Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

9

В 1739 году намечено было завершить Великую Северную экспедицию... К этому году и другие судьбоносные для России события приурочивались. 17 августа русская армия под командованием фельдмаршала Миниха одержала блистательную победу над турками при Ставучанах и взяла Хотин.

Увы... И эта победа не принесла России никакого проку, потому что ровно через месяц её союзница, Австрия, заключила с Турцией мир, сводя на нет все победы, за которые Россия заплатила ста тысячами солдатских жизней... Пришлось заключать Белградский мир.

«Россия не раз заключала тяжёлые мирные договоры, – напишет потом историк В. С. Ключевский, – но такого постыдного смешного договора, как Белградский, ей заключать ещё не доводилось и авось не доведётся...»

В том же месяце, когда разгромил Миних турок при Ставучанах, вернулся из плавания в Японию Мартын Шпанберг. Большое впечатление произвёл в Петербурге его рапорт. Наконец-то хоть что-то реальное достигнуто было. Наконец-то забрезжила возможность давно лелеемый Сенатом план «с Америкой и Японией дружбу и на обе стороны коммерцию завести» осуществить. И неважно, что ни в какие контакты со Шпанбергом не пожелали вступать японцы. Шпанберг умел говорить то, что хотели наверху слышать. Самое благоприятное впечатление его рапорт произвёл.

А для Артемия Петровича Волынского и Фёдора Соймонова рапорт Шпанберга настоящей находкой стал. Тут же, подготавливая удар по Остерману – Головину, был составлен Соймоновский проект замены Беринга во главе Северной экспедиции Шпанбергом. Срочно вызвали Мартына Шпанберга в Петербург для получения дополнительных инструкций... В Якутске этот указ 10 апреля 1740 года получили. Вот и дождался своей звёздной минуты Мартын Шпанберг! Теперь он быстро всех, и Беринга, и Чирикова в сознание приведёт. Не медля ни дня, помчался Мартын в столицу. Как на крыльях летел... Но велика Сибирь-матушка, бескрайни просторы её. Коли и произойдёт сбой в истории, на сибирских бесконечных дорогах живо выправится все... Только в пути до Киренска и был Мартын Шпанберг всесильным главою Великой экспедиции. Потому что 8 июля встретил Мартына в Киренске на берегу Лены другой гонец. Лейб-гвардии каптенармус Друкорт вручил Мартыну другое предписание. Не надобно было Шпанбергу Беринговы тяготы на себя принимать. Не надобно было и в Петербург дорогу ломать. Ведено было Мартыну назад в Охотск возвращаться и снова в Японию плыть.

   – Что есть означать это происшествие? – спросил Шпанберг, когда вернулся к нему дар речи.

   – Плыви знай, куда указано! – ответил Друкорт.

Не стал рассказывать этому Ивану Ивановичу, что снова закрутилось всё в петербургских верхах. Впрочем, Друкорт и сам не ведал, кого он, воротившись в Петербург, застанет там, кто в силе будет, а кто в бесславии...

А вот Алексею Ильичу Чирикову в тридцать девятом году опять не повезло.

Назначен он был Адмиралтейств-коллегией на месте разбирать свары. Подсчитали, что больно дорого в Тобольск возить народ из Охотска. Может, для кого другого и лестно было такое поручение исполнять. Озолотиться на этом деле человек мог. Только для этого ведь и человеком другим стать надобно было. По правде разбирал Чириков жалобы, по справедливости, и за оное, как он сам жаловался, господин командор на него сильно злобствовал.

Пока Шпанберг ещё не возвратился в Охотск, Чириков блестящий выход нашёл. Чтобы не создавать лишних трудностей Берингу, попросил он отправить его на одном из кораблей Шпанберга осмотреть район, где они в первой экспедиции плавали. Поискать там американский берег. Карты составить, которые ой как пригодятся в предстоящем вояже самого господина командора в Америку.

– А что мне здесь делать? – сказан Чириков. – Не могу я больше при живом командире жалобы на него разбирать! Ежели и далее так продолжаться будет, что от нашей экспедиции останется? Скоро и матросы командиров слушать не будут!

Опустил голову Беринг.

Всё правильно Алексей Ильич Чириков говорил. Может, для экономии денег и хорошо придумали, чтобы жалобы здесь же, в Охотске, разбирать, но насчёт дисциплины промашка вышла.

И насчёт плавания тоже не худо задумано. Не мешало бы тамошние берега Америки осмотреть. И карты бы пригодились. И корабли без дела стоят... Если бы кто другой, а не Чириков, попросился, не колебался бы Беринг... Но Чириков...

С трудом поднял голову Беринг, чтобы в глаза заглянуть своему первому помощнику. Чириков на него смотрел, ждал ответа.

Снова опустил голову Беринг.

Чириков... Кругом виноват капитан-командор перед Чириковым. И напрасно думает капитан, что это от злобы... Никакой злобы нет. Почти всем, что в обеих экспедициях сделано, Чирикову он обязан. И если не всегда это в рапортах указывал, то потому только, что Чирикова потерять боялся. Понимал, понимал, конечно, что обижает Алексея Ильича, только ведь, с другой стороны, надо было позаботиться Берингу и о всей экспедиции. Самое трудное дело можно было Чирикову поручить... С любым поручением справлялся... Если бы забрали его, кому бы Беринг доверил эти дела? Мартыну? Нет... Мартын только рапорты о своих достижениях горазд составлять... Конечно, Алексею Ильичу обидно... И ведь сейчас, если отпустить его, наверняка справится с этим делом... Может быть, отпустить всё-таки? Корабли тут и без Чирикова достроят... Может быть...

   – Нет... – глухо сказал Беринг. – Я не могу одобрить ваше предложение, господин капитан. Инструкцией, данной мне, не предусмотрено такое плаванье.

Он хотел добавить, что когда построят всё-таки новые корабли, то поплывут они вместе. На одном корабле – Чириков, на другом – Беринг... Но бесполезно было Чирикову эти пустые, жалкие слова говорить.

   – Вы свободны, господин капитан... – не поднимая головы, сказал Беринг.

Пятнадцать лет они вместе с Чириковым были. И о главной причине своего отказа Беринг не только говорить, но и сам думать боялся. Не было Беринга без Чирикова. И тут не то считать надобно, что и кем сделано, а просто знать наверняка, что как только потеряет он, Беринг, Чирикова, так и его не будет, и ничего не будет сделано, ради чего и он, Беринг, и сам Алексей Ильич жили все эти годы...

Подобных минут, кажется, и не бывало ещё в жизни Алексея Ильича. Наверное, в такие минуты и захлёстывает отчаяние самоубийц. Одна чернота кругом и никакого просвета...

Какая инструкция?! По инструкции давно уже должны были вернуться они из Америки! Вопреки всякому здравому смыслу отказал командор Чирикову...

Ну как, как объяснить Берингу, что это плавание было для Чирикова больше, чем просто плавание! Что без него бессмысленной становилась вся его жизнь! Господи! Никто не понимает, не задумывается даже, что удачливый, успешно делающий карьеру капитан, которого безоговорочно ценят все большие и малые начальники, никогда ещё не командовал самостоятельно кораблём! Всю жизнь провёл в помощниках!

И вот теперь наконец-то представился случай! Кому могло помешать это плавание?! Никаких затрат не требовалось! А сколько было бы сделано для экспедиции?! Как это важно было бы для Чирикова!

И вот... Безжалостно и равнодушно растоптано Берингом и это мечтание... Если раньше не любил Чириков Беринга, если презирал его за нерешительность и мягкотелость, то сейчас ничего не осталось в душе. Всё выжгла смертельная ненависть...

Увы... Чириков не знал ещё, что Беринг лишил его не только славы первооткрывателя. Не отпустив Чирикова в плавание, Беринг поставил его в крайне щекотливое положение.

В апреле 1739 года начальником Охотского порта взамен Скорнякова-Писарева назначили подельника Скорнякова, бывшего генерал-полицмейстера Петербурга графа Дивиера.

Прибыв в Охотск, Дивиер провёл ревизию дел и, обнаружив, что солдатам не уплачено жалованье, продал с торгов имущество Скорнякова-Писарева.

Так получилось, что сам Дивиер и приобрёл это имущество, но формально всё было сделано правильно. Жалованье солдатам немедленно выплатили.

Пересилив себя, Григорий Григорьевич обратился за помощью к Чирикову.

   – Защити, Алексей Ильич! Ограбил ведь еврей поганый.

Чириков и сам видел, что это был самый наглый и беззастенчивый грабёж, который когда-либо приходилось видеть ему.

   – Ничего не могу сделать, Григорий Григорьевич... – скрипнув зубами, ответил он.

Он действительно, при всех полномочиях, которые даны были ему в разборе жалоб, не мог ничего сделать.

На всю жизнь запомнил Алексей Ильич взгляд, которым ответил на эти слова Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев.

А через несколько лет, когда возвращён будет Григорий Григорьевич из ссылки, когда снова войдёт во власть, сумеет он и не только взглядом отблагодарить Чирикова. При всех своих талантах, смирением и отходчивостью никогда не страдал Григорий Григорьевич... Никому не прощал он обид. Впрочем, в этом он был точно таким же, как и остальные птенцы Петровы...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 июня 1739 года не было в Якутске ни фейерверков, ни стрельбы из пушек. Тихо снялись с якорей подремонтированные дубель-шлюпки «Якуцк» и «Иркуцк» и поплыли вниз по Лене. «Якуцк» вёл Харитон Прокопьевич Лаптев, а «Иркуцк» – Дмитрий Яковлевич Лаптев. Старшему брату от устья Лены предстояло плыть на запад, огибая Таймырский полуостров, младшему – на восток, куда он не мог пробиться в прежнее плавание...

1

Вот и исполнилась мечта Харитона Прокопьевича о большом деле, вот и добрался до моря, которое будет названо его именем. Впустило «Якуцк» это море в себя. Беспрепятственно вышли из дельты Лены.

Холодным и синим было Северное море. То здесь, то там белели льдины. Дубель-шлюпка быстро продвигалась к Оленёкскому заливу... Однако скоро, ещё не дошли до Оленека, «носячие» льды стали гуще. На баке теперь всё время несли вахту вперёдсмотрящие, предупреждая криком о приближении больших льдин.

На четвёртый день плавания завыли собаки – вдалеке, на горизонте показался какой-то корабль. Кораблей не могло быть в этих широтах, и пришельца долго рассматривали в подзорную трубу... Лаптев приказал выстрелить из пушки. Корабль-призрак проплыл мимо, не отреагировав на сигнал. А подойти к пришельцу мешали льды, и Лаптев приказал плыть дальше. Что это было? Причудливо раскрашенная придонной грязью стамуха или мираж – так и не узнали. Нельзя было терять времени, а кораблей – это знали все! – кроме «Якуцка», здесь не могло быть...

Но не случайным было появление корабля-призрака. Вставший на горизонте пришелец оказался недобрым знамением. Он привёл за собою лёд, коварно окруживший дубель-шлюпку. Из ледяной ловушки пришлось вырываться, прорубая проход топорами и пешнями.

В устье Оленека навестили могилу Прончищевых. Постоял Харитон Прокопьевич, слушая, как шумит листвою возле его ног рощица карликовых берёз, на краю которой в ледяной земле и нашёл вечный покой лейтенант Прончищев со своей супругой. Десять лёг назад гулял Харитон на их свадьбе. Разве мог тогда догадаться кто, что снова доведётся встретиться уже в продутой ледяным сквозняком тундре?

Никаких речей не говорил Харитон Прокопьевич на могиле друга. Но только здесь, на опушке рощицы карликовых берёз, и ощутил по-настоящему, куда сам же и напросился. Понял, что предстоит пройти путь, на котором уже погиб его друг.

– Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих Василия и Татианы, и прости им прегрешения вольныя и невольныя, даруй им Царствие Твоё небесное... – прошептал Харитон Прокопьевич, и зашумела в ответ под порывом холодного ветра рощица. Перекрестился Лаптев и зашагал к речному берегу. Надо было двигаться дальше по тому пути, по которому не смог пройти Василий Прончищев. Но недалеко и Лаптеву удалось уйти. Уже в Хатангском заливе льдиной пробило борт дубель-шлюпки, и пришлось разгружать корабль и заделывать пробоину.

И снова плыли, теперь уже налегке, мимо накрахмаленных снегом островов, открытых Василием Прончищевым. Нашли ещё несколько новых островов, но пути, проделанного Василием, так и не сумели совершить. Густые льды преградили дорогу.

Хорошо, что собачью упряжку захватил Харитон на судно. Геодезист Пекин с опытным каюром отправился в разведку и принёс печальное известие – дальше море сковано глухими льдами...

На зимовку встали в Хатангском заливе. 11 сентября перешли на береговой счёт суток и начали строить избы.

15 сентября Лаптев приказал:

«По полудни в третьем часу служителям с дубель-шлюпки переходить в квартеры в ниже показанные, где кому жить...

В новопостроенном зимовье жить штурману Челюскину, геодезисту Чекину и подлекарю.

В новом же построенном малом зимовье – солдатам Прахову, Бархатову, Лиханову.

В одном зимовье солдатам Годову, Головину, Зыкову и старшему командиру Вахрушеву.

В большом зимовье – боцманмату, писарю, квартирмейстеру Еремееву, матросам Сутормину, Сосновскому, двум конопатчикам, паруснику, трём плотникам, лоцману и семнадцати солдатам.

У здешнего жителя Дениса в зимовье жить подконстапелю.

Канонеру Локшину быть у лейтенанта на вестях и жить при нём.

На дубель-шлюпке караул иметь переменной, посуточно трёхсменный...»

Слава Богу, успели разместиться до больших морозов. А они не заставили себя ждать.

18 сентября Харитон Лаптев записал в судовом журнале:

«Ветер был меж О и No средней, небо чисто, сияние солнца и мороз великий. Река Хатанга почти вся стала, токмо во многих местах есть великие полыньи и ходить нельзя. От No стороны было на небе кометы или северное сияние».

Но зима зимой, морозы морозами, а работу продолжать надо. Надобно перевезти ещё во время первого ремонта сгруженные на берег припасы, надо доставить провиант из Якутска, надо, чтобы не помереть от цинги, заготавливать оленину и рыбу. Ещё один отряд Харитон отправил к брату. Попросил Дмитрия поделиться якорями, поскольку на «Якуцке» они оказались слишком лёгкими. Заодно хотелось Харитону проведать, далеко ли продвинулся Дмитрий.

А начиная с весны, снаряжает Харитон Прокопьевич экспедиции для описания Таймырского полуострова. В первую зиму немного удалось. Всего сто вёрст одолел Никифор Пекин, вернулся, потеряв от бескормицы всех собак. Зато появился опыт, который очень пригодился в дальнейшем...

Строг был с командою Харитон Прокопьевич. По сравнению с Василием Прончищевым, пожалуй, и жесток порою. Но с другой стороны, словно бы испугавшись строгой дисциплины, так и не появилась на зимовьях цинга. Всю команду сберёг Харитон Прокопьевич...

В конце мая воротились и солдаты, посланные к Дмитрию Яковлевичу. Младший брат всё-таки дальше ушёл. На зимовку остановился в устье Индигирки... В утешение прислал брату якорь – в пять с половиной пудов. Как такой якорь почти тысячу вёрст на нартах везли, и сами солдаты не могли рассказать.

С этим якорем и двинулся «Якуцк» на новый штурм льдов. И почти дошли теперь до того места, где повернул назад Василий Прончищев...

Только на свою беду сделали это. Не принёс счастья Харитону якорь брата. Внезапно переменился ветер и наглухо закрыл все полыньи. «Якуцк» попал в ловушку, из которой на этот раз выскользнуть не удалось...

2

Тяжёлая жизнь у ездовых собак в отряде Харитона Лаптева была, а только живший в Петербурге кабинет-министр Артемий Петрович Волынский считал, что у него жизнь хуже, чем у последней собаки. Нужда совсем замучила. С разорённых мачехой имений дохода не поступало, жалованье маленькое платили, взяток, и тех не хватало на житьё...

И Остермана никак не удавалось свалить. Тихий был Андрей Иванович. То у него меланхолия в кишках заведётся, то зрение пропадёт... Затаится у себя и не показывается, пока снова к обстоятельствам приладиться не удастся.

Артемий Петрович выжидать не любил. Сгоряча составил письмо государыне-императрице, дескать, не теми людьми себя окружила... И Хрущов, и Соймонов, которым читал письмо, хвалили его, говорили, что правильно писано, обязательно надо подать. Глядишь, и удастся Остермана свалить... Но это они говорили, а Анне Иоанновне письмо не понравилось.

– Ты чего? – осердилась императрица. – Чего с советами лезешь, будто я молодых лет государь, и сама не знаю, кого мне к государственным делам приставить! Ты, Артамоша, не забывайся у меня.

И хотя и оставила дерзкий поступок Артемия Петровича без последствий, но закачалась земля под ногами Волынского, совсем голову потерял. Прямо из покоев герцога Бирона вытащил пиита Тредиаковского и избил за стишки пасквилянтские.

Горяч был Артемий Петрович, не хотел конъюнктур выжидать. В кругу своих сторонников всё горячей говорил. И как-то так получалось, что теперь Артемий Петрович Волынский не просто против Остермана выступал, а против немецкой партии, русских людей притеснявшей... В запальчивости и против императрицы, которая своим умом не думает, слова дерзнул говорить и даже – подумать страшно! – против самого герцога.

А патриотизм штука такая... Опасно, очень опасно в России патриотом быть, и умные люди хорошо это понимают. И Артемий Петрович тоже понимал, конечно... Да ведь сказано уже, что патриотизм – очень опасная штука... Одно слово скажешь, другое, потом о Родине задумаешься, о судьбе её – и готово... Словно огонь вспыхнул в тебе, и уже ничего не страшно, и только одного хочется – ещё жарче гореть от любви к России. Уже не заботится тогда человек ни о своей карьере, ни о своём будущем, ни о самой жизни. Так и с Артемием Петровичем получилось. Совсем потерял голову...

Уже не только в кругу друзей-единомышленников высказывался, а и там, где только и ждали, чтобы на слове горячем его поймать.

На заседании Кабинета министров когда обсуждался вопрос о вознаграждении поляков за проход русской армии к Ставучанам, Волынский так высказался:

– К чему удабривать народ, к России всегда враждебный?

И хорошо ведь, точно и сильно сказал, как всегда у патриотов слово горячее говорится. Без всякой оглядки! Не задумываясь даже, что этого-то слова и ждут от них враги. Сразу в это слово Артемия Петровича они вцепились... С этого слова и начал Андрей Иванович Остерман с необыкновенной ловкостью новую конъюнктуру выстраивать.

Тут сказать надобно, что Волынский кабинет-министром не сам по себе стал, а при активном содействии герцога Бирона. И поднял его Бирон на недосягаемую высоту не только за любовь к лошадям, но и для того, чтобы Андрею Ивановичу Остерману противодействовать... В последнее время герцог разочаровываться в своём протеже стал. Однако терпел.

Теперь же, когда поймали Артемия Петровича на слове горячем, кончилось терпение герцога. Это ведь его, Бирона, и был план – побольше полякам заплатить. Бирон хотя и жил в Петербурге безотлучно, но был-то герцогом Курляндским. И с тех пор, как провалилась попытка выдать сына Петра за племянницу императрицы Анну Леопольдовну, всё чаще вспоминал Бирон, что он – герцог Курляндский, а значит – вассал польский. Лишний раз задобрить польский сейм за счёт России было для Бирона совсем не лишним делом.

И вот, против этого безусловно важного и нужного дела восстал его же, Бирона, человек. После заседания Бирону немедленно передали, что Волынский кричал там, дескать, он, не будучи, в отличие от некоторых, ни владельцем в Польше, ни вассалом республики, не имеет побуждений удабривать исстари враждебный России народ.

Ещё добавлено было, что все поняли, о ком говорит Волынский, критикуя герцога за недостаток патриотизма.

Потемнело в глазах Бирона от гнева.

О, человеческая неблагодарность! О, как он мог ошибиться?! Герцог думал, что человек, так хорошо разбирающийся в лошадях, никогда не предаст его. И ошибся! О, горе! Разве сможет Бирон, после этого низкого предательства, поверить ещё кому?! Самое святое затоптал Волынский в душе Бирона!

В великой печали отправился герцог к своей любовнице просить голову Артемия Петровича.

Но здесь его ждало разочарование. Анна Иоанновна и слушать не захотела его.

– Полно врать-то, Яган! – сказала. – И ни к чему полякам денег давать. Я уже решила, куды эти деньги истратить. Велела Артемию Петровичу ледяной дворец на Неве выстроить. Князя Голицына хочу на своей дуре калмыцкой женить. Чего одних только Долгоруковых по льдам морозить? Пускай и Голицыны ко льду пристраиваются...

О, легкомысленность! О, непостоянство женское!

Скорбным стало лицо герцога.

Но взял себя в руки. Как опытный наездник норовистую кобылу, обуздал свой гнев.

   – О всемилостивейшая и премудрая! – сказал. – Ты ведь знаешь, ваше императорское величество, что моё вмешательство в русские дела всегда было чуждо пристрастных и партикулярных целей. Я вмешиваюсь в дела русские единственно для того, чтобы охранять интересы вашего императорского величества, твоё спокойствие и дражайшее здоровье! Но есть люди, которые стараются очернить самые беспорочные поступки. Мне известно, что прошлым летом в Петергофе кабинет-министр Волынский подал письмо, в котором хотел привести в подозрение людей, при высочайшей твоей персоне употреблёнными быть счастье имеющими! Спокойствие вашего императорского величества требует, чтобы написанное тёмными и скрытными изображениями было изъяснено явственнее. Если же автор не может указать на те лица, то он виновен в страшно непристойном и предерзостном поступке. Такие наставления годны только для малолетних государей, а не для такой великой и мудрой императрицы, которой великие качества и добродетели весь свет с удивлением превозносит!

   – Да ведь и я ему то же самое сказала! – хладнокровно ответила Анна Иоанновна. – Хватит уже, Яган, о том говорить. Волынский дурак и невежа есть, но тебе ли, Яган, с твоим умом, по нуги его невежества идти? Нешто и ты меня учить вздумал?!

Мудр герцог Бирон был. Не зря на конюшнях большую часть жизни своей провёл. Знал герцог, что одной уздой да шенкелями не всегда можно с кобылой справиться. Иногда и припустить поводья надобно.

Как будто сражённый громом, рухнул герцог к ногам императрицы, пропал, затерялся в складках тяжёлого платья, словно и не было его. Потом выполз откуда-то снизу с глазами, сияющими собачьей преданностью и восторгом. Все слова, которые лошадям любимым говорил, вспомнил и вслух повторил.

Словно лёгкое ржание вверху пронеслось. То засмеялась императрица счастливо и самодовольно, как смеются возбуждённые ласками женщины.

   – О всемилостивейшая, ваше императорское величество! – не теряя времени, проговорил Бирон. – Любой великий ум перед твоей мудростью ничтожество есть. Так правильно ты меня, пса своего верного, словами побила, что одно только и хочу сказать в защиту! Стеснялся я, по глупости своей, сказать, какое великое бесчестие мне Волынский сотворил! Пиита Тредиаковского из моего дворца самочинно вытащил и батогами избил!

Хотела было нахмуриться императрица. Но расслабленность, томность в теле была от ползающего у ног Ягана. Не хотелось хмуриться.

   – Ваську, што ль, побил? – томно спросила она, а пальцы её бездумно заползли под съехавший с головы герцога парик, перебирая его жёсткие волосы...

   – Не в том беда, что Ваську... – раздался глуховатый голос Бирона. – То бесчестье, что из моего дому вытащил. Если простится Волынскому такой проступок, то это будет первый пример безнаказательного оскорбления, нанесённого владетельному герцогу приватной особой. Это навлечёт на верного вашему императорскому величеству Ягана вечное бесчестье во всём свете. При всех иностранных дворах уже известно, как Волынский распорядился в моих покоях!

Задрожали плечи Бирона. Мокрым, то ли от слёз, то ли от слюны, стало платье императрицы.

   – Полно... Ну, полно, Яган... – перебирая жёсткие волосы герцога, сказала императрица. – Ну, полно же, говорю тебе! Пусть с ледяным машкерадом управится Артемий Петрович, и наладим следствие... Нешто можно так вольничать? Батогами пиитов бить? Нельзя такое... В морду бы кулаком сунул, если рифма худо поставлена, и будет... А батогами? Нет... Не позволю пиита своего батогами бить... Разве уж совсем осердит.