Текст книги "В когтях германских шпионов"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

В таких, или приблизительно в таких тонах, рассказал Кегич свои приключения майору Ненадовичу, сидя у него в комнате, вместе с Мирэ. Помощник редактора привёз к сербскому офицеру с документами заодно и похитителя оных. Ненадович был на седьмом небе от восторга и буквально душил в своих железных объятиях попеременно то Кегича, то Мирэ. Дмитрий Петрович выносил эти объятия довольно стоически. Что же касается нежного и деликатного Бориса Сергеевича, у него хрустели все косточки. Однако он находил в себе мужество улыбаться гуттаперчевыми губами своими, принимавшими какую-то четырехугольную форму…

Он гордился и своим пинкертоиовским нюхом, и своим помощником, как импрессарио артистом, вернувшимся из удачной, лаврами его покрывшей, гастроли. И ко всему этому Борис Сергеевич предвкушал бешеную сенсацию…

– Теперь можно писать вовсю! Не так ли, мой дорогой майор?.. Именно, теперь можно… Победителей не судят! А мы – победители! Воображаю, как вытянутся физиономии у всех там этих господ, на Сергиевской, начиная с посла и кончая его егерем с петушиными перьями… А самочувствие князя Шварценштейна? После такого скандала это сокровище, несомненно, переведут отсюда… Пойду, сейчас позвоню в редакцию… Завтрашний номер необходимо печатать самое меньшее в полуторном количестве… Розница будет бешеная! Я подам всю эту историю, даже не по-французски, а по-американски… Напечатаю три портрета рядом: Шверценштейна – у меня, кстати, он есть – Дмитрия Петровича, и нашего уважаемого майора… Вы разрешите мне к телефону, майор?..

– Пожалуйста!..

Через две-три минуты Борис Сергеевич влетел в комнату взволнованный, потерявший по дороге пенсне и даже не заметивший этого, хотя сразу вдруг ослеп, и ничего не видел.

– Господа в редакцию только что пришла телеграмма… Убит в Сараево австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд… Он, и жена его… Оба… Двумя выстрелами… Убийца – молодой серб из Боснии…

Ненадович вскочил, бледный весь.

– Не может быть! Хотя… наверное, австрийская провокация, это убийство… Шулера и подтасовщики швабы постараются свалить это преступление на сербские официальные круги, чтоб создать предлог для нападения на Сербию…

– Мы в таком духе осветим эту телеграмму, – подхватил Мирэ. – Мне кажется, я не выдержу и упаду в обморок… так передо мною все кружится… Где мое пенсне?.. К чёрту пенсне, когда заваривается такая каша! Вы понимаете, майор: завтра мы, «Четверть секунды», будем сильнее всех газет… Я предвижу чудовищный успех… У всех остальных – одни лишь телеграммы о сараевской катастрофе… У нас же еще к тому – вдумайтесь только! – история похищения австрийским дипломатом важных документов у военного представителя Сербии в Петрограде… Какая невероятная пикантность сопоставления! И какой козырь в наших руках, чтоб смело бросить в лицо Австрии её участие в сараевском убийстве… Дмитрий Петрович… Едем в редакцию… Надо работать… Работать до полного изнеможения!.. К оружию!..

Мирэ со своим «телохранителем» помчался в редакцию. Помчался без пенсне, которое благополучно раздавил ногою в торопливых поисках в меблированных комнатах «Сан-Ремо».

Ненадович поспешил в сербское посольство. Там уже знали про убийство эрцгерцога из подробной телеграммы Пашича. И хотя все были возбуждены в посольстве, но это нисколько не походило на панику. И все отдавали себе ясный отчёт: Сербии брошен вызов, и она примет его… Никто не сомневался в неизбежности войны… Весь вопрос лишь, когда она вспыхнет?.. Через неделю, или – это самое большее – через месяц?

Конечно, маленькой Сербии, при всем героизме её великолепной армии, не справиться с миллионными полчищами швабов… Но Россия, Великая Россия не даст в обиду своих южнославянских братьев… И с такой могучей заступницею можно смело смотреть в глаза будущему, темной, предательской, зловещей тучею надвигавшемуся из Берлина, Вены и Будапешта…

Через несколько часов, когда газеты особыми экстренными прибавлениями оповестили город о сараевской катастрофе, густая, шумная толпа с национальными и сербскими флагами и с пением гимна двинулась к сербскому посольству.

Этой манифестацией русское общество хотело показать, что оно ни на минуту не верит в участие в заговоре сербского правительства и видит в убийстве эрцгерцога лишь единичное покушение двух молодых людей, к тому же австрийских подданных. Сербский посланник, умиленный, растроганный, с блестевшими на ресницах слезами, вышел на балкон и дрожащим голосом благодарил манифестантов за тот глубокий инстинкт русской души, что так безошибочно, сразу помог разобраться в клеветнической грязи, которою пытались австрийцы закидать весь народ сербский…

А в ответ – стихийное, эхом пронесшееся «ура», и мощные, величавые звуки гимна. И трепетали в воздухе флаги над человеческим лесом обнажённых голов…

Майор Ненадович этим же самым вечером уехал. Уехал не через Вену – австрийцы могли его задержать, с этих господ взятки – гладки, а через Румынию.

Сербия, дорогая, прекрасная Сербия, властным материнским голосом своим, голосом крови, звала к себе одного из лучших сынов своих: «Отечество в опасности»!..

7. Вокруг миллионов

Ольгерд Фердинандович Пенебельский всеми силами банкирской души своей стремился к обогащению.

К обогащению? Он же богат! У него миллионы, царственный особняк. Чего же еще? Обыкновенный смертный, пожалуй, всеми этими благами удовлетворился бы. Но Ольгерд Фердинандович вовсе не желал затеряться в толпе шаблонных, заурядных, крупных биржевиков и банкиров. Нет, он так же твердо верил в свое солнце, да в солнце, потому что у Наполеона было «солнце Аустерлица», как с не меньшей же твердостью ни минуты не сомневался, что все его коллеги – стадо глупых баранов, тупиц и мошенников. И пусть прозябают они себе с полудюжиною правдой и неправдой сколоченных миллионов. Пусть! Он же, Пенебельский, не собирается почить на лаврах.

Его спросили однажды:

– Ольгерд Фердинандович, когда же вы наконец перестанете богатеть?

Он с ужимкою, недоумевающе повел плечами.

– Что значит? Я еще не начинал богатеть, а вы говорите, когда я кончу. Не начинал! Даю вам слово!..

Ольгерд Фердинандович остался доволен своим ответом и охотно распространял и популяризировал его в самых широких кругах. Распространял до тех пор, пока знаменательный ответ не проник в газеты. Вообще Пенебельский питал к газетам такую же слабость, как и к орденам. Он любил, чтобы его отмечали в «числе присутствующих» на балетных воскресниках, в Михайловском театре, на скачках. Любил, чтоб появлялись в светской хронике описания обедов его и вечеров с титулованными прохвостами, которые брали у него в долг на веки-вечные…

Титулованные прохвосты! Все это – до поры до времени. И пока брезгуют им настоящие люди, приходится волей-неволей кормить разных сомнительных потомков знаменитых предков.

Но, когда он окончательно «завоюет мир» и его состояние округлится в десятки миллионов, тогда, тогда он увидит за своим столом и тех, кто в настоящее время питается его обществом и его хлебом-солью. И тогда… тогда он сумеет многое припомнить…

Идеалом Ольгерда Фердинандовича были американские миллиардеры да, пожалуй, еще семья Ротшильдов. Но не филантропической деятельностью на пользу человечества всех этих Вандербильдов, Карнеги и Морганов восхищался Ольгерд Фердинандович. Строят и субсидируют университеты, создают гигантские общежития для бедняков, организуют учёные экспедиции? Пускай себе тешатся на здоровье! Пенебельский завидовал одной лишь грубой власти миллиардов, власти, пред которой склоняются все и которая обладателям этих миллиардов позволяет безнаказанно хамить вовсю. Это больше всего пленяло Ольгерда Фердинандовича, и он с удовольствием вылавливал соответствующие анекдоты и, смакуя, рассказывал их.

Например, он мучительно, до спазма под ложечкой завидовал тому из английских Ротшильдов, который, собирая у себя на своих сказочных обедах принцев крови, сам не выходит к ним, подчеркивая этим:

– Вот я, правнук бедного франкфуртского жида, кормлю вас так, как сами вы не в состоянии есть. Потому что ни мой повар, ни моя кухня – вам не по карману. И вот все вы, записанные в готский альманах, пользуетесь от щедрот моих, а я, которому все запрещено медицинскими светилами, ем, запершись, куриный бульон и яйцо всмятку.

– Вот это я понимаю! – восклицал, захлебываясь, Ольгерд Фердинандович.

Нравился ему анекдот об Карнеги и покойном короле Англии Эдуарде VII. Карнеги гостил в одном из своих английских замков. Нужно ли говорить, что замок был исторический, древний, знаменитый, иначе какой же смысл был бы приобретать его? Миллиардер желал, чтоб король посетил его, объявив при этом, что в случае высочайшего визита он жертвует Эдинбургскому университету миллион фунтов стерлингов.

Король-джентльмен решил: отчего же ему не посетить Карнеги, раз Эдинбургский университет получит такой ошеломляющий вклад. Кстати, король гостил по соседству с Карнеги у одного из своих родственников.

Гофмаршал предупреждает Карнеги, что будет через какой-нибудь час вместе с Его Величеством в замке американского креза. И действительно, через час король вдвоём с гофмаршалом является совершенно запросто.

Карнеги «инсценировал» встречу в парке. Одетый садовником, окруженный прислугою, он обрезывал пилою какие-то сучья. Король с гофмаршалом подходят. Карнеги первый сует своему высокому гостю руку и начинает знакомить:

– Ваше Величество, позвольте вам представить: мистер такой-то – мой кучер. Мистрис такая-то – камеристка моей жены. Мистрис такая-то – наша прачка…

У короля не дрогнул ни один мускул. И он учтиво за руку поздоровался со всей этой челядью. Поговорив несколько минут, король удалился. А на другой же день верный своему слову Карнеги внес обещанный Эдинбургскому университету миллион фунтов стерлингов, что и требовалось.

Ольгерд Фердинандович признавался, что хотел бы, и как хотел бы, очутиться когда-нибудь в роли Карнеги. Кто-то возразил Пенебельскому:

– Странно… Вот уж, кажется, завидовать нечему… Карнеги показал себя в данном случае таким сиволапым хамом, такой свиньей, набитой золотом! И в то же время фигура покойного короля выступает в рыцарски обаятельном свете. Этой инсценировкой своею Карнеги не мог ни унизить, ни оскорбить Эдуарда VII. Но только американский хам ошибся в расчете. Он был уверен, и все велось к тому, что король не пожелает познакомиться с его прислугой. И в результате – посрамленным вышел не король, а Карнеги.

Ольгерд Фердинандович не соглашался:

– Нет, не говорите… это… очень здорово вышло! А я еще вам расскажу про него: был он в Гааге. А в трех часах езды жила в своём летнем замке голландская королева Вильгельмина. Ну вот, через министерство двора получает Карнеги приглашение пожаловать в летнюю резиденцию Её Величества. Так что же вы себе думаете? Он отвечает, что ему далеко ехать и он не поедет! Что?.. Слушайте дальше! За какое-то пожертвование королева награждает его звездой и лентой. Карнеги лаконически телеграфирует ей: «Спасибо. Карнеги!» И этот же самый человек однажды выразился при немцах: «Ваш кайзер Вильгельм, он у меня вот в этом жилетном кармане!» И все улыбались и нашли это весьма остроумным. Честное слово!..

Но пока Пенебельский не сделался ни Ротшильдом, ни Карнеги, он был очень падок до внешнего блеска хотя бы самых ничтожных людей и до всяких декораций и орденов. На одном из парадных молебствий в Казанском соборе Ольгерд Фердинандович, встретившись летом с Борисом Сергеевичем Мирэ, увидел у него какую-то диковинную звезду. Пенебельский так и загорелся:

– Что это у вас такое?

– Это албанская звезда Скандербека, пожалованная мне князем Видом.

– А за что?..

– Я написал в нашей газете несколько комплиментарного свойства фраз по поводу его восшествия на трон Албании…

– Красивая звезда. Я хотел бы ее иметь!

– В таком случае торопитесь, почтеннейший Ольгерд Фердинандович. Не сегодня завтра князь Вид получит в некую мягкую часть коленом, и тогда – прощай звёзды! Он будет на досуге любоваться ими, глядя в небеса. Больше ему ничего не останется, кроме этих невинных астрономических досугов.

– А как это сделать?

– Очень просто! В Албании, как известно, происходит междоусобная война. Повстанцы поколачивают Вида. Много раненых – пошлите соответствующую телеграмму князю с присовокуплением нескольких тысяч на его Красный Крест.

– И вы думаете, он пришлёт мне звезду?

– Не сомневаюсь! Что ему стоит? Звёзд этих самых, видимо, заготовлено впрок. Надо же кому-нибудь раздавать!..

Ольгерд Фердинандович послушался мудрого совета и перевёл Виду на Красный Крест десять тысяч рублей. С этого дня вряд ли был еще во всем мире другой человек, так жгуче интересовавшийся судьбою правителя Албании, как Ольгерд Фердинандович Пенебельский. Утром он первым делом кидался на телеграммы. Сидит еще опереточный князь на троне, или уже его выгнали? Успеет ли он еще прислать звезду или не успеет? Жаль будет, если зря пропадут денежки…

Но интересуясь Видовой судьбою, Ольгерд Фердинандович не забывал самого главного. Это самое главное – жажда обогатиться крупной биржевой игрою, обогатиться накануне войны, о которой еще никто не подозревает.

В тиши своего кабинета, в клубах сигарного дыма, он обдумал грандиозное мошенничество, никем и ничем не наказуемое. В самом деле, он разорит десятки, сотни и даже тысячи людей и не только не сядет на скамью подсудимых, а наоборот, весь финансовый Петроград с завистью кричать будет:

– Какая умная, светлая голова этот Пенебельский! Вот Наполеон, вот гений!

И тогда… тогда он будет маленьким Ротшильдом. Он соберёт в готической столовой «своих» графов и князей. Но уже не станет собственноручно подливать им венгерское и шампанское, как теперь, а, предоставив их самим себе, в одиночестве с женою будет принимать пищу в небольшой «интимной» столовой первого этажа.

Расчёт Наполеона из Бобруйска был таков:

– С помощью моих агентов и прессы я начинаю вздувать те самые бумаги, которые в момент объявления войны упадут очень низко. И когда они будут раздуты до самого максимального предела, когда биржевая толпа начнёт их спрашивать и желать, я объявлю продажу всех своих акций на срок. На срок – это самое главное! Клиенты потекут ко мне отовсюду. Какой же человек не хочет заработать? А я им буду продавать, продавать и продавать, и все на срок! И скольких ослов, дураков, идиотов околпачу я таким образом! Теперь дальше: у меня открыты глаза, у всех у них – завязаны. Я один зрячий между слепым стадом. Я знаю то, чего мое тупоголовое стадо не знает. И вот, когда начнется война, акции полетят вниз. И еще как полетят! И то, что стоило сотни рублей, будет стоить гроши! А я немедленно всех их скуплю. И получается такая комбинация: Те сотни и тысячи болванов, которым я запродал эти акции на срок, заплатят мне прежнюю цену обыкновенного времени, когда все обстоит благополучно. Взамен же они получат акции, которые мне обойдутся в медный грош. И тогда, тогда получится многомиллионная разница, которую я преспокойно положу себе в карман. И буду смеяться над человеческой глупостью. Правда, за эту комбинацию я должен заплатить два миллиона господину с бритым лицом и такими неприятными глазами… Хотя почему должен? Что значит, должен? Где обязательства? Два миллиона – так это же деньги! Пускай будет доволен, если я выбрасываю ему сотню-другую тысяч!

8. Паника

Пенебельский начал орудовать. Он повёл правильную биржевую кампанию, напоминавшую военные действия. Да, разве всякие биржевые операции – не та же война, бескровная, правда, где вместо жизни берут у неприятеля кошелёк, но все же война. А если найдется в толпе сбившегося в кучу стада человеческого несколько разорённых, которые покончат с собою, что ж делать, видно уж, такова их судьба.

И, как это заведено всегда на войне, хотя о настоящей войне Ольгерд Фердинандович не имел никакого понятия, он сначала пустил в авангарде легкую кавалерию, чтоб нащупала и определила врага, и не так в данном случае силы, как его настроение.

Роль кавалерии должны были сыграть прежде всего, в первую голову, газеты, а уж потом, когда они все подготовят к атаке, брошена будет в наступление более тяжелая конница – пестрая фаланга биржевых зайцев.

Ольгерд Фердинандович считался всегда с прессой. Но теперь он окончательно уверовал в её могущество.

– Печать – это все!.. Печать – это седьмая или шестая держава…

Он не знал в точности, сколько великих держав, пять или шесть, и поэтому, боясь ошибиться, говорил: шестая или седьмая. Так вернее…

И забыв на время своих титулованных «друзей», Пенебельский стал ухаживать за влиятельными, делающими погоду сотрудниками газет. Он угощал их завтраками, обедами, поил шампанским, и они курили его четырехвершковые сигары, по его собственному признанию, – два с половиною рубля штука.

– В Берлине я платил полтысячи марок за сотню… А здесь это еще дороже, принимая во внимание высокую пошлину…

Обеды, шампанское, четырехвершковые сигары, а может быть, и еще что-нибудь более «существенное», все это приводило к тем результатам, которых так жаждал господин фон Пенебельский. В некоторых газетах время от времени стали появляться заметки, раздувающие те предприятия, акции которых Ольгерду Фердинандовичу хотелось раздуть. Сегодня узнавал читатель, что там-то и там-то на Кавказе вдруг с какой-то стихийной, всемирный потоп напоминающей силою, забили нефтяные фонтаны. На завтра – новый очередный слух.

«Мы уже давно говорили, что в Финляндии, в двух часах от Петрограда, открыты малахитовые залежи. Теперь выяснилось, что залежи эти – богатейшие, и в недрах угрюмых финских скал таятся миллиарды. Акционерное общество по эксплуатации этих малахитовых залежей, организованное предприимчивым и энергичным инженером таким-то, буквально осаждается новыми пайщиками и вкладчиками»…

В третьей газете: «Из авторитетного источника сообщают нам, что Северные заводы получили колоссальный правительственный заказ на десять тысяч автомобилей…»

И так дальше, в таком же духе…

Биржевые азартные страсти, распаляемые этими заметками, разгорались без меры, без удержу. Все кинулись очертя голову, обуреваемые жаждою сказочного обогащения, в биржевую игру. Сановники, офицеры, дамы света и полусвета, генералы, студенты, актеры, директора гимназий, консисторские чиновники…

Торжествующий Ольгерд Фердинандович потирал свои пухлые руки. У его банка на Невском весь день было столпотворение Вавилонское. Посылался наряд конной полиции, чтоб регулировать правильное движение всех этих колясок, автомобилей, карет, извозчичьих пролёток, сгустившихся живой человеческой, лошадиной и металлической массою у фасада капища, главным жрецом которого был Ольгерд Фердинандович Пенебельский. Банк ломился от все прибывавшей и прибывавшей публики. И эта шумная, нервная публика осаждала медные сетки, за которыми сидела целая армия служащих Пенебельского. И всякий спешил запастись акциями предприятий и обществ, о которых трубили в газетах, акциями, сулившими сказочное обогащение.

Но еще большее столпотворение Вавилонское царило на бирже. Там разгоралась вовсю бешеная азартная вакханалия, в этом храме плутоватого бога Меркурия, храме с классическим портиком и монументальными колоннадами.

Стоял немолчный галдёж, люди орали до хрипоты, до потери собственного голоса. Вспотевшие лица, безумный блеск глаз, размякшие, липнущие к шее воротнички… И посреди всего этого шума и гама «зайцы» Ольгерда Фердинандовича, исступлённо выкрикивая, торговали акциями, этими волшебными акциями, вчерашнего бедняка превращающими в индейского набоба или креза.

– Малахитовые!..

– Северный завод!..

– Нефть!..

– Беру!..

– Даю!..

– Деньги!..

Трещали телефоны. Сбились с ног телеграфисты, посылая срочные депеши во все концы обширного государства Российского, от Архангельска до Колхиды и от Варшавы до Владивостока. Летели телеграммы в Париж, Лондон, Будапешт, Вену, Константинополь, Берлин… Летели повсюду…

К полудню стихала горячка, и громадный зал выплёвывал из себя на гранитную лестницу весь человеческий муравейник, продолжавший гудеть под открытым небом. И все эти биржевики, большие, средние и маленькие, сообразно чину своему, положению и карману, садились, кто в собственный мотор, кто в коляску, в извозчичью пролетку, а кто и на «паре батьковских» бежал до трамвая. Дальнейшее в таком же духе, сообразно непечатанным рангам своим. Одни – в богатый кабак, на Морскую, другие – в трактир подешевле, а третьи ограничивались бокалом пива где-нибудь в тёмном погребке.

И повсюду, и на Морской, за подогретым бордо, бережно поданным в корзиночке, и в трактире за рюмкою водки, и в пивной – продолжение всеобщего азартного галдежа, только разбитого на кучки и группы…

Пенебельскому надо было заполучить к своим услугам столбцы ходкой, распространенной газеты «Четверть секунды». Там еще не появлялось соблазнительных строк о нефтяных фонтанах и о малахитовых залежах. Ольгерд Фердинандович вспомнил кавалера звезды Скандербека Бориса Сергеевича Мирэ. Вспомнил и пригласил его в свою готическую столовую к завтраку.

Ольгерд Фердинандович ложкой, точно гречневую кашу, наложил гостю зернистой икры.

– Кушайте себе на здоровье, Борис Сергеевич. Икра теперь в безумной цене, четырнадцать рублей фунт!..

Появилась откуда-то приземистая запыленная бутылка с венгерским.

– Это сорок восьмой год! После революции, когда наши войска вернулись из Венгрии, несколько бутылок этого вина попало в Россию. И вот я купил их по случаю, и каждая обходилась мне в семьдесят пять рублей. Но потом, когда мы будем пить кофе, – попробуете наполеоновский коньяк. Вот коньяк! Если им попрыскать носовой платок, честное слово, как духи пахнет! Давайте ваш платок!..

Борис Сергеевич при всей хрупкости своей обладал всегда хорошим аппетитом. Он уничтожил, работая гуттаперчевыми губами, тарелку зернистой икры, съел несколько крохотных бараньих котлеток в белом, жирном соусе, отдал дань венгерскому сорок восьмого года, ударившему его не по голове, а по ногам. Голова оставалась ясна. Смакуя, выпил рюмочку наполеоновского коньяку, который, если и не был наполеоновским, то был во всяком случае – хорошим.

Потом они вместе с хозяином перекочевали в «наполеоновский» кабинет. Здесь – четырехвершковые сигары по пяти марок за штуку.

– Ну, как вам нравится?

– Ничего… приятный аромат…

– Что значит ничего? – обиделся Пенебельский. – Вы только подумайте, эту марку сам Эдуард король английский курил! А вы говорите – ничего?..

– Я не знаток в сигарах.

– Вот что, Борис Сергеевич, переходим с вами на деловую почву. Будем говорить по-заграничному. Всякий человек хочет жить. Вы знаете, что такое «публиситэ»?

– Знаю…

Лицо Мирэ вдруг окаменело и благожелательное, обволакивающее взглядом собеседника выражение исчезло. Но Ольгерд Фердинандович был плохой психолог. Человеку, привыкшему все покупать, не до психологических тонкостей.

– Так вот – публиситэ! Мне надо помещать в «Четверть секунды» несколько маленьких заметочек… Ну, самый пустяк. Я вам даю схему, а вы себе разрабатываете. У вас ведь перо. И какое перо!..

Борис Сергеевич молчал, и что-то подозрительное было в его молчании…

«Погоди, ты у меня заговоришь»… Ольгерд Фердинандович открыл ящик письменного стола и, вынув уже приготовленную пачку сторублёвых, ловким движением фокусника, сделал из неё на кожаном бюваре радужный веер.

– Вот!.. Как раз счётом десять «катеринок». Я думаю, между нами такие хорошие отношения…

– Господин Пенебельский… Я люблю радугу на небе, а не на вашем письменном столе.

– Но почему? А как же схема?..

– И схему потрудитесь оставить у себя. Или, по-вашему, я должен расплатиться оскорблением за венгерское сорок восьмого года и наполеоновский коньяк?..

– Полноте, Борис Сергеевич. Это же совсем не оскорбление. Я и не думал… Ну, хорошо. Сейчас не надо схемы. Возьмите так!..

Мирэ поднялся, и его гуттаперчевые губы задрожали.

– Послушайте, господин Пенебельский. Хотя я в вашем доме, но я не ручаюсь за себя… Еще одно слово – и я запущу в вас этим пресс-папье…

Ольгерд Фердинандович умоляюще протянул свои, пухлыми ладонями вперёд, руки.

– Не надо! Зачем портить вещи? Ой, какой же вы нервный. А я думал, что вы настоящий западный журналист…

– Вы не туда попали, господин Пенебельский. Советую вам эту тысячу пожертвовать на… германский воздушный флот… Имею честь…

Мирэ вышел, оставив Ольгерда Фердинандовича неподвижным, бледным и с похолодевшей спиною…

А через несколько дней разнеслась по всей земле весть о Сараевской катастрофе. Отозвалось это на бирже безумной, ошеломляющей паникой. И эти самые люди, убитые, придавленные, с дрожащими челюстями и дикими глазами, быть может, в последний раз садились в свои блестящие на солнце моторы и коляски. Больше не будет для них ни моторов, ни колясок, ни ресторана угол Кирпичной и Морской, а будет – нищета и позор.

Один Ольгерд Фердинандович Пенебельский с довольной улыбкою встретил убийство наследного эрцгерцога австрийского. Он знал то, чего другие не знали… И в этом была его сила…

9. Возвращение Флуга

Наступили нервные дни.

Участились экстренные выпуски газет. Наэлектризованная публика, сама себя приготовившая к легчайшему восприятию самых ошеломляющих новостей и сенсаций, жадно искала этих новостей и сенсаций в газетах, причем у многих фантазия работала с красочностью изумительной.

Когда стало известно, что австрийцы обстреливают из тяжёлых орудий незащищенный Белград, никто не сомневался, что общеевропейский мир висит на самом тончайшем волоске и того и гляди вспыхнет война между великими державами, такая война, неслыханная, небывалая, от которой содрогнется земля…

Рядом с повседневной жизнью, обычной, прозаической, билась лихорадочно тут же рядом, бок о бок, другая жизнь, фантастическая, переплетенная из многозначительных оглядываний назад, прорицаний относительно ближайшего будущего и всевозможных цветастых миражей, созданных распалённым воображением…

У германского посольства – в спокойное время это никого не удивило бы – стояли два тяжёлых, громадных фургона. Это обычная привилегия всех посольств, минуя всякие таможенные досмотры, получать из своих стран подобные фургоны, с их провозимым бесконтрольно багажом. Мало ли что может в них заключаться, в этих монументальных, окрашенных в яркие цвета вагонах? Да, вагонах – так они велики и непроницаемо закрыты со всех сторон. Мало ли что? Многое, начиная с мебели посла, который, не удовлетворяясь казенным убранством, свои интимные комнаты решил обставить собственной мебелью.

И никогда, ни в ком такие фургоны не будили никаких подозрений. Стоят, пускай себе стоят!.. И обыватель, кинув равнодушный взгляд, проходил мимо. И разве только у иных шевелилась зависть:

– Чёрт побери! Хорошо им, дипломатам! Сколько всякой всячины могут привезти безданнобеспошлинно!..

Но теперь настали другие дни, и по-другому относилась публика. И чудились ей в этих фургонах бог знает какие страхи и ужасы. И сообщались с таинственным видом на ухо такие вещи!

– А вы имеете понятие об «начинке» этих фургонов?

– Нет, а что?

– Это, батенька вы мой, в самый бы раз Шерлоку Холмсу. Начинка-то ведь «живая»!

– Как живая?

– Так! Немцы! Человек пятьдесят. Их и спрячет посольство…

– Зачем?

– Чудак человек, зачем? Начнется война. Мало ли какую могут они выдумать каверзу!

Собеседник основательно возражал на это:

– Милый вы мой! Зачем им, спрашивается, с такими предосторожностями привозить сюда пятьдесят немцев, когда этого добра видимо-невидимо, как собак нерезаных в Петрограде. Целые тысячи! Да что – десятки тысяч немчуры, преданной своему кайзеру и своему фатерланду.

– Так-то оно так, а все же…

Говорят, искать истину – всегда надобно искать посредине. Так и в данном случае. Разумеется, это не была мебель – в фургонах. Настало такое время, что не обзаводиться мебелью германскому послу надлежало, а того и гляди, самому придется уехать. Но, конечно, в свою очередь, это не была полусотня загадочных немцев, порождённых обывательской фантазией. Это были внушительные, тяжелые ящики. Ящики с пулеметами. Часть их осталась в здании посольства, другая часть перевезена в подвалы «Семирамис-отеля».

Узнав про это, обыватель, тот самый, который выдумал пятьдесят немцев, сказал бы:

– Что за чепуха! На кой, спрашивается, шут им эти пулеметы?..

Обыватель не знал о том, что немцы лелеяли мечту о десанте на Финском побережье и о заманчивых перспективах, морального и всяческого другого впечатления ради, овладеть Петроградом в первые же дни войны.

Мало ли какие рисовали себе картины? Во время бомбардировки Петрограда в самом центре столицы с нескольких крыш открывается пулеметный огонь. Какой эффект, какая паника! А до подобных «паник» господа пруссаки весьма и весьма охочи! То же самое или приблизительно то же самое думали они проделать в Антверпене и Брюсселе. Решено было, что, когда волна Вильгельмовых полчищ хлынет и обложит эти города, антверпенские и брюссельские немцы, надев остроконечные каски и синие мундиры, начнут расстреливать бельгийский гарнизон в тылу.

«Паника»… Хлебом не корми немца, только дай ему панику. Во имя этой самой паники месяцем спустя он бросал сверху бомбы в детей и старух беззащитных, рубил бельгийским юношам все пальцы правой руки, чтобы они никогда не могли стрелять.

И вот в эти самые дни, когда русский Нимрод болел душою за сербов, над которыми дамокловым мечом висело австрийское нашествие, когда гуляла по городу легенда о пятидесяти немцах и ящики с пулеметами по-братски разделились между посольством и «Семирамис-отелем», вернулся в это самое время Флуг.

И хотя он сделал много тысяч вёрст и с бешеной стремительностью кинематографической ленты объехал чёрт знает какое количество городов и земель, он вернулся так, словно всего на пару дней ездил куда-нибудь в Финляндию. И весь вид его и багаж – налегке. Путешествие не оставило никакой печати ни на его бритом лице с тусклыми глазами, ни на его чемоданах. Он завёл себе правило, чтоб в отелях никогда не смели оклеивать его чемоданы рекламными ярлыками. Пусть это делают суетные и тщеславные туристы, коллекционирующие подобные ярлыки и гордые тем, что на их чемоданах живого места не найдешь – так они густо облеплены цветными бумажками. Он человек серьезный, не из числа этих пустых фанфаронов…

Графиня Чечени ждала со дня на день Флуга. Он засыпал ее телеграммами. Ждала, призывая на помощь какое-нибудь чудо, чтоб он не вернулся совсем, и вот почему в одно прекрасное для него и совсем непрекрасное для неё утро – свалился он как снег на голову.

Прямо с вокзала в десятом часу Флуг громким, властным стуком в дверь поспешил разбудить ее. Она спала. И не одна. С нею был Вовка. Набросила на себя второпях капот, и начались переговоры сквозь закрытую дверь.