Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

3

И небываемое бывает...

Чтобы убедиться в этом, в феврале 1740 года достаточно было прогуляться по Невской першиективе и спуститься к реке. Сразу за Морской академией посреди Невы вырос сказочный дом, на кровле которого размещалась украшенная статуями галерея. Перед домом выстроилась целая батарея пушек, за домом стоял слон, из поднятого вверх хобота которого бил фонтан.

И сам дом, и слои, и пушки – всё было ледяным и при этом как бы и настоящим. Пушки палили ядрами, которые на расстоянии шестидесяти шагов пробивали двухдюймовые доски. Внутри дворца, в ледяных комнатах, стояла ледяная мебель. В ледяных часах двигались ледяные колёса...

Когда же сгустились ночные сумерки, в доме, за окнами, сделанными из тончайшего льда, вспыхнуло множество огней, и ледяные стены наполнились изнутри светом, заполыхали, заиграли огнём, будто сложенные из драгоценных камней. Иссяк бивший из слоновьего хобота фонтан. Ледяной слон вскрикнул, и из хобота струёю ударила горящая нефть...

Видевшие сие чудо петербуржцы не верили своим глазам. Столь искусно всё было сделано, что, казалось, не могло быть произведено человеческими руками... Казалось, что дивным волшебством изменились все свойства замерзшей воды. С удивлением пересказывали друг другу зеваки, что позади ледяного дворца выстроена ледяная баня, и – это доподлинно известно! – баню топили и парились там на ледяных полках!

Трудно было поверить в такое, но горящая нефть изрыгалась из слоновьего хобота и из ледяных дельфинов у ворот, причудливым огнём озаряя и сам дом, и ледяные деревья, на которых сидели ледяные птицы...

Чтобы дополнить это чудо диковинной пестротой, свезли в Петербург со всех концов России татар и черемисов, чувашей и мордвинов, тунгусов и якутов, малороссийских и великороссийских крестьян... В праздничных народных одеждах пели они песни и водили хороводы возле ледяного дворца.

Что и говорить – на славу постарался устроитель славного машкерада Артемий Петрович Волынский. Всю Россию с её бесчисленными народами собрал вокруг ледяного дома, который «гораздо великолепнее казался, нежели когда бы из самого лучшего мрамора был построен», который «для ледяной прозрачности и синего его цвету на гораздо дражайший камень нежели на мрамор походил».

Зачаровало дивное строение и саму Анну Иоанновну. Сопровождаемая племянницей, поднялась в дом по ледяному крыльцу императрица. Вначале спальные покои осмотрела. Здесь, в передней комнате, туалетный столик с ледяным зеркалом стоял. Перед зеркалом шандалы горели. Больно глазам было от их ледяного сияния... В другой комнате находилась огромная, прикрытая ледяным одеялом кровать. В вырезанном из льда камине настоящим огнём горели намазанные нефтью ледяные поленья...

Все постельные принадлежности были так искусно изготовлены из подкрашенного льда, что не удержалась Анна Леопольдовна, потрогала подушку и тут же отдёрнула руку – ледяной подушка была, как и все в доме.

   – Понравилась постеля? – спросила императрица, заметившая движение племянницы.

   – Н-не знаю... – запнувшись, ответила Анна Леопольдовна. – Холодно очень.

   – Эка беда, что не жарко... – сказала Анна Иоанновна и пошутить изволила: – Может, отобрать у шутов хоромину да тебя с прынцем сюды поселить? Глядишь, и зачнёте скорее наследника...

Вздрогнула испуганно Анна Леопольдовна.

Залепетала, дескать, уже докладывала она дражайшей тётушке, что тяжела есть. Слава Богу... Не надобно посему в этый дом поселять... Холодно тута...

   – Экая ты дура, однако... – сказала Анна Иоанновна. – Шуток, и тех понять не можешь.

И, повернувшись, зашагала в другую половину дома, где разместилась гостиная. Здесь, в углах покоя, стояли ледяные статуи, у стены – поставец, заполненный выточенной изо льда посудой. Посреди комнаты – стол и два стула с резными спинками.

   – Крепки ли будут? – спросила Анна Иоанновна.

   – Извольте апробацию учинить... – ответил Артемий Петрович Волынский, выдвигая стул.

   – Садись, дура... – велела Анна Иоанновна племяннице.

Айна Леопольдовна не осмелилась ослушаться. Боязливо опустилась на придвинутый ледяной стул. Стул крепким оказался, только скользким очень.

По такому случаю на улице сразу из шести ледяных пушек залпом выпалили. Заложило уши от грома. В ледяном поставце зазвенела ледяная посуда. Одна рюмка с ледяной полки соскользнула, брызнули по полу ледяные осколки.

Вскрикнула испуганно Анна Леопольдовна.

Но тут же зажала ладошкой крик, увидев мрачно возвышающегося за спиной тётушки герцога. Сегодня герцог особенно угрюм и мрачен был...

Уходя из ледяного дома, ещё раз пожелала Анна Иоанновна в ледяную спальню заглянуть. Постояла там, протянув к огню в ледяном камине озябшие руки. Ещё раз изволила заметить, что и не знала, сколь много прочного материала в державе её пропадает, и никто до сих пор в дело употребить не додумался... Теперь первой засмеялась Анна Леопольдовна.

И опять невпопад. Оказывается, не шутила императрица.

А Анна Иоанновна сделалась вдруг задумчива. Видно было, что не хочется ей уходить из ледяного, построенного для калмыцкой дуры Бужениновой и шута князя Голицына дома.

Когда всё же покинули ледяные хоромы, Анну Леопольдовну то ли от холода, то ли от страха трясло. Всё по воле своей дражайшей тётушки Анна Леопольдовна делала. Замуж за сморчка принца Брауншвейг-Беверн-Люнебургского Антона Ульриха вышла... Ребёнка от него зачала... Коли тётушка приказала бы, легла безропотно на ледяную постель и прямо тут, среди льдов, и родила бы, хоть и не пришёл ещё срок рожать... А всё равно страшно было. За Антона Ульриха вышла замуж, а угодила ли тётушке – неведомо... Герцог Бирон шибко недоволен. Зачем за его сына Петрушу не пошла... Коли б тётушка велела, и за Петра Бирона вышла бы...

Мысли скакали в головке Анны Леопольдовны. Ни на какой остановиться не могла. Трясло её. То ли от холода ледяного дома, то ли от страха... Анна Леопольдовна и сама этого разобрать не могла.

А Анна Иоанновна тоже задумчива была.

Вспомнились ей – и небываемое бывает! – слова дядюшки, императора Петра Великого.

Воистину так!

И кому, как не ей, продолжившей дела Петра Великого, знать это? Но, усаживаясь в карету, подумала Анна Иоанновна, что, кто знает, может, останутся в памяти потомков не блистательные победы, одержанные ею над турками, не грандиозные политические успехи, не заводы, выстроенные на Урале, не города, основанные повсюду, не экспедиция этого, как его, дай Бог памяти, капитан-командора, а этот для потехи выстроенный ледяной дом.

Этой придумкой она не только Петербург, не только всю Россию, не только всю Европу, но и грядущие времена удивила. Не бывало такого и вряд ли когда снова будет...

Вот уж воистину диво дивное, коли долговечней самых мощных крепостей этот дом, из замерзшей воды выстроенный, окажется... Как-то даже холодно, зябко внутри от этой мысли стало.

   – Ваше величество во всех свершениях своего венценосного дяди, Петра Великого, достигли... – словно услышал мысли императрицы, проговорил князь Куракин, подсаживавший её в карету. – Только одного намерения Петра Великого ваше величество не исполнили...

   – Какого же? – рассеянно спросила императрица.

   – Пётр Великий, – прикрывая медвежьей полостью ноги императрицы, ответил Куракин, – на такой дурной дороге нашёл Волынского, что накинул ему верёвку на шею, дабы он нелицемерно исправился. Но поскольку Волынский и не думает исправляться, то если ваше величество не затянете узел, намерение Петра Великого так и не исполнится!

Нет... Не Куракин это говорил. Голосом князя требовал расправы над Волынским герцог, мрачно вжавшийся в угол кареты. Ждал ответа императрицы, ибо непристойно словами бросаться самодержице. Надобно племяннице Петра Великого завершать начатые дядей дела...

   – Полно пустое-то болтать... – с неудовольствием проговорила Анна Иоанновна. – Навошто этот Волынский теперь нам нужен?

4

Вначале Артемию Петровичу Волынскому ко двору являться запретили, потом объявили домашний арест, а тем временем и комиссию собрали, чтобы рассмотреть его дело.

Предложено было Волынскому на тринадцать пунктов ответить и поимённо назвать лиц, на которых намекал он в записке, поданной императрице.

Оглянул Артемий Петрович собравшихся. Все знакомые люди... Григорий Чернышев, Андрей Ушаков, Александр Румянцев, Иван Трубецкой, Михайло Хрущов, Василий Новосильцев, Иван Неплюев, Пётр Шипов... Иностранцев не было, свои русские вельможи собрались судить Волынского. Перед ними бы и сказать слово горячее, да куды там? Любил Артемий Петрович говорить, дескать, нам, русским, хлеба не надобно, друг друга едим и тем сыты бываем. Сам он тоже немало народу русского съел, выходит, пришла его очередь быть съеденным. Кому же тут слово горячее говорить?

Отвечая на пункт о лицах, назвал Волынский Остермана, Головина, Куракина. Потом прибавил к ним Долгоруковых и Голицыных... С умыслом прибавил. Кто знает, может, ненависть императрицы к последним фамилиям и на врагов его прольётся.

И так его собственная хитрость восхитила, что Артемий Петрович и повиниться решил. Сокрушённо признался, что, получив место кабинет-министра, возомнил о себе, будто стал очень умён, а ныне понял, что от глупости своей да от злобы врал лишнее...

   – Ну-ну... – покачал головой председательствующий генерал Григорий Чернышов. – Как тебя в плутовстве обличили, так ты и повинную принёс... А пошто людей из покоев его светлости герцога вытаскивал силком, не скажешь?

Тут Волынский без всяких оговорок признал себя виновным. Признался заодно и в том, что в помрачении ума позволял себе дерзкие отзывы об императрице...

Так всегда бывает с русскими людьми.

И когда слова горячие начнут говорить – удержу не знают, и когда каются, забывают, в чём и перед кем каяться можно.

Ведь пока только расследовали, виноват Артемий Петрович или нет. Признавшись в дерзких отзывах об императрице, Волынский сам себя преступником перед законом назвал.

Когда опомнился, на колени повалился перед высокой комиссией.

   – Не поступай со мной сурово! – молил генерала Чернышева. – Ты ведь так же горяч, как и я! Но у тебя дети есть. Воздаст Бог твоим деткам!

   – Эк ты про детей вспомнил... – мрачно ответил Чернышов. – Вспомни лучше, как ты смертным боем полицейских, которые, идучи мимо твоего двора, шапки сиять забывали, бил! Как же нам тебя, за твои злодейские слова про Ея Императорское Величество, без жесточайшего наказания оставить можно?

18 апреля дело Волынского передали в Тайную канцелярию, из которой живыми выпускать людей не положено было. Обвинялся он в преступлениях против личности императрицы... 22 мая Артемия Петровича подняли на дыбу, и он назвал всех соучастников своего злодейства.

Суд приговорил Артемия Петровича Волынского к смертной казни через посажение на кол. Президент коммерц-коллегии Мусин-Пушкин был приговорён к урезанию языка и ссылке на Соловки. Архитектор Еропкин и Хрущов – к отсечению голов. Вице-президент Адмиралтейств-коллегии Ф. Соймонов и секретарь Кабинета Эйхлер и де ля Суда – к наказанию кнутом и ссылке на каторгу.

27 июня состоялась и казнь.

Ещё в тюрьме вырезали языки Волынскому и Мусину-Пушкину. Мусина-Пушкина отправили в больницу, а Волынского повели на эшафот.

При виде приготовленного кола Волынский, который и так захлёбывался от льющейся из раны крови, едва совсем не лишился чувств, но всемилостивейшая императрица Анна Иоанновна, в память о давно уже растаявшем ледяном доме, утешила своего кабинет-министра. Волынскому был зачитан указ императрицы о смягчении казни. Кол ему заменили огрублением руки и головы. Как пишут историки, это приободрило Артемия Петровича в последние минуты его жизни.

Сложив после казни куски тел А. П. Волынского, А. Ф. Хрущёва и П. М. Еропкина на телегу, отвезли их в церковь Сампсона Странноприимца и там погребли в одной могиле...

Между прочим, ещё накануне заседаний комиссии Чернышева был издан указ, по которому вызов капитана Шпанберга в Петербург и назначение его начальником Северной экспедиции признавались излишними.

Тогда и полетел в Сибирь лейб-гвардии каптенармус А. Друкорт. Встретив Шпанберга в Киренском остроге на Лене, Друкорт указал ему прекратить движение к Петербургу и велел возвращаться назад. Сам каптенармус, не дожидаясь, пока опомнится Мартын, помчался дальше в Охотск...

Хотя и счастливо переменилась для Остермана и Головина конъюнктура, хотя и одержали они блистательную победу, свалив руками герцога Артемия Петровича Волынского, но к капитан-командору Берингу эта конъюнктура никакого отношения не имела и иметь не могла. Берингу строго-настрого приказали немедленно представить отчёт о деятельности всей экспедиции.

24 августа А. Друкорт был уже в Охотске.

Под его присмотром и написал Беринг краткий отчёт, а полный – пообещал прислать с Камчатки. Он объяснил Друкорту, что нельзя откладывать отплытие. Если задержаться ещё на месяц, целый год пропадёт... Возьмёт ли на себя господин лейб-гвардии каптенармус ответственность за такую задержку? Не взял на себя ответственности лейб-гвардии каптенармус Друкорт. 8 сентября Беринг уплыл на Камчатку, и 6 октября его корабли вошли в Авачинскую бухту.

Всю зиму писал капитан-командор отчёт.

В Адмиралтейств-коллегии получат этот отчёт в январе 1742 года, когда Беринга уже не будет в живых. Мёртвый Беринг отчитается перед Адмиралтейств-коллегией за все свои промахи и свершения...

5

Изнеможа продолжать плавание, застряла во льдах дубель-шлюпка «Якуцк»... Бессмысленно было вырываться из ловушки – ледяные горы росли вокруг, и всё сильнее сжимало льдами судно. Трещали борта... Надломило форштевень... Весь корпус помяло, и учинилась великая течь. До последнего боролась команда за живучесть судна. Три помпы выкачивали ледяную воду. Подняли на заснеженную палубу провиант и дрова из трюма. Мукою и пеплом засыпали щели, «токмо воды не убывало». Тогда «подвели под нас грот и штаксель» и насыпали меж парусами и бортами муки и грунта, чтобы не растирало в щепу борта, токмо и тем «пособу не получили, чтоб унять течь». Дубель-шлюпка начала заваливаться на правый борт.

Выгрузили на лёд всё, что могли, привезённый за тысячу вёрст из устья Индигирки якорь, пушки, провиант. Люди тоже покинули корабль.

По расчётам штурмана Семёна Челюскина выходило до берега пятнадцать миль. Как только рассвело, Харитон Лаптев отдал приказ идти к берегу...

Нагрузили продуктами нарты, впрягли собак и двинулись вперёд, навстречу ветру. Два дня шли, с трудом перебираясь через торосы. На второй день – ветер отжал лёд от берега! – вышли к широкой полынье.

Материалов, чтобы хотя бы плоты построить, не было, и поплыли на... льдинах, толкая их к берегу шестами.

Так, на льдинах, и доплыли до материковой земли...

Потом – ещё две недели – перетаскивали на берег грузы с «Якуцка». Льды так плотно зажали судно, что не давали ему и затонуть... Когда были перевезены все грузы, начали было разбирать на дрова и корабль, но не успели. Море не пожелало делиться добычей. Льды чуть раздвинулись, и «Якуцк» скрылся в ледяной пучине.

Простившись с судном, двинулись к русскому посёлку промысловиков, названному Конечным. «И в том пути от великих стуж и метелиц и от пустоты претерпевали великую трудность». Обессилевшие солдаты и матросы ложились на снег и отказывались идти дальше.

– Всё равно помёрзнем, ваше благородие, и не доберёмся до зимовья... – сказал Лаптеву матрос Сутормин.

Как отмечено в путевом журнале, и Сутормин, и поддержавший матроса солдат Годов тут же были «штрафованы кошками».

После экзекуции двинулись дальше.

Впереди, в зелёном кафтане, сжав зубы, шагал навстречу пурге лейтенант Харитон Прокопьевич Лаптев. Благодаря его железной воле и удалось спасти отряд. Всего четырёх человек потеряла команда «Якуцка» после кораблекрушения. Остальные дошли до Конечного и благополучно перезимовали здесь.

Из посёлка Конечный Харитон Лаптев отправил в Адмиралтейств-коллегию рапорт – «не допустил лёд, судно истёрло» – о гибели «Якуцка». В этом же рапорте он указал, что не видит оснований для прекращения деятельности отряда, и предложил продолжать работы по составлению карты. Только теперь уже описывать берега «сухим путём на собаках, но здешнему состоянию в нартах запрягши».

Ответ на рапорт мог прийти в лучшем случае через полтора года. Поэтому, «дабы всуе время не прошло», Харитон Лаптев тут же, едва устроившись на зимовье, принялся готовиться к осуществлению своего плана. Заранее начали откармливать собак. Сформировали три небольших отряда, а остальных людей, чтобы не тратить зря провиант, отправили в Туруханск.

17 марта 1741 года к устью реки Пясины ушёл в маршрут Семён Челюскин. На восточный берег Таймыра Харитон Лаптев направил отряд геодезиста Никифора Пекина. Сам двинулся прямо на север, к озеру Таймыр...

6

Метр за метром, забрасывая на льдины верповочный якорь и затем подтягиваясь на канате, продвигался на восток «Иркуцк».

И удалось, удалось-таки обогнуть Святой Нос и пройти к устью Индигирки. Не столь и большим оказался полуостров, как принято было изображать на картах...

Зимой составили карту обследованного побережья и повезли в Петербург. Отчитываться перед Адмиралтейств-коллегией отправил Дмитрий Яковлевич Лаптев ставшего умелым геодезистом матроса Алексея Лошкина.

В Петербурге отважный геодезист как раз к казни Артемия Петровича Волынского поспел. Самого кабинет-министра Лошкин не знал, а вот Фёдора Ивановича Соймонова хорошо помнил, потому как служил Лошкин под его командою на Каспии. И так велик, так славен Фёдор Иванович Лошкину казался, что когда увидел, как рвут ему ноздри, не выдержал матрос. Ни льды глухие, ни озарённые лишь полярным сиянием заполярные ночи, ни вползающая в тело цинга не страшили отважного матроса. Тяжеленную мерную цепь протащил он на себе вдоль всего побережья Ледовитого океана до реки Алзеи, и ничего, жив и здоров остался, а тут сплоховал. Запел жалобно:

 
А кумушки пьют, голубушки пьют.
Меня ж, молоду, с собою зовут...
 

Удивлённо оглядывались на поющего матроса ротозеи, качали головами, где это служивый наклюкаться поспел?

Народу много и казённого было на площади. Живо взяли матроса под руки, повели куда следует. Только Лошкин и не заметил, куда волокут его. Серьёзно пел он, весь в песню ушедчи:

 
Ой, сын, ты мой сын! Что за семьянин?
Жену ты не учишь, молоду не журишь!
Сниму с стены плеть, пойду к жене в клеть,
Вдарю по стене, скажут: по жене,
Вдарю по подушке, скажут: по жёнушке.
Выйду за ворота, ребятам скажу:
«Вот так-то, ребята, с уменьем живите,
С уменьем живите, молодых жён учите:
Батюшку потешил – жену не сувечил...
 

С этими песнями и добрались до места. Там растелешили Лошкина, а он и под кошками песни поёт. И все про жену молодую, про забор разобранный, про коней, сведённых со двора... Смекнули тогда, что неладное что-то с матросом случилось – от переизбытка впечатлений столичных немножко головой повредился матрос.

Так и не довелось Лошкину отчёт дать Адмиралтейств-коллегии. В награду за все подвиги определили его в приют для умалишённых. Там теперь песни пел матрос Лошкин, мерной цепью берег Ледовитого океана измеривший...

А приказ Адмиралтейств-коллегии – «поступать, усматривая по тамошнему состоянию, по наилучшему его рассуждению» – повёз лейтенанту Дмитрию Лаптеву другой гонец.

Впрочем, и без этого приказа Дмитрий Яковлевич поступал, «усматривая по тамошнему состоянию». В то лето, когда раздавило возле Таймыра корабль его брата, он тоже едва не попался в ледяную ловушку. Пришлось даже затаскивать на льдину «Иркуцк», и ведь затащили, спасли корабль от неминуемой гибели. А всё равно так и не сумели пробиться к Чукотскому Носу, встали на зимовку на Колыме, возле Нижне-Колымского острога.

Здесь, из разговоров старожилов, снова явился к лейтенанту Лаптеву призрак казака Семёна Дежнёва. Порою почти уже различал Дмитрий Яковлевич лицо его сквозь летучую дымку позёмки в сполохах полярного сияния. Смотрел на Лаптева Дежнёв из морозной тьмы и словно бы усмехался.

Тряс головой лейтенант: «Мираж! Выдумка! Всё перепробовали, Семён! Невозможно обойти Чукоцкий угол...»

   – Мечтание... – объяснял своим товарищам Лаптев. – Какой-то казак соврал по пьянке, а теперь повторяют эту байку уже больше ста лет! Никак позабыть не могут лжу эту! Не можно в таких глухих льдах кораблям плавать...

Соглашались штурмана и канониры, конопатчики и матросы. Удивлялись только, зачем это им командир доказывает? Они и сами видят, что зряшное дело задумано. Не проплыть на корабле в тех местах.

Один лишь монах, к отряду приписанный, качал головой.

   – Может, и нельзя... – говорил. – А если казаки и плавали, то чего же дивного? С Божией помощью и не такое совершалось.

Стискивал зубы Лаптев. Сжимал кулаки, потемневшие от морозов и железа.

   – Это по твоей части, святой отец... – говорил. – Коли так, то на тебе и надобно взыскание сделать.

   – На всех будет взыскание... – спокойно отвечал монах. – Ежели не от Адмиралтейств-коллегии, то в другом месте – неминуемо. Никто не уйдёт от взыскания этого.

Безбоязненно отвечал. Так же безбоязненно, как в ледяную воду сходил, когда сообща «Иркуцк» на льдину вытаскивали. Давно уже зарёкся Дмитрий Яковлевич с монахом спорить.

Отошёл, тяжело дыша. Только ноздри раздувались от гнева. Поправил лучину. Сел к столу, продолжая прерванный рапорт.

«Пусть не сумлевается коллегия, – писал он. – Ежели кто из его людей останется жив, выполнят они приказ, точно узнают, есть ли отсюда морской проход к Камчатке или, конечно, нет...»

Тяжело ложились слова на бумагу. Не много и написал, а уже прогорела лучина, и вестовой опять прокараулил. Сгустились потёмки в углах зимовья, снова мерещится оттуда, из сумерек, бородатая рожа казака, усмешка чудится в разбойных лезвиях глаз...

Обругал вестового лейтенант.

Потом в свете новой лучины перечёл фразу написанную.

Сбился маленько, торопясь за иссякающим светом... Как-то нескладно слова «к Камчатке проход или, конечно, нет» встали... Но не стал поправлять их Дмитрий Яковлевич. Конечно, нет никакого морского прохода к Камчатке... Это он точно знал...