Текст книги "В когтях германских шпионов"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Княжна отошла понемногу. «Зеленый инфант» как будто развеял ее.

А виновник всех её треволнений и взаправду менял в поезде холодные компрессы один за другим. И так усердно, что через несколько часов красная полоса через всю щеку угасла, став бледно-розовой.

Гумберг, едва успев захватить чемодан, бежал, как был, вернувшись в гостиницу со своей злополучной прогулки верхом. В клетчатых галифе и высоких сапогах. Не успел переодеться и даже шпоры отцепил в автомобиле по пути на вокзал.

В «международном» не было свободных мест, и он кое-как – и за то спасибо! – устроился в купе второго класса в казённом вагоне. Из Вильно послал Флугу телеграмму в Берлин. Весь путь «гусар смерти» сидел у себя в купе. Завтрак и обед приносили ему из вагона-ресторана.

Все ближе и ближе граница… У небольшого полустанка, в двадцати минутах от Вержболова, поезд шёл замедленным ходом. Гумберг выбросил на платформу свой чемодан и вслед за ним прыгнул сам. Поезд ушел, а на пустынной платформе, с одиноко маячащей фигурою человека в красной шапке, остались под солнцепёком летнего дня чемодан и Гумберг.

Гумберг отыскал сторожа и, посулив на чай, просил раздобыть какую-нибудь подводу.

Через полчаса, тарахтя, подкатил крестьянский воз. Бритый, в длинных седых волосах и в белой, расшитой узорами свитке поляк правил маленьким шершавым коньком. На ухабах вместе с возом подпрыгивал щегольской чемодан. Гумбергу неудобно было сидеть на сбивавшемся сене, затекали ноги.

– Далеко еще?

– Недалеко, проше пана…

Расстилался плоский пейзаж с черной пахотою. Уходили по дороге жиденькие ветлы… В стороне обозначился фольварк, обнесенный высокой кирпичной стеною. На этот самый фольварк и держал свой путь Гумберг. Его встретил плотный немец в черной мягкой шляпе и с массивной серебряной цепочкою на жилете. Дымилась в зубах фарфоровая трубка.

– Вы господин Герман? – спросил Гумберг.

– О да, натурально это я! – закивал головою немец. – Кто же другой может быть здесь Герман?

Гумберг сунул бритому седовласому крестьянину полтинник.

– Пишпадало бы сен на пиво, ласки паньски…

– Мало тебе? Ах-ты, польская свинья, вот накладу по шее, будешь знать! – посулил Герман. Мужичок стегнул своего шершавого коня и давай бог ноги подальше от беды! С этими фольварковыми немцами свяжись только. Сам не рад будешь.

Гумберг назвал себя, прибавив, что везёт секретные бумаги.

– Вы можете меня этой же ночью переправить через границу, господин Герман?

– Натурально могу, герр ритмейстер! И хотя здесь днем и ночью шатаются русские пограничники, но мы знаем такие укромные местечки… Я вам гарантирую полную безопасность.

Гумберг провел весь день под радушным кровом колониста Германа.

Сытно пообедали. Габер-суп, тушеная свинина с горячими огурцами, картофельный салат. Осушили несколько бутылок пива. Дородная фрау Герман не знала, где посадить господина ритмейстера.

Герр ритмейстер, придя в благодушное настроение, подсев к пианино с висевшим над ним портретом-олеографией кайзера Вильгельма, сыграл «Вахт-ам-Райн».

Так прошёл день и наступила ночь, темная, безлунная, с пеленою облаков, застлавших звёзды…

24. Дама под вуалью

Ирма из себя выходила…

И задавал же ей египетскую работу Флуг каждой своей телеграммой. Бог знает сколько времени уходило, чтоб расшифровать депешу в каких-нибудь семьдесят – восемьдесят слов!.. Цифры, цифры, цифры… Ночью они вырастали в кошмарных, скелетоподобных уродцев и сухо стучащим, как мертвеца кости, хороводом плясали у изголовья Ирмы…

Вот до чего довёл ее Флуг! Правда, и для него каторга склеивать все эти цифры из повсюду в книге разбросанных букв, но ей от этого сознания, право, нисколько не легче.

И с карандашом – в час по ложке столовой – добивалась она смысла из этих, понахватанных на любой странице – извольте отыскать ее – букв.

Как быть с восстановленными депешами? Удобней и проще всего, получив и расшифровав их, уничтожить. Концы в воду – и на душе легче и с плеч долой… Никаких, по крайней мере, улик…

А с другой стороны, каждая такая телеграмма – документ против Флуга, хотя и не его рукою написанный. Ирма личным опытом знала, как дорог бывает вовремя припрятанный клочок бумаги и какую он может иногда сослужить драгоценную услугу…

А между нею и этим американцем бранденбургской фабрикации мало ли что может произойти! Флуг, человек, против которого необходимо всегда иметь камень за пазухой. И пусть таким камнем будет пачка его депеш…

Вот одна из телеграмм, отнявшая у Ирмы целое утро:

«Пишу из Вены. Катастрофа близка. Эрцгерцог уезжает на маневры в Боснию. Торжественное окончание манёвров приурочено к пятнадцатому июля, по варварскому стилю… Это – день Косова поля у сербов. Необходимо растравить этим раны в Белграде. Познакомьтесь непременно с майором Яшей Ненадовичем. Соберите о нем справки в австрийском посольстве. Этот серб нам нужен. Талантливый офицер, любимец воеводы Путника. Ненадович разрабатывает вторжение сербской армии в Боснию и Венгрию. Во время войны будет для сербского штаба неоценимым человеком. Знает каждую тропинку в Боснии, каждый хуторок по всей Хорватии и южной Венгрии. Необходимы документы. Когда используете, надо изъять его совсем из обращения. В саду „Альгамбра“ – атлет-борец Вебер. Поручите ему за хороший гонорар. Уличная ссора, удар кулаком в висок. Телеграфируйте: Сараево, канцелярию наместника»…

Флуг приказывает, графиня должна повиноваться. Она поехала на Сергиевскую. В австро-венгерском посольстве ее снабдили не только биографическими и всяческими еще данными, касательно особы майора Ненадовича, но еще предупредительно показали его фотографию.

Бравый, красивый южно-славянской красотою офицер, с четкими, энергичными чертами лица. Небольшие усы, огненный взгляд. Парадная шапка с белым султаном и вся широкая грудь в орденах за храбрость, геройски проявленную в трех последних войнах – турецкой, болгарской и албанской.

Ирма узнала адрес молодого майора, его телефон; узнала, что он не только отважный офицер, но и большой донжуан. Белобрысый, как спаржа тонкий, первый секретарь, с осведомлённостью завзятого сводника, назвал графине тех дам, которые грешили с майором. Секретарь, поблескивая замаслившимися рыбьими глазами, обмолвился, что при пылком темпераменте серба графиня имеет все данные выполнить до конца свою миссию…

Легкий тон молодого человека покоробил Ирму. Восточными глазами своими она смерила с головы и до ног несуразную, длинную фигуру спаржевидного секретаря…

Ненадович жил в меблированных комнатах на Литейном. Он только что позавтракал на Невском в одном из ресторанов и не спеша, походкою фланирующего человека, возвращался к себе. Стройный, с мускулистым, сильно развитым телом, он шёл гремя саблей. Женщины заглядывались на красивого офицера в чужой, незнакомой форме, фуражке с бархатным лиловым околышем, в сером походном мундире и в чёрных, до колен, ловко охватывающих ногу гетрах.

Ненадович не любил летнего Петрограда. Его тянуло туда, к себе, в Сербию, к гористым берегам вольно текущей Моравы. Завтра он пойдёт в посольство, чтоб выхлопотать себе двухмесячный отпуск.

Майор занимал большую, чистую, в два солнечных окна, комнату. Над оттоманкой – ночью она превращалась в постель – висело оружие. Это были трофеи: турецкая и болгарская винтовки, и среди них два громадных, старинных пистолета, гранёных, с золотой насечкою и рукояткой, украшенной бирюзою. Пистолеты – покойного деда. А вот и сам дед. С выцветшей фотографии смотрел из-под седых, нависших бровей, в круглой шапочке серб с длинными, гайдуцкими усами. Да так оно и было. Весь свой долгий век старый юнак гайдучил в горах и много порезал и пострелял турок…

Ненадович снял мундир, повесил его на стул, а сам, развернув книгу по военной истории, улегся на оттоманку с папиросой в зубах. И не успел он углубиться в испанские операции наполеоновского маршала Бертье, как коридорный мальчик, постучав, доложил, что майора зовут к телефону.

– Кто зовет?

– Какая-то барыня… Только не называются…

Серб накинул мундир и, очутившись в обитой войлоком телефонной будке, спросил:

– Кто говорит?

– Вы меня совершенно не знаете, и поэтому, имя мое вам ничего не скажет, – услышал он молодой женский голос, говоривший по-французски.

Пауза…

Ненадович спросил:

– Что же вам угодно, сударыня?..

– Познакомиться с вами…

– Зачем?

– Невежа! Разве такие вопросы предлагают избалованной женщине, которая хороша собой?

– Увы, сударыня. Техника еще не сделала таких успехов, чтоб, разговаривая по телефону, можно было видеть своего собеседника. И почему я должен верить вам на слово?..

– Несносный человек! Так вам же предлагают убедиться! Скажите, разве все сербские герои такие… такие «трудные» мужчины?..

– Я отвечаю только за себя. Итак, на чем же мы остановимся?

– Вы свободны сегодня, в десять вечера?..

– Свободен!..

– Великолепно… Я назначаю вам свидание…

– Где?

– Где… Дайте подумать. Вот где! В условленный час буду ждать вас у памятника Петру Великому…

– Ровно в десять часов – у памятника Петру Великому…

До свиданья!

– Еще, сударыня, один вопрос, даже целых два. Во-первых, чему я обязан таким лестным внимавшем?

– Многому. Мне говорили о вас, и потом, я вас видела. Довольны?.. Ну а во-вторых?..

– Во-вторых, как же я вас узнаю?

– Это нетрудно. Там всегда пустынно, и, следовательно, я буду в единственном числе. А затем, вы увидите женщину под густой вуалью, и в руке у неё будет золотой мешочек. Этих примет более чем достаточно, и, наконец, я же вас знаю! Я сама подойду к вам. Вы будете в форме?

– Нет, в штатском. На свидания предпочитаю ходить в штатском. Зачем обращать на себя внимание? Тем более, нас только четверо сербских офицеров на весь Петроград.

Не находя в себе ни покоя, ни сна, дремала бледная, белая ночь. И стоном затерянных, таких же бесприютных, как эта скитальческая ночь, душ чудились протяжные, доносившееся с Невы свистки пароходов.

Гордым и мощным силуэтом замер в титаническом прыжке на своей скале Медный всадник.

Серб, в чёрном котелке и в летнем пальто, подъехал на извозчике. Незнакомка была уже на месте. Это она! Густая вуаль, золотой мешочек. Первое впечатление – выгодное. И хотя лица нельзя рассмотреть, но вся дивная фигура обещает, что и лицо прекрасно.

– Я опоздал?..

– Ничуть. Это я пришла несколькими минутами раньше. Пойдём к Неве…

Остановились у гранитного парапета, влажного от сырого дыхания белой ночи. В прозрачную серебристую мглу уходила полноводная ширь Невы. И тихо, завороженно тихо, и не вспугивают бессонной немоты протяжные, стонущие свистки, эти покаянные души метущихся грешников. И мелодичный, как отзвуки давно минувшего былого, нежной и чистой музыкою донесся бой курантов Петропавловской крепости.

– Как хорошо… – молвила незнакомка.

– Да, хорошо… – повторил серб, пытаясь рассмотреть скрытые темной паутиною вуали черты. Но все неясно, и поэтому – загадочно-маняще.

Ненадович видел свет и людей. В Париже он окончил Сен-Сирскую школу. Он с первого впечатления убедился, что и по манерам, и по туалету, и по чистому французскому языку перед ним – дама. Настоящая дама общества.

Он спросил:

– Кто вы, назовите себя?..

– Зачем? Разве в такую дивную ночь спрашивают об имени? Так гораздо таинственней. Не надо имен, и, кроме того, у меня есть основание остаться для вас безымянной. Если хотите, называйте меня каким-нибудь псевдонимом. Пусть я буду для вас Белая ночь. Хорошо?..

– Пусть!..

Он был на все согласен. Близость этой «Белой ночи» волновала его южную кровь. Они стояли рядом, почти касаясь друг друга, и от него веяло таким жаром, что незнакомке передалось это, и её глаза торжествующе блеснули под вуалью.

– Поедем куда-нибудь чай пить?.. – предложил серб.

– Поедем, – охотно согласилась она. – Только куда? Появиться с вами где-нибудь в ресторане, я не хотела бы… Неудобно… А вот что, можно к вам?.. Но с условием. В половине двенадцатого я должна быть свободна… Вы меня отпустите?..

– Что за вопрос?.. Я весь ваш покорный слуга…

Теперь он более, чем минуту назад, готов был на все согласиться…

25. Кабинет № 3

Здесь, в своей комнате, майору было еще страннее чувствовать себя с глазу на глаз с этой женщиной, лицо которой для него – загадка. Густая вуаль, к тому же двойная, почти непроницаема.

Это совсем другое, чем маска. Маска закрывает вплотную. Вуаль же дразнит, отделываясь какими-то, не дающими покоя, намеками…

Ненадович жадно тянулся к незнакомке.

– Снимите же!.. Дайте взглянуть на вас! Я готов поклясться, вот на этой самой сабле с запекшейся кровью трех войн, что я не буду следить за вами, узнавать кто вы и что вы… Один миг!..

– Не просите… Я верю вам и вашей клятве, но… кстати… Неужели – запекшаяся кровь?..

Он снял со стены саблю в металлических ножнах, погнутых, бывших во всякой боевой и походной переделке и вынул острый клинок, весь темно-красный какой-то зловещей ржавчиною.

Дама под вуалью хотела коснуться своим нежным и тонким пальцем лезвия. Он отдернул саблю.

– Боже сохрани вас… Малейший порез – и не миновать заражения крови.

– Да? Прямо пугаете!.. И сейчас, в этой мирной обстановке, – все еще страшное оружие… Что же там, на войне!.. И вы лицом к лицу… рубили?..

– А то как же… На моей душе немало посеченных турок, болгар и албанцев… Но мне все-таки далеко до моего деда…

– Так что сабля ваша насытилась кровью?..

– О нет, еще далеко нет!.. Я ее еще берегу для встречи с мадьярами и швабами… Не миновать же войны, в конце концов!.. И тогда… Мы, сербы, припомним Боснию и Герцеговину!..

Голос Ненадовича окреп вдруг какой-то пророческой мощью. И жестокий огонёк вспыхнул в его горячих южнославянских глазах…

Женщина, чуть вздрогнув, спросила:

– Разве сербы так ненавидят австрийцев? За что? Может быть, мой вопрос глупый… Но я – полнейший профан в политике…

– За что?.. За что? – с горечью усмехнувшись, повторил майор. – Нет подлее страны! Нет подлее правительства, чем австрийское! Нет! К туркам и десятой доли не питали мы той ненависти, которой с колыбели вскормлен каждый серб по отношению к Австрии… Турки – дикари! Но у них было что-то похожее на благородство. Пусть азиатское, варварское, но все же благородство. Австрийцы же – это «культурные» угнетатели, провокаторы, мошенники, подделыватели документов… Каждый посланник, каждый дипломат – чернильный бандит, способный подсыпать вам в кофе яд, сфабриковать какие угодно документы, лишь бы оклеветать славян вообще и сербов – в частности… Заветная мечта моей жизни – дождаться войны… Весь мой народ встанет как один человек! Дети, старики пойдут, женщины! И в Будапеште или Вене, занятых русскими и сербскими войсками, будет продиктован унизительный мир для этой швабско-мадьярской сволочи!..

Какая-то вдохновенная свежая сила чувствовалась во всей мужественной фигуре и в страстно звучащем голосе Ненадовича. Он опомнился вдруг.

– Зачем это я? Вам скучно! Да и не поймете… Надо быть сербом, чтоб понять всю нашу ненависть к этой подлой, разлагающейся стране с её полусгнившими Габсбургами… Но почём я знаю? Быть может, вы сочувствуете… и я невольно оскорбил ваши симпатии… В таком случае извиняюсь… Но довольно политики. Что же нам не дают чаю?..

Он позвонил.

Дама усмехнулась под густой вуалью.

– Можете не стесняться, майор… Мне нравится эта ваша благородная горячность, и, если уж хотите знать, в жилах моих течёт скорее итальянская кровь… Мой дед погиб в Виченце от руки палачей фельдмаршала Радецкого. Этим все сказано…

– Вот видите! Как я рад! – подхватил Ненадович. – Рад, хотя для вас лично во всем этом больше горя, чем радости…

Горничная внесла на подносе заботливо сервированный чай со сливками и разным печеньем. Сказав: «Здравствуйте, барыня», – и поставив чай на круглый прикроватный стол, удалилась. В раскрытую дверь вошёл мальчишка.

– Пожалуйте к телефону!..

Серб, извинившись, покинул гостью. Через минуту вернулся.

– Вас, может быть, куда-нибудь вызывают? Пожалуйста, не стесняйтесь…

– Нет, никуда. Из посольства звонили… Завтра один из секретарей уезжает курьером в Белград… Напомнили, чтоб я переслал через него одну бумагу в Военное министерство. Надо ее сейчас отправить…

На письменном столе, рядом с чернильницей – майоликовый стакан для карандашей и перьев. Ненадович взял со дна стакана ключ, открыл ящик письменного стола и, добыв оттуда какую-то бумагу, заклеив ее в большой конверт, запечатав и надписав адрес, вышел вместе с пакетом.

Ящик остался выдвинутым. Незнакомка, бросив опасливый взгляд на дверь, кинулась к ящику, раскрыла шире… Так и есть… То, что ей нужно! Чертежи, планы и карты на прозрачной кальке… Тетрадь в каких-то цифрах, пометках и выкладках, развернутая…

Донеслись твердые, энергичные шаги. Дама под вуалью быстро задвинула ящик, уйдя в рассматривание дедовских пистолетов.

– Еще раз, виноват. Надо было экстренно отослать… – извинился майор.

Щёлкнул замок… Ненадович вынул ключ и бросил его на дно майоликового стакана. Дама украдкою следила за ним.

– Сливки, варенье, лимон, что вам по вкусу? – угощал майор.

Она пригубила из чашки, спохватившись:

– Уже поздно! – взглянула на эмалированные золотые, как медальон, висевшие на груди часики. – Уже четверть двенадцатого… Пора!

– Так скоро… Но вы же обещали до половины… Куда вы спешите?

– Домой! Если я не буду вовремя дома, неприятностей не обобраться…

– Муж?

– И вдобавок безумно ревнивый…

– В таком случае не смею задерживать. Жаль! Очень жаль!.. Но когда же мы увидимся с вами, Белая ночь?

– Дайте сообразить…

– Имейте в виду, через неделю я, по всей вероятности, уезжаю в отпуск.

– В отпуск? Вы не уедете так скоро… Слышите, я не отпущу вас!

И она доверчиво протянула ему обе руки, подаваясь к майору с какой-то кокетливой грацией всем своим гибким телом…

И он схватил нежные, холёные ручки и, вдыхая затрепетавшими ноздрями аромат кожи, целовал их, теряя голову. Притянул к себе и крепко обнял эту женщину… Она забилась в его сильных руках, пытаясь вырваться. И вырвалась…

– Не надо… Не волнуйтесь же понапрасну… Потом!..

– Когда потом? Вы меня обманываете, вы исчезнете, Белая ночь!

– Нет… Я верна своему слову… Хотите завтра? В девять вечера я буду у вас.

– Она спрашивает?.. Хочу ли я? Безумно хочу!

– Итак, до завтра… Ждите… А сейчас не провожайте меня. Слово, что вы останетесь дома. Малейшая неосторожность – и это меня погубит…

Она ушла.

Белые, павильонного стиля ворота увеселительного учреждения «Альгамбра» сияли лампионами, то вспыхивавшими, то погасавшими. Ливрейная прислуга в красном пропускала вереницею подъезжавших гостей. В саду из десятка-другого тощих деревьев гремел военный оркестр.

Тесная уборная пропиталась запахом пота здоровых и сильных людей. Эти здоровые, сильные – борцы-атлеты. Плечистый Вебер с остриженным бычачьим затылком вернулся в уборную после долгой, утомительной схватки с тяжёлым противником. Весь Вебер вместе со своим чёрным трико «дымился», как запаренная лошадь. Его широкое, тупое лицо с низким лбом блестело, как смазанное маслом. Он сел, отдуваясь, на скамейку и, вынув из сумочки, где у него хранилось вместе с башмаками для арены трико, бриллиантовый перстень, украсил им свой обрубковатый мизинец. Борцы с завистью глядели на крупный, дорогой, переливающийся огнями бриллиант. Вебер получил его от одной из своих поклонниц.

Постучав в дверь, вошёл рослый официант с салфеткой под мышкой. Он произвел впечатление заморыша среди этих громадных, из мяса и мускулов атлетов.

– Господин Вебер! Вас желают видеть одна дама. Они заняли кабинет номер третий…

– Какой дамен, молодой, красивий?

– Очень из себя такие аккуратные…

– Везёт же каналье Веберу! – хлопнув борца по плечу, воскликнул русский атлет Бандурин.

Вебер самодовольно сиял.

– Меня лубит здэшний дамен!

– Так вы придете, господин Вебер? Я буду вас ждать у дверей…

– Карошо, я будить габинет. Я только снимать свой трико и одевалься…

Через несколько минут официант распахнул перед Вебером дверь. Огромная туша протиснулась в оклеенный бумагою кабинет с пианино и бронзовыми канделябрами. Расползаясь тупым лицом в улыбку, атлет приветствовал одиноко сидевшую на плюшевом диване даму с золотым мешочком и под вуалью.

– Гутн абенд!..

Ему ответили по-немецки…

– Мне писали о вас из Берлина. От вас требуется одна весьма патриотическая услуга…

– Патриотическая услуга?!. Вебер добрый немец, и почему нет!

– Но это сопряжено с опасностью… Ведь вы очень сильный, господин Вебер, не так ли?

– О да… Колоссально! – И борец сжал свой кулачище с добрый телячий окорок. На этом окороке искрился радугою бриллиант.

– Если б вам указали человека, опасного вашему отечеству?..

– Я бы его задушил…

– Душить не надо. Это уже преступление. А так… Случайный удар, один из тех ударов, после которых люди неожиданно умирают…

– Это я могу… Я убил двух человек. И оба раза кулаком!

– Вот видите, какой вы сильный, господин Вебер… Но, хотя вы и патриот, деньги никогда не бывают лишними…

– О да, натурально! – оживился он. – Деньги – вещь хорошая!

– Так вот… За ваш удар вы получите две тысячи крон. Это восемьсот рублей…

– Мало… Меня могут выслать, и я потеряю ангажемент. Четыре тысячи!

– Хорошо… Четыре! Вот задаток.

Вебер протянул свою лапищу. И узенькая ручка потонула вся в теплом потном окороке венского чемпиона…

26. Наполеон из Бобруйска

Белый людовиковский зал в особняке Ольгерда Фердинандовича Пенебельского украсился тремя фамильными портретами. Ольгерд Фердинандович охотно показывал их гостям, давая соответствующие пояснения:

– Это мои папаша. Он был в варшавском университете за профессора. Это мой дед, маршалек на Волыни. Это мой прадедушка – улан Иосифа Понятовскаго.

На портретах лежала печать времени. Заботами художника, обегавшего весь Александровский рынок, они и обрамлены были подобающим образом.

И все, кто любовался портретами, все в один голос:

– А знаете, Ольгерд Фердинандович, у вашего покойного батюшки разительное сходство с Генрихом Сенкевичем!

– А что вы думаете? Двойник! Совсем две капли воды. Их часто перепутывали в Варшаве.

Если б это видел и слышал седобородый патриарх Нахман Пенебельский, всю свою бедную, трудовую жизнь, как рыба об лёд бившийся в крохотной и тесной лавочке с её жалким, копеечным оборотом. Если бы он видел и слышал!

Но он не мог ни видеть, ни слышать, давно угомонившийся в белом саване своём под серой плитою уже поросшего зеленоватым мохом камня на унылом Бобруйском кладбище.

Ольгерд Фердинандович был на седьмом небе. Тысячу раз прав он! Да и вообще разве он когда-нибудь в чем ошибался? Предки необходимы! Особняк без предков – какой же это особняк?..

Вот супруга Ольгерда Фердинандовича не разделяла его восторгов:

– А вдруг узнают?

Пенебельский снисходительно пожимал плечами:

– Евдокия, ты говоришь глупости! Кто же станет копаться в моей родословной? И наконец, если бы даже узнали. Нехай! Наплевать! Теперь мне на многое наплевать.

Он был прав. Человеку в его положении и с его миллионами – очень нужно стесняться…

Евдокия Ермолаевна когда-то была крупной и довольно красивой блондинкой. Теперь она стала еще крупнее, но с годами от сидячей жизни красота отяжелела и расплылась. Глаза были прежде томными, теперь они смотрели припухло и лениво. И губы маленького рта были томными, а теперь линия их обозначалась тоже как-то лениво и вяло.

Евдокия Ермолаевна приходилась племянницей тому самому Гальперину, у которого в Минске Пенебельский делал первые шаги своей столь ярко разгоревшейся карьеры. Тогда этот брак для племянницы Гальперина считался мезальянсом. А теперь уже Ольгерд Фердинандович смотрел на него, как на мезальянс для себя.

А главное, Евдокия Ермолаевна, точно бесплодная смоковница, не дает ему потомства. Между тем необходим наследник. Наследник, которого отец называл бы «дофином».

Ах, зачем у него нет дофина! Он определил бы его в лицей или правоведение, и, почём знать, впоследствии дофин мог бы носить раззолоченный камер-юнкерский мундир.

Говорят, что для этого требуется доказать сто лет дворянства. Но мало ли что говорят? Камер-юнкер Пенебельский, как бы это красиво и гордо звучало! Но, увы, также бесплодны мечты, как бесплодна сама Евдокия Ермолаевна. Это было весьма и весьма больным местом Ольгерда Фердинандовича.

Ему даже приходила мысль развестись и жениться вторично. Жениться на какой-нибудь обедневшей княжне. Бывали примеры…

Несколько лет назад Ольгерд Фердинандович был по делам своего банка в Париже. Там он познакомился с Артуром Мейэром, издателем газеты «Галуа». Мейэр женат на графине де Тюренн. Шутка ли сказать, какое историческое имя!..

Мейэр – семидесятилетний еврей. Графиня – молодое очаровательное существо. Но у Мейэра своя газета, свои миллионы, и он мог позволить себе роскошь жениться на девушке из когда-то владетельного дома.

У Пенебельского нет газеты, но у него есть миллионы, и ему не семьдесят лет, а всего под пятьдесят, и, наконец, он не еврей, а православный и недаром же ему так хотелось быть церковным старостой…

Развестись? Развестись – не то слово. Гораздо внушительнее звучит «расторгнуть брак». Ведь расторгнул же свой брак Наполеон с бесплодной Жозефиной и взял себе Марию-Луизу Австрийскую. А чем, спрашивается, Ольгерд Фердинандович не Наполеон в финансовых и банковских кругах Петрограда? И не только одного Петрограда. Его имя известно, и не как-нибудь, а по-настоящему, на биржах Лондона, Берлина, Парижа, Вены и Будапешта.

Молодая жена, да еще с титулом!..

Ольгерд Фердинандович был неравнодушен к титулам. Служащих своего банка он держал в чёрном теле. Если кто-нибудь из этих тружеников просил у него хотя бы самой ничтожной прибавки, он морщился:

– Раз вам невыгодно служить, поищите себе другого места. Ведь я же вас не удерживаю?

Но если какой-нибудь титулованный прохвост с подмоченной репутацией, волочивший по грязи свой графский или княжеский герб, обращался к Пенебельскому с просьбою дать взаймы пару-другую тысяч, Ольгерд Фердинандович, отлично зная, что не видать ему больше этих денег как ушей своих, никогда не отказывал. Не хватило бы духу отказать человеку с титулом.

Своих «аристократических друзей» Пенебельский облагал единственной повинностью. Это – бывать на его обедах и завтраках. Повинность – не из обременительных, принимая во внимание вкусные обеды, тонкое вино и дорогие сигары.

А Ольгерд Фердинандович мог небрежно сказать при случае:

– У меня обедал князь такой-то, граф такой-то, барон такой-то…

Чем дальше, тем больше разгорались его аппетиты. Князья и графы с подмоченной репутацией удовлетворяли его наполовину. Хотелось видеть в своей готической столовой особ дипломатического корпуса, министров. Он даже помирился бы на первое время с двумя-тремя «товарищами», которые, почём знать, не сегодня завтра сами могут выскочить в министры…

Утром Ольгерд Фердинандович заглянул в свой банк, принял нескольких человек, завтракал на Морской с двумя биржевиками и заглянул на минутку домой, не отпустив шофёра, так как ему надо было заехать еще к своей содержанке. Ольгерд Фердинандович имел содержанку, иначе это было бы совсем уж не по-банкирски…

В своём «наполеоновском» кабинете он докуривал сигару, просматривая отчеты своих отделений в Тегеране и Софии. Вошёл с карточкою на подносе лакей.

– Дама желает видеть ваше превосходительство…

Ольгерд Фердинандович взял карточку, тоненькую, узенькую, прозрачную. Стояло на ней: «Графиня Джулия Тригона».

– Проси!

Ольгерд Фердинандович сам выкатился навстречу графине.

Привела ее к Пенебельскому полученная утром телеграмма от Флуга:

«Сборы на воздушный флот наш требуют крайнего напряжения. Побывайте у Пенебельского. Пусть даст еще тысяч пятнадцать. Скажите, что „декорация“ ему пожалована, и я сам ему привезу вместе с патентом. И еще скажите ему, что „час близок“»…

Ольгерд Фердинандович, галантно расшаркавшись, приложился к ручке.

– Польщён видеть у себя вас, графиня. Прошу садиться. Я много наслышан о вашей красоте, графиня, но то, что я вижу, выше всяких описаний!

– Мерси, вы очень любезны, господин Пенебельский… Я привезла вам поклон от нашего общего друга Прэна.

Ольгерд Фердинандович насторожился и выжидающе вежливо смотрел на графиню.

– Да, поклон! И кроме того, господин Прэн уполномочил мне передать, что привезёт вам «декорацию» лично и, кроме того, самое главное – уведомить вас, что час близок.

Пенебельский просиял. И жестом, перехваченным у Арканцева, с которым завтракал сегодня за соседним столиком и с которым так жаждал познакомиться, разгладил свои тёмные бакены.

– Я очарован таким внимавшем господина Прэна, графиня! Мой ему поклон и привет, графиня…

– Это еще не все. Сумма, пожертвованная вами, оказалась недостаточной. Ваше имя слишком хорошо знакомо в Берлине. А вы знаете: большому кораблю – большое плаванье…

Ольгерд Фердинандович слегка заерзал в своём кресле. Ему показалось, что в кабинете сквозит, хотя не сквозило вовсе.

– Я полагаю, что при ваших немецких симпатиях и кроме того – вы сами немец…

«И дернула же меня нелегкая назваться немцем!» – сказал про себя с досадою Пенебельский и молвил вслух:

– Если в Берлине эту сумму нашли недостаточной, что ж, я готов пополнить…

– В таком же размере, как и первый взнос, – подхватила графиня.

– Графиня, я хотел бы увидеть человека, осмелившегося вам отказать…

Ирма холодно приняла этот комплимент.

– Вы делаете это не ради меня, а как гражданин и патриот.

С подавленным вздохом Пенебельский выписал чек. И опять ему показалось, что в кабинете сквозит…

Из золотого мешочка Ирма вынула крохотную книжечку в переплете оксидированного серебра. Забыв, что ему подобает держаться олимпийцем, Ольгерд Фердинандович, испугавшись одного вида книжечки, замахал руками:

– Полноте, графиня, какие же формальности между своими людьми!..

– Извиняюсь, господин Пенебельский… Но я в данном случае формалистка. Потрудитесь расписаться.

Прижатый к стене, да еще такой очаровательной женщиной, Ольгерд Фердинандович расписался. И опять, как тогда с Флугом, дрожали пухлые, короткие пальцы с плоскими ногтями, а белый, как слоновая кость, нос увлажнился двумя-тремя капельками…

Овладев собою, Ольгерд Фердинандович сказал:

– Я сегодня же буду у вас с визитом, графиня. Надеюсь, что как-нибудь, на днях, вы не откажетесь украсить вашим присутствием мой скромный обеденный стол. Соберутся все люди нашего общества, и вы будете в своём кругу… А сейчас, быть может, вы разрешите, графиня доставить вас в моём автомобиле? Куда прикажете, графиня?..

27. Так начался их роман

«Службу» свою интересам габсбургской монархии Ирма начала еще при покойном графе Эрентале. Этот внук, или даже сын банкира, проскочивший сначала в бароны, а потом в графы, заявил Ирме довольно цинично: