минуту себя на ее место. Быть женой летчика, да еще такого, как ты…
– Что значит «такого, как я»? Ничего особенного: летчик, как все.
– А если даже «как все», – сокрушенно выговорила Анна Андреевна. – Мог бы ты сидеть где-нибудь в сибирской тайге, в экспедиции, будь Верочка летчиком, таким, как ты сейчас, а ты геологом? Мог бы ты уехать от нее?
Мать права – не уехал бы ни на день. И все-таки Андрей упрямо сказал:
– Может найти работу и здесь… Просто распустилась. Знаешь, чем кончится ее переезд к тебе? Станешь с нею цацкаться: кофе в постели, валянье до десяти, ни шагу пешком – в магазин, на дачу, к Милочке, к Вандочке… На австрийскую выставку, на вернисаж… Лучше не надо, мама. Если бы ты знала, с каким трудом я ее отучаю…
– И выходит? – Анна Андреевна покачала головой.
– Признайся, мама: чего недоговариваешь?
На этот раз Анна Андреевна отвела взгляд от глаз Андрея и снова медленно и грустно покачала головой.
– Все-таки было бы лучше, – повторила она.
И тут Андрей понял, чего недоговаривает мать. Когда-то, давно, она, бывало, осторожно заговаривала о внуках: ему с Верой пора иметь детей, все будет иначе.
Анна Андреевна, поцеловав сына, подтолкнула его к отцовскому кабинету.
3
Генерал Черных не любил показывать, что годы берут свое. Даже сыну. Когда Андрей вошел, отец быстро поднялся с дивана. Сухие мускулистые ноги ниже колен были туго обтянуты бриджами. С быстротой, присущей охотникам и разведчикам, генерал умел переходить от сна к бодрствованию – сразу, без зевоты и потягивания. Лишь помятая рубаха да брошенные на ковер сапоги выдавали то, что он только что спал.
Разговор завязался сразу:
– Ты заметил, что мать?..
– Ее беспокойство?
– Последние дни только и разговору, что о тебе: пора и утихомириться.
– Не понимаю…
– Что ж тут не понимать, – генерал насупился, – ей хочется, чтобы ты оставался на твердой земле, а не витал где-то там, – он повертел пальцами.
– А ты… ты тоже так считаешь?
– Речь не обо мне!.. Я даже застал ее как-то за чтением допотопной «Воздушной стратегии».
– А ты бы объяснил маме, – все с тою же иронической усмешкой сказал Андрей, – все воздушные стратегии приказывают долго жить. Не нынче – завтра отдадут нас ученым – будем изображать летающие лаборатории.
– И все-таки опять «летающие», – Черных снова неопределенно повертел пальцами. – Тебя все несет… туда. А матери хочется, чтобы ты тут… одним словом, ты меня понимаешь.
Веселые искры побежали в глазах Андрея.
– Нет, не понимаю. Скажи, в вашей молодости, когда стоял вопрос «быть Советской России или не быть», вы – ты и твои товарищи по партии, по революционной работе – просились вы сами на фронт, на самую важную работу?
– Эка сравнил! Шла борьба чуть не со всем миром.
– А разве тот мир снова не лезет из кожи вон, чтобы поставить вопрос «быть или не быть»? Какой половине мира быть? Так имеете ли право вы, старшие, не понять, почему и нам хочется туда, где всего трудней?
– Мать-то мечтала: увлекая тебя идеей учиться дальше, стать дважды инженером, засадить тебя в кабинет…
– Пусть и считает, что я все там же: просиживаю штаны над своей «думающей машиной».
– Хорошо, напомнил, – оживился генерал, – прочитай-ка мне как-нибудь лекцию: чего-то я не понимаю в кибернетике. Точнее говоря, в чем-то ей не доверяю… – И он щелкнул пальцами.
– Это ты от консерватизма, – сказал Андрей и, видя, как отец нахмурился, поспешил поправиться: – Надо понять: мы так основательно и стремительно изменяем материальную среду, что теперь для существования в ней надо переделывать самих себя.
– Ну-ну, – пробормотал генерал, – глупеющие старики и умнеющая молодежь? Знаний-то мы вам дали больше, чем могли получить сами. Ну, а что касается опыта, как у вас, молодых, дела?
– Год нашей жизни стоит ваших пяти.
– Вот как?! А не кажется ли тебе, полковник, что твое поколение несколько повышенного о себе мнения, а?.. Ладно, договорим как-нибудь, – скороговоркой закончил генерал. – Будь здоров, – и протянул руку.
Глава 2
1
По капризу архитектора передний фасад дома не имел дверей. Дом был длинный, в два этажа. Квартиры в нем были несколько необычны для Москвы: комнаты располагались двумя ярусами. Жильцы постарше (а средний возраст жильцов этого дома давно перешагнул за полстолетие), поднимаясь в свои мансарды, проклинали фантазию строителя. Зато у каждой квартиры был свой подъезд, а все двери выходили во двор, и даже самые ворчливые из престарелых жильцов радовались саду, разбитому во дворе.
Самый молодой из живущих в доме академиков – Вадим Аркадьевич Ченцов, охотно довольствовался мансардой, лестницей, садом, тишиной.
***
В мансарде Ченцова стоял полумрак. Тишина в ней казалась особенно полной и плотной от однообразного шума горелки. Голубоватый блик газового камина играл на стене. В его трепетном свете проявлялась то одна, то другая деталь картины, висевшей напротив камина: полоска едва синеющего на горизонте леса; заснеженное поле; чьи-то следы: глубокие и ясные на переднем плане, по мере удаления они делались менее отчетливыми. Словно кто-то уже не в силах был брести. Его еще не видно, но можно догадаться: он тащит свое обессиленное тело, оставляя борозду на заснеженном поле. И, наконец, голубой зайчик газового пламени падает на пятно, темнеющее там, где кончаются следы. В морозном тумане не сразу и поймешь, что это волк. Его голова безнадежно уперта в наст. Это конец – смерть в жестоком голубом одиночестве морозного тумана.
– Даже не завыл, – задумчиво пробормотал Ченцов. И тихо нараспев повторил:
– Не завыл… Понимаешь, Тимочка: не завыть из-за полной безнадежности.
Вадим Аркадьевич стряхнул ночные туфли и подобрал ноги на диван. Несколько подушек за спиной и под боком образовали теплое гнездо. Здесь Ченцов копил мысли. То ли лень, то ли боязнь спугнуть их мешала встать, подойти к столу, записать. Если под руку попадалась книга, журнал, газета, он на полях нацарапывал несколько знаков, формулу. А чаще бормотал что-то вслух.
– Эх, Тимоша, Тимоша… – задумчиво говорил Вадим Аркадьевич, уставясь на огонь. Его рука с длинными, тонкими пальцами лежала на пушистом загривке собаки. – Помнишь, как однажды я высказал сомнение: способен ли наш ускоритель дать то, что мы с тобой искали? Тебе не довелось видеть откровенного недоверия во взглядах моих почтенных коллег: «Идея выделить ядерный катализатор, живущий больше микросекунды, может, мол, родиться только в мозгу пустого фантазера!» И тем не менее частица «тау» родилась и совершит работу катализатора, будучи послана на расстояние, какое мы ей зададим…
Вадим Аркадьевич не замечал, как его пальцы сжимаются на шее Тимоши. Он с увлечением говорил, глядя в карие внимательные глаза:
– И вот, Тимка, мы посылаем «тау» в атаку на водородную бомбу. Нашей «тау» не нужна звездная температура, чтобы превратить заряд в безвредный гелий… Молчишь, Тимка? А я хотел бы услышать иронический вопрос: «Как же ты, Вадим, донесешь поток своих «тау» до цели? Как ты заставишь их проникнуть в заряд бомбы и превратить ее в облако инертного газа? Как?» Когда-то так же ставили в тупик тех, кто мечтал послать ракету в звездные миры. И долго люди ломали себе голову над тем, что оказалось просто: ракета-носитель! Две, три ступени, пять ступеней… Нашей «тау» тоже нужна частица-носитель, надежная, долговечная. Поняла?.. Как ни смешно, мой друг, даже я сам боялся того, что делал, пока экспериментаторы не сказали: «Да, все так…» Честное слово, Тимка, мы взялись за руки и прошлись настоящим индейским хороводом. И только один из семи вместо индейской пляски сидел себе на стуле и сосал трубку с таким видом, словно ему нас жаль. Леонид Петрович. «Ну вот и поплясали, молодые люди, – оказал он с усмешечкой, – а теперь поглядим, стоило ли?» У нас и руки опустились. А он, не выпуская трубки, насмешливо эдак: «Так, так!.. Какие милые стрекозёльчики!.. Выходит: если «тау» удастся донести до заряда водородной бомбы противника – бомба обезврежена?.. Очень хорошо. Просто отлично… А противник спокойно спит, пока вы тут отплясываете эту качучу? То, что ясно нам с вами сегодня, завтра ясно и ему. Если нельзя полагаться на водородную бомбу, противник может отступить на шаг: обратно к атомной бомбе. Не такое уж большое отступление, а?» И тут, Тима, я понял: мой мозг ограничен в своем кругозоре, как умишко школьника.
Вадим Аркадьевич выпростал из-под себя затекшую ногу и стал шевелить ступней; подвигав пальцами, чтобы избавиться от иголочек зуда, заговорил взволнованно, страстно, что с ним бывало редко:
– Леонида Петровича считают настоящим ребенком в политике. Но в данном случае у него оказалось преимущество перед любым из нас – широта научного кругозора. На этот раз наука была политикой. Большое дело иметь такого учителя! Особенно в годы, когда ищешь самого себя. Какое счастье – школа! Далеко не все мы оцениваем значение этого коротенького слова. В молодости мы редко даем себе отчет: все, что будем строить, зависит от того, как положен фундамент. А кто способен уложить первые кирпичи без помощи учителя?.. Первый учитель!.. Стоят сотни памятников людям с бессмертными именами – ученые, писатели, политики и полководцы, полководцы, полководцы без конца… А кто подумал, что каждый из них, этих великих, должен был бы склонить голову при воспоминании о человеке, заложившем в их душу первые кирпичи будущего величия, – о первом учителе. Горит неугасимый огонь в память Неизвестного солдата – это справедливо. Но где же искусственное солнце, которое человек обязан возжечь в честь «известного» учителя?!
Ченцов провел рукой по лицу. Казалось, его длинные пальцы цепляются за выпуклости лба, за длинный хрящеватый нос, за острый подбородок – так медленно вел он ладонью по лицу – сверху вниз.
– Впрочем, все это лирика… Лирика и лирика… Если быть откровенным, то сейчас меня занимает одно: что будет дальше с нашей «тау»? Сумеют ли электронщики сохранить ее в снаряде или на самолете; сумеют ли самолетчики или баллистики послать куда нужно?
Вадим Аркадьевич оборвал речь: послышался скрип деревянных ступеней. Он нехотя спустил ноги с дивана и стал шарить в поисках туфель: смерть как не любил холодного пола.
