Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

5

Когда канцелярист взглянул на подорожную, протянутую Овцыным, глаза его выпучились, а рот раскрылся. Так, с раскрытым ртом, и поднялся канцелярист из-за стола...

   – В чём дело? – обеспокоенно спросил Овцын.

   – Од-дну минуточку... – выдавил из себя канцелярист и, пятясь, исчез в соседней комнате.

Овцын пожал плечами. Задумчиво прошёл к окну... Задержался тут... Под деревьями у входа в канцелярию, в новых зелёных кафтанах с алыми обшлагами, стояли лейтенанты Лаптевы... Овцын побарабанил пальцами по стеклу, чтобы привлечь их внимание, но с шумом распахнулась сзади дверь и раздались тяжёлые шаги. Овцын обернулся. С направленными на Овцына штыками стояли солдаты.

   – Вашу шпагу, лейтенант! – потребовал у Овцына пожилой офицер.

   – В чём дело?!

   – Вы арестованы!

   – За что?!

   – Вам всё объяснят! – сказал офицер.

Ничего не понимая, Овцын оглянул настороженные лица солдат, успел заметить мелькнувшего в проёме двери канцеляриста, который всё ещё не закрыл рот, потом непослушными пальцами начал отстёгивать шпагу.

Происходящее было настолько нелепо, что Овцын даже не испугался. Только досадовал, что, похоже, срывается вечеринка с друзьями.

До позднего вечера Овцына продержали под караулом в комнатушке без окон. Был сделан досмотр его вещам.

   – Что это? – вытаскивая пакет с отчётами и картами, спросил пожилой офицер. Овцын объяснил.

Потом снова спросил, за что его арестовали.

   – Скоро вы всё узнаете... – ответил офицер и отложил пакет в сторону.

   – Это отчёт об экспедиции, посланной по высочайшему повелению... – глядя на пакет, проговорил Овцын. – Он должен быть доставлен его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии.

   – Я доложу о вашей просьбе, – сказал офицер.

Вечером Овцына отвели в острог. И только через два дня вызвали на допрос... Допрашивал Овцына капитан Ушаков.

   – Расскажи о письме, Дмитрий Леонтьевич... – попросил он.

   – Какое же это письмо?! – удивился Овцын. – Это отчёт в Адмиралтейств-коллегию... Точно такой же господину капитан-командору Берингу в Якуцк послан.

   – Беринг уже получил его... – сказал Ушаков и вытащил из лежащей перед ним папки листок бумаги. – Вот ответ капитан-командора... Курьер следом за тобой приехал... Никак догнать тебя не мог. Если любопытствуешь, можешь посмотреть...

И он подвинул к Овцыну письмо.

«Государь мой Дмитрий Леонтьевич! – писал Беринг. – Желаю Вам здравия и благополучия на множество лет. А мы с командою обретаемся в Охоцку, за помощию Божиего в добром здравье. За писание ваше, отпущенное от 14 декабря прошедшего 1737 году, а в Охоцку полученное июля 31 чисел сего 1738 году, в котором (кроме полученного от Вас того же числа рапорту) объявляете о счастливом на судне от Обского устья через Северное море в Енисей-реку Вашем прибытии, благодарствую и весьма радуюся о таком благополучном и ещё до сего необретённом, ныне же счастливо Вами сыскан ном новом пути, причём и Вас о таком Вашем благополучии поздравляю. И прошу, дабы я и впредь приятным вашим уведомлением оставлен не был, чего охотно слышать желаю.

Я иного к Вам писать не имею, токмо объявляю о господине капитане Шпанберхе, что он из Охоцка в надлежащий ему вояж з Божею помощью уже отправился в минувшем июне 18 числе сего года благополучно.

В протчем остаюсь ваш охотный слуга. W. Bering».

Даже слеза навернулась на глаза лейтенанта, когда читал это письмо. Всякому лестно такую похвалу услышать, а в том месте, где оказался Овцын, похвала в десятки раз дороже была.

   – Дурак ты дурак, лейтенант... – сказал Ушаков, забирая бумагу. – Через месяц уже в Петербурх приехал. Глядишь, и в капитаны бы тебя произвели... А теперь кто ты есть?

   – Я – лейтенант Русского флота! – ответил Овцын. Звонко и решительно прозвучал его голос.

   – Уже не лейтенант... – сказал Ушаков. – Теперь ты просто государственный преступник. И все. Итак! Я тебя ещё раз спрашиваю о письме, которое княжна Долгорукова в Петербурх передавала... Что будешь ответствовать?

За два проведённых в остроге дня многое было передумано Овцыным. Всю свою жизнь перебрал. О письме княжны Кати тоже вспоминал. И всё равно, хотя и догадывался, оставалось сомнение, теплилась надежда... Теперь ни сомнений, ни надежд уже не могло быть.

   – Не возил от Долгоруковых никаких писем... – сглотнув вставший в горле комок, ответил Овцын.

   – Не возил так не возил... – сказал Ушаков. – О письме я ещё спрошу тебя, когда на виске будешь... А с князем Иваном злоумышлял чего?

   – Чего я злоумышлять с князем мог? – ответил Овцын. – Не такое моё происхождение, чтобы князья со мной компанию водили. Достоинство не то.

   – Зато теперь ты в достоинстве с князем сравнялся... Оба – государственные преступники... Может, скажешь, что и с подьячим Тишиным не дрался?

   – Не дрался... – опустил голову Овцын. – Морду ему набил, и всё.

   – За что же, разреши полюбопытствовать? Не княжна ли чего про него рассказала?

   – Не княжна...

   – Какова же тогда причина была?

   – Я экспедиции на упряжках, каб берег моря проведать, снаряжал... К Енисею також упряжки посылал... А он предлагал, чтобы кроме составления карт ещё и покупкой мехов заняться. Обидным такое предложение мне показалось. Не стерпел...

   – Ишь ты... – покачал головой Ушаков. – Тишин по просьбе профессора Делакроера меха скупал, а ты не стерпел... Ну, коли так, поглядим, чего ты с виски покажешь...

Так и не понял Овцын, то ли посочувствовал ему капитан, то ли просто следствие по делу Долгоруковых уже закопчено было, и не хотелось Ушакову завершённое дело ворошить... Только и здесь, в пытошном застенке, опять улыбнулась ему фортуна.

Когда подняли на дыбу Овцына, палач начал просовывать между связанных ног бревно, собираясь встать на него, «дабы, – как писано было в пытошном регламенте, – более истязание чувствовалось». Но остановил палача Ушаков.

   – Не порти, брат, господина матроза... – сказал он. – Может, он из матрозов опять в лейтенанты произойдёт...

И, обмакнув перо в чернильницу, снова принялся повторять свои вопросы.

Нестерпимою боль в вывернутых руках была. Но стерпел боль эту Овцын. Повторил один к одному ответы.

Сняли с дыбы героя-лейтенанта. Вправили руки. Отвели назад в камеру.

Лежал на охапке соломы, радовался, что легко отделался. Про Петербург, где ждали ласки и награды, уже не вспоминал лейтенант. Впрочем, теперь уже бывшим лейтенантом был он, ибо очень скоро произведут его в матросы и отправят в Охотск, куда уже отправили незадолго до этого матросом младшего брата князя Ивана Долгорукова...

А князя Ивана – сбылся-таки преследовавший последние годы сон! – лютою смертью казнили. Перебили руки и ноги и, просунув их между спицами колеса, подняли князя на высокий кол в Новгороде...

Но перед казнью люто пытали его. И во всём признался князь Иван. И в подделке подписи покойного государя Петра Второго тоже признался. Только фамилий князь Иван никаких не назвал. Никого не потянул за собою, хоть и кричал от боли под пытками... Княжеское достоинство и честь обыкновенно на поле брани проверяется, и какую уж брань судил Господь, разбирать не будешь. Всё едино – князю стоять надобно!

Овцын не знал и так и не узнал никогда о благодеянии князя Ивана. Зато узнал Овцын, что в камере Тобольского острога, где томился он, квартировал до этого геодезист Михаил Гвоздев, первым из русских исследователей ступивший на Американский континент. Только в июле 1738 года и освободили Гвоздева... И почти два месяца пустовала камера, пока не занял её прибывший в Тобольск Овцын. Может быть, порядок такой был тогда, чтобы самых удачливых исследователей и первопроходцев в Тобольском остроге содержать? Кто знает... Много странного и непонятного в эти годы в России творилось...

6

Высоко взлетел Артемий Петрович Волынский! Так высоко, что выше уже некуда... Чтобы ещё выше подняться, Иваном Ивановичем[7]7
  Так звали тогда в России, в насмешку, всех немцев.


[Закрыть] надо было родиться, поскольку выше только Миних, Остерман да Бирон... Кабинет-министром стал Артемий Петрович. Все дела российские в свою руку взял, которые немцы ему взять дозволили.

Но так уж устроена власть, что своего предела во власти никакой человек знать не хочет. И не может знать, потому что даже большой и сильный ум человеку тут не помощник. Иное требуется духовное вспоможение. Молиться надо, гордыню свою смирять... Тогда, может быть, и просветит Господь зрение, тогда и увидит человек путь, коим надобно далее следовать.

Но с духовным у Артемия Петровича никогда отношения не складывались. Священников и архиереев, подобно всем другим птенцам Петровым, не жаловал Волынский. И никакого различия не делал, будь то иезуит приезжий или свой, православный батюшка... В церковь только приличия ради ходил, смирение почитал выдумкой поповской и во всём на ум полагался, на ловкость да на удачу.

С умом всё хорошо у него было. И ловкости тоже не занимать. Такие интриги плёл, такие конъюнктуры составлял Артемий Петрович, что даже Остерман языком от восхищения пощёлкивал.

Но и Остерман тоже не лыком шит. В ловкости, в умении конъюнктуры выстраивать и интриги плести Волынскому ещё далеко до Остермана было... Тут за себя Андрей Иванович Остерман не опасался... Другое беспокоило его. Была в нём, Остермане, червоточина... Никакой подлостью не гнушался он, но одного не мог сделать. Ни при каких обстоятельствах и конъюнктурах австрийскими интересами не поступался. Сам понимал, что невыгодно может на карьере сказаться, а не мог уступить.

И тут Артемий Петрович намного сильнее его оказывался. Никакой такой червоточины в нём не имелось. Не было для Волынского ни польских, ни австрийских, ни французских интересов. Русских интересов тоже не существовало. То есть были, конечно, но только до тех пор, пока интересам самого Артемия Петровича не противоречили. Если же возникало расхождение, то тем хуже для русских интересов. Очень легко они у Артемия Петровича в разменную монету превращались. Пока пыхтит Андрей Иванович, кропотливо интересы фатерлянда отстаивая, глядишь, у Волынского опять полно на руках карт, и все – козыри. Даже если дело полезно для всех было: и для тех, кто у власти, и для тех, которые к этой власти пробираются только, Волынский не задумывался. Коли можно было опорочить противника, любым делом Артемий Петрович готов был пожертвовать. Не существовало для него ничего неприкасаемого, заповедного. Если ему выгодно, смело жертвовал общим и вечным...

Это свойство Волынского очень Остермана заботило. Страшный человек... Очень опасный противник... И императрица с Бироном на его игру благосклонно взирают... А это уже совсем нехорошо, потому что в десятки раз от этого опасность Волынского увеличивается.

Нынче Артемий Петрович конъюнктуру против Остермана в Адмиралтейств-коллегии раскладывать начал.

29 мая 1738 года появился именной указ Анны Иоанновны, в котором бичевался за казнокрадство верный сторонник Андрея Ивановича, президент Адмиралтейств-коллегии граф Н. Ф. Головин. Образована была – из сторонников Волынского! – комиссия для проверки расходов коллегии, начиная с 1734 года, а 25 июля принял кабинет-министр к рассмотрению жалобу Г. Г. Скорнякова-Писарева на Беринга, и велено было Сенату требовать от Адмиралтейств-коллегии отчёта об экспедиции и расходах, с нею связанных.

Уверенно, точно наносились удары. Опытная рука направляла их. Уже 18 октября назначили вице-президентом коллегии ставленника Волынского – генерал-майора Фёдора Соймонова.

Велено было сыскать следы экспедиции Шестакова – Ганса – Фёдорова – Гвоздева...

И хотя докладывали, что Шестаков убит от немирных чукоч, Ганс помер, опившись камчатской водкой, а отчётов никаких не сохранилось, разыскали в Тобольском остроге геодезиста Гвоздева и заставили его составить новый отчёт, из которого выяснилось, что уже давно проложен путь в Америку.

И встал, неизбежно встал вопрос, для чего вообще нужна экспедиция капитан-командора Беринга?

Защищаясь от обвинений, Головин толковал о научном значении экспедиции, но Сенат, послушный кабинет-министру, интересовало только, сколько стоят эти чисто научные открытия и как можно избежать ненужных затрат...

Заодно решили проверить и жалобы, которых изрядно накопилось за эти годы. Адмиралтейств-коллегия положила рассмотреть их уже по возвращении капитан-командора Беринга, но коли надобно, то можно и не тянуть.

И повезли, повезли из Охотска и Якутска в Тобольск народ для допросов. Расспросят там и назад отправят... 14 589 рублей 75,5 копеек на перевозку потратили. Почти столько же, во сколько строительство кораблей для плавания в Америку обойдётся...

7

Оживлённо стало на сибирских дорогах. Сбывалось мечтаемое. Проникала цивилизация и в эти дикие места. Да так стремительно, что пока ехали братья Лаптевы до Якутска, то и дело обгоняли их резвые тройки.

И хотя очень спешили Лаптевы к морю, которое назовут потом их именами, но понимали, что государственные дела, небось, поважнее лейтенантских мечтаний будут. До Якутска братья только в начале 1739 года добрались.

Капитан-командор давно уже отбыл в Охотск, одна только Анна Матвеевна Беринг и приветила своими слезами Лаптевых.

   – Ах, как нехорошо все, – жаловалась она. – Так плохо, так плохо...

Выжили-таки недобрые люди Витуса из Якутска, где маленько обжились они. Ввели в заблуждение Адмиралтейств-коллегию... Написали из Петербурга, что Витус нерадетельно о делах экспедиции заботится... Пригрозили, что без взыскания это на нём оставлено не будет... Витус доказывал! Объяснить хотел, что в Якутске нужнее быть, так ведь всё равно велели в Охотск ехать под опасением тягчайшего за пренебрежение указов и нерадение о пользе государственной ответа и истязаний... А ему, Витусику, пятьдесят восемь годов уже! Куда ему снова в морской вояж? Так горевал, так горевал, бедный...

Не успевала служанка сухие платочки подавать Анне Матвеевне, ручьями лились слёзы из глаз молодой командорши.

   – Выжили, выжили Витуса из Якуцка, а тут ещё Митенька Овцын, которого так любил командор, свинью подложил... В тюрьму попал, злодей этакий... Витусу за него вдвое жалованье уменьшили... Теперь и из Якуцка выехать не можно. Такая беда... Хотела у Чириковой денег занять, так не даёт Чирикова, говорит, что сама в долг живёт...

Сочувственно вздыхали Лаптевы, прикидывая, как можно несчастной женщине помочь.

   – Может, из экспедиции кто поедет, так попутно и её с сыновьями захватят? Что же делать, если беда такая? Каждый пособить постарается...

Мотала головой Анна Матвеевна:

   – Никак нельзя...

   – Отчего же?

   – Да оттого, что не меньше десяти возов потребуется, чтобы имущество нажитое вывезти. В попутчики, небось, и не возьмут столько. Опять же из-за доносов этих, из-за злых людей наветов, велено сейчас Сенатом досматривать едущих из Сибири по экспедиции людей. Если казённым образом поедешь, враз ведь словят и всё нажитое за эти годы – меха и материи – отберут...

   – Нетто так много нажито? – простодушно удивился Дмитрий.

   – Так ведь накопилось маленько... – призналась Анна Матвеевна. – Экономили на всём... Матрозы и те, бывало, жалованье своё капитан-командору жертвовали. К чему им в Сибири это жалованье?

Смущённо переглянулись братья. Потом вздохнули облегчённо, вспоминая, что выведены нынче их отряды из подчинения капитан-командору Берингу.

Видно было, что обиделась Анна Матвеевна, когда заторопились братья покинуть её.

Неблагодарные... И эти оказались такими же, как остальные... Покидали её, несчастную, в трудную минуту...

Собственным иждивением пришлось Анне Матвеевне в обратный путь сниматься. Но собралась и, слава Богу, благополучно до дому добралась...

Правда, таможенников миновать не удалось. Досмотрели в Тобольске её багаж. Обилие мехов даже видавших виды сибирских чиновников в изумление привело. Вынуждены были они опечатать багаж Анны Матвеевны.

Впрочем, и тут Анна Матвеевна не растерялась. Сделала в Москве кому следует подарки и самовольно распечатала багаж.

   – Я не сибирского ведомства буду! – заявила она. – Я житель петербургский!

Оторопел явившийся принимать багаж чиновник, да только Анна Матвеевна уже в Петербург укатила...

Более ничего не известно нам о супруге капитан-командора, кроме того, что в 1744 году требовала она единовременное, вдовье мужнее жалованье, а в 1750 году ходатайствовала о пансионе.

В первый раз указала, что уже 39 лет ей, а во второй раз, через шесть годов, кокетливо написала, что ей «больше сорока»...

Впрочем, эти хлопоты уже после гибели командора Витуса Беринга Анна Матвеевна вела...

8

И вот снова Охотск.

Ровно десять лет миновало, когда уходил отсюда Беринг. Тогда думалось, что навсегда. Теперь тоже такое ощущение было, что навсегда пришёл и уже никогда не выбраться из Охотска будет.

Творилось тут нечто невообразимое.

Читал жалобы и доносы Беринг в Якутске, но думалось, что преувеличивают маленько.

Дело уже до того дошло, что солдаты от Скорнякова-Писарева, аки от помещиков на Дон, бежали к Чирикову. Скорняков-Писарев тоже не зевал. Ловил матросов беринговских, силой приходилось отбивать.

Шпанберг и с Чириковым, и со Скорняковым-Писаревым воевал. И все они на Беринга так смотрели, будто ждали, что скажет сейчас командор слово, и враз порядок установится. Сами устали от войны.

Чуда ждали от Беринга. Но чуда не мог сотворить командор.

Мягок и сговорчив был, и очень усталый... Нелегко далось ему расставание с семьёй. Совсем одряхлел Беринг...

Докладывавший Берингу Чириков замечал и дряхлость командора, и усталость. Рассеянно слушал Беринг отчёт, кивал, слушая жалобы на Шпанберга.

А пожаловаться Чириков не утерпел. Мало того, что приходилось исправлять и доделывать то, что не сумел сделать Шпанберг, так как теперь Мартын без всякого стыда приписывал себе, что было сделано Чириковым.

– Он в Государственную Адмиралтейскую Коллегию представлять не устыдился, выхваляя себя так, будто бы его прилежным старанием многое в экспедиции исправлено больше всех! – возмущённо сказал Чириков. – А как поистине сказать, что ево Шпанберговых больших трудов и на сухом пути не видно. Да и быть не может, потому что он и самых нужных тогда потребностей не исправил. Ни магазин, ни покоев работным людям в надлежащих местах от Якуцка до Охоцка не построил, ни перевозки водным путём не учредил! А которые суда мелкоходные немного и построил, и те неудобны оказались и затем брошены! Да и здесь, подлинно сказать можно, что он жил в покое против нас!

Спокойно выслушал Беринг эту горячую речь. Потом примиряюще улыбнулся и сказал, что хотя это и так, однако не надо заслуги Мартына зачёркивать, всё-таки он первым в Охотск прибыл и всё тут наладил...

Изумлённо посмотрел на него Чириков. Да слышал ли командор его доклад? Так и ушёл в сильном сумлений.

А Беринг, оставшись один, сжал руками голову, пытаясь укрыться от безрадостной, нарисованной Чириковым перспективы. Он, Беринг, всё слышал. Более того... Добросовестный, честный Алексей Ильич хотя и не скрывал ничего, но он просто не мог знать, что положение экспедиции ещё более тяжёлое, нежели это представляется в Охотске. С грехом пополам, но здесь достраивал корабли для своего плавания в Японию Мартын Шпанберг. Скоро освободится верфь, и можно заложить корабли для плавания в Америку. Только ведь и Мартыну не уплыть, потому что так и не завезены в Охотск припасы для плавания, и неведомо, когда привезут их. Помнится, Чириков толковал, дескать, экспедиция съедает саму себя... Верно говорил... В самую точку получалось... Пока сидел Беринг в Якутске и, как казалось всем, ничего не делал, перебоев всё же не было – боялись чиновники. Теперь, когда уехал Беринг в Охотск, некому стало вразумлять их, некого им бояться стало.

Придвинув чистый лист бумаги, Беринг взял перо.

«Ежели и впредь жалованье будет присылаться с таким же опозданием, как и ныне, – написал он, – то всемерно и на море будет выпить не с кем».

Правильно написал... Только когда дойдёт это письмо до Адмиралтейств-коллегии? Когда ответ дадут? Когда, спохватившись, снова наладят якутские чиновники снабжение? Задрожало перо в руке. Стекла но морщинистой щеке слеза.

Беринг всё понимал... Ему легче было бы сейчас, если бы мог он обмануться надеждой... Но он понимал всё... Ясно и отчётливо осознавал Беринг, что ему уже не вернуться назад. Он уже вычеркнут из списков будущей жизни... Может, это и к лучшему. Адмиралтейств-коллегия сообщала, что рассмотрение жалоб оставлено до возвращения экспедиции... После первой экспедиции жалобы рассматривали два года, два года не платили жалования... Только тогда, по сравнению с нынешней экспедицией, и жалоб-то, считай, не было... Сколько же времени, если доведётся вернуться назад, будут теперь жалобы рассматривать? Ежели и сто лет судил бы Господь прожить, не рассмотрят ведь и тогда, не поспеют... Нет... Не будет Берингу пути назад. Не вернуться ему, да и ни к чему возвращаться...

Ещё в Якутске понял это Беринг и тянул, малодушно тянул с отъездом, потому что навсегда предстояло ему проститься с женой, с сыновьями... И простился с ними, как прощается со своими близкими умирающий человек.

Скатилась на лист бумаги слеза.

Расплылись чернила...

«Я же за своею дряхлостью, – написал Беринг, с трудом выводя буквы, – и, почитай, непрестанной болезнью таких тяжких трудов и беспокойств более снесть не могу. К тому же я тридцать семь лет в службе нахожуся и в состояние не пришёл, чтобы на одном месте для себя и фамилии своей дом иметь мой и яко кочующий человек живу...»

Иногда, отрываясь от письма, поднимал Беринг тяжёлую голову. В тёмном стекле отражалось одутловатое, с двойным подбородком лицо, усталые глаза...

Беринг подумал, что его письмо дойдёт до Адмиралтейств-коллегии не скоро. Вздохнул тяжело... Но тут же подумал, что не коллегии и жалуется он... Что коллегии его жалобы?

Наверное, если бы Чириков прочитал письмо Беринга, он изменил бы своё отношение к командору. А может, и не изменил бы... Чириков и к себе самому, и к другим очень требовательным был. Не понимал и не хотел понимать, как может взяться человек за какое-либо дело, не соразмерив с ним собственных сил. Бывает, конечно, что ошибётся человек... Переоценит свои силы. Но тогда – Господь ему в помощь! Напрягись, пожелай по-настоящему этого, глядишь, и откроются силы, самому тебе неведомые...

Таковы были убеждения Алексея Ильича Чирикова. С этими убеждениями он и раньше жил, и сейчас они не изменились. И невозможно было человеку с такими убеждениями понять раздавленного Беринга. Только посочувствовать мог Чириков, но и сочувствия не было.

Случилось в эти дни Чирикову при разговоре командора с лейтенантом Плаутиным присутствовать.

Пришёл лейтенант на Скорнякова-Писарева жаловаться. Тот захватил Плаутина и держал в кутузке, пока Чириков с матросами не освободил его.

   – Ты сам ведь больше моего знаешь, каков Писарев... – выслушав негодующий рассказ лейтенанта, сказал Беринг. – Лучше, кажется, бешеная собака. Увидишь её, то отойди, не тронь!

   – Да разве я трогал Григория Григорьевича?! – изумлённо спросил Плаутин. – Я его ещё с Академии боюсь!

   – Ты упрямишься... – сердито сказал Беринг. – Небось сам кругом виноват и спесивишься, надеясь, что ты офицер и нельзя тебя штрафовать... Не знаю уж, в каких ты слабых командах служил, что столько упрям...

Потемнели от обиды глаза Плаутина.

   – В чём же моя вина, господин капитан-командор? – дрогнувшим голосом спросил он.

   – Опомнись! – совсем уже рассердился Беринг. – И побереги себя, если жаль голову. Никто своего счастья не знает... Может быть, ты будешь адмирал, как ныне произошёл Николай Фёдорович Головин, а ведь прежде сего его сиятельство, между прочим, был у меня в команде поручиком!

Беринг замолчал.

Чирикову показалось, что Беринг задремал. Закрыты были глаза командора.

Вопросительно взглянул на Чирикова Плаутин. Обидой горели глаза лейтенанта. Праведного возмездия жаждал он. Чириков пожал плечами. Тягостное чувство осталось от этого разговора. Впрочем, от других разговоров с Берингом тоже только тягость была. Не понимал Чириков, как завершат они приготовления к плаванию, не мог понять, как поплывут под началом Беринга в неведомые моря...

А лейтенант Плаутин от обиды даже о Скорнякове-Писареве позабыл. Весь свой гнев выплеснул на Беринга. Со свойственной ему горячностью тут же написал Плаутин жалобу на капитан-командора. Потом вторую, третью... Узнав об этом, Беринг пытался вразумить его, но лейтенант уже в раж вошёл.

Плаутину казалось, что теперь, когда сам он раскусил наконец Беринга, необходимо и начальству открыть глаза на командора.

Поток плаутинских доносов прекратился, только когда Беринг разжаловал лейтенанта в матросы и отправил его в северный отряд Дмитрия Лаптева. Случилось это в 1739 году, когда, гремя кандалами, прибрёл в Охотск и другой разжалованный в матросы лейтенант...

Всегда везло в жизни Дмитрию Леонтьевичу Овцыну. И теперь, в несчастье, тоже не изменила ему фортуна. Ведь мог бы попасть матрос Овцын в команду на корабли Шпанберга. Большой недобор там был. Матросом у Шпанберга – дабы праздно не жил – даже младший князь Алексей Долгоруков плыл... Не сладко, ох как не сладко матросам у Шпанберга приходилось. И лучшего матроса от худости да наготы трудно было отличить от арестанта...

Но миновала Овцына сия чаша. После первого неудачного плавания не стал Мартын Шпанберг в Охотск возвращаться, зазимовал на Камчатке.

Повезло матросу Овцыну. Беринг взял его вестовым к себе. Выть хотелось Дмитрию Леонтьевичу от такого фарта...