Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

4

Страшнее холодов полярных – цинга. Незаметно, неслышно подкрадывается она, глазами мёртвых товарищей смотрит из тьмы зимовья, выжидая, чтобы накинуться на тебя.

Ещё летом, когда на Оби упёрлась в стену льда дубель-шлюпка Дмитрия Овцына «Тобол», в Якутске провожали дубель-шлюпки «Якуцк» и «Иркуцк». На «Иркуцке» шёл лейтенант Пётр Лассиниус. С пятьюдесятью человеками команды ему предстояло пройти от устья Лены до Чукотского Носа и, если будет возможность, заглянуть и в Америку. На «Якуцке» плыли лейтенант Василий Прончищев, штурман Семён Челюскин и ещё сорок человек команды. Им назначено было идти из устья Лены на запад, до устья Енисея.

Настоящим праздником проводы стали. Весь Якутск высыпал на берег. Гремела музыка. Капитан-командор поднялся на борт «Якуцка», капитан Чириков – «Иркуцка». Замерли выстроившиеся на палубах команды. Силой и отвагой дышали молодые, красивые лица. Восторгом и нетерпением светились глаза. Не обожгло ещё стужей полярных морозов, не загрубела на морском ветру кожа. По-девичьи нежным было лицо барабанщика, стоящего рядом с лейтенантом Прончищевым. Алело стыдливым румянцем.

Где-то уже видел этого барабанщика Беринг, знакомым было лицо... Только – где? Не мог вспомнить капитан-командор.

– С Богом... – сказал он и махнул рукой.

Громыхнули пушки, выкаченные на берег Лены. Рассыпались в якутском небе огни фейерверка... Снова загремела музыка. Тяжело ступая по трапу, спустился командор с борта судна. Ощетинились вёслами дубель-шлюпки, выгребая на ленскую быстрину.

Третий год пошёл Второй Камчатской экспедиции. Заставив берега Лены виселицами, ушёл наконец-то в Охотск со своим отрядом Шпанберг. Второй год бился лейтенант Овцын на Оби, пытаясь прорваться к морю. Сегодня ещё двое лейтенантов ушли штурмовать заполярные льды. Скрылись, чтобы пропасть на долгие месяцы в мраке океана...

Всё было продумано, всё было рассчитано заранее... И средств вложили много. И офицеры не щадили себя и подначальных людей... А результат получался прежний... Третий год пошёл экспедиции, и не было достигнуто пока никакого результата.

И невозможно ничего изменить.

Грустно помаргивая короткими ресничками, сидел Беринг у стола, и не было в нём никакого ощущения праздника. Ссутулились плечи командора, и видно стало, как сильно постарел он в Сибири. Вместе с рыхловатой полнотой, поглотившей некогда крепкое тело, всё, что было в Беринге от уроженца датского городка, затерялось в тоскливой бесконечности пространства, и нужно было сделать усилие, чтобы вспомнить самого себя...

Сейчас уже совершенно было ясно Берингу, что все, с самого начала, делалось вопреки замыслу. В Сенате предложили считать экспедицию секретной, но первый же документ – «Предложение об устройстве экспедиции» пришлось переводить на немецкий язык, чтобы с ним сумел ознакомиться Бирон...

Приказано было комплектовать экспедицию офицерами только русской национальности, но в результате в Сибирь собрались подданные, кажется, всех европейских держав.

Увы... Вся страна сейчас сделалась подобной кораблю, потерявшему руль. Струится за бортом вода времени, но не прослеживается смысла в этом движении. Подходя к заветному берегу, слова поднимает паруса корабль, поворачивает в открытое море и снова кружится над морской пучиной, бессмысленно испытывая судьбу...

Тусклый свет лился в слюдяное окно. Не двигаясь, сидел Беринг за столом. Кончался и этот день. Позже – и бессонными ночами в Охотске, и в предсмертном бреду – будет казаться Берингу, что уже тогда знал он, угадывал печальную судьбу отрядов Петра Лассиниуса и Василия Прончищева... Тяжёлой была голова, тяжёлые мысли угнетали командора, тяжело вздыхал он.

Хлопнула дверь. Вошла в горницу Анна Матвеевна.

   – Витус... – сказала. – Там якуты меха принесли. Такие добрые соболя, и просят недорого. Надо Йонасу на шубку взять...

И открыла окованный железом сундук, где хранились в шкатулке деньги, выданные Берингу на экспедицию. Сколько уже брали оттуда? Беринг не помнил... Своего – двойного жалованья – не хватало в Сибири... Надо бы поаккуратней жить... Только как это объяснишь жене, которая только здесь, в Сибири, и почувствовала себя знатной дамой? В прежние-то годы всё больше у отца жила с детьми, а у того – не разгуляешься... Сам же Беринг так ничего и не выслужил за тридцать с лишком годов службы, кроме командорского жалованья...

   – Много-то не бери... – сказал устало.

   – Я только на соболей... – отсчитывая стопочками монеты, ответила Анна Матвеевна. – Тут ещё много останется...

Отвернулся Беринг, чтобы не видеть этого.

   – Барабанщик на «Якуцке»... – сказал он. – Лицо такое знакомое... Молоденький такой, а сколько уж годов, не ведаю. Но не намного старше нашего Томаса... И глаза девчоночьи. Синие-синие... И ресницы длинные... Где-то я видел барабанщика этого, а где? Не упомню...

Звякнула рассыпанная стопка монет. Охнув, опустилась Анна Матвеевна на лавку.

   – Это ведь Танька Прончищева, Витус... – сказала она. – Я её, дуру, уж как отговаривала, а всё равно убежала с Васькой своим...

Этого ещё не хватало! Набухли желваки, окаменело лицо капитан-командора. Рухнул тяжёлый кулак на стол. Повалились выложенные супругой столбики. Звеня и подпрыгивая, посыпались на пол монеты.

   – Прикажу казаков на перехват послать! – сказал Беринг. – Пусть её, дуру, сюда везут! А лейтенанту – выговор!

Потекли слёзы из глаз Анны Матвеевны. На колени перед мужем встала.

   – Не делай так, Витус... – попросила умоляюще. – Я ведь слово Василию дала, что гнева твоего на него не будет.

   – Так это ты и устроила?! – закричал Беринг.

   – Я... – повинилась Анна Матвеевна. – Только Танька мне и Морской устав показывала. Писано там, что жену на корабле только на путях против неприятеля иметь не можно, а если в гавани корабль стоит, или по рекам ходит, то не возбраняется...

Редко смеялся Беринг, но сейчас не выдержал. Трудно было не засмеяться, представив, как читает Анна Матвеевна с Танькой Прончищевой Морской устав.

   – Дуры вы, дуры... – отсмеявшись, сказал он. – Нешто для прогулки в ледяные моря они отправлены? Вот дуры-то...

   – Дуры, конечно... – виновато согласилась Анна Матвеевна. – А только любовь у них горячая, что любые льды растопит...

Не вставая с пола, начала Анна Матвеевна собирать рассыпавшиеся деньги.

5

Но ошиблась, ошиблась добрая сердцем Анна Матвеевна. Не растопила и жаркая любовь Василия и Татьяны Прончищевых северных льдов. Лишь 13 августа вышел «Якуцк» в море и медленно двинулся на запад, волоча за собою груженные провиантом ялботы. И ещё не дошли до устья реки Оленек, как открылась течь в «Якуцке». Ледяная вода хлынула в трюм...

Пришлось свернуть в реку Оленек, и тут – вот ведь счастливая находка! – в посёлке промысловиков встали на зимовку. Поразительно! На самой кромке ледяного моря стояло поселение, в котором жили русские люди. Не просто наезжали на промысел, а жили тут постоянно, семьями...

Более счастливого открытия и не мог сделать отряд Прончищева. Отряду Петра Лассиниуса, который застрял возле одного из рукавов Лены, повезло меньше...

Вместе с полярной ночью прокралась на их зимовье цинга.

Пожелтели лица моряков, зашатались зубы... Врываясь в человека, тоскливым страхом расползалась цинга по телу... Пятьдесят молодых и здоровых человек ушло с лейтенантом Лассиниусом из Якутска. К весне осталось всего восемь. Не пощадила цинга и самого командира...

Зато Дмитрий Леонтьевич Овцын быстро отпился от цинги топлёной елью, поставил на ноги команду и, не останавливаясь в Обдорске, прибежал на «Тоболе» в Берёзов.

Нет, не отступила так быстро болезнь. Хотя и сошла желтизна с лица, хотя и не одолевала уже сонливость, но болели ноги, кровь сочилась из дёсен, и тревога не отступала. Правда сейчас она у была уже не такой беспричинной, как ранее... Никаких вестей не пришло в Берёзов ни от Беринга, ни от командиров других отрядов. Где все они? Куда подевались? Между тем, согласно инструкции Адмиралтейств-коллегии, заканчивался в этом году срок работы Обско-Енисейской экспедиции. Надобно было давать отчёт... А чем отчитываться, если за две навигации так и не смогли пробиться к морю?

   – В Петербурх тебе надо ехать, Митенька... – посоветовала княжна Екатерина Долгорукова. – Там и объяснишь всё.

И брат её, князь Иван, поддерживал сестру.

   – Одна надёжа, если сам объяснишь чего... Здесь ждать, на сколько времени это затянется? Здесь в остроге и застрянешь ведь...

И хотя подозрительными показались Овцыну заботы князя Ивана, но трудно было не согласиться. Испытующе взглянул Овцын на Долгорукова.

   – Не смотри так! – сказал князь Иван. – Я тебе доброе советую. Всё-таки как-никак не чужие люди будем...

И криво изогнулись в злой усмешке губы.

Опустил голову Овцын.

Чего ещё ждать было? Небось, окажись на месте Долгорукова сам, тоже не слишком бы радовался, что сестра неведомо с кем амуры крутит... А совет дельный... Надобно в Петербург ехать.

До Тобольска, пока не встала Обь, решил Овцын на «Тоболе» плыть. Там и ремонт лучше сделают, и припасами можно загрузиться, если дадут разрешение экспедицию продолжать.

Перед отплытием прижалась княжна Екатерина к Овцыну. Никого не стесняясь, поцеловала в губы и всунула за обшлаг рукава пакет.

   – В Петербурге тётеньке передашь... – прошептала жарко.

   – А чего там писано? – спросил Овцын.

   – Ничего особенного... – ответила княжна. – Секреты разные наши, бабьи...

В начале октября были уже в Тобольске. Из Тобольска Овцын отправил с курьером в Якутск рапорт Берингу, а сам, захватив карты Обской губы, поспешил в Петербург.

Кончался 1735 год...

В этом году основал Иван Кириллович Кириллов город Оренбург. Его экспедиция успешнее продвигалась.

Уже подъезжая к Петербургу, встретил Овцын необычную команду. Двадцать молодых парней под охраной офицера. Вроде на арестантов не похожи, а такие же озябшие, такие же голодные. И не рекруты... Лица совсем не мужицкие, да и руки – сразу видать – к земле не привычные.

Стояли у печи, грелись и голодными глазами на стол поглядывали.

   – Кто такие будут? – спросил Овцын у офицера.

   – Школяры... – ответил тог. – В Петербургскую академию доставить велено. А с каких шишей довольствовать – позабыли указать... Видно, считают, что сытое брюхо – к учению глухо. Прямо хоть на разбой выпускай. Милостыни-то не подают таким лбам.

Велел Овцын за свой счёт накормить будущих академиков.

Смотрел, как жадно уминают они хлеб, одобрительно головой кивал. Коли так же науку двигать будут, далеко в науках Россия продвинется.

   – Как звать-то тебя? – спросил у самого высокого и плечистого школяра.

   – Михайлой... – с набитым ртом басисто ответил школяр. – Ломоносовым...

6

Петербург мало изменился после возвращения двора Анны Иоанновны. Хотя и возобновилось прерванное строительство, но в основном достраивали начатые здания, а новых никто не закладывал.

Зато больше стало иностранцев. Куда ни пойдёшь, везде услышишь немецкую речь. Такое ощущение, что в иноземном порту на стоянку Санкт-Петербург встал. Всё теперь здесь на иностранный лад было. Культура кругом... Просвещение. Очень просвещённо шуршали платья дам на бесчисленных балах, маскарадах и праздниках... Казалось, ничем более и не занимается Петербург, кроме увеселений...

Письмо Долгоруковой Овцын передал адресату.

В великой опале были Долгоруковы, но Катиной тётеньки невзгоды не коснулись. Пока шёл Овцын следом за лакеем по дворцу, столько зеркал миновал, сколько, пожалуй, за всю жизнь не видел. И в каждом – его посеревший от дорожной грязи парик отражался.

Тётенька ненамного старше княжны оказалась. Такие же глаза с поволокой. Сидела перед зеркалом и на грудь мушку, сердечко изображающую, приклеивала... Тяжёлыми атласными волнами сбегало на пол платье.

К Овцыну княгиня не повернулась. Рассматривала его в зеркало.

   – Ведомо ли тебе, лейтенант, – спросила, – что в письме?

И глаза её, с поволокою, в зеркале с глазами лейтенанта встретились. В светлом озере зеркала вспыхивали искорками, рядом с глазами этими, отражения бриллиантов и рубинов на тётушкиной груди. Переливались голубыми и багровыми огоньками, когда вздыхала княгиня.

Покраснел Овцын. От жаркого румянца в пот бросило.

   – Не ведомо... – чужим голосом выдавил из себя. – Княжна говорила, что там про разные дела женские... Глупости, сказала, бабьи...

   – Чего же ты, лейтенант, ради глупостей бабьих экспедицию бросил и сюда в Петербурх прилетел? – насмешливо спросила княгиня. Она уже приладила мушку, но не понравилось ей. Отодрала и на другом месте, чуть ниже, приложила.

Уже не алым румянцем, а гневом залило лицо лейтенанта. Багровей рубинов лицо стало.

   – Не обык я, ваше превосходительство, писем чужих читать! – с трудом выговорил лейтенант. – Что княжна говорила, то и передал. В Петербург я по служебной надобности прибыл!

Хотел Овцын повернуться и уйти, но тут снова в зеркале с глазами тётеньки встретился. Не было в них ни насмешки, ни недоверия. И невозможно оторваться было от этих глаз. Хорошо, что княгиня сама смутилась, прикрыла свои глаза ресницами тёмными, длинными...

С досадой сорвала с груди мушку-сердечко, отшвырнула в сторону, другую мушку из шкатулки схватила и, не глядя, на грудь прилепила. Потом встала. Повернулась к Овцыну. На высокой груди – кораблик под парусами бежит, покачивается от прерывистого дыхания.

Прилипли к нему глаза Овцына, не оторвать.

   – Присесть не угодно ли, Дмитрий Леонтьевич? – ласковым голосом осведомилась княгиня.

Присел лейтенант. Всё равно ноги не держали. Присела рядом и хозяйка. Совсем теперь близко к Овцыну отважный кораблик подплыл. Ещё ближе... Ближе уже некуда...

Когда уходил Овцын, натянув на голову серый от дорожной грязи паричок, велено ему было покамест в Адмиралтейств-коллегию не соваться.

   – Отчего же? – застёгивая мундир, спросил Овцын.

   – Оттого, дурачок, что недавно лейтенантов Муравьева и Павлова в матросы разжаловали за то, что на Обь сплыть не сумели...

Дрогнула рука Овцына. Долго пуговицей в петлю попасть не мог. Степана Муравьева и Михаила Павлова добро Овцын знал. Сколько переживал прошлым летом, что вперёд его своё плавание совершат...

С трудом совладал с пуговицей.

   – Что ж тянуть? – вздохнул. – Отчитываться всё едино придётся.

   – Отчитаешься, когда я скажу… А покамест больным скажись. Завтрева, лейтенант, я тебя к себе жду.

Не стал спорить Овцын.

О чём спорить тут? Ежели на роду написано, чтобы в матросах пропасть, чего же торопить судьбу этакую?

Ну и правильно, что спешить не стал. На этот раз удалось Дмитрию Леонтьевичу перехитрить судьбу. Когда с разрешения княгини выздоровел он и отправился докладывать в Адмиралтейств-коллегию, как сына родного, адмиралы встретили. Словно это не они Муравьева и Павлова в матросы разжаловали для острастки северным льдом. Кивали адмиралы, слушая отчёт Овцына о льдах, загородивших выход в море, хвалили составленные лейтенантом карты Обской губы, одобрили его сухопутные экспедиции. Решено было, что опыт, накопленный Дмитрием Леонтьевичем в походах, надобно обобщить и, воплотив в пункты инструкций, передать другим северным отрядам.

И уходило ощущение виноватости, крен голос Овцына. Смело вносил он – и в самом деле очень полезные! – предложения. Говорил, что надобно строить дружеские отношения с коренными жителями тундры, а для этого – платить им за выполненные для экспедиции работы. Надобно построить второе судно, поскольку во время короткого полярного лета нельзя терять времени на хождение от одного берега губы к другому... Всё это одобрила Адмиралтейств-коллегия и дала соответствующие указания.

И пополнение взамен умерших членов команды дали. Все просьбы Овцына исполнили, хотя напоследок и напомнили строго-настрого, что «без окончания и совершенства оной экспедиции возвращения не будет».

Да только Овцыну иное решение – хуже самого строгого наказания было бы. Нешто ему, которого так горячо бабы любят, перед какими-то льдами полярными, перед холодами арктическими пасовать? Нет и нет! Одолеет их! Какие б там, на море, стамухи ни стояли, прорубятся сквозь них к Енисею. Зубами прогрызут дорогу кораблю!

И опять сам себе удивился лейтенант. Ещё вчера казалось, жить не может, чтобы в глаза княгини не заглянуть, а сегодня сидел во дворце – как-то тоскливо и от того стыдно было.

   – Да поезжай, поезжай, негодяй, к медведям своим! – сказала княгиня. – Что вздыхать, как корове...

Начал было Овцын говорить о тоске своей сердечной, да ведь что же поделаешь? Служба... Надобно ехать...

– Езжай, Митенька! – сказала княгиня. – Дай тебе Бог удачи!

Как на крыльях, полетел Овцын подалее от просвещённого шуршания петербургских платьев.

Задержался только в Москве, да совсем ненадолго в Казани, чтобы получить там необходимое снаряжение для строительства второго корабля. В Тобольск поспел как раз к началу паводка. Оставил людей достраивать второй корабль, а сам поскорее поплыл вниз по Оби вслед за уходящими льдинами.

В Берёзове тоже только на денёк задержался, чтобы снарядить сухопутный отряд к берегу моря, и дальше на север поплыл...

И таким стремительным движение его было, что, казалось, никакая преграда его не остановит... Но и этим летом, хотя и прошли, лавируя между льдинами, почти до самого моря, в море так и не вырвались. 15 августа сплошные ледяные поля преградили путь... Льды стояли «зело твёрдостью застарелые», и пробиться сквозь них было невозможно.

Пришлось отступить. 25 сентября 1736 года «Тобол» встал на зимовку в Обдорске.

7

Такая любовь только в сказках бывает.

Отсвистела метелями, отгорела полярным сиянием таймырская зима. Пришла весна. Потянулись на север караваны птиц...

Расцветали, не ожидая, пока оттает земля, прямо под ледяной коркой цветы. И с каждым днём прибывал день, пока не встало солнце на незакатный постой. Не отличить стало ночи от дня. В любой час светло... И какой час был, день или ночь – кто знает? – когда остановились Василий и Татьяна Прончищевы над стелющейся под ногами берёзовой рощицей. Невелики деревья, до колена не достают, а словно настоящие берёзы... Трепещут на студёном сквознячке изумрудные листочки...

Посмотришь на рощу и сказочным великаном себя представишь, а поднимешь глаза, вглядываясь в затянутый сероватой дымкой простор тундры, и таким крохотным становишься! Меньше, чем эти карликовые берёзки, меньше, чем трепещущие на их ветвях листочки...

Только совсем и не страшно затеряться в бесконечном пространстве, потому что не один ты, а рядом с любимым человеком, потому что любовь в тебе, которая всё вокруг красотой наполняет, с которой и гиблое место раем покажется...

Шло лето. Прошли, гонимые гнусом, стада диких оленей. Непрерывным потоком несколько дней текли на север. Местные промысловики поджидали оленей на переправе. На лодках врезались в стада и острыми копьями кололи животных. Наиболее удачливые охотники за день добывали до ста оленей... Вместе с промысловиками охотились на оленей и моряки, запасаясь мясом на предстоящее плавание. Покраснела от оленьей крови ледяная вода, но и кровь не растопила вставших у выхода в море льдов.

Уже и грибы поднялись, прикрывая своими шляпками верхушки берёзок, а лёд на море не двигался...

И только когда совсем потеряли надежду, свершилось... 1 августа подул сильный ветер и заколебалась ледяная твердыня. Морские волны взломали ледяную крышу. Дыбом вставали гигантские льдины, сталкиваясь друг с другом, исчезали в морской пучине и снова поднимались на гребне волн – потемневшие от придонного песка и ила... Всю ночь работало море, и далеко по освещённой тусклым солнцем тундре разносился грохот. К утру льды разошлись... Подняв паруса, «Якуцк» вышел в море. Расталкивая вёслами кружащиеся льдины, весело побежали на запад. Почти триста миль пробежали за первые двое суток.

Едва успевали наносить на карту пустынные берега.

4 августа послали отряд под командой Чикина для осмотра Анабарской горы, а Василий Прончищев и Семей Челюскин занялись нанесением на карту речной губы.

Через неделю Чикин вернулся, и, ловя парусами не стихающий ветер, побежали дальше, пока у входа в Хатангский залив не встретили великие льды. Дальше уже не плыли, а лавировали между льдами. Здесь, в заливе, потеряли гружёный провиантом ялбот... И опять – откуда она взялась тут? – увидели избу посреди пустынного берега. Хозяина, правда, не застали, но запасы хлеба свидетельствовали, что обитаема изба. И собака кружилась вдалеке, злобно облаивая непрошеных гостей...

То и дело открывались острова, но подойти к ним из-за льда не удавалось. Огибая Таймырский полуостров, плыли теперь на северо-восток... Лёд у берегов сделался гладким, видно, что ни в какое лето не ломается он. Не обращая внимания на судно, бродили по льду белые медведи. В промоинах стадами резвились белухи. Моржи и тюлени лежали на ледяной кромке и тоже не обращали внимания на корабль. Зато чайки исчезли. И ветер стих. Наползали пронзительно-холодные туманы. Открытое море напоминало теперь расселину. По обе стороны дымящейся морозным паром полыньи высились ледяные стены...

Прончищев почти не покидал побелевшей от инея палубы. Он сильно ослаб. Когда Татьяна приносила горячую пищу, с трудом удерживал в руках миску.

20 августа командир не смог встать, и у постели его был собран консилиум. Семён Челюскин, «бравший» сегодня солнце, сказал, что плывут на широте семьдесят семь градусов двадцать девять минут. Потом выяснится, что плыли они гораздо севернее и уже вошли в пролив Вилькицкого, пройдя больше половины назначенного им пути, – но выяснится это потом. А пока консилиум решил – возвращаться, «понеже льды в море лежат далече к северу и от севера к востоку, и льды плотные и густые, и обойтить их и между ними пройтить невозможно».

Развернули в пятидесятиметровой промоине корабль и, выгребая на вёслах, поплыли назад. Мороз крепчал. Вёсла с трудом ломали ледок, стягивающий проход... Последние мили к чистой воде проползли, разбивая лёд баграми. Был объявлен аврал, и только чудом удалось вырваться из пасти полярной зимы.

24 августа, когда пробились в Хатангский залив, командование принял на себя Семён Челюскин. Он и принял решение возвращаться на зимовку в устье реки Оленек.

Через пять дней Василий Васильевич Прончищев умер.

Судно с мёртвым командиром на борту долго не могло зайти в устье реки: семь дней дул с берега штормовой ветер, выгнавший из рукавов воду. Только в начале октября провёл Семён Челюскин дубель-шлюпку к посёлку промысловиков.

6 октября Василия Васильевича Прончищева похоронили. Синеглазого барабанщика отряда цинга не тронула, но после смерти мужа Татьяне расхотелось жить, и через пять дней она ушла следом за любимым. Тихо угасла её жизнь... Было Татьяне Прончищевой всего восемнадцать лет. Не осталось от неё ни детей, ни имени... Бухту в память первой полярницы почему-то назвали именем Марии Прончищевой.

Печальная и горестная повесть о короткой жизни влюблённых... Чьё сердце не тронет она?

И не потому ли и в наше время суровым полярным морякам в завывании ветра, проносящегося над Берегом Василия Прончищева, чудится женский плач? Не потому ли такой нестерпимо синей кажется синева льдов в бухте Марии Прончищевой? Не потому ли так бережно хранит холодная северная земля могилу влюблённых, заполярных Ромео и Джульетты?