Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

9

Офицеры ехали в эту экспедицию с жёнами и детьми.

Бесконечный – шестьсот с лишним подвод! – обоз растянулся от ворот Адмиралтейства до кладбищ на окраинах, которые в прошлом году стали сдавать немцам под огороды. Скрипели полозья по мартовскому снегу. Сияло весеннее солнце. Позабыв закрыть рты, удивлённо смотрели на повозки петербуржцы. Куды собрались такие? Кого только не было на возах. Офицеры в треуголках морских, матросы в красных чулках, барыньки разодетые с детишками, и солдаты вокруг, солдаты...

   – Куды гонят-то бедных?

   – В Сибирь... – отвечали хмурые солдаты. – В экспедицию...

   – Ишь ты! – глядя вслед, сокрушались зеваки. – В Экспедицу каку-то везут всех... А много-то как!

   – И далеко ль Экспедица эта будет? – спрашивали другие.

   – Да уж не близко... Солдаты-то говорят, в Сибири где-то...

Под эти разговоры и выехали из Петербурга. Виват! Виват! Позади остался город, который всё ещё не мог превратиться в столицу. Потянулись вдоль дороги леса. Дорога лежала на Тверь. Из Твери, дождавшись, пока вскроется Волга, поплыли в Казань, где под присмотром лейтенанта Овцыпа казанский губернатор Кудрявцев собирал припасы, готовил в адмиралтействе снаряжение.

С Волги повернули на Каму, потом на Осу, и здесь, дождавшись, пока выпадет снег, на санях двинулись в Тобольск...

На несколько вёрст растянулись возы, возле которых брели по снегу озябшие красноногие матросы.

Кончался 1733 год...

Страшный голод после двух засушливых, неурожайных лет бушевал в России. Кое-где власти пытались даже раздавать хлеб голодающим, но чаще всего – с большим опозданием, когда часть крестьян успевала умереть с голоду, а часть – убежать в Польшу. То и дело попадались по пути опустевшие деревни. Повсюду рыскали воинские команды, собирая беглецов и производя экзекуции.

Уже и не верилось сейчас, что ещё совсем недавно были в Петербурге, где ничто не напоминало о бедствии, охватившем всю страну...

Кроме ужасающего голода, памятен этот год в истории России и тем, что перешла в православие племянница Анны Иоанновны – Анна Леопольдовна. Было объявлено, что после кончины её русский престол перейдёт в мужское потомство Анны Леопольдовны... Никакого возмущения не вызвало это известие. Только беглый драгун Нарвского полка Ларион Стародубцев попробовал объявить себя сыном Петра Первого – Петром Петровичем, но Лариона схватили, замучили в Тайной канцелярии и труп сожгли.

Столь же безразлично отнеслись все и к началу войны с Польшей. Чтобы поддержать австрийского кандидата курфюрста Саксонского, русский корпус П. П. Ласси переправился на левый берег Вислы и взял Варшаву.

Ещё... Ещё достроили наконец-то в этом году и освятили Петропавловский собор в Санкт-Петербурге и предали земле гроб с телом Петра Первого. Через восемь лет после кончины упокоился он в земле...

И так получилось, что к этому сроку всё устроилось по его воле. Вот даже и капитан-командора Беринга снова снарядили в экспедицию, чтобы исполнил он наконец не исполненную в первой экспедиции петровскую волю...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

ная экспедиция самая дальняя и трудная и никогда прежде не бывалая, что в такие дальние места отправляются», – прочитал Беринг и, подняв от бумаги глаза, оглянул заполненный офицерами зал городского магистрата. Сегодня, 20 января 1734 года, здесь собрались все руководители будущей экспедиции.

Вот стоит у стрельчатого окна ближайший помощник Беринга, капитан Чириков. Его коллеги, капитана Шпанберга, к сожалению, нет... Мартын уже отбыл в Якутск. В этой экспедиции на него трудно рассчитывать. Шпанберг считает плавание к берегам Японии самостоятельной экспедицией и соответственно ведёт себя.

Беринг вздохнул. Он, конечно, поспешил с аттестацией Шпанберга четыре года назад. Это досадно ещё и потому, что из-за этого разладились отношения с Чириковым. Самолюбивый офицер, конечно же, не забыл, что четыре года назад его обошли в чине по сравнению со Шпанбергом. Теперь несправедливость ликвидирована, Чириков тоже произведён в капитаны, но с Берингом отношения у него не наладились.

Очень, очень это прискорбно.

Грустно помаргивая ресничками, смотрел Беринг на офицеров, молодых и решительных лейтенантов, которые, кажется, и не задумываются о предстоящих трудах. Вот Василий Прончищев – он поехал в экспедицию вместе со своей молодой женой Татьяной. Вот Дмитрий Лаптев. Вот Дмитрий Овцын.

Двадцатисемилетний Дмитрий Леонтьевич Овцын выглядит моложе своих лет. Округлое лицо с баками, задумчивый мечтательный взгляд из-под густых, разлётистых бровей... Но внешность обманчива. Пока у Беринга нет оснований сожалеть о своём выборе. Лейтенант Овцын блестяще проявил себя в Казани... И слава Богу! Дай Господи, чтобы и дальше он оставался исправным офицером. Тем более что Овцыну первому предстоит начать исследования. Прямо из Тобольска поплывёт он на дубель-шлюпке к устью Оби и, выйдя в море, пойдёт к устью Енисея...

После Овцына, только уже по Лене, двинутся к морю отряды Прончищева и Лассиниуса... Где, кстати, Питер? Беринг оглянул заполненный людьми зал городского магистрата. У камина с лепным гербом Тобольска, на котором два соболя держали корону, стояли недавно принятые на русскую службу шведы – лейтенанты Свен Ваксель и Пётр Лассиниус...

Собрались в зале и прикомандированные к экспедиции учёные – и среди них академик Герард Миллер, который так много уже помогал Берингу.

Да, пока они вместе. Но скоро каждому предстоит заняться своим делом. И его, Беринга, роль будет заключаться в том, чтобы направить отряды, а всё остальное зависит от этих лейтенантов, да и от Бога.

– С Богом, господа! – вздохнув, проговорил Беринг, засовывая за обшлаг мундира сенатский указ. – Завтра прошу всех прибыть на освящение дубель-шлюпки «Тобол».

И, грузно ступая, вышел из зала.

2

Отправляли отряд Дмитрия Леонтьевича Овцына уже без Беринга. Ещё зимой Беринг покинул Тобольск, спеша добраться до Якутска, который и должен был сделаться центром, откуда будет осуществляться управление отрядами экспедиции.

В опустевшем Тобольске остался лишь отряд Овцына да команда Чирикова. Чириков ждал, когда вскроются реки, чтобы переправить наиболее тяжёлые грузы.

Но ещё до этого проводили в плавание дубель-шлюпку «Тобол». Случилось это 14 мая 1734 года. В недосягаемой высоте над речным половодьем плыли гусиные стаи. Топорщась вёслами, пыталась удержаться на стремительном течении дубель-шлюпка. Весь отряд – пятьдесят шесть человек – поднялся на палубу, разглядывая пришедших проводить их. Там, на высоком берегу, стояли и губернатор Тобольска Алексей Львович Плещеев, и капитан Алексей Ильич Чириков, и академики Миллер и Гмелин.

Наконец пальнули из фальконетов. Сорвалась с места подхваченная стремительным течением дубель-шлюпка. Увлекая за собою неповоротливые дощаники, понеслась вниз по реке. Скоро пропали из глаз маковки Тобольска, только лес потянулся по берегам, да ещё ликующе трубили над головой спешащие на север гусиные стаи. Туда, на север, вслед птичьим караванам, и лежал путь лейтенанта Овцына...

Обманчива внешность людей, воспитанных Петровской эпохой. Затверженное ещё в Морской академии правило: «Если случится дело и речь печальна, то подлежит при таких быть печальну и иметь сожаление. В радостном случае быть радостну и являть себя весела с весёлыми...» – подобно доспехам, помогало Овцыну скрывать подлинные чувства. Как и все установления петровского времени, это правило людей слабых превращало в двуличных, а таких, как Овцын, подтягивало, делало сильнее, приучало к тому, чтобы личные чувства и эмоции не вредили делу.

Кто знает, если бы родился Дмитрий Леонтьевич столетие спустя, глядишь, и стал бы он поэтом-романтиком. Рассыпав кудри по плечам, слагал бы волнующие девичьи сердца поэмы. Но Овцын – сын своей, Петровской эпохи, и единственная сложенная им поэма – сама его жизнь...

Холодны и темны в Березове зимы... Бывает, неделями воет пурга, сотрясая крыши изб, и не высунешься в такую погоду на улицу. Ослепит, закрутит человека студёный ветер, забросает снегом со всех сторон – не найдёшь и пути назад... И ждёшь, ждёшь, пока стихнет непогода, и когда проснёшься от наступившей тишины, замирает сердце – неужели случилось-таки это – такая глубокая, слышно шорох каждой снежинки, тишина кругом. И выбирается из духоты жилища, и не верит глазам человек... Мёртвая неподвижность вокруг... Искрится снег в алмазном сиянии звёзд... Серебряный свет лупы заливает бескрайние пространства... Перехватывает дыхание от этой красоты. Но проходит ещё мгновение, и снова становится трудно дышать. Уже не от стылого морозного воздуха, а от отчаяния... Такая красота вокруг, и нет в ней места живому человеку! И так тоскливо, так отчаянно холодно в груди, что дрожат, замерзая на густых ресницах, слезинки... О, как долга, как отчаянно бесконечна берёзовская зима, когда тебе всего девятнадцать лет...

И торопливо возвращалась княжна Екатерина в острожную избу, пряча лицо с замерзшими на глазах слезами, падала на постель. Куталась в наброшенную на плечи шубу, пытаясь укрыться от холода, но холод изнутри жёг, из самого сердца. Неровными толчками разносило сердце вместе с кровью холод по всему телу.

Подходила неслышно и садилась рядом княгиня Наталья Борисовна. Ласково поглаживала холодную руку княжны. Удивительное дело! Моложе княжны была княгиня, а словно к дочери относилась. Откуда любви столько в восемнадцатилетней Наталье Борисовне было? Отчего так щедро любовь на всех разливала, не жалея ни сил, ни самого сердца? Неужто своих забот и печалей меньше было? Из-за недостатка места жила она с князем Иваном в амбарной избе, где замерзала в кадушках вода. Там и детей рожала молодая княгиня. Троих уже родила – в живых один младенчик остался...

Обхватив руками шею княгини, прижалась Екатерина Алексеевна горячим лицом к бархату её пропахшего амбарными запахами платья, заплакала.

   – Правда ли, княгиня? – спросила сквозь слёзы. – Мне Аннушка рассказывала, что, когда для младенчика могилу рубили, княжну Меншикову задели... Аннушка говорила, что лежит княжна во льду, будто живая, и только иней от слёз – на ресницах...

   – Слушай больше Аннушку... – поглаживая вздрагивающие плечи княжны, ответила Наталья Борисовна. – Нешто ты поверить могла, что Долгорукова рядом с Меншиковыми похоронят?

Но не слушала её Екатерина Алексеевна.

   – Я боюсь... Я боюсь... – рыдала она. – Боюся, что и меня, как Марию Александровну, во льду зароют... Буду лежать там и плакать.

   – Господь с тобою! Что ты говоришь такое, княжна! Бог милостив... Смилуется и государыня императрица... Вернёмся все восвояси... Будешь ты ещё на маскарадах плясать... Сыщутся и женихи на такую красавицу...

Слушая ласковый голос княгини, затихала императорская невеста, прижимаясь лицом к отсыревшему от слёз бархату её пахнущего амбаром платья...

Бесконечны, холодны и темны зимы в Берёзове. Только когда наступает весна, когда понесутся с небес нескончаемые птичьи клики, ещё тяжелей, ещё муторней становится на сердце. Кабы можно было подняться в чистое поднебесье подобно птицам, улететь куда глаза глядят! Так ведь нет... Залюбуешься, бывает, цветком, раскрывающимся под ледяной коркой, а оглянешься и – как плетью по глазам, чернеющий острог... И тогда сразу сжимается всё, что смутно и неясно растекается по телу горячим током крови, и хоть волком вой – ещё пуще, чем зимою, тоска... Тяжело зимою в Берёзове. Но весною ещё тяжелее. Ноет сердце от стремительной мимолётности этой поры. Птичьими ли караванами любуешься, или цветами, торопливо распускающимися на едва оттаявшей земле, или речным разливом – а в сердце одно: пролетит стремительное время короткой жизни, снова встанут над тундрой густые осенние туманы, затянутся ледяной коркой болота, полярным холодом задышит океан и заиграют на небе всполохи северного сияния... И снова жди весны, которая опять пролетит так, что и заметить её не успеешь...

Нынешней весной что-то необычное в Берёзове творилось...

Следом за птичьими караванами объявились на реке спешащие на север суда.

Всего на три дня остановились в Берёзове, но переполошили, перевернули весь городок. Одну партию берёзовских казаков мечтательно-задумчивый лейтенант отправил на лодке вниз по Оби. Наказал строить в устье реки маяки. Другую партию, на оленьих упряжках, направил «натуральной землёю».

К себе на «Тобол» лейтенант тоже взял проводниками местных казаков и, отслуживши молебен в берёзовской церкви, поплыл вниз по Оби.

Когда ушла дубель-шлюпка, топорщась на быстрине выставленными с бортов вёслами, совсем пусто стало в Берёзове. Почитай, половину здешних казаков мобилизовал в свой отряд Дмитрий Леонтьевич.

Но вот странно, княжна Екатерина Алексеевна и не замечала, как сильно опустел Берёзов. Неужто меньше народу стало? С чего бы это? Куда ни пойдёт княжна, везде мечтательно-задумчивого лейтенанта видит. Здесь, у тесовых ворот острога, она первый раз повстречала его... Здесь, на берегу, стоял лейтенант, провожая лодку с казаками. Здесь, в церкви, на молебне был... Из каждого берёзовского угла на княжну глаза Овцына глядели. И сама не знала Екатерина Алексеевна, что это такое, но перестала томить её мимолётность берёзовского лета. Уже не щемило сердце. С каким-то непонятным волнением торопила княжна Екатерина дни, ожидая, когда наконец-то закончится лето и снова спустится на землю ледяная беспроглядная ночь...

И часто теперь можно было увидеть царскую невесту на реке. Часами сидела на высоком берегу, слушая крики чаек...

Ожили потухшие было глаза. Снова засияли чарующим светом...

Заметил перемену в сестре и князь Иван.

   – Ты чего это? – спросил.

   – А что «чего»? – засмеялась в ответ княжна.

   – Ничего! – рассердился князь Иван. – Задавлю, если дурить будешь.

И снова ещё звонче рассмеялась в ответ княжна. Никогда не боялась она брата, а теперь и подавно не собиралась бояться.

Опустил голову князь Иван и побрёл прочь.

К себе в амбар, где всё время плакал захворавший ребёнок, идти не хотелось. Пошёл князь Иван к воеводе Бобровскому. Допоздна засиделся. Пили водку. Разговаривали. Воевода экспедицию почём свет ругал. Всех казаков забрал Овцын, к самоедам послать некого... Все дела встали...

Кивал, слушая воеводу, князь Иван.

Пил водку.

Муторно на душе было... Сегодня ночью снова покойный император снился, снова спрашивал, откуда знает князь Иван, что, когда голову отрубают, больно?

К чему этот сон снова приснился? К какой новой напасти?

3

Снаряжая сибирскую экспедицию Беринга, всё подсчитала, всё предусмотрела Адмиралтейств-коллегия.

На назначенные в плавание к Америке корабли определили следующие комплекты. На первое судно капитан-командора: лейтенант – 1, штурман – 1, подштурманов – 2, поп из учёных – 1, лекарь – 1, подлекарь – 1, учеников – 2, боцман – 1, боцманмат – 1, квартирмейстеров – 2, комиссар – 1, трубачей – 2, подконстапель – 1, канониров – 6, писарь – 1, подшкипер – 1, матросов – 12, сержант – 1, капрал – 1, солдат – 24, барабанщик – 1.

На второе судно капитан-лейтенанта Чирикова «всех вышеписанных чинов тож число, сколько положено капитан-командору Берингу...»

В вояж к японским берегам в команду капитану Шпанбергу: на бот: штурманов – 2, штурманских учеников, знающих геодезическое дело – 2, боцманмат – 1, квартирмейстер – 1, подконстапель – 1, лекарь – 1, канониров – 2, комиссар – 1, писарей – 2, конопатчиков – 2, плотник – 1, матросов – 12, солдат – 26, трубачей – 2, пои – 1, барабанщик – 1. Да ещё на дубель-шлюпки, которые пойдут вместе с ботом: подштурман – 1, боцманмат – 1, квартирмейстер – 1, подконстапель – 1, лекарь – 1, поп – 1, канониров – 2, писарь – 1, конопатчик – 1, парусник – 1, плотник – 1, матросов – 2, солдат – 26 на каждую дубель-шлюпку.

Точно так же расписали, сколько народу потребуется в северные отряды, и те, что пойдут из Архангельска к Оби, и те, что двинутся из устья Оби к Енисею, и те, что из устья Лены направятся к Енисею и в сторону Чукотского мыса...

Сказано было в инструкции, где запасы брать, кому, сколько и в какие сроки платить.

«По всемилостивейшему Ея Императорского Величества указу назначенных в ту экспедицию служителей всех, кои во оной будут, жалованьем наградить и пока в той экспедиции пребудут давать против окладов их вдвое... А унтер офицерам и рядовым для той же посылки, дать здесь впредь на половину года, а на другую половину года сколько им в дачу надлежит то число суммою на них отпустить помянутому г. капитан-командору, понеже коллегия сумнительна, ежели им сполна единым разом то жалованье на целый год дать, то из них могут найтись иные в невоздержанности, отчего прийти они могут в бедность. Чего ради ему г. капитан-командору велеть из той суммы, которая отпустится ему, производить оным служителям, усматривая ежели которые находятся в добром состоянии и в воздержанности и на исправление требовать будут, таким по силе вышеписанного Ея Императорского Величества указа производить по окладам их сполна против других, а которые по усмотрению его не в таком же состоянии и в невоздержанности, тем давать по рассуждению его Беринга, усматривая чтоб от невоздержанности не могли придти они в бедность...»

Всё предусмотрела Адмиралтейств-коллегия... А чего позабыли указать, так то дополнительно указано будет. Чего и когда делать, куда и зачем ходить...

Обоз, казавшийся в Петербурге таким бесконечным, ещё сильнее прирос в Казани, в Екатеринбурге, в Тобольске... Но втянулся в Сибирь и где теперь? Растаял, разбившись на крохотные песчинки отрядов...

От Печоры до Камчатки растянулась Сибирская экспедиция. Сплавляли по сибирским рекам бесконечные дощаники с грузами, прокладывали дороги, исследовали перевалы, искали железо, медь, серебро, собирали гербарии, рылись в сибирских архивах... А вдоль северных берегов империи, по самому краешку Ледовитого океана, крохотные и неразличимые, бежали наперегонки с полярной зимой ощетинившиеся вёслами дубель-шлюпки с ободранными, изгрызенными льдами, бортами...

В своё первое полярное лето 1734 года лейтенант Овцын вёл топографическую съёмку Обской губы. Ночи были светлыми и прозрачными. Яркими и нарядными цветами полыхала раскинувшаяся по берегам тундра...

Нанесли на карту устье реки Таз, где стояла легендарная Мангазея, и тут, в самом начале августа, укрывая ещё не отцветшие цветы, густо повалил снег. 5 августа, когда снегопад прекратился, «взяли солнце» и выяснили, что плывут уже за семидесятым градусом северной широты. Через несколько дней поломался руль и пришлось возвращаться назад. В самое время повернули. Ещё несколько дней – и не вырваться бы из ледового плена...

Оставив команду ремонтировать судно в Обдорске, Овцын с подштурманом и геодезистами отправился в Берёзов. Надо было чертить карты, заготовить провиант для плавания на будущее лето.

Кроме того, сладко сжималось сердце лейтенанта при мысли, что он снова увидит в Берёзове красавицу княжну... И это, пожалуй, и было главной причиной, по которой спешил Овцын в Берёзов. Он не думал сейчас об опасностях, которые таил роман со ссыльной невестой императора. Не думал, ровня или не ровня ему Долгорукова. Он вообще не думал и даже не мечтал ни о чём. Просто всё это лето в белых полярных ночах неотступно стояли перед ним глаза Долгоруковой. Её вспоминал Овцын среди горящей цветами тундры. Её голос слышал, когда повалил густой, окутавший всё белёсой пеленой снег...

И теперь, приближаясь к Берёзову, всё чаще и нетерпеливей колотилось сердце Овцына. И когда завиднелся впереди шатёр церкви, показалось, что выскочит сейчас сердце из груди, и – кто знает? – может, и выскочило бы, и другого лейтенанта снарядила бы Адмиралтейств-коллегия пробиваться сквозь льды, наносить на карту берега океана, и не было бы доноса подьячего Осипа Тишина, не было бы розыска, не лишили бы, глядишь, капитан-командора Беринга двойного жалованья... Только не выскочило никуда сердце лейтенанта. Ещё не доехав до взгорка, с которого открывались берёзовские избы, увидел Овцын вставшую на крутом берегу княжну, и, позабыв про обычаи и условности, бросился к ней, и, если бы отшатнулась в испуге или удивлении княжна, с этой кручи и рухнул бы в ледяную воду... Но не отшатнулась, не испугалась княжна. Раскинула руки, ловя летящего над землёй чернобрового лейтенанта...

   – Митенька! – услышал Овцын и подхватил княжну на руки, закружился с нею на самом краю пропасти...

Завалило и Берёзов снегами глубокими, затрещали морозы лютые, засвистела на речном просторе нескончаемая пурга, тьма опустилась на землю... Но ни морозов, ни воя пурги, ни тьмы приполярной ночи не помнил Овцын и, как пролетела во льдах и любовном чаду бесконечно долгая зима, не заметил.

Очнулся, когда в марте воротились посланные им казаки под командой Петра Лапотникова. До самого океана дошли они полярной зимой по правому берегу Оби...

   – Точно ли дошли? Как вызнали? – допытывался Овцын.

   – Точно, ваше благородие... – отвечали казаки. – Не сумлевайся... И помылиться[6]6
  Ошибиться.


[Закрыть] никак невозможно. Такие ледяные горы в океане стоят, что когда сам увидишь, сразу поймёшь, что такое...

Разорвал Овцын обхватившие его шею руки княжны.

– Жди по осени! – крикнул и помчался в Обдорск.

Там, слава Богу, всё исправно было. Из команды никто не захворал. Приобвыкли сырой оленьей кровью да топлёной елью цингу гнать. И корабль ладно изладили. Обшивку новую, взамен льдами изгрызенной, поставили. Вёсла новые вытесали. Якоря отковали.

Ну и ладно... Как только открылась река, сразу в путь двинулись...

И вот – но знакомому пути шли, лишнего времени нигде не тратили, а всё одно – к морю и на этот раз пробиться не успели. 10 июля преградили дорогу сплошные льды, и никакой щёлочки, никакого зазора в этой заставе не было.

Восемь дней ждали, пока подует ветер с берега и отодвинет прибрежные льды. Только так и не дождались. Незаметно подкралась цинга. Сонная тоска охватила команду. Желтели лица, распухали ноги, зубы шатались и выпадали. Перед тем как и его свалила болезнь, Овцын успел собрать консилиум и отдать приказ возвращаться. Как добирались до Семиозерья, уже не помнил. Лежал, не вставая... Слава Богу, в Семиозерье продовольственные склады были... Собрали карликовые ели, варили пастой... Снова удалось отогнать болезнь, страхи цинготные...