Текст книги "В когтях германских шпионов"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

И они вошли в номер четвертый.

Два чемодана оказались раскрытыми. Вовка дрожащими руками обшаривал их. Но письма не было. Попались ему две его собственных телеграммы, посланные из Петрограда. Такие же результаты получились из осмотра большого, крокодиловой кожи несессера, с туалетными принадлежностями. Неудача не охладила пыла к дальнейшим поискам. Пришёл черед ящиков письменного столика. Там лежала бумага, лежали забытые оплаченные счета других, прежних постояльцев. Засунув руку в глубину правого ящика, Вовка извлёк на свет Божий письмо, в измятом, закапанном слезами конверте. Адрес был четко и твердо написан мужской рукою: "Графине Ирме Чечени. Госпитальная, пять". Написано латинскими буквами, но с тенденцией вытягивать и застраивать их в манере готического шрифта. Видимо, автор привык писать по-немецки.

Вовка нетерпеливо выдернул твердый, измятый лист почтовой бумаги. И письмо написано по-немецки, и уже не латинским, а готическим шрифтом.

И оба, Мирэ и Вовка, соединившись головами, жадно пробегали строки, которые, быть может, прольют луч света в черный туман, окутавший новое исчезновение Ирмы…

35. Возмездие

Эскадрон Каулуччи был спешно переброшен вёрст за тридцать в помощь пехоте. Было жаркое дело. Дрались и в конном, и в пешем строю. Гвардейские кавалеристы показали молодцами себя в штыковом ударе.

И вот нужные нам позиции заняты, мы укрепились в них, и Каулуччи вместе со своим эскадроном мог, да и не только мог, а должен был вернуться назад, в покинутую деревню.

Ему не пришлось каяться в превышении власти, что, вняв мольбам Ковальского, оставил при себе на свой риск сдавшихся в плен обоих поляков. Они показали себя отважными солдатами, а в разведках – знание местности и природное чутье делали их весьма и весьма полезными для эскадрона.

Пришлось выдумать им форму. В своих траурных венгерках и меховых шапках "гусар смерти" они в строю не могли быть. Нельзя их одеть и в русские шинели с погонами. Как-никак, хоть и поляки, хоть и ненавидящие немцев и готовые с ними биться до последнего, а все же пленные.

Каулуччи купил тому и другому две жёлтые чамарки – богатые польские мужики щеголяют обыкновенно в них. Теплые и недлинные, со шнурами во всю грудь чамарки были в самую пору, чтоб ездить верхом. На голове – рогатая, мужицкая шапка из войлока, подобие конфедератки. Сапоги и шпоры остались прежние, гусарские, только надо было сорвать звездчатые кокарды с верхней части голенища у самого колена. Лошади и строевые седла сохранены были в полной неприкосновенности. Карабины – то же самое. А вместо длинных, прямых, колющих неудобных для рубки палашей в металлических ножнах, с железными эфесами, полякам даны были русские шашки. Таким образом снаряжение было готово.

И если прибавить к этому ненависть двух беглецов к угнетавшим их своей "дисциплиною" немцам, – каждый из них стоил, по крайней мере, десятка врагов. И оба они доказали это в первом же деле, атакуя вместе с нашей пехотой германские позиции.

Глебович действовал шашкой против нерешительно и боязливо пытавшихся его нащупать неприятельских штыков. Он изрубил семерых баварских гвардейцев, но и сам упал, бедняга, предательски застреленный сзади в спину раненым офицером.

Смерть друга сильно огорчила Ковальского. И над его свежей могилкою с белым крестиком, он дал клятву при каждом удобном случае поминать павшего кровавой тризною…

Слегка поредевший эскадрон возвращался ночью в деревню; чтоб обезопасить себя от всяких неожиданностей, Каулуччи выслал вперёд человек двенадцать дозорных вместе с унтер-офицером Якименко, смуглым, усатым хохлом, и Ковальским.

Дозор, опередив эскадрон версты на две, то развертывался в цепь, то сжимался, делясь впечатлениями, прислушиваясь к ночным шорохам и зорко высматривая тёмные, уже бледнеющие дуновением рассвета дали. Опять знакомая проселочная дорога, опять обозначают ее в сумраке силуэты приземистых верб.

В голове дозора ехали рядом Якименко и поляк.

Унтер-офицер заметил на дороге какой-то небольшой предмет. Схватившись за холку своей крупной гвардейской лошади, Якименко, перегнувшись, поднял предмет, оказавшийся алюминиевой флягою для воды.

– Мабутъ нимецька. Эге, та воны тут без нас ходылы, нпмци, трастя их матери! Глянь-ка… – И он протянул свою находку Ковальскому.

Поляк с первого взгляда тотчас же узнал: такие фляги выдаются прусским кавалеристам. Пехотные грубее и размер другой, более крупный. Отвинтил крышку, понюхал воду – застоялась. Дня два-три ей, пожалуй.

Во всяком случае, это было предостережение.

– Гвынтовки на чеку, хлопцы! – скомандовал Якименко. – Може нимцу сдыбаем. Бо вин тут був. Беспременно був…

Маленький отряд подвигался, усилив бдительность.

Уже несмело и робко переливалась ночь в сизый холодный рассвет. Затуманенные завесою дали прояснились… До деревни уже вёрст пять, не больше.

И чем ближе, тем гуще росли вербы. Дорога шла излучинами, и трудно было проследить ее всю, на мало-мальски изрядный кусок. И всадники, поминутно отделяясь, выносились с обеих сторон в поле, забирая вперёд и высматривая. Обнаружена была двигавшаяся от деревни колонна коней в тридцать – сорок. Она шла без всякого охранения впереди, вся слишком черная для того, чтоб можно было заподозрить своих же русских.

Якименко решил их атаковать. Численное превосходство на стороне врагов. Но по части рубки германские кавалеристы никуда не годятся, а открыть огонь, спешившись, у них не будет времени. К тому же еще на первые же выстрелы подоспеет сзади идущий эскадрон.

И вот, двенадцать человек, развернувшись, чтоб охватить колонну с флангов, понеслись в атаку.

"Гусары смерти", которых вёл Гумберг, не только не развернулись, в свою очередь, чтоб отразить нападение, но растерянные, еще плотнее сбились в человеческое и лошадиное месиво. Только немногие успели выхватить притороченные к седлу карабины, и несколько беспорядочных выстрелов пущено было на воздух. Наши кавалеристы уже рубили немцев и справа, и слева, и "в лоб". Первым упал Румпель, узнанный Ковальским. С великой радостью хватил поляк своей шашкой по этому красному ненавистному лицу в тот самый момент, когда Румпель судорожно сведенной рукою попытался навести на него свой револьвер.

Но бешенство охватило Ковальского при виде Гумберга. Вот с кем он сведёт свои старые счеты! А Гумберг вовсе не хотел никаких счётов. Он предпочитал удрать, куда угодно, по добру по здорову. Животный страх заглушал в нём чувство мести по отношению княжны, которая тут же, верхом на лошади из пулемётной команды, волей-неволей скакала в центре, стиснутая со всех сторон гусарами.

Гумберг почёл за благо положиться всецело на быстроту своей лошади и, шпоря ее, пригнувшись к самой шее, помчался в поле, держась направления черневшего длинной зубчатой полосою леса.

Ковальский – за ним. Но расстояние увеличивалось, хотя Ковальский гнал своего Птаха вовсю. Солдатской лошади где ж угнаться за дорогим офицерским скакуном…

Неужели уйдёт? Неужели он, Ковальский, не расквитается с этим мерзавцем за все побои, издевательства, унижения?..

А лес уже близок… И там Гумберг, спешившись, начнёт отстреливаться из-за деревьев, и обработать его будет уже труднее.

И не ограничиваясь шпорами, Ковальский, загипнотизированный одним страстным желанием, колотил Птаха тупым концом шашки. Лошадь распластывалась. Это не был карьер, это было что-то безумное, а Гумберг все-таки уходит и может совсем уйти.

Единственный способ задержать, это подстрелить его лошадь. И Ковальский, с шашкою в зубах – не до ножен теперь, не успеешь вложить – дал один за другим пять выстрелов из винтовки.

Слава богу! Святая Дева услышала его молитву. Сумасшедший аллюр Гумберга сразу вдруг затормозился. Значит, попало коню! И бросив сгоряча бесполезную винтовку, мститель с одной шашкой гнался дальше. Вот уже близко! Уже видно, как прихрамывает лошадь Гумберга. И сам он, неистово вонзая ей шпоры в бока, не смея обернуться, палил наудачу из револьвера.

Ковальский, обогнав его, сделал крутой поворот и очутился грудь с грудью со своим смертельным врагом. Он должен видеть, от чьей руки падёт. Должен! В этом всё упоение мести!.. Иначе – какая же месть?

Гумберг расстрелял все патроны своего револьвера и схватился за палаш. И лишь вытащив клинок, увидел он в сизой дымке рассвета, кто гнавшийся за ним противник. Не офицер и даже не солдат, а человек, одетый польским мужиком. Гумберг – фехтовальщик, и не из последних, и проколоть этого мужика сумеет.

Но "мужик" оказался рубакою превосходным. Это не германская муштра дала ему. Этим он обязан своей крови. Да, в крови у поляков – драться на саблях. То же самое, что искусство лихо и огненно плясать мазурку.

Засвистала шашка, несколько стремительных, глазом не поймать, движений, и Гумберг уронил свой палаш, и рука его была рассечена от локтя до кисти.

Близко, вплотную, так что кони переплелись шеями, наседал Ковальский. Диким, чужим и в то же время знакомым голосом, от которого у Гумберга забегали мурашки, спросил:

– Узнаешь теперь Ковальского, проклятый немец, истязатель, палач?.. Узнаешь?

Гумберг, вздрогнув, отшатнулся, как от грозного призрака, зажмурил глаза. Но страх и ужас были так велики, что он закрыл еще лицо руками.

Мститель со страшною силой ударил его шашкой по голове, разрубив и медвежью шапку, и череп, и все лицо до подбородка.

Гумберг зашатался, инстинктивно придерживая руками обе половинки разрубленной головы. Но тотчас же опустились руки, и голова раздалась на обе стороны, как половинки спелого арбуза…

Ковальский сразу успокоился. Он отомстил хорошо – чего же больше? Сам дивился редкостности своего удара. Гумберг, вернее то, что за минуту было Гумбергом, теряя равновесие, медленно, до жуткого медленно сползал с седла…

А там, на дороге, было тоже все кончено. Наполовину изрубленные гусары поспешили сдаться, бросая оружие и поднимая над головами руки. Наши солдаты, сгоряча не заметившие, поражены были присутствием в отряде всадника в белой вязаной шапочке и такой же гимнастерке, туго охватывавшей фигуру.

– Та с ными якась барышня!.. – вырвалось с изумлением у хохла унтер-офицера, который не знал, как поступить со своей окровавленной шашкой: вытереть ее сначала об шинель или как есть вправить в ножны.

– Где ваш офицер? – обратилась Мара к солдатам, еще не придя в себя, еще не успев поблагодарить своих избавителей.

Но офицер уже был тут как тут, незаметно подоспевший с эскадроном.

Он, он!.. Его смуглое лицо и черная мефистофельская бородка…

И хотя она звала его, и это был её голос, он верить не хотел, пораженный. В эту ночь верхом, среди немецких гусар, она, которой он писал в "Бристоль"?.. Не может быть!

Они отъехали, и он бережно снял ее с седла, счастливую, измученную всем пережитым. И смотрел близко в страшно знакомое дорогое лицо с природною мушкою на щеке. И все-таки не верил глазам, и ему чудилось, что это мираж, созданный разгулявшимися нервами…

Да, это был мираж… Прекрасный мираж наяву, бред бледного осеннего утра. Это была одна из бесчисленных сказок войны – потому что вся война с её кровью, жутью, радостью – необыкновенная волшебная сказка.

– А где же Гумберг? – спохватился, придя в себя наконец, Каулуччи. – Неужели скрылся? Неужели мы его не поймаем? Не может быть!.. Если он только уйдёт…

Но подъехал Ковальский, и от него узнал ротмистр, что Гумберг больше никуда не уйдёт… Никуда…

Убийца, мародёр и насильник понёс должную кару.

36. В поисках

"Графиня! Спешу уведомить вас, что г-ну Криволуцкому, находящемуся, как вам известно, в Петрограде, ежеминутно угрожает смертельная опасность. Я всегда симпатично к вам относился, графиня, и с удовольствием готов дать некоторые разъяснения. Таким образом, у вас будет возможность принять какие-нибудь меры или, во всяком случае, быть в курсе вещей. Повторяю, опасность, которой подвергается г-н Криволуцкий, чрезвычайно велика! В письме я ничего не могу сказать. Но если вам, графиня, угодно знать необходимые подробности, будьте добры пожаловать ко мне сегодня же в шесть часов вечера, в отель «Полония». К сожалению, я лично не могу побывать у вас, графиня, так как доктор запретил мне выходить. Спешите же… Дорога каждая минута!

В ожидании вас, с глубоким уважением Ольгерд фон Пенебельский".

Мирэ и Криволуцкий медленно повернулись друг к другу, встретившись глазами.

– Что вы скажете, Борис Сергеевич?

– А что вы скажете, Владимир Никитич?..

– Я скажу, что здесь дело нечисто… Гораздо более, чем можно было в первый момент предположить… Скажите, вы убеждены, что это письмо вышло из-под руки Пенебельского?

– Затрудняюсь сказать, ибо автографы этого господина, хотя он и знаменитость, не попадались мне…

– Хорошо… Но ведь Пенебельский, при всех своих миллионах, был и остался безграмотным хамом. А это немецкое письмо написано, если и без особенной литературности, то, во всяком случае, грамотно.

– Но вы забываете, что этот хам таскался по заграницам, притворяясь, где это было ему выгодно, немцем… Но что мы делаем с вами, тратим время над решением академического вопроса – грамотен или неграмотен этот подлец? Гораздо проще, отправимся к нему, в "Полонию", вместе с этим письмом, и от него лично узнаем, он или не он автор. Вообще надо действовать, двигаться и не в четырех стенах нашего милого пансионата разгадывать ребус исчезновения графини… Я приведу себя в порядок, оденусь и через полчаса мы двинемся к Пенебельскому…

Совершая свой туалет "охотника на львов", Борис Сергеевич опоздал и вместо получаса был готов лишь через сорок пять минут. Но это, в конце концов, беда небольшая. Венский вокзал, против которого находилась "Полония", – в нескольких шагах от Госпитальной.

Ольгерд Фердинандович с первого же дня своего появления в гостинице завёл порядок, чтоб на коридоре возле его номера квартиры постоянно дежурил один из лакеев. Так и теперь.

Лакей, несмотря на полувоенную форму Вовки, встретил обоих посетителей не особенно ласково.

– Их превосходительство еще в постели… Они вряд ли вас примут…

– А как здоровье господина генерала? – насмешливо спросил Мирэ.

– Здоровье ничего… Хотя у них были доктор…

– А вы все-таки снесите наши карточки господину Пенебельскому! – настаивал Вовка.

– Виноват, а вы из графов или князей будете? – осведомился лакей. – Потому что его превосходительство наказали, если из графов, или князей, или из генералов, тогда принимать.

Вовка переменил тон:

– Послушай, ты чересчур болтлив. Вот тебе карточки, передай сию же минуту! Понял!

Лакей, как встрепанный, скрылся за дверью. Через минуту вернулся.

– Пожалуйте. Просят обождать в салоне. Сейчас немножко оденутся и выйдут.

В салоне с мягкой мебелью и хрупким столиком посредине, среди драпировок, зеркал и бронзы сообщники уселись в ожидании "его превосходительства". На металлическом блюде лежали визитные карточки новых аристократических знакомых Ольгерда Фердинандовича "из графов, князей или генералов". Приятели, зная слабость Пенебельского к чинам и титулам, пересмеивались, вернее, усмехался один Мирэ. Вовке не до смеха было.

Неожиданно появился в утреннем, песочного цвета костюме Ольгерд Фердинандович.

– Здравствуйте, господа! Я немножечко заставлял вас ждать. Но мне не совсем здоровится. Теперь такие события, что кто переживает их с нервами… Я понимаю, Борис Сергеевич, вам хотелось бы маленькое интервью. Я вам могу давать такой материал…

– Вы ошиблись наполовину, – перебил миллионера маг и чародей газеты "Четверть секунды". – Наше интервью несколько иного характера, чем вы думали и чем вам хочется.

Лицо, банкирское лицо с белым, отполированным, как слоновая кость, носом, вытянулось.

– Что значит? Я вас не понимаю…

– Сейчас поймете. Соблаговолите сказать, вами или не вами написано это письмо? Владимир Никитич, дайте господину Пенебельскому письмо, скрепленное его именем.

Ольгерд Фердинандович первым делом взглянул на подпись.

– Ой, так это же совсем не я! Это самое грубое имитасион. Я никогда не подписывался "фон", я был и остаюсь русским… Опять какое-нибудь мошенничество, опять какой-нибудь шантаж! – беспокойными глазами искал он сочувствия у обоих приятелей.

– А вы пробегите письмо…

Ольгерд Фердинандович углубился в чтение, гримасничая, сжимая кулаки, недоуменно поводя плечами.

– Это самая грубая мистификация, которая только может быть! Я не имел понятия, что графиня Чечени находится здесь, в Варшаве, не имел понятия, что господину Криволуцкому угрожает какая-то опасность. Вообще я решительно ничего не понимаю! Ведь это же чёрт знает что такое! Какие-то прохвосты воспользуются именем уважаемого, почтенного человека с видным общественным положением… Я буду жаловаться, искать защиты!.. Я буду звонить генерал-губернатору. Я потребую, чтобы нашли шантажистов и поступили с ними по закону. Но что же такое вышло? Графиня поверила этому письму?

– Поверила и очутилась в руках негодяев. Вернее, одного негодяя. Есть такой германский шпион – Флуг…

При слове "Флуг" Пенебельский вздрогнул, и его темные глаза с опаскою перебегали с Мирэ на Вовку и наоборот.

– Господин Пенебельский, вы знаете этого Флуга? – спросил Борис Сергеевич.

– Почему я должен знать Флуга? Понятия не имею! Вы говорите, он германский шпион. Почему я должен знать шпионов?..

– Но почему же он, ибо это несомненно Флуг, воспользовался вашим именем, чтобы заманить графиню в ловушку?

– Не знаю. Вероятно, потому, что мое имя очень известно и внушает доверие. Господа, я очень извиняюсь… Я сейчас должен переодеться и ехать к генерал-губернатору. Письмо это я могу оставить у себя?

– Нет. Вы его нам верните. Для нас это документ…

Приятели откланялись, и оба заметили, что рука Ольгерда Фердинандовича холодна и дрожит.

На площадке лестницы сообщники остановились.

– Этот господин здесь ни при чём, это ясно, как Божий день, – заметил Мирэ. – Но только напрасно увиливает от знакомства с Флугом.

– Он знает Флуга и очень хорошо знает. Во-первых, у меня по этому поводу были кое-какие сведения еще в Петрограде, а, во-вторых, вы заметили, как при одном имени Флуга "его превосходительство" изменилось в лице? Но опять-таки мы переходим на академическую почву. Сейчас не до взаимоотношений этих двух мошенников. Сейчас надо все внимание сосредоточить на розысках исчезнувшей графини. Очевидно, Флуг, написав подложное письмо от имени Пенебельского, хотел убить двух зайцев сразу. Во-первых, внушить доверие – могла ли она подозревать в чём-нибудь Пенебельского, а во-вторых, заманить ее именно сюда, в "Полонию".

– Но почему же сюда? Он мог бы при желании выбрать более укромное место, а не шумную "Полонию".

– Более укромное место навеяло бы графине подозрение и, кроме того, Флуг не мог бы воспользоваться именем Пенебельского… Надо было ее усыпить, чтоб она поверила, не догадываясь о возможности предательства… Так и вышло. Она поверила и… очутилась в западне.

– Но, милый друг, неужели вы предполагаете, хоть на секунду, что графиня находится именно здесь? Не может же человек исчезнуть в гостинице, как иголка.

– Именно может! Вспомните "Семирамис-отель", вспомните похищение графини из "Бристоля". Комбинация сундука с человеческим грузом, задавшаяся раз, отчего же ей не повториться?..

Опершись грудью на перила, Вовка машинально смотрел вниз, в глубину вестибюля. Там суетилась прислуга, мелькали обшитые галунами кепи портье, то появлялись, то исчезали фигуры военных и штатских. Колыхались перья дамских шляп.

– Это все измучило меня… Измучило… Я теряю голову, – сетовал Вовка.

– Не падайте духом! Рано!.. Терять голову разрешается, когда всё исчерпано, все пути-дороги отрезаны. А мы еще не предприняли ни одного шага… Итак, повторяю, наши поиски должны начинаться отсюда… Спрашивать внизу, остановился ли здесь Флуг или даже просто человек с его внешностью, – праздный и глупый вопрос. Если он здесь, то, разумеется, в гриме и под чужим именем. Вот что. Время у нас есть, давайте, произведём маленькое изыскание. Поднимемся вверх…

– К чему это приведёт? Что ж, вы думаете, распахнется дверь в одном из коридоров, и графиня появится нам навстречу.

– Нет, я этого не думаю… А вам советую запастись терпением и понапрасну не нервничать… Идемте! Доверьтесь моей пинкертоновской жилке. Меня редко обманывало чутьё…

Вовка, пожав плечами, следовал за Мирэ. Медленно поднимались они с этажа на этаж, все выше и выше.

Пятым этажом гостиница, с нумерованными дверями комнат, заканчивалась. Дальше, вместо широкой мраморной, вела узкая деревянная лестница. И там, в этой мансарде, которую с натяжкой разве можно было назвать шестым этажом, были еще комнаты. Правда, низенькие, невзрачные с первого взгляда!

Сообщники остановились у деревянной лестницы с площадкой наверху. И не успели они обменяться двумя-тремя словами, как на площадке выросла фигура сильного, высокого мужчины, с плоским, широким лицом и с кепкою на голове. Одет он был в дешевый серо-зелёный костюм, за двадцать пять марок продающийся в берлинских магазинах готового платья. Субъект в кепке, засунув руки в карманы, вызывающе уставился на приятелей.

Мирэ начал умышленно громко:

– Нет, мы ошиблись… Надо спуститься этажом ниже… И в конце коридора…

Они спустились. Борис Сергеевич прошептал:

– А знаете, дорогой мой, эта мансарда и этот фрукт, одаривший нас таким неласковым взглядом, все это мне весьма и весьма не нравится… Я убеждён, что искать графиню надо там!

– Какой вздор! Почему?..

– Совсем не вздор… Совсем не вздор. А инстинкт, в который я верю… Да и по логике вещей графиня должна быть там, и нигде больше… Если… если Флуг не успел ее переправить в более укромное место…

37. Опасное поручение

Князь Солнцев-Насакин после того, как спас Ирму, – всего несколько дней прошло, – успел многого хлебнуть: и оцарапало его шальной пулею, и сам в плен чуть не угодил, и нескольких людей потерял, и лошадь под ним убили.

Вскоре Василий очутился в глухом городке, вероятно, за все свое существование такого оживления не видевшем. Еще бы. И осенью, и весною городок утопал в невылазной грязи. И эту грязь месила горсточка обывателей – евреев и поляков, надоевших друг другу до тошноты. Тихо, монотонно шли день за днём, убийственно друг на друга похожие.

А теперь, с войною, сменяя друг друга, квартируют здесь блестящие гвардейские полки, помещаются штабы дивизии и даже корпуса, и на весь городок от края и до края слышны протяжные угрозы и стоны автомобильных рожков и сирен.

И вот сюда экстренно вызван был Василий Наса-кин. Уланский поручик приехал в штаб в своей косматой бурке, служившей ему на разведках постелью и одеялом, и с отпущенной бородкой, не успев ее даже сбрить. Да и зачем брить? Через день-другой он опять очутится в боевой обстановке, где не до ухаживания за самим собою.

Генерал, невысокий, моложавый и стройный, с седыми усами, сзади производивший впечатление молодого офицера, типичный кавалерийский генерал прежней складки, остался с Василием с глазу на глаз в убогом номере лучшей местной гостиницы.

– Вот что, князь, речь идёт о весьма опасном и ответственном поручении. Я остановился на вас, его исполнить может, по крайней мере, заняться исполнением – вы, и никто другой. Я вам сейчас объясню почему: представляется случай использовать ваше необыкновенное сходство, внешнее, – поторопился добавить генерал, – с германским кронпринцем.

Василий так и вспыхнул весь взиманием, предвкушая что-то чрезвычайно интересное, бьющее по нервам.

Генерал медленными, отчетливыми жестами закуривая папиросу, развил пришедший ему в голову план:

– Я того мнения, что, если необходимо добыть важные сведения и девяносто шансов против десяти в смысле неуспеха, – это не должно останавливать. Раз игра стоит свеч! И наконец смелым Бог владеет. Я взвесил все: и за, и против. План исключительный по своей дерзости, что и говорить! По слухам, кронпринц на западном фронте грабит древние французские замки. Но и он, и достойный папаша его тем и занимаются, что как бы скорее перебросить свою гениальную особу с фронта на фронт. Они видят в этом… в данном случае неважно, что они видят, а важно то, что мы могли бы извлечь из этих неожиданных появлений то там, то сям и из вашего разительного сходства с кронпринцем… Короче, следующее, мой дорогой. Вам надо проникнуть в штаб третьего баварского корпуса, находящийся в… – генерал назвал небольшое местечко верстах в семидесяти. – Вы явитесь как снег на голову, и получасовая беседа с корпусным командиром, беседа в том направлении, каком мне надо, может принести нам огромную пользу. А потом, потом, как говорится, спасайся, кто может. В вашем распоряжении будет превосходный немецкий автомобиль. В шофёры я вам дам Герасимова. Это офицер железнодорожного батальона, удалец, сорвиголова, отважный человек и владеет машиной, как бог. С пруссаками эта комбинация была бы значительно труднее, у баварцев же вам гораздо легче сойти за германского кронпринца. Меньше соприкосновения… Теперь взвесим шансы. В случае удачи и вашего возвращения – плюс громадный. В случае же неуспеха, вам грозит… вас могут расстрелять. Имейте в виду. Я не приказываю, а предлагаю. Вы можете отказаться.

– Ваше превосходительство! – воскликнул Насакин. – Одним предположением, что я могу отказаться, вы меня оскорбляете. Рисковать жизнью на каждом шагу – это мой долг. А во имя такого ответственного поручения – долг сугубый!

– Дайте мне вашу руку, мой милый… Солнцев-Насакин – сын покойного друга моего князя Николая, не мог иначе ответить… Перейдём к деталям. Вы хорошо владеете немецким языком? То есть я не сомневаюсь вообще в знании вами этого языка. Но здесь необходимо говорить великолепно.

– Ваше превосходительство, у меня в детстве была гувернантка из Потсдама. И я прежде усвоил немецкий язык, чем свой родной.

– Прекрасно! Что касается формы, постараемся пригнать к вам форму прусского гвардейца-драгуна. Кстати, у нас имеется изрядный выбор. А чтобы не было заметной разницы в фигуре, – вы значительно плотнее и лучше сложены, чем кронпринц, – вы наденете поверх длинный серый кавалерский плащ, скрадывающий фигуру. Запаситесь апломбом. Германский кронпринц должен свысока относиться к баварскому, именно баварскому, генералу. И совершенно естественным будет, если вы не дадите себе труда логически объяснять ему свое неожиданное появление. Ну, вот. Надо быть готовым. Побрейтесь! Что касается причёски, это неважно. Все время беседы с ним, вы останетесь в каске. Итак, я вас отпускаю на полчаса. Потом вы приготовьтесь к маскараду под моим наблюдением и получите от меня инструкции. Но помните – никому ни слова! Все это должно быть совершено в глубочайшей тайне. Отсюда я сам провожу вас несколько вёрст на другом автомобиле. Отсюда выедете в русской шинели и фуражке. И только за городом я возьму у вас и то, и другое, а вы двинетесь дальше в сером плаще и каске…

Василий ног под собою не чуял. Чувство гордости – ещё бы, не гордиться, такое поручение! – острой жути и еще чего-то необъяснимого, овладело им, будоража нервы и повышая восприимчивость.

Опасная авантюра… Нет слов, опасная… Пусть!.. Но разве не подвергался он ежеминутно опасности, разве не приходилось быть под густым свинцовым дождём пулемётов и, когда этот дождь стихал, он сам спрашивал себя с недоумением, как удалось ему выйти из этого ада целым и невредимым?..

Через час два громадных автомобиля неслись по шоссе. И было так, как говорил генерал. Он взял к себе в автомобиль фуражку и шинель князя, обнял и перекрестил его и шофёра, и оба они ринулись вперёд, в это неизвестное, манящее и жуткое вперёд, а генерал вернулся обратно…

Уже остались позади самые крайние линии нашего расположения, и началась "мертвая" полоса. Эта мертвая полоса кончилась незаметно, и стали показываться германские разъезды. Обмануть их не было трудно. Узнавая кронпринца, всадники превращались в неподвижные изваяния, салютуя первенцу своего кайзера. Отдыхавшие у дороги пехотинцы испуганно вскакивали. Василий типичным прусским жестом подносил пальцы к головному убору.

Красивый, черноусый шофёр, опьяневший от быстрого бега и новизны впечатлений, с улыбкой оглядывался на князя. Машина, гудя, содрогаясь и подпрыгивая на ухабах, уже неслась по предместью городка, приютившего штаб баварского корпуса. Незачем было даже спрашивать, где помещается штаб. У древнего, почерневшего здания магистрата, под сколоченным из досок деревянным навесом стоял под ружьём целый взвод в карауле. Появление кронпринца произвело переполох. Караул заметался, построился в две шеренги и замер… А из глубины магистрата вышел полный бритый генерал, в синем сюртуке с плоскими пуговицами. От волнения он весь пошёл красными пятнами.

Приезд кронпринца не был для него неожиданным. В этом Василий убедился из слов генерала:

– С минуты на минуту я поджидал, ваше императорское высочество… Утром была получена телеграмма…

Час от часу не легче! Недоставало, чтоб вслед за фальшивым кронпринцем явился подлинный…

Надев непроницаемую маску, с холодными неподвижными чертами, Василий молвил:

– Я к вам на несколько минут, генерал. Вы получите ряд указаний, и потом я спешу в штаб одиннадцатого корпуса.

Генерал почтительно ввёл "кронпринца" в здание магистрата. Здесь был разгром полный. Разрозненные дела архива, листы, синие обложки, все это валялось на каменных плитах передней. То же самое и внутри. Но там еще под столом, на котором разложены были карты, красовались пустые бутылки. В ожидании кронпринца генерал не позаботился их убрать, зная, что будущий повелитель Германии не только не противник всяческих возлияний, но даже поощряет пьянство. И сам при каждом удобном случае рад-радёхонек нализаться…

Появились офицеры штаба. Генерал представил их "кронпринцу", и тот, не подавая руки, надменно отвечал на их обалделое приветствие.

– Не будем терять понапрасну времени… Что у вас здесь?

И как был, в сером плаще и каске, Василий, опершись коленом на стул, согнулся над картой с флажками. Генерал с полным, трясущимся лицом давал соответствующие пояснения. "Кронпринц" нетерпеливо слушал, кивая головой и подгоняя мысли генерала именно в том направлении, которое было ему нужно.

И когда задачи и планы баварского корпуса стали князю яснее ясного, он резко выпрямился:

– Довольно! Теперь я не сомневаюсь в успехе!

– Ваше императорское высочество, можно ли сомневаться? Они попадут к нам в мешок, русские. Лучшей ловушки не придумать…

– Да, они у нас в капкане, – согласился "кронпринц". – Имею честь кланяться, генерал… господа офицеры.

Василий пожал генеральскую руку, сделал общий поклон и прямой, надменной походкой вышел. Генерал помог "его высочеству" сесть в автомобиль. Шофёр заработал рулём, загудела машина. "Кронпринц" кивнул в последний раз генералу.