Текст книги "В когтях германских шпионов"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Сейчас поймете!

Он плотно прикрыл обе двери и вновь стоял перед Ирмою, скрестивши руки.

– Сейчас поймете. Вы слишком умная и ловкая женщина, чтоб после того, что я вам скажу, играть со мною в прятки. Давайте начистоту. Я никогда не был предателем! Наоборот. Несколько минут назад ко мне влетал один журналист с покорнейшей просьбою посодействовать его розыскам. А ищет он ни более ни менее, как даму с золотым мешочком и с египетскими папиросами необычайной крепости… Поняли?..

– Решительно ничего не понимаю, – лгала Ирма и всем своим телом, и недоуменным движением рук, и глазами.

– Графиня Ирма Чечени, вы плохая актриса. Сара Бернар, вся с ног до головы фальшивая, и она искренней вас… Но вернемся к этому журналисту. Я сразу понял, что речь идет о вас, но дал ему уклончивый ответ.

– Ничего не понимаю… Папиросы, золотой мешочек…

– Сейчас поймете, на этот раз, надеюсь уже окончательно. Улики сгущаются вокруг вас неотразимые. Половины довольно, чтоб из этого удобного номера с ванной и прочими благами комфорта вы перекочевали в помещение с четырьмя голыми стенами и решеткой в окне. Да-да! Я нисколько не преувеличиваю… И мне нравится тот искренний испуг, который я поймал наконец в вашем взгляде. Нравится! Посмотрим теперь, что принесло бы вам лишение свободы? Конец! Крушение всех планов! Прощай шифрованная переписка с Флугом! Прощай свобода и ночные экскурсии в меблированные комнаты «Сан-Ремо»! Словом, смерть заживо и никакой пользы тем, для кого вы так хлопочете и стараетесь.

– Но ведь это ужасно! – вырвалось у неё.

– Ужасно!.. Однако есть выход.

– Какой? – живо спросила Ирма.

– Переход на службу к другим лицам. Переход, о котором ваши прежние сообщники и знать не будут.

А если и догадаются, – много воды утечёт! И поверьте, что эти новые люди, о которых я говорю, никогда не потребуют от вас тех гнусностей, которыми опутали вас разные австрийские и германские проходимцы. Внешность останется без всяких изменений. Вы будете получать от них телеграммы, директивы. Но… все это должно проходить сквозь контроль… Пока не до подробностей. Важно ваше принципиальное согласие.

– Но ведь это же измена?

Вовка расхохотался.

– Полноте, графиня! В ваших устах это звучит до того дико! Измена? Кому, во имя чего? Что, вы такая рьяная австро-венгерская патриотка? Или, исполняя приказания этого мерзавца Флуга, вы пламенеете всей душой к интересам разбойничьей германской политики? Вам хочется весело и богато жить. Это все! Деньги будут! А рубли это, кроны ли, марки – не все ли равно, в конце концов?

– А если… если узнают. При одной этой мысли меня охватывает ужас… Эти люди не остановятся перед самой жестокой местью… Ни перед чем.

– Вздор! Мы сумеем вас защитить. Этот демонический Флуг не так уже страшен, как хочет казаться.

– Он хотел быть моим любовником. Но я оттолкнула его.

– И отлично сделали! Представить вас хоть на мгновение в объятиях этого каторжника? Бр-р-р… Мороз по коже! Я беру вас под свою защиту, и мы еще потягаемся с этим господином. Итак, графиня?..

– Я право не знаю. Такой сумбур… и так это все…

Изменив своей наполеоновской позе, Вовка рванулся к Джулии, обнял, целуя шею и грудь.

– Вот видишь!.. Видишь, милая, давно бы так!

И млея, вся извивалась под этими поцелуями, Ирма.

– Мне самой было тяжело. Я сама томилась, сама хотела тебя… Но что-то между нами стояло… И потому я была такая чужая… А теперь…

– Теперь мы будем вдвоём, и это даст нам такую силу!..

Через полчаса утомленная, зацелованная, вся пылающая красными пятнами, затихшая, покорная, графиня с кротостью ученицы, желающей получить хороший балл, отвечала на все вопросы Вовки. Потом они ушли вдвоём в «литературу», одну за другою читая расшифрованные Ирмою телеграммы.

И Криволуцкий отказывался верить ушам и глазам – такие открывались перед ним чудовищные перспективы. И он дрожал весь, холодея от сознания громадной важности всех этих, посыпавшихся рогом изобилия откровений…

Одно лишь скрыла от него Ирма. Не хватало духу сказать. Если скажет, он отвернется от неё с гадливым презрением. Это про Вебера, подкупленного ею убить майора Ненадовича. Слова замерзали на губах… Нет, ни за что не скажет. Открыться ему в этом было бы выше её сил… И когда она вспомнила нагло протянутую ей лапищу борца, этот потный окорок с бриллиантом на мизинце – ее в дрожь кинуло всю…

Никогда, за всю свою жизнь, такую размеренную, чуждую ярких бушующих страстей, не ожидал никого с таким жгучим нетерпением Леонид Евгеньевич в этот вечер, как Вовку. Вовка предупредил его по телефону, что получил запас новостей исключительной, ошеломляющей важности. И вот Леонид Евгеньевич изнывал нетерпением, посматривал на часы, нервничал. Словом, делал все то, чего никогда не делал.

Неожиданный, тем более неожиданный, что он все время подстерегал его, звонок ужалил Арканцева и проник в самое сердце.

– Почему так поздно? – встретил он Вовку.

– Господь с тобою! Условились в девять, а сейчас без десяти.

Заперлись в кабинете.

– Говори же, говори, что такое?

– Я не знаю, с чего начать, голова идет кругом.

– Не мучь же ты меня! – с мольбою вырвалось у Леонида Евгеньевича.

Отрывисто, скачками, перепрыгивая с предмета на предмет, рассказал Вовка о приготовлениях Германии и Австрии к войне с нами через войну с Сербией, о готовившемся покушении в Сараево, об ультиматуме сербам, посланном Бертхольду кайзером.

Арканцев слушал, бледный. В его лице, всегда розовом, кровинки не было. Вся отхлынула.

И оба – и говорящий, и слушатель – гипнотизировали друг друга взаимным волнением, от которого холодели у них кончики пальцев.

Арканцев опустился в изнеможении в кресло.

– Какие драгоценные сведения! Какие неисчислимые выгоды – знать заранее весь этот дьявольский план, чтоб соответствующим образом подготовиться…

– Вот еще телеграммы…

– Постой… Дай привыкнуть сначала к этому. Мне кажется, что я с ума схожу. И мой череп сдавлен каким-то железным обручем. Вовка, ты сам не подозреваешь, Вовка, всей громадности услуги, которую ты оказал!

– Напрасно так думаешь, – обиделся Вовка. – Я не умаляю значения…

– Нет, умаляешь! Я опытней тебя и грамотней в этом отношении. Но я сам теряюсь и не могу охватить во всём объеме…

И вдруг Арканцев закрыл глаза, и Вовке почудилось, что он мгновенно уснул. Так прошла минута-другая.

Арканцев резким движением встал, выпрямился, и опять это был розовый, спокойно-уверенный в себе и решительный Леонид Евгеньевич.

– Дай сюда телеграммы! Марш назад в отель, и к одиннадцати часам ты будешь здесь вместе с нею. Мы поужинаем втроём. И за стаканом вина я наведу на те вопросы, которые ускользнули от тебя. Ступай! Я должен остаться один. Жду вас минута в минуту. Необходимо решительно действовать! Каждый лишний час дорог… В этом залог успеха!..

4. Дорогая книга

Вовка испарился.

Леонид Евгеньевич кликнул Герасима:

– Позвоните в телефон, пусть привезут к нам от «Кюба» к двенадцати часам холодный ужин.

– На сколько персон, ваше превосходительство?..

– Для троих… Закуска… Зернистой икры во льду, балык, свежих огурцов… Потом – холодная пулярка с провансалем…

– А на счет вина, ваше превосходительство?..

– Вина? Бутылку лафиту, вы его здесь подогреете. Мой лафит, который мне всегда подают. Затем – две бутылки шампанского… – Леонид Евгеньевич мысленно сообразовался с предполагаемым вкусом графини. Такие, как она, должны предпочитать «мум» всякому другому вину… – И он добавил: – Две бутылки «мум». Во льду пусть привезут… Вот и все… Ликеры у нас есть… Не перепутаете?..

– Никак нет, ваше превосходительство. Не в первый раз, слава богу!..

– Пальто и шляпу, Герасим!.. Я выйду прогуляться немного. А если будут звонить – через полчаса вернусь.

После всех этих ошеломляющих новостей, привезённых Вовкою, Леонид Евгеньевич ощутил прямо физическую необходимость движения. Нахлынувший вдруг избыток энергии толкал его все вперёд и вперёд, и ему было тесно в квартире.

Пустынная, тихая, вечерняя Мойка. Побледневшие небеса тусклым, металлическим отсветом опрокидываются в недвижном зеркале застывшей воды… И самые прозаические дома чудятся сказочными дворцами, обвеянными дымкою серебристой белой ночи…

Арканцев быстро шёл, почти бежал вдоль чугунного кружева по гранитным плитам. Воздуху, простору хотелось, и нечем было дышать!

Вот если бы подсмотрел Леонида Евгеньевича кто-нибудь из его чиновников! Диву дался бы!.. Глазам не поверил бы!.. Леонид Евгеньевич, с его размеренным спокойствием и какой-то механической неторопливостью во всем, что касалось передвижения его благообразной особы, и вдруг мчится этакой легкомысленной припрыжкой!..

Но Арканцев готовил для своих чиновников, воображаемых свидетелей его прогулки, еще больший сюрприз. Здесь каждый из них превратился бы в обалделый, истуканческий вопросительный знак. Это когда, проходя мимо германского посольства, насупившегося каменной громадою по ту сторону Мойки, он совсем уж по-мальчишески погрозил своей тростью этому на острог или табачную фабрику смахивавшему зданию.

Сегодня Леонид Евгеньевич изменил своей обычной аккуратности. Наказал говорить, что вернется через полчаса, а между тем прогулял, вернее, пробегал, целых сорок пять минут…

Встретив графиню и Вовку, Леонид Евгеньевич сразу повёл их в гостиную, стушевывая этим чисто деловую подкладку знакомства. Он держал себя так, словно этот поздний визит носил исключительно светский характер. Он спрашивал, как нравится графине Петроград, пошутив при этом:

– Очевидно, вам мало, графиня, ваших побед там, у тёплого моря, под зонтиками пальм и под бирюзовым небом… И вот вы приехали сюда смущать сердца наших скромных, суровых, северных «медведей»…

Зажигая лампы с яркими рефлекторами, Леонид Евгеньевич показывал гостье свои картины.

– Если вам не скучно, графиня, и если вы любите живопись?..

– О да, я очень люблю картины!..

– Вот чем похвастаю… Это ваша национальная гордость. Мункачи! Мне удалось этот его этюд прибрести в Париже. Помните, его знаменитая картина «Христос перед Пилатом»? Голова одного из воинов. Что за сила и какой могучий рельеф лепки! – молвил Арканцев, давая понять, что, записывая графиню в соотечественницы Мункачи, намерен видеть в ней венгерку.

Сухо щелкали выключатели. Одни рефлекторы погасали, другие вспыхивали.

– Это портрет Рейнольдса… Не правда ли, сколько в нём чисто английского благородства?..

– А этот офицер в гусарской форме?

– Это мой дед, Евгений Арканцев… Герой двенадцатого года и участник похода во Францию… Писал Доу…

Можно было подумать, что цель посещения графини – знакомство с коллекцией картин этого молодого сановника, с таким розовым лицом и «валуевскими» бакенами.

Ирма по достоинству оценила такт Леонида Евгеньевича, невольно сопоставив его с покойным графом Эренталем, с первых же слов огорошившим ее своими плантаторски-рабовладельческими требованиями.

Что графиня, Вовка и тот удивлялся!.. «Сам горел нетерпением забросать ее каскадом вопросов, а когда она здесь, налицо, он ее угощает своими картинами…»

За ужином в таком же самом духе история. Леонид Евгеньевич оказался очаровательным хозяином, ухаживал за гостьей, сам подливал вина, спрашивая, по вкусу ли… Пустая беседа, так же искрящаяся, как холодное шампанское в бокалах, ни к чему никого не обязывала, и за тридевять земель далека была от всякой политики. Говорили о чем угодно… О меланхолической скуке Ментоны^[10], о парижских улицах, о европейском комфорте, и тут же рядом о восточной грязи мусульманских кварталов Каира, о чем угодно кроме того, чем интересовался в данный момент Леонид Евгеньевич.

Вовка недоуменно пялил на него ассирийские глаза свои. Да и такой, более стреляный воробей, как графиня, и та уже теряла под собой почву…

Кончили ужин… Булькал подогреваемый синим пламенем кофе в сверкающей машинке… Герасим поставил ликеры… Мужчины, испросив разрешение дамы, закурили сигары.

И вдруг, словно продолжая беседу на тему об удобствах пляжа в Биаррице, Леонид Евгеньевич, выпустив клуб ароматного дыма, небрежно спросил:

– Как вы полагаете, графиня, когда приступит монархия Габсбургов к мобилизации Восточной Венгрии и Галиции? Я полагаю, что тайная мобилизация уже началась и корпуса понемногу стягиваются… Я догадываюсь, но одних догадок мало…

– Догадки вашего превосходительства имеют полное основание. Мобилизация уже началась под покровом глубочайшей тайны. Войска перевозятся глухою ночью, и даже командиры полков и дивизий сами не знают, куда именно отправляются их эшелоны.

Арканцев чуть заметно склонил голову. Новый клуб дыма и новая просьба. Именно просьба:

– Графиня, вы меня весьма обяжете, сделав маленькую любезность. Вы свой человек на Сергиевской. Будьте добры узнать, какие именно корпуса перебрасываются к нашей границе?.. Это не будет вам в тягость?..

– Отчего же, с удовольствием. Кстати, завтра же надо мне быть на Сергиевской.

– Попробуйте этот ликёр, графиня. Это «стрега». Его мало пьют у нас. Но, по-моему, в смысле аромата и вкуса он гораздо лучше бенедиктина… Кстати, заодно: раз вы будете завтра на Сергиевской, мне любопытно знать, каков будет образ действий по отношению к Сербии? Ограничатся ли венские военные круги одним угрожающим, вернее, запугивающим заслоном или будут действовать более энергично, вплоть до стремительного вторжения на территорию этой симпатичной славянской страны? Еще одно «кстати». В данном случае мы обойдемся без благосклонного участия Сергиевской. Неизвестен ли вам, случайно, приблизительный день, когда именно должно произойти злодейское покушение на его высочество эрцгерцога Франца-Фердинанда?..

Ясным взглядом восточных глаз своих Ирма отвечала:

– Это должно случиться со дня на день. Быть может… быть может, послезавтра… Словом, в день Косова.

Графиня пригубила густой золотистый ликёр из тоненькой рюмочки.

– Стрега вам нравится, графиня?..

– Очень. Я пила, но давно. Очень нравится!..

– Весьма рад. Хозяину приятно, когда хвалят у него, даже хотя бы из самой элементарной любезности… Вы мне доставили большое удовольствие, графиня, вашим малым первым посещением. Надеюсь, не последним! В вашем обществе так незаметно летит время… Право, она мила, – бросил Арканцев Вовке по-русски и опять перешёл на французский язык: – Мне хотелось бы, графиня, как-нибудь отметить наше знакомство. Не откажите принять от меня скромный подарок… В моей библиотеке имеется одна венгерская книжка. Это сборник баллад и легенд вашего славного поэта Мадача. Иллюстрирован сборник не менее славным художником Зичи…

– Ах, Зичи!..

– Да. Он прожил полвека в России, и я лично хорошо знал покойного. Извиняюсь, чтоб не забыть, я сейчас же отыщу эту книгу… Вы простите мое двухминутное отсутствие… А ты, Вовка, займешь графиню.

Арканцев вышел. Ирма и Вовка остались вдвоём.

– Вот видишь, а ты стеснялась!.. Как все это вышло мило и просто. Какое он на тебя произвёл впечатление?

– Чарующее. Это настоящий барин, настоящий грансеньёр.

– Не похож на Эренталя?

– Фи… можно ли сравнивать. То хам, выскочка… Какие хорошие картины. У него тонкий вкус, и вообще сколько внимания. Эта книга Мадача… Пустяк, а между тем – внимание.

– Я же недаром убеждал тебя, что служить у нас будет и приятнее и легче…

Он накрыл её руку своею и сжал. И это было каким-то властным электрическим током… И опьяненный шампанским Вовка думал использовать по-своему отсутствие Арканцева… Но послышались твердые шаги Леонида Евгеньевича, и Криволуцкий, словно резвый школяр пред появлением строгого учителя, опять сидел на своём месте и преувеличенно громко нёс какой-то вздор.

Арканцев учтиво положил перед графиней аккуратно завернутую в белую бумагу и перевязанную голубенькой ленточкой довольно увесистую книгу в переплёте.

– Вот ваш великий Мадач!.. Здесь, на чужбине, вам должно быть приятно вспомнить родной язык, в особенности в условиях такой красивой и звучной формы… Увы, я не владею венгерским языком. Но даже в переводе ваш поэт пленяет меня красотою и музыкальностью своего стиха…

Графиня и Вовка вернулись в отель. И прямо к Ирме. Он покинет ее лишь на рассвете. Так он решил еще там, на Мойке.

– Покажи книгу мне. Джулия… Нет ли каких-нибудь иллюстраций в духе моего настроения? Зичи ведь был большой художник греха! И так соблазнительно рисовал любовь, как никто…

Он хотел разорвать голубенькую ленточку, но Ирма – женщина всегда женщина – аккуратно ее развязала.

Из книги выпал на ковёр белый, твердый и пухлый конверт. В нём оказалось пять тысяч новенькими, хрустящими пятисотрублевками.

– Как это галантно!.. – воскликнула графиня, тронутая, умиленная.

– Да, это очень галантно, – механически-равнодушно согласился Вовка, обнимая ее…

5. «Наемный убийца»

Борец Вебер, чемпион Вены, был добросовестный малый, во-первых, и солидный, аккуратный немец, во-вторых. Раз он взял на себя известное обязательство, получав к тому же, еще кругленький аванс, он должен это свое обязательство с наивозможной точностью выполнить. Деньги – деньгами. Но эта дама взывала к его патриотическим чувствам. Уж он ли не патриот? И хорошенько проучить ненавистного серба, проучить до путешествия на тот свет включительно, разве эта перспектива не была заманчивою для всякого доброго австрийца? А чемпион Вены всегда был самым завзятым австрийцем, искренно убеждённым, что эти «славянские свиньи» только и созданы Господом Богом что на потребу и пользу истинным сынам габсбургской короны. Так учили Вебера в школе, так учили его в казарме, когда он отбывал повинность в гарнизоне Граца, так учили его везде и повсюду…

Неповоротливые мозги Вебера уже обдумали нехитрый план действий. Ему важно встретить серба лицом к лицу, и тогда борец, смотря по вдохновению, наступит на ногу, толкнёт или крепко выбранится. Самое лучшее – то и другое, и третье вместе. Серб, по южной пылкости натуры своей, ударит его. Необходимо, чтоб он первый ударил. А тогда… Вебер знал, что ему делать тогда… и, главное, что с него спросишь? Взятки – гладки!.. Самооборона!..

Вебер видел Ненадовича, знал, что ему придется иметь дело с мужчиной сильным и вида весьма решительного. Но что такое сила, хотя бы и выдающаяся, обыкновенного смертного, по сравнению с таким великолепным человеческим механизмом, какой представляет собой чемпион Вебер? А его кулаки величиною с окорок и тяжестью с добрый молот?..

Каждый вечер, после борьбы, австриец, как на службу отправлялся из своего увеселительного сада на Литейный и с беззаботнейшим видом фланера, сдвинув тирольскую шляпу с пером на свой буйволовый затылок и насвистывая из «Веселой вдовы», слонялся мимо подъезда меблированных комнат «Сан-Ремо».

Первый вечер он прошатался до двух часов ночи. И плюнув, уехал голодный в свои грязные меблирашки, где-то на Садовой. На следующий день австриец в борьбе участия не принимал и наблюдательный пост свой занял с десяти вечера. И хотя эта прозрачная ночь была северная, чухонская, но духота, насыщавшая воздух, в пору югу, с его темными, хоть выколи глаз, ночами…

Ненадович засиделся у своего посланника. Они вдвоём обсуждали всякие дальнейшие возможности, связанные с похищением документов. И попутно коснулись тревожных вестей из Белграда. Так основательно коснулись, что майор покинул сербскую миссию во втором часу ночи.

Он шёл своей твердой походкой, и всякий, глядя на него, угадывал в этом штатском офицера. И хотя там, у себя, на родине, под бархатными звездными небесами, он привык к истоме тёплых ночей, ему было душно – всю дорогу, как веером, обмахивался котелком.

Еще сотня-другая шагов, и он у своего подъезда. Навстречу ему – какая-то грузная туша. Ненадович опытным глазом спортсмена тотчас же угадал по характеру силуэта фигуру борца-профессионала. У них особенная походка, особенная манера держаться у этих людей.

Ближе и ближе туша. Она ведёт себя самым легкомысленным образом. Насвистывает что-то игривое и, откинув назад фалды широкого длинного пальто, держит руки в карманах пиджака. Вот они поравнялись. Вебер сильно толкнул серба локтем, так сильно, что более слабый человек отлетел бы на средину улицы. Но Ненадович только пошатнулся и сделал два-три шага в сторону. Вебер ожидал пощечины, той пощечины, которая поможет ему оправдываться самообороной. А если серб полезет доставать револьвер, чемпион успеет схватить его за руки, и так будет еще лучше… И желая наверняка вызвать Ненадовича на тот или другой образ действий, Вебер осыпал его по-немецки грубой, оскорбительной бранью.

Охваченный бешенством серб в осатанелый раж вошёл, услышав глумливые швабские фразы, что выбрасывала из себя эта громоздкая туша. И будь с ним револьвер, серб не задумываясь всадил бы в это животное пулю. Вебер угрожающе подступал все ближе и ближе. И если Ненадович не перейдёт первый в стремительное нападение – ему будет плохо. Этот огромный, тяжелый атлет раздавит его…

А Вебер приближался, явно подставляя свое плоское, широкое, скуластое лицо. Ненадович уже совсем близко слышал запах дрянной сигары и пива, которым обдавал его атлет, приготовившийся к получению оплеухи.

Но что ему оплеуха, такому буйволу – удар детской хлопушки, не более…

С какой-то удивительно ясной повышенной остротою Ненадович мгновенно сообразил, что обыкновенным ответным ударом он себя погубит. Необходимо свалить с ног этого колосса. Этим лишь спасёт он себя. И он вспомнил Сен-Сирскую школу, вспомнил негра Джефриса, который учил его боксу, вспомнил маленького шафранного японца, показывавшего приемы джиу-джитсу, и, отпрянув на шаг, обманув Вебера этим движением и распружинившись, откуда-то снизу нанёс противнику два одновременных, искромётных удара: головой в подбородок и острым ребром котелка в переносицу. Искромётным, в полном смысле слова, так как у Вебера посыпались из глаз искры. Он упал навзничь с разбитой, окровавленной нижней челюстью.

Атлета погубила его тяжелая неповоротливость. Он лежал, вздувшись на панели, человеческой горою, и стонал, теряя сознание. Уже одинокие пешеходы сгустились в недоумевающую кучку, спрашивая друг друга: что такое случилось?..

А Ненадович, овладевший собою, прошёл на ближайший пост к городовому, объяснил что и как, дал ему свою визитную карточку и скрылся в своём подъезде.

Вебер, окружённый целой толпою из случайных прохожих, сбежавшихся дворников и городового, пришёл мало-помалу в себя. У него было такое ощущение, словно глаза наполовину выжжены. Так и горели оба адским огнём!.. Он видел как сквозь сетку. Добыв из кармана грязный, цветной платок, борец вытирал окровавленные губы. Кто-то из добровольцев-зевак – каждая толпа выкидывает из себя таких добровольцев – неукоснительно требовал:

– Протокол!.. В участок!.. Это безобразие… На Литейном проспекте разбой средь бела дня…

Доброволец грешил явным анахронизмом. Если и разбой, то, во всяком случае, не средь бела дня, а средь белой ночи…

Нашелся еще один:

– Разумеется, в участок!.. Я сам все видел! Могу за свидетеля. А этот разбойник удрал… Где он?.. Городовой, задержите…

– А вы, господин, попрошу не орать и не скандалить… Идите своей дорогой… – резко осадил добровольца монументальный городовой. – Никто не удирал. У меня есть ихняя карточка… Местожительство их нам тоже известно… А ежели сам потерпевший желает?.. Господин, вам угодно будет составить протокол?.. – наклонился городовой к австрийцу.

Тот замахал руками:

– Я не желайт никакой протокол!.. Найн протокол!..

И неожиданно для всех, поднявшись на ноги, всей своей тушею, Вебер вскочил с проворством гиппопотама и, плюхнувшись в извозчичью пролетку, чуть не сломав девятью пудами своими рессоры, – был таков!..

Но ему не удалось бесследно «растаять» в дымке белой ночи. Какой-то молодой человек, кликнув другого извозчика, бросился в погоню за Вебером. Этот молодой человек был репортёр газеты «Четверть секунды»…

Утром Ненадович лежал еще в постели, к нему, предварительно постучавшись концом трости, ураганом влетел Борис Сергеевич Мирэ.

– Я извиняюсь, господин редактор…

– Ничего, ничего, лежите, дорогой майор… Вам стоило, я думаю, немалого напряжения свалить этого быка, и в виде поблажки и сам Бог велел немного поваляться.

– А вы почему знаете?.. – воскликнул Ненадович и от удивления не только сам весь приподнялся на локтях, но и концы его черных усов шевельнулись.

– Почему я знаю?!. Мы, люди пера и печати, обязаны все знать… Мы – маги и волшебники… Но не буду вас мистифицировать. А то и в самом деле я буду, чего доброго, в ваших глазах каким-то странствующим фокусником Дело, как и всякий фокус, объясняется очень просто… Вчера ночью ваш покорный слуга выпускал номер… Откуда ни возьмись, как снег на голову, один из моих репортёров. С порога кричит, каналья: «Сенсация!.. Сколько дадите за строчку?» Оказывается, он успел подсмотреть у городового карточку вашу, помчался за Вебером и проинтервьюировал его… Материал, что и говорить, сенсационный… Военный агент дружественной нам державы избил профессионального борца, к тому же еще австрияка… И вот наш покорный слуга боролся между соблазном выпустить наутро такую ударную сенсацию и личными симпатиями к вам, дорогой майор… Последнее одержало верх, и я решил сперва узнать от вас, желательно ли вам появление в печати этого маленького приключения?

– Если только можно, я очень попросил бы не печатать!.. Очень!..

– Довольно, этим сказано все… И я попрошу еще кой-кого из коллег из других газет, чтоб не печатали… И ловко же вы его обработали, этого грязного мерзавца! Этого хама! Впрочем, одно пожатие вашей руки чего стоит… Мне уже третий день неудобно писать – пальцы болят… Диктую!.. А знаете, мне мой пинкер-тоновский нюх подсказывает, что это не был просто уличный эпизод… Почему именно борец? Почему именно австриец? Почему непременно на Литейном и почему именно должен был он задраться с сербским военным агентом? По-моему, это – брави… Наемный убийца… Как вы полагаете?

– Очень может быть… Хотя… Нет, впрочем, весьма возможно… Все последние события складываются вокруг меня более чем странно…

– Еще бы не странно… Рокамболевщина какая-то… Но я вам даю мое честное слово, что я произведу самое тщательное дознание… Вообще ваше дело, ваше досье, досье майора Ненадовича, увлекло меня, и я не успокоюсь до тех пор…

– А что, никаких известий от вашего сотрудника? – озабоченно спросил серб.

– Я-то хорош!.. Позабыл совсем… Имею от него две телеграммы: одну из Вильно, другую из Варшавы… Молодец, я вам доложу, этот Кегич! Вот сорвиголова… Пошлите вы его в самое чёртово пекло, он тряхнёт головою и спросит лишь одно: «А сколько вы мне дадите под эту командировку авансом?»

– Есть надежда?

– Есть! По чистой совести скажу – есть! Этот человек мало говорит, но много делает… Да вот, пожалуйста, ознакомьтесь сами…

Из бокового кармана визитки Борис Сергеевич вынул обе телеграммы и передал жадно схватившему их майору…

6. Накануне…

– Это была моя первая поездка в спальном вагоне международного общества. Все больше до сих пор пробавлялся заплёванным, затрапезным вторым классом. Да и то – на лучший конец… А здесь – фу-ты, нуты – какой комфорт! Зеркала, бархат, бронза и еще тисненая чертовщина какая-то, вроде выжигания, – на стенах! Словом, таким фанфароном еду – легче на поворотах!..

Не успел двинуться поезд, начал я за этим – как его там, Шварценбергом, или Шварценштейном – слежку. Я один в своём купе, и он один, у себя. Мы – соседи. Только между нами – уборная. «Лавабо» написано. И каждый в это самое «лавабо» может из своего купе войти, Ну, думаю, может быть, я тебя голубчика, через это самое «лавабо» подчекрыжу… И напала на меня к ночи такая, изволите видеть, чистоплотность, что я раз пять бегал руки мыть. Нажмешь для виду рычаг – хлынет вода. Сам же пробуешь к соседу милому дверь… Нет, плотно закрывает, анафема! И решил я: к чёрту «лавабо». Иначе необходимо действовать…

А время бежит… Вот и Вильно. Половина дороги, а я ни взад ни вперёд. Ни тпру ни ну ни кукареку… Гуляю себе по коридору. Вижу, сидит он у себя, немецкие журналы просматривает, ногти полирует… А на столике перед ним этот самый несессер туалетный, из крокодиловой кожи, который мне еще на вокзале Борис Сергеевич показал. «Там, – говорит, – по моим сведениям, интересующие нас документы». Ну, думаю, пойдёт эта гнилая австрийская спаржа в вагон-ресторан принимать пищу, авось чего-нибудь выдумаем. Не тут-то было… Пищу он принимать пошёл, это верно, а только проводнику велел свое купе на ключ запереть. Черт бы его на все куски разодрал… Ну, и так и этак, стал я мозгами ворочать… С отчаяния даже такая мысль пришла: хотел открыться во всем проводнику, сунуть ему четвертной в зубы, чтоб помог мне симулировать кражу. Я, мол, схвачу этот самый несессер и на какой-нибудь маленькой станции – поминай как звали! Но, увы, откинул эту мысль, как неосуществимую… Проводнику место дороже всякого четвертного билета, на такую комбинацию он не пойдёт. А еще, чего доброго, может меня продать с головой, и всю канитель испортить…

Креплюсь, думаю: терпи казак, атаманом будешь. И всячески отгоняю от себя другой вариант: терпи казак, казаком сдохнешь!..

Пофриштыкал себе господин фюрст Шварценштейн, и назад, в свою «купу». Для меня прямо муки Тантала… Дразнится проклятый несессер, покою не дает… Даже дикие мысли полезли в башку… Вбежать в «купу» эту самую, хватить белобрысую глисту по черепу, чтоб на часок-другой память отшибить, а сам за несессер – и драла, прямо на ходу, из вагона. Нет, ничего, кроме скандала, не выйдет… Публики много… Какие-то дамы торчат в коридоре, из своих телес живых баррикад настроили, сквозь такие живые заграждения не очень-то буйным ветром пронесешься…

Вот и Варшава…

Сердце мое, как овечий хвост, ёкает… До границы всего несколько часов осталось… Не успею ничего сделать, – адье, мон анж, я удаляюсь. Папенька с маменькой кланяться приказали! И вдруг, на мое счастье, услышала меня Царица Небесная… Разговор прошёл промеж сиятельной глистою и проводником. Я по части этого собачьего диалекта немецкого – швах… Но понял, что австриец сутки пробудет в Варшаве, и с вокзала – прямо в «Бристоль». Ну, думаю, Дмитрий Петрович, теперь как себе хотите, а документы вы должны получить, хотя бы вам за это пришлось в самого Фантомаса перекинуться… Черт его дери, кража так кража! Во имя такой благородной миссии, сам Бог велел… В «Бристоль» так в «Бристоль»! Подхватил это нас автомобиль гостиничный… Едем… Только двое: фюрст да я. Друг против друга сидим. Натурально, он не замечает меня. Я для него – пустое место… А я глаз не свожу с голубчика. Так бы, кажется, и придушил, как недоноска цыплячьего, да за несессер – хап! Погода – роскошь… Все так и горит кругом… Цветут каштаны… Этакие пикантные женщины… В первый раз настоящий европейский город увидел… Приезжаем! Фюрст себе номер, я – себе. Очутились мы в одном коридоре. Только в разных концах. Раскрыл я свой чемодан… Там – пусто, хоть шаром покати. Для фасону взял. Чемодан внушительный, приличный… Борису Сергеевичу спасибо, снабдил… Занялся фланерством – по коридору взад и вперёд маячу. Ждать пришлось час битый… Шварценштейн, изволите ли видеть, все это время туалетом занимался, красоту наводил… Вышел наконец этаким курортным щёголем одетый. В белых штанах, фланелевых… Крикнул горничную, чтоб порядок в номере сделала, а сам ушел. Горничная, полька этакая аккуратная, заглянула в номер. Там чего-то походила, потрогала и – назад, прежнюю уборку окончить в другом номере. Я оглянулся… Ни души в коридоре… Я к фюрсту, в гости, шмыг… Ага, вот он родненький, из крокодиловой кожи, в чехле, красуется! Попробовал замок… Не тут-то было… Закрыт… Я несессер за ушко, да на солнышко… и – к себе… Положил я его в чемодан… Звоню, требую счет: спешить надо, мол, телеграмму получил… Расплатился честь-честью и скорей, на извозчике, на питерский вокзал. Ждать поезда часа три пришлось. Лихорадка трясёт, нетерпение разбирает… Скорей заглянуть хочется в серёдку… Наконец я в вагоне… «Купу» отдельное нанял… Мне что, деньги редакционные жалеть нечего! Отпереть никак нельзя… Тут я, делать нечего, перочинным ножом всю эту крокодилову кожу искромсал, и документики все на Божий свет извлёк… Глазам не верю! От радости руки трясутся… Флаконов там – видимо-невидимо… Круглые серебряные пробки с флаконами… Все, какие были духи – на себя вылил… Кутить так кутить! На весь пятиалтынный. Из Вильно даю телеграмму… Возвращаюсь триумфатором и попадаю прямо в объятия Бориса Сергеевича, достойный помощник сего Пинкертона газеты «Четверть секунды». Могу себе представить адское бешенство одураченного князюленьки!..