Текст книги "В когтях германских шпионов"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Холодком тревоги обвеяло Тамару. Неужели надо быть готовой ко всяким случайностям?.. А она была так уверена…

Седоусый пан отечески посоветовал ей вернуться назад в Варшаву.

– Я должна поехать! Должна непременно! – горячо сказала Тамара, думая: "Ни за что!" Ни за что на свете не вернется она! Это было бы непростительным малодушием. Она увидит его, непременно увидит, потому что для неё весь смысл, все радости в этой встрече…

В одном лишь каялась… Зачем не послушала коменданта, предлагавшего конвой из двух осетин? Что делать? Позднее сожаление всегда бесплодно…

Вот наконец и станция, где она выйдет. Седоусый пан, выразительно пожелал счастливого пути, кликнул в открытое окно носильщика и сам передал ему вещи княжны.

Тамара осталась ждать в единственной грязной комнатке "для пассажиров первого и второго класса", с графином воды и зеркалом, искажающим немилосердно всех, кто отваживался, в него заглянуть.

Носильщик побежал на деревню искать подводу. Прошёл битый час, показавшийся Тамаре вечностью, – так уныло ползло время в этой комнате с пустым, пожелтевшим графином и тусклым зеркалом.

Слава богу! Задребезжали колеса по камням станционного двора. Вспотевший носильщик прибежал за вещами.

– Есть, проше пани… Досконала фурманка, але хце десенць рубли…

– Хорошо, я ему дам десять рублей… только скорей!..

"Досконала фурманка" жиденькой, дребезжащей подводой оказалась. Пара клячонок, худых, маленьких, в веревочной упряжи. Маленький старичок в белой свитке и с небритой седой щетиною сухого, обветренного лица.

– Знаешь дорогу?

– А як же. Бардзо добже вем! – закивал головой старичок.

Сидеть пришлось, вытянув ноги. Сено, сбиваясь под ковровой попоною, опускалось ниже и ниже. На ухабах Тамару подбрасывало, и то и дело приходилось хвататься руками за борты "возечка".

Но все эти неудобства скрашивались ясным осенним днём, чистым воздухом и манящим простором далеко бегущих полей. И тихо так, славно кругом… И верить не хотелось, что где-то близко воюют люди, убивая друг друга из пушек и ружей.

И вся унеслась туда, вперёд Мара. Как хорошо любить и с трепетом ждать встречи, после такой долгой разлуки. Вот будет ему сюрприз!..

Она перечитывала на память набросанные карандашом строки… Теперь они переживут их вместе, близко, близко… Вспомнят душный день в аллее сада…

А старичок, вежливо спросив: "Пани позволит"? – натянул верёвочные вожжи и раскурил трубочку. И опять затарахтела вдоль пыльной дороги подвода, и сизый дымок носогрейки таял в прозрачном воздухе…

Где-то вдали, на пригорках, словно заворожённые, стояли молча усадьбы, поднимаясь крышами и трубами над густой зеленью парка. Гигантскими насекомыми на задних лапках, насторожившими усики, чудились ветряные мельницы.

И – ни души… Ни одной живой души навстречу. Лишь в стороне от дороги наметится там и сям фигура пастуха. И медленно, плотной, грязно-серой массою ползут по буграм его овцы.

И чем дальше, чем ближе к "нему", – волновало девушку нетерпение. И поминутно спрашивала:

– Сколько осталось?

Возница мерил путь не верстами, а "милями", и это ничего не говорило княжне. Но вот они в пути уже около трех часов. И если даже эти маленькие лошадки плетутся самой мелкой рысцою, – конец путешествия близок.

Бежит за подводою облако пыли, мелькают одинокие придорожные вербы, с опавшими листьями, вросшими в землю стволами и пучком тоненьких, гибких ветвей.

Старик сделал затяжку, вынул изо рта свою носогрейку. И ткнув кнутовищем в пространство молвил:

– Недалеко, проше пани…

Впереди в какой-нибудь версте намечалась деревня.

– Это? – спросила Мара.

– Так есть!

– Скорей, голубчик, скорей… Прибавлю тебе…

Старик задёргал вожжами.

Стоял у дороги ветхий, покосившийся крест с деревянным изображением Спасителя в терновом венце. Фигура была когда-то раскрашена. Время, дожди и непогода смыли краску, и она осталась кое-где, полинявшая.

Сняв свою войлочную шапку, старик набожно перекрестился. А за ним и Тамара, с каким-то хорошим, свежим, вдруг прихлынувшим чувством.

Низ Распятия украшен был цветными ленточками, нитками чёток, засохшими венками из полевых цветов. Такое Тамара видела впервые… Какой-то наивной бесхитростной вдохновенной поэзией веяло на нее от Распятая.

Мимо… Остался позади ветхий, покосившейся, словно благословляющий всех путников, крест…

Тарахтит воз… Ближе и ясней вырисовывается желанная деревня… И оттуда навстречу несколько всадников…

Шибко-шибко забилось сердце Тамары… Вдруг он? Вдруг. Вот будет встреча! И она рисовала себе удивленное лицо, с некрасивыми резкими чертами, дорогое, прекрасное.

Воз и всадники все сходятся, взаимно приближаясь…

Старик повернулся к ней бледным лицом; трясутся губы.

– Моя дрога пани, то ж немцы!..

Мара застыла вся… И ледяной холод, струйками забегавший по всему телу, сменил недавнюю радость…

Всадники – шесть их было – двумя рядами неслись коротким галопом навстречу по дороге, вздымая пыль…

И что-то зловещее, траурное в этих чёрных венгерках с белыми шнурами и чёрных меховых шапках с чёрным султаном и белым черепом над двумя крест-на-крест костями…

29. «Зеленая опасность»

Заботами доктора Константиновича – он удивительно успокаивающе действовал на больных, этот сумрачный македонский серб – графиня Чечени поправлялась. По ночам не сжигал ее жар, и она вставала, могла ходить, и уменьшались понемногу, таяли недобрые, злые кошмары…

Еще за нею был нужен мягкий, любовный уход и уход, а Вовка получил из Петрограда спешную телеграмму от Арканцева. Молодой сановник немедленно требовал его к себе по важному, чрезвычайно ответственному делу.

И Вовка заметался.

Как быть? Взять Ирму с собою – немыслимо. Ей надо оправиться в тишине и покое, а теперь все поезда между Варшавой и Петроградом бог знает до чего переполнены и весь "пробег" – если можно это называть пробегом – тянется пятьдесят с лишним часов, в течение которых поезд стоит на месте, пропуская воинские эшелоны. Больше стоит на месте, чем движется.

Но, допустим, Вовка с помощью своих связей и секретного документа, оказывающего такое магическое воздействие на жандармские и военное-железнодорожные власти, получит в собственное распоряжение отдельное купе? И все-таки даже в этом относительном комфорте везти Ирму было бы риском для её здоровья.

Тем более Арканцев требует его к себе на один день, и он тотчас же вернется назад в Варшаву.

С другой стороны, какое-то прямо суеверное чувство мешало оставить графиню одну. Он рисовал себе всякие ужасы… Мерещилось, что Флуг-Фантомас, этот хищник, притаился где-то близко и ждёт лишь удобного случая, чтоб без промаха вонзить в свою жертву кровожадные когти…

Умом Вовка думал другое. Флуг, после всего случавшегося, при всей своей дьявольской неуязвимости, вряд ли отважится так скоро вновь проникнуть в Варшаву. Вряд ли… Но – бережного бережёт Бог. Он, Вовка, обязан оградить Ирму от каких бы то ни было покушений.

Жить ей без него здесь, в "Бристоле" – рискованно. Будь еще княжна Тамара, Вовка оставил бы графиню на попечение этой сильной энергичной девушки. Но вот уже третий день, а о Тамаре – ни слуху ни духу… Сонечка разве? Но вспомнив Сонечку, Вовка не мог удержаться от улыбки, хотя в его настроении ему совсем не до улыбок. Эта милая Сонечка сама нуждается в опекуншах и няньках, и, кроме того, все, что не Гуля Малицын, – не существует для неё. Она им только и бредит. Слушает его музыку, смотрит в его знойные, томные от глубокой тени длинных ресниц глаза и на вспотевших стёклах балкона, пишет пальцем "Гуля, Гуля, Гуля", повторяя:

Вянет лист, проходит лето…

Иней серебрится…

Юнкер Шмидт из пистолета.

Хочет застрелиться.

Нет, решительно нельзя положиться на Сонечку.

Но как же быть, что делать? Уже второй телеграммой, лаконически-приказывающей, торопит его Арканцев.

И вдруг луч света пронизал колеблющуюся тьму.

Вовка вспомнил Бориса Сергеевича Мирэ. Вот кто, помощник редактора газеты "Четверть секунды" может быть полезен! Кстати, он так расхваливал пансионат пани Кособуцкой. И если Ирма туда переедет и ее поручить заботам жены Мирэ, такой же, вероятно, милой, обязательной, как и он сам, – чего же лучше? Скромный пансионат, маленький. Все жильцы на счету. Не хаотическая гостиница, куда незаметно может проникнуть опасный враг под той или иной маскою.

Сказано – сделано.

Вовка помчался на Госпитальную. У ворот высокого нового дома – фарфоровая дощечка с надписью: "Пансионат г-жи Кособуцкой". И рядом – это же самое на польском языке.

Лифт поплыл вместе с Вовкою в шестой этаж.

Мирэ в своём фантастическом костюме охотника за львами, с заряженным револьвером у пояса, диктовал жене очередную корреспонденцию. Миниатюрная, совершеннейшая колибри, с пышными, прекрасными волосами, Евгения Владимировна чётким бисерным почерком своим поспевала за диктовкою мужа.

– "…Грозный цеппелин, казавшийся исполинской сигарою, пронизывал облака. И вспыхивало вокруг него множество крохотных облачков. Это были разрывы снарядов…" Есть, Женичка?..

– Есть, Боря.

– Дальше… – Борис Сергеевич, жуя мягкими гуттаперчевыми губами, припоминал: – "И в этот момент.."

Но в этот момент как раз постучали в дверь.

– Вот не вовремя! – поморщился Борис Сергеевич. Но, увидев Вовку, просиял весь: – А, это вы, Владимир Никитич? Рад видеть! Рад видеть обладателя знаменитой ассирийкой бороды.

– Я вам не помешал?

– Разве вы можете помешать? Вы всегда желанный! Всегда! А мы тут пишем… Женечка, позволь тебе представить…

Вовка извинился, что прямо в шинели. Но он так спешит и забежал на минуточку… Он в нескольких словах изложил цель своего посещения.

– Великолепная идея! – подхватил Мирэ. – Кстати, есть одна свободная комната. Перевозите сюда графиню, и ей будет здесь чудесно! Мы с Женечкой не дадим ей скучать. Кормят на убой и феноменальная дешевизна! Что такое? Флуг? Посмотрел бы я, как он сюда явится! А это на что?..

И Борис Сергеевич хлопнул себя по кобуре с заряженным револьвером.

– Первая пуля прямо в переносицу. И – никаких гвоздей! Кстати, как здоровье графини? Лучше… Слава богу! Ах, этот мерзавец Флуг! Попадись он нам только!..

Милейший помощник редактора "Четверти секунды" сделался ужасно воинственным.

Но – от слов к делу.

Борис Сергеевич познакомил Вовку с пани Кособуцкой – полной почтенной дамой, не говорившей ни слова по-русски. Вовка объяснялся с нею по-французски…

Через час он перевёз в пансионат Ирму, а еще через час уехал в Петроград.

Ирме казалось, что она где-нибудь в санатории очутилась – так было кругом спокойно и тихо. Ни шума, ни суеты, ни звонков…

Миниатюрная Евгения Владимировна посвящала графине все свое свободное время. Она была свободна целый день, за исключением двух часов, когда писала под диктовку мужа. Эти два часа были для неё, влюбленной жены, – сплошным священнодействием.

Завтрак и обед приносили графине в её комнату. Все же остальное население пансионата принимало пищу в светлой, обширной столовой. Добрая половина комнат занята была бесчисленными племянницами и племянниками доброй пани Кособуцкой. Самые требовательные и самые напряженные жильцы, потому что ни копейки не платят, считая обязательным долгом тетушки содержать их за счет прусского короля.

Кроме этих племянников и племянниц в столовой сходилась довольно разношерстная компания. Какие-то бесцветные чопорные дамы, какие-то жгучие брюнеты коммивояжёрского типа, бритые актеры, певицы. Пожилые господа необыкновенно солидного вида. Выскочившие из немецкого плена в чём попало беглецы Ченстохова и Калиша…

В каждом пансионе имеется свой комический элемент. И в пансионате г-жи Кособуцкой имелся таковой, в лице вечно суетящейся, провинциального типа, пожилой девы, которая, несмотря на свою девственность – по-видимому, ей это шло впрок, – отличалась изрядной полнотою. Помещица, сбежавшая из своего "майонтка" на Подолии, разграбленного австрийцами. Ходила она в каком-то нелепом зелёном платье. Ее так и прозвали "Зелене небезпеченьство" – "Зеленая опасность". В самом деле, она ни минуты не могла оставаться спокойной. Исчезала и возвращалась с целым коробом "самых последних новостей". И всегда – самого безотрадного свойства. Какая сорока приносила ей эти новости на своём пегом хвосте, – это был секрет подольской помещицы. И когда все уже бывали в сборе, она последней садилась за стол, обводя глазами соседей, не замечая выжидательных улыбок.

– Я только что узнала, всем нам грозит большая опасность!.. А может быть и смерть. Германцы со всех сторон обложили Варшаву, и пятьдесят цеппелинов будут бомбардировать город сверху… Бедная Варшава… Бедные мы!..

Сидевший против Зеленой опасности драматический артист Павловский, делая усилие, чтоб не расхохотаться, с невозмутимейшим видом перебивал свою визави:

– Пани, я должен сказать, что ваши сведения грешат неточностью…

– А я должна сказать пану, что получила эти новости из самых верных уст…

– Я не сомневаюсь, но вкралась одна ошибка. Не пятьдесят цеппелинов будут атаковать Варшаву, а сто двадцать восемь. Это самая верная цифра…

– Вот-вот я сама хотела сказать: сто двадцать восемь!..

На другой день:

– А вы знаете, мне сказали, что русским, французским и английским пленным живется чудесно у немцев! Кормят их – несколько блюд получают простые солдаты! Мяса и хлеба вдоволь!..

Павловский не оставался в долгу:

– Пани упустила одну подробность.

– Какую?..

– Вы забыли добавить, что каждому пленному солдату полагается в Германии бутылка шампанского…

– Вот-вот! А что вы себе думаете, я сама хотела сказать… Но пан Павловский всегда меня перебьёт… Пан Павловский что-то против меня имеет…

– А кто не хочет, – продолжал Павловский, – тем насильно вливают шампанское в рот…

Зеленая опасность не решалась ничего ответить. Может быть, это верно, а может быть, Павловский захотел посмеяться над нею? Такой уж народ – артисты. Свяжись только с ними!..

В конце концов, ее затравили, беднягу. Особенно стал изощряться над нею Мирэ:

– А вы знаете, австрийцы уже в Киеве…

– Не может быть!

– А германцы идут на Москву…

– Скажите, пожалуйста!

– Они задумали поход на Сибирь, чтоб соединиться с дружественными китайцами. Кавалерские отряды уже достигли Урала.

Ошеломленная помещица, не доев сладкого блюда, спешила к знакомым, чтоб сообщить им "самые последние новости".

Весело жилось в пансионате пани Кособуцкой…

30. Старые счеты

Да, это были «гусары смерти»…

Тамара вспомнила, как они шли без оружия, под конвоем, по улицам Варшавы… И траурная, рассчитанная на мрачный эффект форма казалась лишней и жалкой и не только никого не пугала, наоборот, смеялись в публике при виде этих белых черепов, нашитых даже на рейтузы…

Здесь же, среди поля, всадники с карабинами, саблями, с опущенной на подбородок "чешуею", сообщающей лицам что-то походно-суровое, производят внушительное впечатление… В особенности если, выхватив саблю, они окружают остановившийся воз с двумя беззащитными пассажирами, девушкой и стариком…

Беззащитными?..

Княжна вспомнила ясно и четко про свой револьвер, отделанный перламутром. Именно, перламутром… И что такое в её руках эта безделица против шести вооружённых до зубов кавалеристов?..

Шести… Шестой – офицер…

Тамара еще не успела испугаться, как следует. Главный испуг в таких случаях – всегда впереди… И поэтому, с какой-то жуткой, цепляющейся крепко за что только можно уцепиться, ясностью, работала мысль…

Множество упрёков себе самой, и только себе!.. Тоскливое сожаление, самое тоскливое, потому что – непоправимо позднее… И безрассудством, сплошным, диким и глупым, выяснилась вдруг вся эта поездка… Надо было слушать коменданта, Сонечку, седоусого пана, а главное, себя, потому что все время ее мучило искусственно баюкаемое доверие к тому, во что нельзя верить…

Минуту назад она была вольной и гордой, все, решительно все, делая, что захочет…

Ах, как противно мигают сабли, близко так. И зачем?.. Зачем, когда все это ненужно…

Старенький мужичок, кинув свои немудрёные вожжи, думал кубарем свалиться со страху, но короткий, грозный окрик на чужом языке, свирепое чужое лицо, охваченное белой наборной чешуею, и старик, ни жив ни мёртв, затаился, а лиловые от испуга и возраста губы, клацая зубами шептали:

– Матка-Боска Цудовна, змилуйсе…

Внешность офицера показалась Тамаре как будто знакомой… И посреди цепенящего озноба пыталась она вспомнить, кто же это?.. И где, и когда она его видела?..

Вспомнила… И до чего ярко! Мучительно-ярко вспомнила… Каждую веточку, каждый листик опушки леса вспомнила… И узловатые корни, змеями вросшие в землю… Она сидела на этих корнях и была в лакированных сапожках со шпорами… Один миг, стремительный, безумный, и Гумберг отпрянул, как тигр, схватившись за лицо, с вспыхнувшей на нём красной полосою…

Все исчезло… И темной, унылой пустотою наполнилась душа…

Гумберг двумя-тремя секундами позже узнал Мару, чем она его.

– Княжна?.. Вы ли это? Как я рад встрече! Сама судьба, положительно судьба… И в какой поэтичной обстановке… Телега, сено!.. Природа, Польша… И эта вязаная шапочка…

Он сдерживал коня, напиравшего грудью, широкой, сильной грудью, с выпуклыми разветвлениями жилок под лоснящейся коричневой шерстью… Напирал на подводу, и влажные ноздри лошади обдавали княжну тёплым, как пар, фыркающим дыханием…

Вынуть револьвер, на груди спрятанный, и… в это бритое лицо, улыбающееся так торжествующезверски… Ну а потом? Потом этот самый, непременно этот самый солдат, уже немолодой, с белой щетиной усов, полоснёт ее саблей…

Гумберг угадал её мысли.

– Княжна! Вы – моя военнопленная… Потрудитесь отдать мне ваше оружие…

– Какое? – спросила Мара, сознавая всю ненужность вопроса.

– Странно… Есть же при вас револьвер? Дамы в такой путь не едут с пустыми руками… Я не люблю никаких случайностей, кроме приятных, разумеется, вроде нашей встречи, о которой я, признаться, и мечтать не смел. Итак, ваше оружие?..

Мара, прикусив нижнюю губу, сунула ему револьвер. Он поиграл им.

– Пустячок, но и пустячок бывает опасным в смелой руке. А у вас рука смелая… И даже очень… Я убедился в этом собственным опытом… Помните нашу прогулку верхом? Я не забыл… И тогда же поклялся при случае отомстить… Хотя не верил в случаи. И вот, однако… Но это довольно комическая картина! Мы остановились посреди дороги… Дороги, которая в наших руках… И со стороны хозяев это нелюбезно и неучтиво… Гораздо удобнее пригласить вас, княжна, в гости ко мне, в эту деревню… Видите, лица моих солдат вытянулись в довольно глупом недоумении? О чём это болтает их эскадронный по-французски с барышней, которая едет в простом возу, но у которой такой щегольской несессер?..

Гумберг, освободив из стремени ногу, – он все время "играл" стременем, – ткнул возницу носком в плечо.

– Поезжай вперёд!

Старик не мог пошевельнуть руками… Так сковал его страх…

Новый толчок… посильнее… И он, с грехом пополам, задёргал вожжами.

– Румпель, поезжайте за нами, сзади, – бросил Гумберг унтер-офицеру, кивнув на солдат.

Воз покатился к деревне… Гумберг, приседая на облегченной рыси, равнялся с княжной.

И опять она каялась и бичевала себя, недавно такая свободная… Ей было страшно… От Гумберга не ждать пощады! Но гордость заставляла крепиться и не показывать до чего она вся внутри, съеживаясь, коченеет… А он, счастливый своею ценною добычей, болтал без умолку:

– Я все знаю… Вы ехали на свидание к маркизу Каулуччи. Вот что значит любовь! И вы опоздали всего на несколько часов. Всего… Эскадрон их получил предписание спешно очистить деревню. А мы ее заняли. И я помещаюсь в той самой халупе, откуда маркиз писал вам письма. Мы увидим даже следы его недавнего пребывания… Увидим забытый конверт, надписанный вашей рукою… Но что же вы молчите, княжна? Молчите упорно… Там, у себя, вы были гораздо словоохотливей… Вы меня боитесь?

– Я вас презираю! – бросила она.

– Что такое презрение? Пустое слово… Из него не сошьёшь даже венгерки… В особенности отороченной вашими же, русскими, соболями… Важнее всего – факт! Слова без факта не имеют никакого значения… Вы мне говорите, что вы меня презираете… Великолепно, презирайте! А я вам говорю, что вы, княжна, из древней семьи, очутились в моей полной власти… И я волен делать с вами все, что мне угодно… Все… Для меня никаких законов не существует… В военное время – в особенности… Война все извиняет, все оправдывает… В этом отношении германский офицер – сверхчеловек! Ему все позволено…

– Даже пристреливать раненых и дочиста грабить их? – спросила княжна, со складкою между бровями.

– Даже и это! Вы полагали меня смутить? Напрасно! Во всём нужна последовательность… Трезвая логика… Логика – в нашу пользу… Добивая офицера, я уменьшаю неприятельский командный состав. Что же касается денег и ценных вещей, то, право, они гораздо необходимей живому, чем мёртвому. Нам никогда не понять друг друга… Сентиментальность славянской расы чужда трезвой и твердой, как железо, душе и натуре германцев…

Вот уже потянулась околица вымершей деревни. Что могло – убежало, и след простыл давно, а что осталось – поспешило запрятаться подальше, с появлением "гусар смерти"…

Шершавый дворовый пёс, с молочными бельмами на слезящихся, старческих глазах, с хвостом в репейнике, худой – ребра все пересчитать можно – хрипло и одиноко залаял.

Приехали… Гумберг велел спешившемуся солдату взять с подводы вещи княжны и внести в хату. Покосившееся крылечко, лужа, и в ней – рассохшееся колесо… Откуда-то гусар провёл в поводу неосёдланную лошадь. И Гумберг сделал ему какое-то замечание…

Гумберг вместе с княжной вошёл в халупу, одетый, как на парад: в медвежьей шапке, с чёрным султаном и с новенькой лядункой через плечо, поверх траурной венгерки….

– Вот здесь… Я помещу вас здесь, пока… пока не отправлю куда-нибудь подальше…

Мара осмотрелась: неуютно и голо… На столе – коническая бутылка с оплывшим огарком… При свете этого самого огарка, склонившись, он писал ей… Как она стремилась к нему! И вот его нет, и до чего далёк он, бесконечно, от мысли – вдуматься, прямо чудовищной мысли, – что его Мара здесь, в этой самой комнатке, с глазу на глаз с Гумбергом, и вся во власти этого "сверхофицера" германской армии…

– Располагайтесь, как дома, княжна… Увы, я не могу предложить вам больше комфорта. Хотя вы сами знали, на что и куда ехали… Здесь – ни теплой и горячей воды в любое время, ни ванны, ни мягкой постели со свежим бельём… Не взыщите! А если вам нужны какие-нибудь особенные услуги, мы вам добудем какую-нибудь старуху деревенскую… Это не будет ловкая, опытная горничная, вроде вашей петроградской… Но… Что я вижу! Слезы?

Княжна беззвучно плакала, стыдясь своих слёз перед Гумбергом и больно закусывая губы, чтоб удержаться. Но не могла… Ширилась тоска, что-то громадное, щемящее, тупое давило грудь, сжимая горло, вызывая какое-то мутящее головокружение…

Эти слезы унижения и обидного бессилия огнём жгли веки. И при виде их в Гумберге проснулся, заскребшись когтистыми лапами, зверь… И глуше стал его голос… Он подошёл к ней ближе… И молвил:

– Помните, когда я желал вас, а вы… Я хочу, чтобы вы целовали меня, целовали то самое лицо, которое осмелились ударить… Ну?..

И он обнял ее…

Мара, оттолкнув, крепко схватила за кисти рук Гумберга, ломая их так, что захрустели пальцы… И он не мог вырваться… Ему было адски больно… А Мара, стиснув зубы, продолжала своими пальцами дробить эти холёные руки так, что они побелели… И выпустила, увидев его искаженное лицо, готовая к борьбе, если б он даже кинулся на нее с оружием… Один конец…

Но Гумберг, отрезвленный болью, почувствовал какое-то минутное уважение к этой девушке. И со злобою, не чуждой восхищения, овладевая собою, сказал:

– Вы – сильная… Я не встречал таких сильных женщин. Откуда у вас эти пальцы… стальные?..

– От шопеновских вальсов, – ответила Мара насмешливо, борьбою стряхнувшая с себя подавленность.

А Гумберг, спохватившись, что сбился с тона "завоевателя и собственника", поспешил заговорить по-другому:

– Пожалуйста, ни на что не надейтесь! Вас может спасти одна лишь покорность… Мы еще побеседуем… и, если еще раз вы пустите в ход ваши пальцы, я позову солдат… А к такой крайней мере я не хотел бы прибегнуть… Поняли? Я ухожу… На досуге у вас будет время подумать обо всём… Я позабочусь, чтобы вас накормили. До скорого свиданья!

Кивнув чёрным султаном, он вышел… И бросил уже с порога:

– Не вздумайте убежать… Я поставил двух часовых… Если только вы покажетесь на крыльце, они будут стрелять…

31. Пенебельский процветает

Затихла, приумолкла петроградская биржа. И пусто, уныло под монументальными портиками, среди массивных колонн этого Пестумского храма, перенесённого на берег Невы. Куда девались юркие, суетливо галдящие фигуры? И нет длинной вереницы экипажей и автомобилей, тянувшихся иногда по самый Дворцовый мост. Капище Меркурия, плутоватого бога с крылышками, давно уже вымерло. Улетел куда-то непоседливый Меркурий и нет жрецов, нет молящихся. Пусто…

Вообще для многих предприятий, банков, заводов, акционерных обществ первые пушечные выстрелы явились траурным сигналом, возвещавшим катастрофу. И то, что казалось было крепче крепкого, надежнее надёжного, лопалось, как мыльный пузырь, словно карточный домик разваливаясь.

Одним из немногих счастливцев, которому война послужила впрок, а не в убыль, счастливцем, сохранявшим одновременно трогательно-дружеские отношения и с Меркурием, и с грозным Марсом, был Ольгерд Фердинандович Пенебельский.

Помимо одновременного чудовищного обогащения дела Пенебельского вообще шли блестяще. Его банк работал на славу, и кроме отделений в Софии и Тегеране Ольгерд Фердинандович горделиво мечтал покрыть едва ли не весь шар земной целой сетью таких же отделений.

Об этом надо подумать и подумать… Не настал час еще. Должна окончиться война, затем наступить "ликвидация". И когда всё успокоится, можно будет помечтать и о сети предполагаемых отделений.

Когда кончится война?.. Вот вопрос, на который никто не в силах ответить. Никто. Даже Флуг.

Ах, этот разбойник! Ольгерд Фердинандович вспоминал Флуга всегда с каким-то смешанным чувством. Он и ненавидел его, и боялся. Еще бы! Человек, ограбивший Пенебельского на целых четыре миллиона, нельзя же питать к нему за это нежность?

Ольгерд Фердинандович, как влюбленный в себя эгоист, упускал совершенно из виду, что благодаря Флугу и только Флугу удесятерил он так стихийно свое состояние и сам же в "наполеоновском" кабинете обещал ему за эту "комбинацию" два миллиона. Вообще чем больше ему везло и чем щедрее и богаче баловала его судьба, тем он становился жестче и суше. И скупее… Скупее – в мелочах или в том случае, если о его тороватости никому не будет известно.

Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем выбросить две-три тысячи на обед с титулованными гостями, мог "королевским" жестом положить пятисотрублёвую на блюдо какой-нибудь знатной дамы-патронессы, чтоб услышать из её уст несколько банальных слов признательности. Мог…

Мало ли что мог он позволить себе при своих капиталах?

И в то же время Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем уволить старого, многосемейного служащего, заикнувшегося о прибавке. О самой ничтожной прибавке. Со своими "белыми неграми" Ольгерд Фердинандович не церемонился. К чему? Ведь об этом не узнают ни его титулованные сановные друзья, ни дамы-патронессы, мнением которых дорожил Пенебельский.

И когда осторожно пытался кто-нибудь остановить Ольгерда Фердинандовича от рискованного шага, у него на устах всегда была фраза:

– Ничего… Было бы болото, а черти найдутся!

Везло ему анафемски. И увольнение честных и полезных работников, осмелившихся заикнуться о десятирублевой прибавке в месяц, как ни странно, это не отзывалось на общем ходе машины.

– Вот видите, – ликовал Ольгерд Фердинандович. – Незаменимых людей нет! И вся суть в генерале, полководце, а не в солдатах. Наполеон и с плохими солдатами одерживал победы.

Ольгерд Фердинандович укрепился окончательно в мысли, что он обладает гением финансового Наполеона. И Пенебельский по случаю купил у одного разорившегося барина золотой умывальный прибор Наполеона. Это удовольствие обошлось ему тысяч в сто двадцать. Но что такое сто двадцать тысяч в сравнении с правом говорить:

– В этом самом тазу мылся Наполеон. Из этого самого кувшина поливали ему на руки. Здесь он клал зубные щетки. Здесь – мыло… И куплено все это мною у такого-то.

Ольгерд Фердинандович не утерпел и, несмотря на то, что приобретение носило музейный характер, он несколько раз пользовался умывальным прибором Наполеона.

– Что такое? Почему нет? Я купил, заплатил деньги и, кажется, могу разок-другой умыться…

Он и не подозревал, что совершает кощунственное святотатство.

Умывальный прибор Наполеона, с его подробным описанием и стоимостью, попал в газеты. И на снимке изображён был рядом с кувшином и тазом счастливый обладатель золотых массивных предметов.

Ольгерд Фердинандович вошёл во вкус рекламы. Если проходил день без того, чтоб его имя не промелькнуло в газетах, ему становилось не по себе. Пускай и Петроград, и вся Россия знает, какой у Ольгерда Фердинандовича особняк и даже не особняк, а дворец, кто бывает на его обедах и в котором часу он встаёт…

Репортёрам Ольгерд Фердинандович безбожно сочинял, что в семь часов утра он уже на ногах и работает. Пусть пишут себе на здоровье! Иначе нельзя. Все сановники, все государственные люди встают рано, и хотел бы Пенебельский прочесть где-нибудь в одном из интервью, что такой-то министр встаёт позже семи.

Ольгерд Фердинандович сделался большим русским патриотом и ярым противником всего немецкого. И повсюду: и у себя в банке, и за обеденным столом, и в разных финансовых заседаниях и комиссиях – он демонстративно кричал:

– Мы им покажем! Мы им покажем, этим гнусным варварам! Узнают они, что такое наша святая Русь, когда она мощно и грозно всколыхнется. Много пролито нашей геройской крови, будет еще много пролито. Но мы сокрушим врага. Мы его сокрушим!

С наступлением холодов, когда явилась насущная необходимость в теплом белье для солдат, Пенебельский убрал один из своих автомобилей цветами и флагами и, посадив в него двух красивых артисток, выехал вместе с ними на Невский. И здесь он, стоя в автомобиле, жестикулируя, держал речь, вернее, целый ряд маленьких, одинаковых речей к сновавшей мимо толпе.

– Граждане, откликнитесь! Откликнитесь кто чем может! Каждая копеечка пойдёт впрок! Граждане, холодно в окопах, очень холодно. Мерзнут наши герои, солдатики мерзнут. Пожертвуйте! Каждая копейка…

И так без конца.

Произнеся около сотни зажигательных "речей", Ольгерд Фердинандович охрип. Фотограф, заранее оповещённый им, снял Пенебельского с поднятой рукою в позе Демагога^[14]. «Демагога» в пальто, с бобровым воротником и в цилиндре. Этот снимок обошёл газеты и журналы, с текстом, восхваляющим благотворительную деятельность Ольгерда Фердинандовича.