Текст книги "В когтях германских шпионов"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Но такими автомобильными "эскападами" Ольгерд Фердинандович не ограничился. Все это пустяки. Надо что-нибудь солидное, крупное, дающее и результаты солидные в смысле почестей. Словом, Ольгерд Фердинандович осуществил свою идею организации санитарного поезда имени О.Ф. Пенебельского.

Первый поезд Ольгерд Фердинандович сопровождал собственной персоной своей в Варшаву. Для этого он надел соответствующую, а может быть, и несоответствующую форму. Но, если человек организует собственный санитарный поезд, к слову сказать, великолепно оборудованный, кто же станет придираться к его форме?

Так или иначе вся прислуга, санитары, сестры и даже врачи называли Пенебельского "вашим превосходительством". Пальто у него было генеральское, на цветной подкладке и с узенькими серебряными погонами действительного статского советника.

В Варшаве, в гостинице "Полония", Ольгерд Фердинандович занял самый дорогой номер из нескольких комнат и даже с собственной биллиардной, один из тех, в которых останавливаются путешествующие принцы.

На другой же день Пенебельский объехал всех административных лиц. Одни его приняли, другим он забросил карточку. И тем, которые его приняли, он горячо говорил о своей любви к России, приглашал взглянуть оборудованный им санитарный поезд.

На следующий день Пенебельский объехал кой-кого из польской знати. Здесь он пел совсем другую песню: он поляк. Поляк с головы до ног, по крови, симпатиям и убеждениям. Он верит в новую зарю для польского народа, зарю, которой суждено разгореться так ярко!

А чтоб слово не расходилось с делом, Пенебельский перешёл к пожертвованиям. Десять тысяч дал он в пользу разорённых немцами польских беженцев и десять тысяч на организацию польских легионов.

Ольгерд Фердинандович на время сделался модным человеком в Варшаве. О нём говорили, к нему посылали польские газеты своих интервьюеров. И думая угодить им, Ольгерд Фердинандович бранил евреев, говоря, что деваться некуда от их засилья.

Мимоходом Пенебельский сообщал о своих польских предках, профессорах, маршалах и уланах. Но, чтобы труднее было проверить, называл себя галицийским поляком.

– Там, в Галиции, у меня довольно крупное имение. Но чем могу действительно похвастать, – это моими виноградниками в южной Венгрии.

Словом, все шло как по маслу. Почёт и уважение, уважение и почёт. Репутация щедрого благотворителя. И в польских кругах – убеждённого поляка.

Но где розы, там и шипы. Не бывает сплошных только роз. Такими шипами явилась для Ольгерда Фердинандовича нежданная-негаданная встреча – с кем бы вы думали? – с Флугом…

32. Сатана

Возвращаясь к себе в «Полонию», – он потому остановился здесь, что «Полония» считается шикарнее «Бристоля», – Ольгерд Фердинандович всякий раз с нетерпением бросался к портье:

– Кто-нибудь заезжал? Оставили карточек?..

Его тешили карточки с громкими графскими и княжескими именами, тешило то, что к нему заезжал тайный советник Зет, генерал-лейтенант Игрек, гофмейстер Икс.

О, все эти карточки Ольгерд Фердинандович у себя, в Петрограде, сумеет разложить лицевой стороною. И они произведут соответствующее впечатление!..

Нет, слава богу, все идёт великолепно. И если княгиня Воронецкая пригласит его к себе завтракать, закончатся этим все его требования от Варшавы. Больше он ничего не хочет.

Он покажет себя джентльменом. И тут же, во время завтрака, предложит княгине кругленькую сумму в несколько тысяч на раненых тех госпиталей, которыми она заведует.

Ольгерд Фердинандович обедал в "Лондонской" гостинице с одним из санитарных генералов. В "Лондонской" потому, во-первых, что там имеется старый наполеоновский коньяк, а во-вторых, в этой гостинице ночевал сам Наполеон, возвращаясь из России.

И вот, холодными сумерками с бледными небесами и отгорающим золотистым закатом, Пенебельский вернулся к себе в "Полонию". Дымя четырехвершковой сигарой, он по обыкновению первым делом атаковал портье:

– Карточек есть?..

– Есть, ваше превосходительство!

Ольгерд Фердинандович глянул, поморщился. На этот раз – мелочь все. Ни одного титулованного визитера, ни одного человека с видным положением.

– Прикажете наверх подать, паше превосходительство?

– Нет… не надо… оставляйте у себя!.. Лифт!

Лифт взметнул Ольгерда Фердинандовича во второй этаж. Ольгерд Фердинандович вспомнил: вот кто не забросил ему своей карточки в ответ на его визит – маркиз Вельпольский. Неужели так и не удостоит?.. А между тем его карточка была бы таким эффектным пятном среди варшавской коллекции…

Продолжая курить, Пенебельский, заглянул в "свою собственную" биллиардную и, взяв кий, погнал шар дуплетом в среднюю.

Да, своя собственная биллиардная… В этих комнатах с бронзою, венецианскими зеркалами, пышными люстрами и широченной кроватью под балдахином останавливались принцы крови. И спали вот на этой самой кровати под балдахином. А теперь на ней спит Ольгерд Фердинандович Пенебельский, сын мелкого бобруйского лавочника. Вот что значат деньги! Деньги – все, и без них человек – нуль круглый…

Где-то далеко, у самого коридора, открылась дверь.

– Чего там такого? – окликнул Ольгерд Фердинандович.

Вошёл в биллиардную к нему лакей.

– Ваше превосходительство может принять маркиза Вельпольского?..

– Дурак! Что значит принять?.. – мгновенно засуетился Ольгерд Фердинандович… – Что значит принять? Где его сиятельство?

– Они на коридоре…

– Так что же!.. Зови, приглашай его сиятельство… Впрочем, я сам…

И одетый в полувоенную форму, тучный, с большим животом, на коротеньких ножках, Пенебельский устремился, сияющий, ликующий навстречу желанному, дорогому визитеру. Не ограничился карточкой!.. Сам собственной персоной своей пожаловал!.. И какая персона! Маркиз, обер-егермейстер.

И Ольгерд Фердинандович рисовал себе маркиза, которого никогда не видел, высоким, внушительного вида магнатом.

Маркиз действительно оказался высоким. Но особенной внушительности не замечалось. Правда, усы у него были пышные и черная визитка сидела безукоризненно…

– Ваше сиятельство… Как я счастлив! Пожалуйте сюда, в салон… Покорнейше прошу, садитесь в это кресло… Чрезвычайно рад случаю… Да, случаю, потому что я хотел предложить вашему сиятельству еще один маленький взнос на организацию польского легиона… Совсем маленький – тысчонок в двадцать пять… Я убеждён, что на святое дело защиты многострадальной земли польской от варваров…

Ольгерд Фердинандович осекся, и вкус двухрублевой "Фернандец-Гараа" вдруг показался ему горьким.

Неподвижным взглядом, холодным и тяжёлым, как у трупа, смотрел на него все время звука не проронивший гость. И что-то давящее и жуткое было в этом молчании…

Но вот наконец заговорил маркиз, с улыбкою, сухой, иронической:

– А может быть, пан Пенебельский раскошелится и вместо двадцати пяти тысяч пожертвует на святое дело сумму вдвое большую?..

– Если это необходимо, отчего же, я готов… Я готов… – неуверенно отозвался Пенебельский, понемногу овладевая собою… И уже сигара казалась ему ароматной и мягкой на вкус.

И вдруг хохот… Да какой… Так смеяться может Сатана разве… Пенебельскому казалось, что на голове его шевелятся волосы. И они действительно зашевелились, когда "маркиз" двумя короткими движениями отклеил пышные усы.

Пред Ольгердом Фердинандовичем сидел Флуг.

– Ну что, господин фон Пенебельский? Не ожидали? Вы, вероятно, успели позабыть обо мне… Но я не забыл о вашем существовании… Я интересуюсь каждым шагом вашей почтенной особы и, как видите, слежу за вами. Настолько слежу, что знаю, как бы вам хотелось получить ответный визит маркиза, не принявшего вас. Вы теперь знаменитость… О вас трубят газеты… Читал, как вы браните евреев… Не думаю, чтоб эти отзывы понравились вашему покойному папаше, если б он мог освободиться от белого савана и, вывернув каменную плиту, прочёл бы варшавские газеты за вчерашний и сегодняшний день. Я думаю, бедному, честному старику эта литература доставила бы много неприятных и горьких минут… Как вы полагаете, господин фон Пенебельский, познаньский немец и немец по духу и убеждению, перекинувшийся теперь в польского и русского патриота?..

Ольгерд Фердинандович сидел, затаив дыхание. Бледный-бледный. Вся краска, вызванная обедом в "Лондонской" гостинице и наполеоновским коньяком, сбежала с лица.

– Опять маскарад… – вымолвил он.

– Опять! Но и мой визави не чужд маскарадов… Ваша опереточная форма стоит моих наклеенных усов.

– Ну а если я звоню и приходит прислуга, и я ей говорю: зовите полицию, потому что этот человек есть немецкий шпион… Что будет тогда?

– Что будет тогда – извольте… Во-первых, вы не успеете позвонить. Я слежу за каждым движением вашим. И один хороший удар по голове этим кастетом!.. – Нежданно-негаданно правая рука Флуга оказалась вооруженной опасным прибором с острыми рогульками над каждым суставом пальца. – Это одно предположение. Но, допустим, вы успели позвонить… Допустим, явилась полиция… Допустим, я арестован… Что же вы думаете? Так это вам сошло бы? А ваши знаменитые расписки? Вы забыли об их существовании? А ведь они существуют… И в чьих руках, если б вы знали! И тогда – прощай санитарный поезд, прощай опереточная форма, карточки, и не угодно ли облечься в серый халат и прогуляться туда, куда русские пересылают австрийских пленных…

Ольгерд Фердинандович молчал, подавленный. Неужели будет всегда висеть дамокловым мечом над ним этот ужасный человек?..

– Чего же хотите от меня? – собрался наконец с силами. – Ведь вы же ограбили меня на четыре миллиона!

– Чего же я хочу… Во-первых, оштрафовать вас за все те глупости, которые вы делаете вашими пожертвованиями на польский легион и вообще на все нужды, связанные с войною. Несколько месяцев назад вы убеждали меня в ваших германских симпатиях. Тогда вы верили в наше молниеносное торжество. Надежды не оправдались. Война затягивается, и вы решили заняться ловлею рыбы в мутной воде… Итак, первым делом – штраф! И штраф основательный… Я с удовольствием, с особенным удовольствием сделаю вам кровопускание… Сумма, на которую я могу рассчитывать?..

– Не знаю. Я в ваших руках. Вы можете меня ограбить до нитки.

– Зачем же до нитки… Я буду справедлив. Назовите мне общую сумму всего истраченного вами на санитарный поезд "имени Пенебельского", на все здешние пожертвования, плюс пятьдесят тысяч, которые вы хотели прибавить на польский легион, думая, что перед вами вместо меня маркиз Вельпольский. Видите, какая у вас слабость к высокопоставленным знакомствам. За один визит пятьдесят тысяч! И какое разочарование!.. Маркиз не был у вас с визитом и не будет, а пятьдесят тысяч достанутся мне. Итак, общая сумма? Но не вздумайте врать. Для верности возьмите карандаш и бумагу…

Карандаш дрожал в пухлых, коротких пальцах Ольгерда Фердинандовича. Дрожал. Но ничего не поделаешь, надо подвести итог. Итог выразился – четыреста тридцать тысяч.

Флуг пробежал лоскуток бумаги. Пробежал и одобрил.

– Это, по-моему, соответствует истине. Я видел ваш поезд. Оборудован великолепно. На ваши деньги мы оборудуем у себя точно такой же. А теперь, от слов к делу. Вопрос технический. Как же я получу эти деньги?

– Я не знаю…

– Вы не знаете? Вопрос чрезвычайно наивный, в устах банкира в особенности. Даю вам сроку двадцать четыре часа. Завтра вечером в это же самое время явится к вам за деньгами человек. Он ничего не будет говорить. Он только покажет вам этот самый кастет. С ним будет пустой несессер, который вы наполните. Желательно и золото. Хоть на несколько десятков тысяч. Помните же: малейшая попытка к предательству или уклонение – и вы погибли. Вас ничто не спасет. А пока имею честь кланяться…

Флуг подошёл к зеркалу, не спеша наклеил усы и, бросив на Пенебельского насмешливо торжествующий взгляд, ушёл.

От страха, от необычайного волнения и нового "кровопускания" почти в полумиллионном размере Ольгерд Фердинандович занемог, ослабел, тошнота, головокружение. Слёг в постель, вызвал доктора. Но все это не помешало ему дать срочную телеграмму в Петроград в свой банк. Болезнь – болезнью, а к завтрашнему вечеру должны быть четыреста тридцать тысяч. Должны… Должны, иначе…

Ольгерд Фердинандович щёлкал вставными зубами в холодном поту при одной мысли, каких бед и несчастий может натворить с ним этот проклятый, дьявольски неуязвимый Флуг…

33. Вспугнутые…

Одна, вместе со своим горем, Тамара дала волю слезам. Хотелось выплакаться. Еще с детства привычка осталась. Обида, несправедливость какая-нибудь: отец накричал, повздорила с братьями, – выплачешься где-нибудь в укромном уголке, чтоб никто не видел… Пожалеешь себя, и станет легче.

Тамара, сильная духом, энергичная, скорей бодрая, чем унывающая, Тамара не видела никакого просвета. Нельзя рассчитывать даже на слепой случай. Она в когтях Гумберга, и он выместит на ней памятный удар хлыстом.

Как странно судьба играет людьми и до чего поменялись они ролями! Она возвращалась тогда победительницей, ведя как трофей в поводу его лошадь, а он униженный, с кровавой полосою на лице, пробирался задворками на станцию в своей щегольской визитке. Это было тогда…

Теперь же она, Тамара, в его безграничной власти.

И чем больше она думала в этих густеющих потёмках осеннего вечера, тем острее выплывало безрассудство этой затеи с поездкой.

Безрассудство? Но виновата ли она, что ей так мучительно захотелось увидеть любимого человека? Захотелось, охватил порыв и… вот… Когда любишь, не до логических выкладок и соображений. Вернее, логика влюблённых какая-то совершенно своя, особенная, вся наперекор общепринятой логике.

Эта сумбурная логика и привела ее сюда. Стоит ей показаться в дверях, часовые – она видит в окно силуэты их – вскинув к плечу свои карабины, пристрелят ее… А Гумберг обещал заглянуть… На его языке это продолжение домогательств, в которых он встретил энергичный отпор. Отпор – один на один. Но с этого изверга хватит исполнить свою угрозу – привести солдат.

И было физически больно… И поднимались бешенство, жгучий стыд и еще что-то, сжимавшее клещами горло, мутившее рассудок, обжигавшее сознание мыслью покончить с собою. И – так просто… Несколько шагов по этим скрипящим половицам, распахнуть дверь, и не промахнутся же эти гусары, в каких-нибудь восьми – десяти шагах.

И был момент ожесточённого потемнения, потемнения, в буквальном смысле слова. Мара ничего не видела перед собою, когда ей хотелось выбежать на крыльцо… Пусть. Чем скорее, тем лучше…

И боролись в ней, не уступая друг другу, две воли… Одна гнала ее к дверям, другая не пускала. И смятенная Мара сжимала руки, и твердые острые ногти впивались в тело. Был момент, когда, зажмурившись, очертя голову, кинулась она к дверям. Но у самого порога ее не пустила та, другая воля. И девушка, вдруг потерявшая энергию и силы, вернулась тихо, побежденная.

Другая воля, не пускавшая ее под карабины часовых, неясно и смутно шептала ей слова какой-то надежды. Чудо разве спасёт ее. Но где же они, чудеса? Нет их!..

"Есть, есть, есть… – монотонно и часто, как тиканье часов, средь безмолвных потёмок, упрямо повторяла другая воля. – Есть! Помнишь, ты была тогда в институте? На Рождество тебя взяли домой. И каждое утро к окну твоей комнаты прилетал неведомо откуда взявшийся павлин. И он был удивительно праздничный, яркий на белом сугробе. И так изо дня в день, каждое утро. И чей он, откуда – никто не знал. У соседей не было павлина. Ни у кого. Прилетал, а потом исчез. И помнишь, старый князь качал головой, притих и утром спешил раньше подняться, чтоб выследить появление на сугробе этой загадочной полуденной птицы? Разве это не было чудо?..

И Тамара вспомнила блестевший на солнце мириадами алмазинок заметенный, застывший у окна сугроб, вспомнила павлиний хвост сказочного оперенья… Тогда это ей мнилось чудом.

"И теперь, и теперь, и теперь", – шептала другая воля.

Уже в халупе не было ни теней, ни силуэтов. Был один сплошной мрак. И как два сторожевых шпионящих глаза, тусклыми квадратиками намечались оконца. Как-то сухо, противно, с царапающей нервы отчетливостью начала скрестись мышь… И Тамаре казалось, что этот невидимый зверёк хочет просверлить ей мозг и ввинтиться в его глубину. Стиснув зубы, девушка топнула раз-другой. Но шум не вспугнул зверька, и сверлящая работа продолжалась…

И вот так сидеть всю ночь и ждать своего позора. И некому заступиться. И никто не знает, что с нею и где она. Ни братья, ни он. Никто!..

Ах, эта мышь. Можно с ума сойти… Если бы они знали… Если б только знали… От одного этого ей было бы легче…

Чьи-то шаги, скрипнула дверь. Трепет охватил Мару. Неужели Гумберг? Она его задушит… Будь что будет – задушит! И съежившись, она затаилась, готовая к встрече.

Но это не был Гумберг. При обыкновенных условиях и здоровом, не повышенном воображении, Мара по звуку шагов догадалась бы, что это женщина.

Печальный, убитый голос нарушил мрак и безмолвие:

– Добрый вечер, пани…

И в этом незначительном приветствии столько наболевших изломов, что тень женщины, судя по голосу, немолодой, померещилась пленнице призраком печали и скорби…

– Пани русска?

– Да…

– И вот они взяли и вас до неволи… Разбойники! Давно ли к нам вошли, а уже сколько наделали всего!.. Разграбили дочиста… А девушки?.. Лучше не говорить, как они с ними поступали. У меня дочь есть, Теофиля… Они старика мужа – саблей, а ее, Теофилю…

Мать заплакала… И дрожал силуэт головы и пле-чей…

Княжна подошла. И сознавая всю ненужность, даже оскорбительность этого слова, однако, произнесла его:

– Успокойтесь!..

У неё, у этой несчастной, в один день изрубили мужа, обесчестили дочь, а она ей советует "успокоиться"…

И сквозь слезы этой женщины без лица, потому что лица не видно, слышались гневные вспышки:

– Неужели не покарает их Бог? И везде так… Грабёж, насилие, убивают… Ведь мы же не воюем… Мы никого не трогаем. Так за что же? За что нам послана такая кара?..

А девушка думала: "Наверное, у неё трудовое лицо в сухих морщинах и бегут струйками слезы".

Она была полна своим горем и не могла проникнуться чужим, как бы хотелось этой честной деревенской женщине…

Старуха умолкла, видимо, вытирая слезы. Задвигались её локти. Потом спросила:

– Чи не нужно чьего-нибудь пани? Постель приготовить или так что-нибудь? Свечку просила у окаянных – не дали…

– Благодарю вас… Мне ничего не нужно, – ответила Мара, охваченная каким-то самобичующим настроением. Чем хуже, тем лучше… Вот она будет сидеть так на неудобной и твердой лавке всю ночь… Будет коченеть в неудобной позе… И пусть!..

– Так я пойду, дрога пани… Не велено мне долго здесь оставаться…

Мара вспомнила что-то.

– Послушайте, голубушка… Во-первых, вот вам… – И она сунула ей в твердую ладонь серебряный рубль. – А во-вторых, скажите, вы видели этого русского офицера, который жил здесь?

– Ах, русские! Зачем оставили нас, беззащитных? Мы чуяли, что придут немцы и будет нам плохо. Чуяли. Так и вышло. А этот офицер с черной бородой. Дай Бог ему всего наилучшего. Он объявил солдатам, чтоб не смели никого обижать на деревне и брать что-нибудь даром. И мы продавали масло, яйца… А эти – тащат к себе наши перины… Грех было бросить нас.

Послышались шаги, на этот раз энергичные, твердые и чёткие, со звоном шпор. Гумберг с порога озарил комнату электрическим фонариком.

– Ну что? Вам не нужна больше старая ведьма? Проваливай!

И теперь, при скользнувшем свете, убедилась Мара, что лицо деревенской женщины – в сухих морщинах и влажное от слёз. Распухшие, красные глаза, видимо, плакали очень много. Она, сгорбившись и вздохнув, засеменила прочь к выходу.

Гумберг поставил фонарик, напоминающий видом своим портсигар, на стол, предварительно задержав кнопку на мертвой точке, чтоб свет струился сам собою, без нажима, и направил белый, резкий сноп лучей на княжну.

– Вы плакали?

– Какое вам дело? – ответила она с ненавистью.

– Потому что я люблю женщин плачущих, или только что выплакавшихся. В поцелуях всегда какой-то соленый привкус… Это возбуждает… Ну, вот я пришёл… И думаю, вы оцените мою деликатность!.. Один, без солдат. Крайние меры надо беречь всегда напоследок… Что ж, одиночество не подшепнуло вам здравых мыслей о том, что глупо и бесполезно противиться, что я теперь для вас – ваш рок, ваша судьба, все? Условия войны дают безграничную власть над человеком, кто бы он ни был.

Он умолк, сам весь в тени, в своей медвежьей шапке с султаном, и освещая пленницу. Не глядя на Гумберга, княжна щурила от яркого света зеленоватые глаза. Нерешительными судорогами пробегало по лицу что-то… И спазмы сжимающими кольцами подступали к горлу. Она боялась разрыдаться.

– Мы сейчас отправимся ко мне, – молвил Гумберг. – Я устроился в доме ксёндза, и устроился не без комфорта. Найдется бутылка-другая старого меда и, надеюсь, этот польский мёд несколько изменит ваше мрачное настроение. Прошу следовать за мною. Ваши вещи возьмут…

Гумберг прислушался. Галоп, нескольких всадников… Ближе, совсем близко и вдруг оборвался у самой халупы. В окно видны конные силуэты. Кто-то спешился, бежит по ступенькам…

– Что такое, Румпель?

– Господин ротмистр, мы были в дозоре… Нами открыта небольшая пехотная колонна русских из двух рот. Она движется сюда. Через час могут занять деревню. Совсем близко…

– Чёрт вас подери! Вы не разведчики, а сонные черепахи! И когда неприятельская пехота у вас на плечах, вы, кавалерия, об этом тогда только доносите! Сию же минуту – сбор!.. Мы очистим деревню. Одну лошадь из пулеметной команды оседлать строевым седлом. На ней поедет пленница… Слышите, княжна? Мы увезём вас подальше. Вот где пригодится ваша манера ездить по-мужски! Но, увы, я не могу предложить вам соответствующего костюма… Проклятые русские! Весь мой план вверх дном. Я ухожу.

Вы оставайтесь – и ни с места! Не подумайте убежать, воспользовавшись суматохой. Никакой суматохи, полный порядок, часовые на местах и в самый последний момент им подадут готовых осёдланных лошадей…

34. Опять…

Леонид Евгеньевич Арканцев был всё тот же. И розовое, необыкновенно благообразное лицо с надушенными «валуевскими» бакенами, и внушительный взгляд светлых, прозрачных глаз, умеющих так многозначительно щуриться, и отменная корректность всей фигуры. Словом, никаких перемен за три с лишним месяца – и каких напряжённых, лихорадочных месяца! – войны.

Так лишь с первого впечатления. На самом же деле, Арканцев, много работавший и в министерстве, и дома, похудел и побледнел. Минутки не было свободной. Напрасно ждали его к себе антиквары, заманивая великолепными Гальсами, Боровиковскими, Фортуни. И хотя в нём сидел искренний и пламенный любитель, он отмахивался обеими руками:

– Потом, потом, как-нибудь!..

– Ваше превосходительство, не утруждайтесь, сами на квартиру доставим. Один только взгляд бросить!

– Потом… Не до вас, не до картин мне!

– В чужие руки уйдёт, ваше превосходительство… Жальчее будет…

– Что ж, пусть! До картин ли теперь?

– Конечно, вам лучше знать… Ваше дело – государственное! Война!.. Вот она где у нашего брата-антиквара сидит, война эта самая!..

Даже в обед и в завтрак Леонид Евгеньевич редко принадлежал самому себе. Это время совмещалось у него с деловыми беседами, встречами с дипломатами союзных, дружно ополчившихся против общего врага стран. Вот он вызвал к себе из Варшавы по очень важному делу Вовку. Но с первых же слов поставил его в известность:

– Я очень рад тебя видеть, и все такое, но в моём распоряжении для тебя – полчаса!..

На этом основании Арканцев сразу приступил к делу. На изложение ушло двадцать с чем-то минут, и лишь оставшийся "хвостик" уделил Леонид Евгеньевич частной, вернее даже, получастной беседе.

– Вот видишь, война затягивается… Тем лучше для всех нас и тем хуже для австро-германцев. Каждый лишний месяц – новый шаг к их могиле. До чего они опростоволосились и как ловко сели в лужу!.. Вот вам хваленая дипломатия, вот вам полувековая, неусыпная подготовка к войне. А в результате – разгром самых безмятежных, временно занятых городов и пунктов, и в смысле стратегических успехов – одна жалость. В особенности на чужой территории. Немецкая армия без гладких, как стол, шоссе, без телефонной сети, без тысяч автомобилей, перевозящих пехоту, словом, когда кончается фабрика и начинается армия – это уже далеко не тот кулак, под гипнозом которого была так долго Европа. И они теряют десятки тысяч людей, как тучи дикарей, лезут на русские и французские пулеметы, напоминая собой магдийских мятежников, атаковавших черными гущами английские митральезы… Однако я заговорился… Поезжай с Богом, будь аккуратен, точен и предприимчив. Поклон графине. Бедная, этот каторжник не оставляет ее в покое… И какая дерзость! Я протелеграфирую в Варшаву, чтоб за всеми гостиницами и меблированными комнатами был усилен самый тщательный надзор. Хотя такой гусь, как Флуг, буде пожелает еще раз явиться, найдёт себе приют у варшавских немцев, среди которых надлежащая чистка далеко еще не начиналась.

Криволуцкий уехал.

Опять утомительная дорога. Особенно для тех, кто в обычное время привык, выехав из Петрограда сумерками, утром уже проснуться в Варшаве. Но у Вовки было отдельное купе. И это скрашивало и медлительность бега, и долгие стоянки, иногда в чистом поле. Стоянки по нескольку часов, чтоб пропустить очередные воинские поезда.

Вовка обложился накупленными книгами, но они так и остались неразрезанными. Ему и хотелось читать, поскорей убить время, и не читалось потому, что мысли его забегали вперёд, на Госпитальную улицу, в пансионат пани Кособуцкой. И хотя Ирма там в относительной безопасности и под опекою супругов Мирэ, однако воображение Вовки рисовало ему всякие страхи.

Неужели он так привязался к этой женщине? И так тесно переплёл свое существование с её мятежной, полной приключений жизнью? И мимолетная связь на почве "Семирамис-отеля", связь, порождённая чувственностью, выросла в нечто большее?

Он гнал от себя подробный анализ своих чувств к Ирме, не хотел разбираться в своих к ней отношениях. Но и сама графиня, и судьба её не давали ему покоя.

И две ночи пролетели без сна. Моментами лишь забывался он в дрёме. Но это были скорей бредовые кошмары, чем успокоительный отдых. И не было грани между сном и действительностью. Сознание бодрствовало наполовину. Бодрствовало с тем, чтоб в синем трепетном полумраке вздрагивающего купе рисовать неясные обрывки чего-то похожего на картины и образы. И лица, фигуры, профили, отдельные руки, губы, улыбки – свивались в какой-то пляшущий хоровод, то появляясь, то исчезая. Трудно было сказать, где начинаются баки Арканцева и где расплывается в бледную маску трупа гладко-выбритое лицо Флуга со скошенным лбом и тусклыми глазами. Он видел страдальческий образ Ирмы, зовущий, протягивающий руки, и тут же шевелились резиновые губы, растягивавшиеся в такую длинную улыбку, что она раздвигалась за пределы купе… Улыбку Мирэ.

Зеленый весь, измятый, с растрепанной ассирийской бородой, всегда такой расчесанной, волосок к волоску, приехал наконец Вовка. И здесь подстерегало его самое лихорадочное нетерпение, и путь от вокзала до Госпитальной казался ему бесконечно длинным. Куда длиннее, чем от Петрограда до Варшавы.

Когда он очутился в лифте, ему казалось, что кабинка повисла неподвижно в воздухе, медленно, с трудом и нехотя прорезывая толпу всех шести этажей.

Лязгнула металлическая дверь, выбросив Вовку прямо в длинный коридор пансионата. Десять часов утра. Горничная Юзя несёт кому-то кофе.

– Графиня спит? – нетерпеливо спросил Вовка.

Юзя остановилась с выпученными глазами, раскрыв рот. И онемела и вдруг, бряк, уронила поднос.

Вступление довольно странное.

Вовка опрометью бросился к комнате № 4, с матовыми стеклами в дверях. Повернул ручку. Дверь подалась и первое впечатление – несмятая постель.

Ирмы не было. И кругом такой порядок бездушный и холодный, что достаточно беглого взгляда – Ирма не ночевала.

Вовка уже колотил в дверь, занимаемую Мирэ. На стук выскочил Борис Сергеевич в длинном до пят восточном халате.

– Это вы, Владимир Никитич? – воскликнул Мирэ, не веря своим близоруким глазам. – Я не могу вас пригласить к себе. Там беспорядок, и жена еще не…

– Ради бога, где графиня? – схватил его обеими руками за халат Вовка.

– Ушла!.. Ушла с вечера на полчаса и… не вернулась.

– Куда ушла, зачем?.. Как же вы ее отпустили? Я же вас просил!.. Вы обещали…

– Мы ничего не могли сделать. Пройдемте немного, я сейчас вам расскажу по порядку… Но успокойтесь же хоть немного!.. На вас лица нет.

– Говорите, я слушаю, – молвил убитый Вовка. Жаль было смотреть на него, так он весь сразу осунулся.

– Вчера в пять часов графиня получила письмо.

– По почте?

– Нет! Его принёс какой-то субъект, поднявшийся на лифте с чёрного хода. Здесь, если вы знаете, два лифта. Один парадный, обслуживающий постояльцев, другой для прислуги и дров…

– Дальше… Дальше!

– Дальше… Графиня, получив письмо, плакала. То есть я не видел её слёз во время чтения письма, но прочитав письмо, держа его в руках, она зашла к нам с заплаканным лицом… Пришла и говорит:

– Мне надо уйти на час из дому по весьма серьезному делу.

Мы с женой всячески убеждали ее остаться.

– Нет, надо! Это необходимо! От этого зависит его жизнь – речь шла о вас.

– В чём же дело, графиня?

– Я не могу сказать. Но я должна уйти на минутку.

– В таком случае, позвольте быть вашим провожатым. Вы знаете, как за вами охотятся, какой опасности вы подвергаетесь, и выйти одной в особенности сумерками было бы громадной оплошностью.

Но как мы ни убеждали ее, она упрямо стояла на своём.

– Это необходимо! Его жизнь в руках людей, которые не остановятся ни перед чем, и я должна его спасти.

– Это ужасно, это ужасно… – повторял Вовка, хватаясь за голову, в порыве бессилия скрипя зубами. – Наверное, ловушка, предательство. Результат налицо: она не вернулась.

– Слушайте дальше… Не желая перечить графине, я хотел тайно последовать за нею. Но она как бы проникла в мою мысль и говорит:

– Не думайте быть моим провожатым, хотя бы на расстоянии. Это не принесёт никакой пользы, а только ухудшит…

Вы понимаете, сплошной туман. Ее связывало что-то, мешая быть откровенной. Я думал, что моя Евгения Владимировна, как женщина, сумеет выпытать больше, чем я… Но и Женечка не могла добиться никакого толку. Всю эту ночь мы не сомкнули глаз. У нас было предчувствие, что она не вернется. И вот, как видите!..

Пани Кособуцкая тоже приняла к сердцу исчезновение графини. Получилась жуткая тайна, загадка и, главное, – нет ключа к ней. Единственным ключом было бы письмо, если графиня только не унесла его с собою… Мы же, как посторонние люди, не смели рыться в её ящиках.

– Надо было рыться! – почти закричал Вовка. – В таких случаях не до боязни быть нескромным. Пойдемте!..