Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

6

Газеты опередили его...

Едва ли не с первых дней в Москве Беринг почувствовал, что о нём и о предпринятой им экспедиции многие уже знают. Нет-нет... Не при дворе новой императрицы Анны Иоанновны. Не в Сенате, отчитываться перед которым приехал Беринг... Интерес проявили иностранные посланники, находящиеся при русском дворе.

Одним из первых пригласил Беринга отужинать голландский посол в России барон Зварг, про которого уже рассказывала Берингу Анна Матвеевна.

Разговор поначалу экспедиции не касался.

   –  Россия... – задумчиво говорил посол. – Вы, господин капитан, знаете её значительно лучше, чем кто-либо другой.

   – И тем не менее я не перестаю удивляться ей, господин барон... – осторожно ответил Беринг.

   – О да! Да! Это удивительная страна... – согласился Зварг. – Я рискую, господин капитан, прослыть за лгуна, но посмотрите, что здесь творится вокруг. Здешний двор проводит все дни и ночи в беспрерывных увеселениях. О делах сейчас не заботится никто. Всё страдает и погибает...

Беринг ничего не сказал на это, только вздохнул тяжело. Насчёт дел голландский посол был, безусловно, прав. Как и в Адмиралтейств-коллегии, в Сенате никто не хотел взять на себя ответственности признать, что инструкция императора Петра Первого Берингом исполнена в точности. Противного тоже никто не утверждал, но мнение всё же склонялось к тому, что поставленных Петром Первым задач экспедиция разрешить не смогла.

   – Я понимаю вас... – проницательно сказал барон Зварг. – В этой стране никому не нужны научные открытия. Поэтому я и хотел бы сделать вам интересное предложение. Ваши карты чрезвычайно интересуют моё правительство...

   – Господин барон! – возмущённо проговорил Беринг. – Вы забыли, что я нахожусь на русской службе. Я давал присягу Ея Императорскому Величеству. Я – русский офицер...

   – Полноте, капитан! – улыбнулся Зварт. – Я уже осведомлён о посылке, которую вы отправили в Хорсенс вашей многоуважаемой тётушке Маргарет. Я считаю весьма похвальным ваше стремление держать её в курсе всех картографических новостей, но... Моему правительству тоже бы хотелось иметь подобный отчёт, и я уверяю вас, что мы сумеем достойно оценить ваши заслуги...

Беринг опустил голову. Вчера он получил письмо от жены. Анна Матвеевна просила денег. Только откуда было взять их, если и капитанское жалованье Берингу сейчас не платили?

   – Это невозможно... – тихо сказал он. – Адмиралтейств-коллегия положила считать привезённые карты секретными.

   – Именно поэтому, господин капитан, они нас и интересуют.

Особняк, где разместился голландский посланник, Беринг покинул только поздно вечером. А барон Зварт, оставшись в одиночестве, тут же сел за отчёт господину грифферу – хранителю секретных бумаг.

«Господин Беринг, – писал он, – предложил мне, при условии, что я воспользуюсь ею с осторожностью, копию карты, которую он составил во времена своего последнего путешествия. Так как карта русская, я попытаюсь вставить в неё имена голландские и тогда буду иметь честь, господин гриффер, переслать её вам».

7

Афанасий Федотович Шестаков не терял времени. Ещё летом отправил он на беринговской «Фортуне» своего племянника Ивана Григорьевича Шестакова и геодезиста Гвоздева осматривать Шанторские и Курильские острова, а сам в ту же осень 1729 года вместе с неразлучным Гансом и отрядом казаков пошёл вдоль берега к Туйской губе.

Здесь Шестаков с казаками сошёл на берег. С Гансом договорились, что «Восточный Гавриил» – так теперь называли «Святого Гавриила», – производя топографическую съёмку берегов, пойдёт к посту «Удскому» и там встанет на зимовку, а к весне туда же подойдёт и Шестаков со своим отрядом и собранным ясаком.

Стремительным и уверенным было движение отрядов Шестакова. Растекались по долинам казаки, переваливались через горные хребты. Зима пришла рано, уже в сентябре начала подмерзать земля и пошёл снег. К началу октября он засыпал всё и не держался только на серых верхушках гор. А в ноябре ударили морозы.

Но и зима не задержала казаков. Поднимая облака ледяной пыли, мчались от стойбища к стойбищу собачьи упряжки. Ледяные иглы впивались в лица, забивались под одежду, белесоватый сумрак висел вокруг, и только изредка, мутновато, проблескивало солнце.

К концу декабря ясак был собран, местные тунгусы и чукчи приведены к порядку, и до весны отдыхали в небольшом острожке, а в марте, отслужив молебен, двинулись в сторону моря, где дожидался Шестакова верный Ганс на «Восточном Гаврииле». План был простой. Плыть на корабле к восточным землям, что пропадали пока в безвестности.

Весело бежали вперёд собачьи упряжки. Сверкал искорками белый снег. Чистое синее небо висело над серыми верхушками гор. И уже близка была Егача-река, когда остановилась передовая упряжка. Сбившиеся в кучу казаки смотрели, как вытекают из-за склона горы в долину бесчисленные упряжки чукчей.

   – Чего-то много их... – забеспокоились казаки, готовя к бою ружья.

   – Подождите... – остановил их Шестаков. – Кажись, я знаю, куды они идут... Ещё зимой по стойбищам слух прошёл, что весною на коряков войной пойдут.

И, подняв вверх руку, улыбаясь, шагнул вперёд, чтобы разъяснить недоумение, но тут просвистела пущенная нетерпеливым молодым охотником стрела, вонзилась прямо в горло Шестакова. Упал Афанасий Федотович на белый снег, заливая его своей кровью.

Загремели выстрелы. Паника охватила чукчей, когда поняли они ошибку, но было уже поздно. Плотен и безжалостен был казачий огонь. Падали настигнутые пулями чукчи, немногим удалось уйти к своим становищам.

Когда закончился бой, вся долина была усеяна трупами. И повсюду, то там, то здесь, полыхали на белом снегу пятна крови...

Шестаков тоже был мёртв. Он умер мгновенно. Даже улыбка не успела сбежать с губ, когда вонзилась в горло стрела. С этой вмерзшей в губы улыбкой и похоронили казаки своего атамана в ледяной чукотской земле.

Нелепая и страшная смерть... Но и раньше гибли землепроходцы, а движение отрядов не замедлялось. На место убитых вставали другие и вели отряды всё дальше на восток. Но это раньше, когда не Хабаровы, не Поярковы, не Стадухины, не Дежнёвы заставляли двигаться на восток казаков, а неудержимая, выплеснутая в это движение энергия народа... Ещё не взнуздана, не стреножена была эта энергия постановлениями и указами, регламентами и распоряжениями.

Теперь же упал сражённый стрелою Афанасий Федотович Шестаков, и никто не знал, что надобно делать дальше, куда идти. Через несколько дней, поспорив, разругавшиеся казаки небольшими отрядами разбрелись по Чукотке, грабя местные стойбища...

Так и не дождавшись Шестакова, повёл в Охотск «Восточного Гавриила» штурман Ганс. Сюда же вернулась и «Фортуна». Казаку Крупышеву, сменившему умершего племянника Шестакова, удалось, обойдя Камчатку, добраться до берегов Америки. Плававший на «Фортуне» геодезист Гвоздев составил подробные карты, но никто не знал, что теперь делать с ними...

Догнивали в Охотской гавани благополучно вернувшиеся из дальних странствий корабли. Штурман Ганс скоро спился и помер, отравившись камчатской водкой, которую научились гнать из сладкой травы, каттика, шестаковские казаки. Геодезист Гвоздев, вычертив карты своего – первого в России! – путешествия к берегам Америки, отослал их в Адмиралтейств-коллегию и ожидал ответа. Но Петербург молчал. Никто не требовал отчёта у Гвоздева, никто не ром пил, в какую экспедицию и с какой целью был снаряжен он.

«Шестаков со служивыми людьми от немирных чюкоч побит до смерти...» – доносил 26 апреля 1730 года капитан Дмитрий Павлуцкий.

Странно было читать эти донесения новому сибирскому губернатору Алексею Львовичу Плещееву.

Какой Шестаков? Кто такой драгунский капитан Дмитрий Павлуцкий? Чего он в Охотске делает?

Впрочем, не особенно и ломал себе голову Алексей Львович. Время такое наступало, что дознаваться тоже опасно стало. Лучше и не знать лишнего, особенно, что касаемо того, кто и где находится и но какой такой причине...

Получено было недавно указание – сама императрица подписала! – освободить из берёзовской ссылки светлейшего князя Меншикова с семейством и возвратить в Москву. А как освободишь, как воротишь, коли и сам Александр Данилович, и княжна Марья давно уже в мёрзлой берёзовской землице на вечном покое лежат?.. Уцелевших Меншиковых погрузили на сани и увезли незамедлительно. Губернатор Плещеев сообразил, что для кого-то большого Березовский острог освобождают, кому-то великому квартиру готовят...

8

Под утро князю Ивану сон приснился.

Покойного императора, друга своего закадычного, князь Иван увидел. В охотничьем шатре дело происходило.

   – Ты чего кусаешься, дурак?! – схватившись за ухо, гневно спросил император.

   – Ваше величество! – ответил князь Иван. – Я хотел показать вам, как должно быть больно тому человеку, которому отрубают голову.

   – А ты откуль ведаешь, что это больно? – спросил император. – Нешто тебе голову отрубят, когда на колесо положат?!

И тут же исчез шатёр и император исчез, на сырой земле лежал князь Иван. Руки и ноги растянуты в стороны и привязаны к вбитым в землю кольям. И только палач вверху ходит. Вот берёт в руки тяжёлое деревянное колесо с железной полосой по ободу, и не знает князь Иван, что это, но уже знает, что сейчас будут ему ломать руки и ноги, чтобы потом, просунув между спицами, положить его на колесо, укреплённое на высоком колу над его головой...

В ужасе дёрнулся князь Иван, но кто-то сжал крепкой рукою плечо, не давая двигаться. Открыл глаза князь.

Не на сырой земле лежал, а в постели, в своём доме. И не палач схватил за плечо, а незнакомый гвардейский офицер.

   – Что такое? – гневно спросил князь Иван. – Как смеешь? Кто такой?!

   – Гвардии капитан Воейков! – ответил офицер.

   – Кто пустил?! Пошёл вой!

   – Вставай, князь... – ответил офицер. – Не вводи в грех, а то солдат кликну.

Только теперь и вспомнил князь Иван Долгоруков, что не в Москве он, а в ссылке, в пензенском селе Никольском.

Скинул с постели ноги, сел.

   – Какая ещё надобность во мне? – спросил хмуро.

   – Велено, Иван Алексеевич, у тебя кавалерию и камергерский ключ отобрать... – сказал Воейков.

   – Велено, так бери... – равнодушно ответил князь Иван. – Всё равно здесь перед касимовцами с орденами да ключом ходить не буду. В сундуке лежат...

   – Не будешь, конечно... – сказал Воейков. – Тем паче, что самому тебе, князь, с семейством велено в Сибирь ехать.

   – Куды это?

   – В Берёзов...

   – A-а... – сказал князь Иван. – Заместо Меншиковых, значит... Отца-то тоже повезут?

   – Всех велено везти... – роясь в сундуке, ответил Воейков. – Всё семейство с бабами.

Далека до Сибири дорога. Всё лето ехали на простых крестьянских телегах. Бабам особенно тряско было. И брюхатой княгине Наташке, жене князя Ивана, и сестре его, княжне Екатерине, невесте императора. Тяжело было ехать, а что поделаешь? Другого транспорта для императорских невест не положено. Везли, как заведено было, в далёкий, вставший посреди тундры острог...

9

Раздвигая руками мокрые кусты, обошли всё кладбище. Везде кресты, кресты, кресты. Каменные и деревянные... Заросшие зелёным лишайником, так что и не разобрать имени, и совсем новые... Могилу родителей Чириков так и не нашёл.

   – Может, и не здеся схоронены... – обессилев, сказал одноногий монах, сопровождавший Чирикова.

   – Где же, если не здесь?

   – А кто их ведает... – отвечал монах, усаживаясь на валун и вытаскивая из кармана рясы кисет и трубку.

   – Чего смотрите, ваше благородие? – спросил он, заметив удивлённый взгляд Чирикова. – С солдатчины курю, не могу отстать.

   – Мне-то что... – ответил Чириков. – Только всё равно дивно. Монах, и с трубкой...

   – Какой я монах... – вздохнул курильщик. – В монахи я, ваше благородие, так и не вступил. Когда оттяпали йогу под Нарвой, приблудился к монастырю тутошнему. У их богадельня была. А потом к церкви привык, все службы выстаивал... Втянулся в это дело. Настоятель и говорит мне, что ежели желание имеется, принимай постриг, брат. В монашеском-то звании, говорит, ловчее душу спасать. Только, говорит, курить бросить придётся. А мне чего ещё осталось? Всё едино калека. Послушником три года был. Уже постричь собирались, да тут указ вышел, монастырь наш закрыть. Так и остался в послушниках. Курю вот по-прежнему...

   – Бог с тобой, служивый... – сказал Чириков. – Ты мне могилы родительские пособи разыскать. Кто у вас тут из монахов остался?

   – Все перед тобою... – ответил солдат. – Остальных, которые грамоте разумели, в учителя определили. Которых – в солдаты.

   – Тебя-то пошто оставили?

   – Дак куда я годен? В солдаты – безногих не берут. А в учителя если, то надобно самого меня, ваше благородие, грамоте прежде обучить. Никуды уже не годный... Может, и пошёл бы куды, да тут попа-то нашего запороли за недоимки, дак он мне, когда отходил, при церкви велел жить, покуда нового батюшку не назначат. Вы бы сказали, ваше благородие, начальству, что совсем без попа пропадаем.

   – На вот... – Чириков вытащил из кармана рубель. – Возьми, служивый. А насчёт попа – другого кого попроси. Не по духовному я ведомству...

   – Жалко... – разглядывая рубель, сказал солдат. – А денег-то зачем даёшь? Чем я тебе отслужу, ваше благородие?

   – Ты уже отслужил своё... – сказал Чириков. – Помолись за родителей моих, и то ладно будет.

И, опустив голову, побрёл к кладбищенским воротам.

   – Звали-то как их? – крикнул ему в спину безногий солдат.

   – Илья... – ответил Чириков. – И Мария... И за меня, за раба Божия Алексея, помолись, солдат...

   – Не велика сила молитвы моей, ваше благородие, а помолюся. Храни тебя Бог!

Денщик Василий ожидал Чирикова возле телеги, стоящей у покосившейся избы. Совсем нищая – гниль да труха, мхом подоткнутая, – изба была, неотличимая от других изб деревни... Чёрный дым плыл из её отворенного оконца...

   – К старосте ночевать поедем? – спросил Василий, берясь за вожжи.

   – В Москву... – отвечал Чириков.

   – В Москву?!

   – Оглох, что ли?! – закричал Чириков и отвернулся, чтобы скрыть выступившие на глазах слёзы. Сжав кулак, ударил но борту телеги. Ещё утром, уезжая от старосты, чтобы больше не видеть его с рваными за недоимки ноздрями лицо, твёрдо решил Чириков не возвращаться назад. Не было сил ещё раз заглянуть в его глаза. Защитить молили они. Только от кого? От воинских команд, насылаемых Ея Императорским Величеством для сбора недоимок...

   – Н-но! – крикнул Василий, заворачивая лошадей на московскую дорогу.

Глотая слёзы, смотрел Чириков на убегающую дорогу. Разъяснило небо. Покачивались вдоль обочины цветы. Радуга вставала над полем...

Прощайте... Прощайте...

Вот и побывал Алексей Ильич в родовом поместье своём, поглядел на здешнее разорение и даже могил родителей не сумел отыскать.

Кусал губы двадцатисемилетний капитан, чтобы не разрыдаться, как ребёнку. Точно так же разрыдаться, как двадцать лет назад, когда увозил его в Москву дядя, Иван Родионович Чириков, чтобы определить в навигаторскую школу.

Ничего уже не помнил из своего детства Чириков, кроме этого. Только эту дорогу... Только такую же скрипучую телегу... Только слёзы, которые тогда не сумел сдержать...

Весь день ехали. На ночь думали остановиться в деревне, только и здесь правёж шёл. Секли мужиков возле церкви. Плач и вой стоял по деревне... Но ещё страшнее был похожий на Мартына Шпанберга офицер-ревизор. Жизнерадостно наблюдал он выпученными глазами за поркой, полагая должно быть, что именно плеть поможет выбить из мужиков столько денег, сколько было надобно...

   – Поедем, ваше благородие? – угадывая чувства Чирикова, спросил Василий. – Староста-то, я посмотрел, продуктов положил в телегу. Станем в поле где... Там и отдохнём. Нетто под этот вой заснёшь?

   – Поехали... – сказал Чириков.

На два дня остановился Алексей Ильич в Москве за Пречистенскими воротами в доме дяди, оставил ему бумаги на управление деревеньками, – «недоимками управлять тамошними... – проворчал постаревший Иван Родионович, – и уехал в Петербург. Попросил определить к дальнейшей службе.

В Адмиралтейств-коллегии предложили ему принять под команду прогулочную яхту императрицы. Чириков отказался от этого лестного предложения.

   – Я надеюсь, капитан, вы понимаете, от чего отказываетесь? – досадливо спросил адмирал Сиверс.

   – Так точно, ваше превосходительство! – отвечал Чириков. – Хотелось бы и далее служить Ея Императорскому Величеству в морской службе!

Просьбу Чирикова благоволившая к капитану Адмиралтейств-коллегия уважила. Командировала капитана в Казань отбирать лес для корабельного строительства...

Прибыл туда Алексей Ильич осенью. Плыли по Волге плоты с насаженным на крючья гулящим народом. Иные – уже трупы, расклёванные птицами, а иные – ещё голос подавали.

Навстречу этим илотам уплывал попавший под следствие бывший казанский губернатор Артемий Петрович Волынский. Бог миловал, не довелось Чирикову с ним столкнуться. Чиновники казанского адмиралтейства рассказывали про Артемия Петровича, что дюже строг был. Что не так, сразу, невзирая на звание, на расправу... Слава Богу, что господину капитану не довелось с ним встретиться.

Пожимал плечами Чириков, слушая эти страхи. Его дело маленькое – лес отбирать для корабельного строительства...

Но странно, странно начали течь русские реки при Анне Иоанновне. В Астрахань уплывал опальный губернатор, а выплыл почему-то в Москве. И не опальным чиновником, а членом суда, собранного разбирать дело князя Дмитрия Михайловича Голицына, вздумавшего ограничить русское самодержавие...

И в судьбе Алексея Ильича Чирикова, и командора Беринга Волынский – напрасно Чириков пожимал плечами, – ещё выплывет. Впрочем, это ещё будет не скоро.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ривы и запутанны московские переулки. Вроде прямо идёшь, а выходишь ещё дальше от того места, куда шёл... Непрямо и государственные дела вершатся здесь. Что думано было, не вспоминает никто, потому что иначе не получается.

1

В бытность герцогиней Курляндской Анна Иоанновна добро по этим переулкам поездила. У кого только не бывала, чьего заступничества не искала, вспоможения себе выпрашивая. И сейчас, только вспомнишь об унизительных хлопотах, в глазах темно делается...

Перед зеркалом императрица стояла. Жарко горели в зеркальной полутьме на груди драгоценные камни. Красные пятна набухали на изрытом оспинами лице. Ноздри раздувались от гнева.

Всех! Всех покарать надобно!

На подобный звериному рыку голос тут же недавно пожалованный в графы Андрей Иванович Остерман явился. Вроде и двери в покой императрицы не отворялись, а он уже тут. Стоит, почтительно склонив голову.

И опять-таки, ещё и рта не успела раскрыть Анна Иоанновна, а он перо протягивает, чтобы подписать указ. Долгоруковых в Сибирь повелевалось сослать. Поморозить в Березове, каб спеси поубавилось.

А это что? Зачем ещё Василия Лукича Долгорукова губернатором в Сибирь назначать? На Соловки его! И не губернатором, а ссыльным!

   – Нихт! Нихт! – заволновался Андрей Иванович и залопотал, объясняя, что всех сразу ссылать не положено. Мало ли чего удумают... Ещё, не дай Бог, пакость какую учинят. По очереди надобно в сознание приводить. Пусть уж Василий Лукич губернаторствовать в Сибирь едет. Главное, чтобы поехал, а с дороги и на Соловки завернуть можно.

Подумавши, согласилась Анна Иоанновна. Знала, что в милосердии её обвинят недоброжелатели Долгоруковых, да что же поделаешь? Коли самодержавное правление вести думает, привыкать надобно к таким упрёкам... Много теперь забот у неё... Вот и Голицыных тоже нора в сознание приводить, сводя с недосягаемых высот в мрак безвестности. Это ж надо! Кондиции Дмитрий Михайлович Голицын выдумал! Её, самодержицы, власть ограничить вздумал! Без любезного сердцу Ягана Бирона хотел оставить! Без человека, который такую совершенную верность имеет!

Раздувались ноздри от гнева. Пятна полыхали на щеках. Сжимались кулачки от ярости.

Но не та расправа сладка, которая как гром с неба надаёт, а та, что медленно, жилу за жилочкой из злодея вытягивает...

Нет! Поначалу и трогать Голицыных Анна Иоанновна не стала. Напротив. Всех на важные посты назначила. Князь Дмитрий Михайлович в обновлённый Сенат вошёл, а брату его, фельдмаршалу, поведено было из украинской шляхты гвардейский Измайловский полк сформировать. Правда, когда дошло дело до назначения офицеров, объявили фельдмаршалу, что тут его помощи не требуется.

Командовать Измайловским полком назначили Карла Густава Левенвольде, а офицеров подобрали исключительно из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев. Михайло Михайлович Голицын помер тогда от огорчения...

И это голицынское огорчение, будто сладкая истома от близости с Яганом Бироном, приятно растеклось но телу Анны Иоанновны. Полуприкрыв глаза, расслабившись, сидела она и слушала доклад графа Остермана, что надобно военным министром взамен покойного Голицына другого фельдмаршала, Василия Владимировича Долгорукова, назначить.

Объяснял Андрей Иванович необходимость этого назначения тем, что смущение в обществе возникло из-за стремительного возвышения безвестных иностранцев... А что на самом деле барон думал, кому – не самому ли Ягану? – ковы строил, о том умалчивал Остерман.

Раздувались ноздри императрицы, жадно вдыхала она сладость отмщения.

   – Нехай посидит Василь Владимирович в министрах... – сказала. – Чем выше подымем, тем ему больней, небось, падать будет...

В почтительном поклоне склонился перед троном самодержицы барон Остерман. Мудра, бесконечно мудра матушка-императрица. Ему, убогому, и не помыслить такого было.

Больно, ох больно Василий Владимирович Долгоруков падал. Очень скоро обвинили его, что в домашнем разговоре оскорбил он само Её Императорское Величество.

«Бывший фельдмаршал князь Василий Долгоруков, который, презря Нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо Наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную Нашу Императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чём по следствию дела изобличён».

Затем и очередь главного заводчика верховников пришла. Князю Дмитрию Михайловичу Голицыну предстояло умереть в каземате Шлиссельбургской крепости...