Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

2

Лейтенант Дмитрий Лаптев ехал в Петербург, чтобы свидетельствами собственного опыта опровергнуть свидетельства казака Семёна Дежнёва, сто лет назад совершившего то, что не мог совершить он сам.

Кроме того, призывали Дмитрия в Петербург и семейные дела. Ещё когда пытался он пробиться сквозь непроходимые льды на восток, дошли из Петербурга смутные слухи, что сидит в тюрьме, дожидаясь казни за измену Отечеству и государыне императрице, его двоюродный браг Харитон.

Этого не могло быть! Не мог весёлый и отчаянный Харитон совершить измены! Дмитрий готов был кричать об этом во весь голос, но среди холодных ледяных торосов застревали слова, замерзали над бескрайней тундрой... Надобно было ехать в Петербург, чтобы там хлопотать, вытаскивая из тюрьмы брата. Об этом Дмитрий Лаптев не говорил никому, но и об этом он думал, записывая решение консилиума офицеров дубель-шлюпки «Иркуцк»: «И на предбудущий 1737 год на море не выходить, понеже к проходу до реки Колымы и до Камчатки, по всем обстоятельствам, ныне и впредь нет никакой надежды...»

И вот теперь Дмитрий прибыл в Петербург...

Однако Харитона он нашёл не в тюрьме... Живым и здоровым был брат и командовал сейчас придворной яхтой «Декроне». И семьёй обзавёлся Харитон. Красавица супруга вынесла показать своего первенца.

Улыбался, глядя на пускающего пузыри племянника, Дмитрий. Дал ребёнку поиграть своим пальцем. И сам не мог понять, отчего так грустно, почему кошки скребут на душе...

Потом, когда унесла невестка ребёнка, разговаривал с братом о его злоключениях.

История была невероятной... Три года назад объявили войну претенденту на польский престол Станиславу Лещинскому. Русский флот вышел тогда в море для осады Гданьска... Фрегату «Митау», на котором служил мичманом Харитон, поручили осмотреть рейд. Задача была не слишком сложная, и «Митау» справился бы с ней, но адмирал Гордон запамятовал указать в ордере, что французские корабли – Франция поддерживала Лещинского – являются неприятельскими, и командир «Митау», француз по национальности, не только не ретировался от французской эскадры, но и обрадовался встрече с земляками...

«Митау» был взят в плен без боя, и все офицеры и матросы увезены во Францию. Потом, когда война закончилась, их вернули в Россию. Здесь все они предстали перед следствием но обвинению в измене...

   – Наверное, казнили бы... – сказал Харитон. – Слава Богу, тот ордер, который Гордой «Митау» дал, отыскался... Ну а когда увидели, что нашей вины в сдаче фрегата нет, отпустили всех, кто выжил... Два года и просидел всего в тюрьме...

   – Не так уж и мало... – посочувствовал брату Дмитрий. – Тем более что без вины...

   – Бывает, что и дольше сидят... – сказал Харитон. – И иногда тоже без вины... У тебя-то как дела? Как экспедиция?

Хвастать Дмитрию было нечем.

Первые годы он провёл офицером для особых поручений при Беринге. Помогал Анне Матвеевне фейерверки устраивать в Якутске... И так до смерти надоело это, что, когда пришло известие о гибели Лассиниуса, вытребовал у Беринга назначения в северный отряд.

   – Дела хотелось, Харитоша... Де-ла... А там льды стоячие, который уже год ни ветром, ни морем не ломаны...

   – В Петербург-то чего приехадчи? – равнодушно спросил Харитон, и равнодушие это сильно огорчило Дмитрия. Хотел он сказать, что ради Харитона и приехал, но промолчал. Чего говорить, если его помощь не потребовалась...

   – Адмиралтейств-коллегию надо как-то убедить, что невозможное дело – в тех льдах плавать... – с досадой сказал он.

   – Объяснишь... – не совсем уверенно проговорил Харитон. – Если никто там не может плавать, чего же не объяснить? Сам же говоришь, что покойный Лассиниус тоже не шибко далеко продвинулся... Должны понять это адмиралы наши...

   – Может, и поймут... – сказал Дмитрий. – А может, Харитон, и иначе выйти. Такое дело тут, что среди приписанных к экспедиции профессоров согласия пет. Академик Миллер, к примеру, разыскал дежнёвские скаски в архиве, по которым получается, что сто лет назад уже плавали там казаки...

   – Как же это удавалось им?

   – Откуда я знаю... Капитан-командор Беринг вообще сумлевается, что они плавали...

Внимательно посмотрел Харитон на брата. Потом положил свою руку поверх его руки.

   – Не вешай носа, Митя... – сказал, ободряюще улыбаясь. – Чего прежде времени огорчаться? В жизни всяко бывает... А на меня, Митя, ты всегда в надежде будь! Я пособлю тебе, чем сумею.

Отдёрнул свою руку Дмитрий.

   – Ты чего? – удивился Харитон.

   – Ничего... – ответил Дмитрий.

Трудно было объяснить, что помогать приехал, Харитона вытаскивать из беды... Ещё труднее было привыкнуть к мысли, что Харитон вместо этого сам предлагает помощь. И не в насмешку, а от чистого сердца. Это хорошо, конечно, только очень досадно. С трудом переборол раздражение Дмитрий.

   – Ты не понял ничего, Харитон... – сказал он. – Это капитан-командор сумлевается... А у меня сумлений нет. Я там сам был и знаю твёрдо, что не можно там плавать. Дежнёвские скаски – выдумка... Перепутали что-то казаки...

   – Кто знает, Митя... – усмехнулся Харитон. – Может, и перепутали, а может, и нет... Казаки такой народ, что у них и небываемое бывает. Алексей Ильич Чириков рассказывал мне, что Беринг пять годов к плаванию готовился, а потом и двух месяцев не плавал... А казачий голова, Шестаков, кажется, враз в экспедицию с ватагой своей собрался...

   – Слышал я про Шестакова этого... – недовольно проговорил Дмитрий и встал. – Быстро собрался, да быстро и голову сложил. И ничего, кроме вреда, от его экспедиции не произошло. Только водку из камчатской травы гнать научились! Ну, все! Рад был тебя, Харитон, в добром здравии видеть. А теперь пойду я...

   – Никуда ты не пойдёшь! – решительно объявил Харитон. – Ты у меня, Митя, жить будешь, и не выдумывай. Здесь Петербурх небось... Куды на постой встанешь?

Так и не отпустил никуда. Ничего не оставалось Дмитрию, пришлось покориться. Всего на год старше Харитон был, а всё равно – брат. Старший...

И хорошо, конечно, вместе жить, только получалось, что Дмитрию теперь на два фронта биться приходилось. Днём убеждал чиновников Адмиралтейств-коллегии, что невозможно в тех льдах плавать, а вечером это же втолковывал Харитону.

В Адмиралтейств-коллегии Дмитрий решительное поражение потерпел. Взыскания на него сделано не было, но поверили в коллегии не ему, а казаку Дежнёву. Дмитрию Лаптеву было приказано решительно: всякие вредные мечтания и разговоры, дескать, невозможно исполнить, порученное задание, позабыть. Все отряды экспедиции будут продолжать работу, пока не исполнят полностью то, что им указано.

Не поверили адмиралы и в открытие, сделанное профессором Делакроером.

   – С чего бы это море мелеть стало? – удивлялись они. – Вроде как с другими морями сообщается... Океан всё-таки...

А президент Адмиралтейств-коллегии, граф Головин даже речь произнёс.

   – Нетто вы завет русских моряков забыли? – вопрошал он у Лаптева. – Петром Великим всем нам заповедано, что начатое свершиться должно! И то ведь помнить надобно, что уже плавали там, как профессорами доказано! Люди, навигации не знающие, на судах погибельных плаванье то проходили! А вы что? Корабли ваши безопасны суть и удовольствованы такелажем, парусами и прочими припасами надёжными! Надлежит вам вящую ревность к службе Ея Императорского Величества оказать!

С этим и велено было лейтенанту Лаптеву в Якутск возвращаться. Так и не сумел он казака Семёна Дежнёва одолеть. Очень досадовал Дмитрий Яковлевич. На Головина, на Дежнёва, а ещё больше – на брата Харитона.

   – Правильно решили! – говорил тот. – Смешное дело – деды плавали, а у вас что? Жила тонка? Надо, Митя... Нельзя посрамиться...

   – Ты бы сам на те льды посмотрел, Харитон! – раздражённо сказал Дмитрий. – Это тебе не на дворцовой яхте прогуливаться.

Зло сказал, с насмешкой.

Но не рассердился Харитон.

   – Я тебя попросить, брат, хотел... – сказал. – Пособил бы ты мне.

Ну вот... Пособлять ехал Дмитрий и, как оказывается, не напрасно. Действительно, брату помощь требовалась. Правда, немножко другая, не та, которую Дмитрий собирался оказать. Просил Харитон протекцию устроить. Оказывается, уже подал он прошение на Высочайшее имя: «Понеже ныне в Камчацкой экспедиции есть вакации... прошу меня от флота лейтенанта пожаловать и послать в вышереченную экспедицию».

Не велик человек Дмитрий Лаптев в экспедиции был, но и его влияния достало, чтобы определили Харитона взамен умершего Прончищева. Очень эта идея адмиралам поправилась: один брат на восток от Лены пойдёт, другой на запад... Глядишь, этак-то, по-братски, и пройдут то, что для других неодолимым препятствием оказалось...

13 декабря мичман Харитон Лаптев был произведён в чип лейтенанта флота и утверждён командиром дубель-шлюпки «Якуцк».

В конце декабря и выехали братья из Петербурга. Путь их лежал в Москву, оттуда – в Казань. По пути братья заехали в свои имения под Великими Луками.

Великое сельцо Пекарево в наследство Харитон Прокопьевич получил. Целых шесть изб. В пяти из них семнадцать лаптевских крестьян проживало, в шестой – господской – избе Харитон красавицу жену с сынишкой оставил. Страшно было семью среди замученных правежами крестьян оставлять, но только и в Сибирь везти – средствов не имелось.

А Дмитрий Яковлевич – в своём имении – отца, находившегося в «древней старости», навестил... Совсем стар отец стал. Видел уже не глазами больше, а сердцем...

   – Ишь, какой стал! – горделиво хвалился сыном. – Адмирал самый настоящий.

   – Какой, батя, я адмирал... – смущался Дмитрий. – В лейтенантах пока хожу.

Но отец и слышал плохо.

   – Форменный адмирал! – кивал он.

И ведь на самом деле увидел он из своей древней старости то, что другие не видели. Единственный из всех участников экспедиции Северной, дорастёт Дмитрий Яковлевич до адмиральского чина...

Дмитрий Лаптев вырос вместе с Харитоном. Брата он знал, кажется, наизусть, а тут, в Казани, выяснилось, что совсем другой это человек. Не осталось в Харитоне и следа легкомысленности. Очень серьёзно к отбору снаряжения отнёсся, вникал во все мелочи, не успокаивался, пока требуемое не получал... Когда удалось ему два новых морских цель-компаса получить, не смог скрыть Дмитрий своего удивления.

   – Погоди, братец! – весело ответил ему Харитон. – Я ещё и на Ледовитом море, небось, тебя обскачу.

   – Там и посмотрим, на Ледовитом море! – засмеялся в ответ Дмитрий. И вздохнул: – Льды бы обскакать, Харитоша... То бы дело было...

Как только вскрылась Волга, они сразу двинулись в путь...

3

За год до этого умер в Петербурге первый человек в тогдашней Русской Церкви – иезуит Феофан Прокопович.

Отлоснилась, завиваясь кольцами, его борода...

Кроме бороды, ещё один дар у Феофана был – умел он беззастенчиво, не смущаясь никакими преувеличениями, льстить сильным мира сего.

   – Аще бы всех князей наших и царей целая к нам пришла история! – говорил Феофан Петру Первому. – Была бы то малая книжица противо повести о тебе едином!

Льстить многие умеют. Как Феофан льстить – никто не умел. Троих монархов миропомазывал на царство – Екатерину Первую, Петра Второго и Анну Иоанновну. Двое недолго царствовали, а Анна Иоанновна держалась. Царствовала и своего пиита-архиепископа в обиду никому не давала.

Всех своих врагов Феофан в прах обратил. Добился, чтобы с Феодосия, архиепископа Новгородского, сняли архиерейский сан, а потом уже сам, в своей тюрьме собственной, заморил его лютой смертью голодною...

Любил Феофан ужинать в камере, где прикованный к стене Феодосий стоял. И так в чревоугодии грешен Феофан был, а однако приправленные созерцанием умирающего от голода Феодосия яства ещё вкуснее казались.

Сладко было Феофану мучить православных священников и архиереев. О застенках его даже палачи Тайной канцелярии с уважением отзывались. Частенько в застенок, после заседаний в Синоде, Феофан наведывался...

На дыбу иереев поднимал, огнём жёг, кнутом разминал... Редко кто живым из застенка его выходил.

Последнее время Феофан ионов, которые тайну исповеди не желали раскрывать, перебирал.

   – Как же так? – ласково вопрошал он у поднятого на дыбу священника. – Столько годов прошло, как указ вышел, а ты ни на одного злоумышленника не донёс. Неладно, отче...

   – Так ведь не было таковых, владыко... – стеная, отвечал иерей. – Нетто народ наш на царя умыслить что может?

   – А тут самому думать надобно, – беря накалённую на огне железную полосу, говорил Феофан. – Бывает, человек и сам не догадывается, что злоумышляет он. Или, к примеру, недоволен чем... Кажется, на чиновника ругается, а если подумать, так Ея Императорское Величество поносит. О таких тоже надобно сообщать. А от тебя, отче, сообщений не было.

   – Владыко! – глядя на переливающуюся малиновым жаром в руках Феофана железную полосу, закричал иерей. – Так ведь и к исповеди тогда приходить fie будут! Покаяния на Руси не станет!

   – А сие, отче, не твоего ума дело! – сказал Феофан и прижал раскалённую полосу к голой спине священника.

   – Господи, помилуй! – только и успел прошептать несчастный. Сорвался шёпот на крик, разрывающий горло. Палёным мясом запахло в застенке. Затрепетали ноздри Феофана. Позабывшись, прижимал он раскалённую полосу к телу священника, пока не затих тот.

Только тогда уронил на пол орудие пытки и, пошатываясь, побрёл из застенка.

Не было в нём зла на людей, которых он мучил.

   – Есть человеки, – воротившись из застенка в свои покои, попытался объяснить это Феофан своему лекарю, немцу Стеллеру, – которым кажется всё грешным и скверным, что только чудно, весело, велико и славно... Эти люди самого счастья не любят... Кого увидят здорового и хорошо живущего, тот у них не свят...

   – Что есть свят, герр пастор? – спросил разбиравший свой гербарий молодой лекарь.

   – Какой я тебе пастор? – проворчал Феофан, укладываясь на кушетку. – А эти люди, о коих я говорю, хотели бы, чтоб все злообразны были, горбаты, темны, неблагополучны... Посмотри, дурак, бок чего-то сегодня тянет...

Неохотно оторвался от гербария Георг Стеллер. Ткнул пальцами в бок архиепископа, на пальцы свои посмотрел, подумал и сказал:

   – Здоровы, герр пастор.

И вернулся к гербарию.

   – Экий дурак! – вздохнул архиепископ. – А ещё академик. Прогоню я тебя. Чего отлучался без спросу? Цветочки свои собирал? А мне лекарство надобно было, доискаться тебя не могли!

   – Все болезни человека суть выдумка! – хладнокровно отвечал Стеллер. – Выбросьте из головы и тотчас здоровы будете.

   – О, главо, главо! – поднеся указательный палец к своему лбу, сказал Феофан. – Разуму упившись, куда ся преклонишь?

И, вздохнув, закрыл глаза.

Стеллер внимательно взглянул на него и снова подошёл к кушетке.

   – Покажите язык, герр пастор! – сказал он.

Когда Феофан высунул язык, Стеллер пощупал лоб архиепископа.

   – Трёх монархов я на царствие помазывал, – не открывая глаз, сказал Феофан, – и троих хоронил. Блаженный памяти император Пётр Алексеевич тяжко умирал. Злодей Феодосий, бывший Новгородский архиепископ, сказывал, будто болезнь Петру пришла от безмерного женонеистовства. И за посяжку на духовный и монашеский чин... Ещё глупее тебя, немец, архиепископ был. Так я его голодом заморил. Но вначале через пытку провёл. Как же без этого?

Открыл глаза Феофан. Встревоженно смотрел на него Стеллер.

   – Что? – спросил. – Испугался, немец?

   – О, силы небесные! – воскликнул Стеллер. – Вы и впрямь помираете, герр пастор!

   – Ну, коли и ты это понял, кликни келейника тогда... Скажи, что причаститься хочу...

   – Герр...

   – Ступай же! – рассердился Феофан. – Сделай, что говорю! Да гербарий забери свой! Не до травок твоих! Помирать буду...

И усмехнулся, глядя, как пятится к двери Георг Стеллер, никудышный, сопливый лекарь. Впрочем, не гневался на него Феофан. Немец и есть немец, чего с немца спросишь? Непонятно только, отчего он привязался к нему, как ни к кому и никогда не привязывался. Впрочем, додумать своей мысли архиепископ не успел. Помер, едва успев причаститься...

Завершилась жизнь ещё одного петровского птенца... Помер и этот, крещённый именем Елеазара, постриженный в католическом монастыре именем Елисея, отправленный иезуитами в Россию под именем Феофана... Помер человек, составивший Духовный регламент, по которому отменена была тайна исповеди... Регламент, по которому и после смерти Феофана, пока не возобновилось патриаршество, должна была жить – триста лет – Православная Церковь.

Велика была чёрная сила в Феофане. Всё, на что только не обращался взгляд иезуита, превращалось в свою противоположность, а если не превращалось – гибло, а если не гибло – изводилось безжалостно в страшных застенках Феофана... Видно, за великие грехи попущением Божиим наслан был Феофан на Русскую землю...

А неудачливый лекарь Феофана, немец Георг Стеллер, которого зачем-то пригрел архиепископ на склоне своих лет, после смерти благодетеля, собрав гербарии, удалился из резиденции на Каменном острове. Более он уже не подвизался в медицине, и Академия наук отправила его в Камчатскую экспедицию к господину Берингу.

Между прочим, в Казани встретился двадцатидевятилетний Георг Стеллер с лейтенантами Харитоном и Дмитрием Лаптевыми, которые были ненамного старше него, и пристроился, чтобы с ними добираться до Якутска. Однако вместе недолго они путешествовали. И от рождения не шибко-то покладистый характер у Стеллера было, а за время жизни у Феофана он и совсем испортился. В редком городе удавалось Стеллеру не учинить скандала. На пять лет из-за такого «покладистого» характера затянулся его путь до Охотска. Лаптевым же недосуг было. Спешили Харитон Прокопьевич и Дмитрий Яковлевич к студёному, покрытому льдами морю, которое назовут потом их именами...

4

В Тобольске ещё одна встреча ждала братьев Лаптевых. Встретились они в сибирской столице с Митенькой Овцыным – этим любимцем женщин и удачи.

Как начищенная медаль сиял Митенька. Виват! Виват! Прошлое лето 1737 года, которое провёл Дмитрий Лаптев в Петербурге, споря с казаком Семёном Дежнёвым, Митенька Овцын не пропустил. Всё-таки прорвался из устья Оби к устью Енисея – первым из командиров исполнил приказ... Полностью исполнил, без всяких оговорок! Сейчас он вёз в Петербург точные карты берегов Обско-Енисейского междуречья.

Победно сияли глаза Митеньки. Награды, слава и ласки ждали его в Петербурге. Некогда было Митеньке...

Случайно столкнулся с друзьями у тобольской губернской канцелярии. Обрадовался. Посочувствовал Дмитрию Лаптеву, что пропустил тот такое благоприятное для плавания лето. Победоносно улыбаясь, подбодрил Харитона, дескать, уже отправлен им штурман Фёдор Минин с помощником Стерлиговым на «Оби-Почтальоне», должны они пройти вокруг Таймырского полуострова навстречу Ленско-Енисейскому отряду, которым предстоит командовать Харитону Лаптеву.

   – Поспешай, Харитоша... – поддел Митенька товарища. – Фёдор – мужик решительный... Как бы наперёд тебя в Якутск не прибыл...

Обидно было Лаптевым эту похвальбу слушать, но, хотя и натянуто, улыбались они. Понимали, что удача распирает Митеньку. И не интригами столичными удача добыта, а в равнодушном безмолвии льдов, в смертельно опасных походах... Как же не порадоваться за товарища? Может, и им когда-нибудь тоже улыбнётся фортуна?

   – Друзья! – сказал Овцын. – Я на минуту только... Доложусь начальству да подорожную отмечу... Подождите меня. Поговорить хочется!

Не стали возражать братья. Зависть, конечно, была, но радости за товарища – всё-таки больше.

   – Давай, Митенька... – улыбаясь, сказал Харитон. – Докладывайся. А мы тебя здесь подождём. Посидим потом, поговорим...

Захлопнулась дверь за счастливчиком.

Тёплый сентябрьский день был. Деревья в золотом убранстве стояли, и оттого особенно солнечным день казался. Всё золотистым светом залито. Только дверь в губернскую канцелярию, захлопнувшаяся за Митенькой, чернела в солнечном празднике.

Поговорили братья об Овцыне, вспоминая его проделки в Морской академии. Вот уж о ком бы не подумал никто, что он первым будет. Но это он стал первым. Всех сумел обойти! Значит, за мечтательностью и легкомысленностью Митеньки самого главного в нём они не разглядели. Улыбались братья этой своей мысли, радуясь за Овцына.

Час прошёл. Не выходил из канцелярии Митенька.

Не нервничали братья. Понимали, что всякому, небось, с героем поговорить хочется. Начальству тоже.

Ещё полчаса прошло.

   – Я схожу, узнаю, скоро ли он... – решительно сказал Харитон и шагнул к чёрной двери.

В канцелярии непонятное происходило.

Испуганно жались друг к другу писаря. Настороженно смотрели они на вошедшего Лаптева. Овцына не видно было.

У дверей одной из комнат с примкнутыми штыками застыли солдаты. Дверь открылась, и из неё знакомый Харитону пожилой офицер вышел. В руках пакет. Глаза отчуждённые. Строго взглянул на Лаптева.

   – Что вам здесь, господин лейтенант, надобно? – спросил.

Всё понял Харитон. Уже смотрели так на него, когда привезли их из Франции в Россию... Тоже вошёл тогда офицер, что-то сказал весёлому сержанту, встречавшему пленников, и сразу чужим стало лицо сержанта.

   – Бумагу надо выправить... – осторожно сказал Харитон.

Чуть помягчели глаза офицера, узнавая Лаптева.

   – Прошу вас, господин лейтенант, – сказал он, – зайдите завтра. Очень прошу...

И чуть сжал локоть Харитона, как бы извиняясь. Взглянув на конверт, прочитал Лаптев надпись: «Его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии».

Чуть заметно кивнул пожилой офицер, перехватив взгляд Харитона.

   – Прошу вас, лейтенант... – повторил он.

   – Скоро Митенька освободится? – вопросом встретил брата на улице Дмитрий.

   – Пошли! – не объясняя ничего, сказал Харитон. – Не надо никого ждать.

Ничего не понял Дмитрий, но пошёл следом за братом. Только раз и оглянулся назад...

А к вечеру поползли по Тобольску слухи, что схвачен опасный злоумышленник. Всё лето шло в Тобольске следствие о заговоре Долгоруковых, но главного злоумышленника задержать не удавалось. Скрывался где-то на северах. Прятался от агентов Тайной канцелярии среди тамошних льдов... А теперь решил пробраться в Россию и объявился в Тобольске. Слава Богу, не растерялся канцелярист, когда подорожную его увидел. Задержал злодея. Сейчас он в Тайной канцелярии, не уйдёт теперь, не спрячется...

   – Харитон! – кинулся к брату услышавший эту новость Дмитрий Лаптев. – Надобно пойти... Рассказать... Выручать Митеньку надобно.

   – Сядь! – не глядя на брата, ответил Харитон. – Никуда ходить не надобно. – И добавил не очень уверенно: – Небось сами разберутся в Тайной канцелярии...

С Овцыным собирались отпраздновать братья встречу... Вот и отпраздновали. Сидели на крутом берегу Тобола и пили водку. Вместо Овцына пожилой офицер, который арестовывал Митеньку, с братьями сидел.

Когда уже порядочно выпито было, рассказал, что просил лейтенант по назначению пакет в Адмиралтейств-коллегию переправить... Там – отчёты экспедиционные, карты... Что теперь делать? Как быть? То ли в Тайную канцелярию сдать, то ли в Адмиралтейств-коллегию, как Овцын просил. Такое горе, как же не уважить?

   – Великий подвиг лейтенант Овцын совершил... – сказал Дмитрий Лаптев. – Через такие льды непроходимые из Оби в Енисей прорвался... Как можно, господин офицер, подвиг сей в Тайной канцелярии схоронить? Этот отчёт не Овцыну надобен, всей России.

   – Кто знает, чего ей, России, надобно... – вздохнул офицер. – Годов восемь назад, я ещё только начинал службу здесь, сидели мы, как с вами, на берегу с казачьим головой Афанасием Федотовичем Ч1естаковым... Тоже говорили, чего России надобно... Где он сейчас, Афанасий Федотович... Слух такой был, что от чукоч немирных погиб...

   – Погиб... – сказал Дмитрий. – Верный слух то.

   – Я тоже так и думал... Коли не погиб, обязательно объявился бы. Жалко... Крепкий человек был. До ста лет такие живут...

Он выпил водки и повернулся к Дмитрию.

   – России, говоришь, надобно... – слезливо сказал он. – А я тут, пока служу, за эти десять годов такого насмотрелся, что уже и не знаю, чего надо... Везут и везут народ. И генералов в Сибирь везут, и князьёв, и графов... Простого народа тоже добро бывает. А то дак назад начинают везти... И ничего не знаешь, кого и куда завтра повезут... А то бывает, что у человека и имя переменят, чтобы никогда уже не сыскать...

   – Нам это ни к чему знать... – прервал его Харитон. – У нас дело простое – корабли водить.

   – Оно верно... – опомнился офицер. – Меньше знаешь, и душа меньше болит. Это уж у меня участь такая...

   – Вы об Афанасии Федотыче Шестакове вспомнили... – стараясь перевести разговор в безопасное русло, сказал Дмитрий. – Смелый, видать, человек был?

   – Смелый... – ответил офицер. – А тоже до того в Тобольске досидел, что выть по ночам стал.

   – Как это?!

   – А так... Выйдет сюда, на берег, со штурманом своим... Гансом его, кажись, звали... И воют вдвоём...

   – Я бы тоже сейчас повыл маленько... – сказал, криво усмехаясь, Харитон.

В шутку хотел сказать, только не получилась шутка. Уже стемнело совсем. С высокого берега всё небо, изукрашенное яркими звёздами, видать. Поблескивала внизу тёмная гладь воды... И рядом с широтой речною, с небесною бесконечностью совсем муторно на душе становилось. Впрямь – завыть хотелось...