Текст книги "Ревизия командора Беринга"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

8

Сибирь становилась другой...

Все эти годы гнали и гнали сюда изуродованных пытками людей. Тяжко приходилось от экспедиции господина командора Беринга крестьянам, но ссыльным было ещё тяжелее.

«Так как наши люди, в особенности из числа ссыльных стали толпами убегать, то пришлось поставить крепкие караулы, а вдоль берегов Лены через каждые двадцать вёрст поставить виселицы, – отмечал в своём дневнике лейтенант Свен Ваксель. – Это произвело прекрасное впечатление... Подготовившись таким образом к путешествию, мы в начале июня двинулись из Усть-Кута».

Череда расставленных Шпанбергом вдоль Лены виселиц не закончилась в озарённом огнём фейерверков – это Анна Матвеевна Беринг просвещала местное общество! – Якутске. И дальше протянулась череда виселиц по пути к Охотску. С каким-то садистским упорством отмечал Шпанберг каждые двадцать вёрст пройденного пути очередной казнью.

Но и на этот раз не сумел Шпанберг довезти до Охотска экспедиционные грузы. Повесив последних ссыльных, он бросил груз и с небольшой командой, налегке, ушёл в Охотск, чтобы строить там бот для своего плавания в Японию.

Узнав об этом, Беринг немедленно послал рапорт в Адмиралтейств-коллегию.

«При Якуцком определено-де помянутым Шпанбергом строить дубель-шлюпку да бот, как и строятся, и то учинено Шпанбергом без совету его, Беринга, и без согласия с прочими офицерами, и ежели от того, что учинится, дабы на нём, Беринге, не взыскалось».

Проявив эту необходимую предусмотрительность, Беринг вызвал к себе капитана Чирикова.

   – Надо тебе, господин капитан, доставку грузов на себя взять! – распорядился он. – Капитан Шпанберг не справился с сиим поручением.

Приказы не обсуждаются. Эту истину Чириков давно постиг. Но сейчас и он не выдержал.

   – Ежели б господин капитан Шпанберг поменьше палачеством занимался, давно бы грузы в Охоцке были! – сказал он.

Обиженно помаргивая, смотрел на него Беринг.

И про шпанберговские виселицы он слышал, и сам огорчался необузданной жестокости Мартына. Но... Добрым и мягким человеком был Беринг, и без нужды не хотелось ему ни на кого сердиться.

   – Ссыльных и мужиков ещё дадут... – примиряюще сказал он. – Для нас ссыльные выгоднее. Не по шесть копеек в день придётся платить, а по полторы...

И уже позабыв о неприятном, начал рассказывать Чирикову о своих стараниях и смотрениях, которые решил посвятить заведению в Якутске железоделательного завода и канатной мастерской. Смолу для кораблей тоже в Якутске будем заготавливать.

Своим ушам не мог поверить Чириков. Смолу за тысячу вёрст от верфи заготавливать! И какая эта тысяча вёрст! Весь груз через перевалы надо на плечах перетаскивать. Сколько же времени будут эту смолу доставлять?!

Тяжело вздохнул Чириков, пытаясь унять раздражение. Начал объяснять капитан-командору, что за год экспедиция съедает больше пятидесяти тысяч пудов муки да ещё три тысячи пудов разных круп, не считая других продуктов. Чириков принял в Тобольске под команду двести солдат и более полутора тысяч ссыльных, которых потом почти всех Шпанберг перевешал. Невероятными усилиями доставлено было в Якутск летом 1735 года сорок тысяч пудов муки и круп. Около десяти тысяч человек работают сейчас на экспедицию, но ведь их кормить надо! Можно, конечно, наладить бесперебойную доставку грузов в Охотск. Он, Чириков, уже послал людей, чтобы через каждые пятнадцать вёрст были поставлены на этой дороге не виселицы, а тёплые избы, в которых могли бы отогреться замерзшие люди... Но ведь какие ни проводи улучшения, тысяча вёрст не станет меньше. И каждый день задержки со строительством кораблей для плавания к Японии и Америке оборачивается огромными затратами и бесчисленными жизнями людей... Экспедиция поедает саму себя, ничего не совершая...

Прямо и бесстрашно говорил это Чириков, а капитан-командор кивал его словам.

Он понимал Чирикова. Да-да... Многие недовольны его медлительностью. И Анна Матвеевна шибко широко живёт... Ежедневные увеселительные катания на санях, а летом – на барках, слишком частые фейерверки – всё это в соседстве со столь бесчисленными виселицами смущает людей... Поэтому и жалуются на него, Беринга. Жалуются все... Жалуются местные бедолаги-чиновники и жалуются подначальные Берингу люди. Чириков пока не жалуется, но и он тоже начнёт писать доносы... Только что же поделаешь? Даст Бог, в Петербурге не придадут значения этим жалобам...

А жене, жене надобно сказать, чтобы поаккуратнее лазала в ящик с казёнными деньгами. И капитану Чирикову тоже надо объяснить все. Так Берингу бытие здешнее мило, что легче бы он три или даже и более морских кампаний совершил... Но не стал ничего говорить Беринг ни Анне Матвеевне, ни Чирикову. Чего говорить? Авось обойдётся как-нибудь... Небось, устроится всё, и с Божией помощью удастся совершить назначенное.

Зимой 1736 года, когда Чирикову удалось наладить бесперебойную доставку грузов в Охотск, Беринг поручил ему строительство кораблей для плавания к берегам Америки...

Сам Беринг остался в Якутске. У него были ещё и северные отряды, и дожидаться известий от них в Якутске было ближе.

Терпеливо ждал Беринг рапортов от своих лейтенантов и коротал вечера в беседах с давним приятелем, академиком Миллером, работавшим сейчас в якутских архивах. Попыхивая трубочкой, слушал рассказы Миллера об истории Сибири и старался не замечать, как скупает неутомимая Анна Матвеевна на казённые деньги меха у якутов.

В Охотск Чириков добирался с казаками и приписанным к экспедиции иеромонахом верхом.

Звучно щёлкали по льду копыта. Снежная пыль обжигала лица. Не успев разгореться, кончался короткий день. Тускнело небо, только над сопками, за которые ушло солнце, ещё долго переливалось светлое пятно. Но вот погасло и оно. Выбравшись на берег, Чириков придержал лошадь, поджидая своего спутника.

Иеромонах устал. Лицо посипело от холода. С трудом взобрался он на лошадь.

   – Поторапливайся, отче! – сказал Чириков. – След заметает. Как бы с пути не сбиться...

   – С такого пути если и собьёшься, чего жалеть? – ответил иеромонах.

   – Может, и так... – вздохнул Чириков. – Только не положено нам с пути сбиваться, отче... Иеромонах ничего не ответил. Клубился у его заиндевевшей бороды белый пар. Снова погрузился в беззвучную молитву инок упразднённого монастыря...

9

Уже десятый год в Сибири Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев жил. Пять лёг в Жиганске провёл, пять лет – в Охотске, исправляя должность командира порта.

Задумано добро было. Как только решили вторую экспедицию снарядить, сразу о Григории Григорьевиче вспомнили. К чему же кандидатуру подыскивать, если там, на месте, человек подходящий имеется. Как-никак Писарев и каналы прокладывал, и фортификации разные строил, и Морскую академию налаживал... Нешто такой человек в Охотске не справится? Нешто верфь не сумеет устроить? Послан в Сибирь указ был, дескать, ступай ты, Скорняков-Писарев, и займись делом. Нечего бока в Жиганске на печи пролёживать. «Быть тебе, Писареву, в Охоцке и иметь тебе над оным местом команду, и чтоб то место людьми умножить, и хлеб завесть и пристань с малою судовою верфью».

И всё хорошо, всё ладно придумали, только генерал-лейтенантского чина не вернули, только и знаменем Писарева, кнутом обесчещенного, прикрыть позабыли, чтоб бесчестье то снять. Солдат под команду дали, да одними солдатами много ли сделаешь?

Как был для всех Скорняков-Писарев ссыльным, так и остался. А ссыльному свои права доказывать не полагается. Можешь, конечно, просить о воспомоществоваиии, но уж уважат твою просьбу или нет – и спрашивать не смей. Сиди и дожидайся, пока ответ дадут. Или не дадут... Кто ты такой, чтобы перед тобой отчитывались?

Опять же и то понимать надо, что хоть и разжалован был Григорий Григорьевич, хоть и отняли у него звания, ордена и имения, хоть и кнутом его били, а только гордости и гонору лишения эти в Скорнякове-Писареве не убавили. Не переломали ему кнутами хребет, чтобы он, генерал, в лицо смерти смотревший бестрепетно, перед воеводами да подьячими гнуться стал.

Уехал Григорий Григорьевич в Охотск, как и было указано, оттуда рапорты в Адмиралтейств-коллегию посылал, что и того не дают, и этого тоже. Пущай Адмиралтейств-коллегия думает, как воздействовать на ослушников.

Слава Богу, жалованье исправно выплачивали. Положено было Скорнякову-Писареву «триста рублей в год, да ещё хлеба сто четвертей, да вина простого сто вёдер». Тем и жил. И так было, пока Мартын Шпанберг в Охотск не прибыл.

Ждал его Григорий Григорьевич с нетерпением. Всё-таки хоть и никудышный, а помощник. Глядишь, общими усилиями и сдвинется дело.

Однако Шпанберг не помогать прибыл.

   – Вор! – закричал он на Скорнякова-Писарева. – Кто ты есть таков и чего о себе думаешь? Давно кнута, шельма, не пробовал?! Так я тебя попотчую сейчас...

И он действительно схватил кнут, чтобы ударить опального генерала. Побагровел Григорий Григорьевич.

   – Взять этого негодяя! – закричал солдатам. – В железы одеть!

Опасливо косясь на огромную чёрную собаку, которая всегда сопровождала «батюшку Козыря» – так звали Мартына Шпанберга матросы, – писаревские солдаты начали окружать его. Зарычала собака.

   – Бунтовать?! – выпучил бесцветные глаза Шпанберг. – Всех перевешу!

Подоспевшие матросы с трудом отбили своего командира, и с этого дня настоящая война разгорелась в крохотном Охотске.

Бои с переменным успехом шли вокруг заложенных на верфи остовов кораблей, вокруг обозов с припасами, доставку которых в Охотск наладил Чириков.

Но не только в Охотске велись боевые действия. Один за другим летели в Петербург доносы. Скорняков-Писарев жаловался не только на Шпанберга, но и на Беринга, взявшего под защиту Мартына. Доносы и жалобы писали на Беринга и раньше, но Григорий Григорьевич действительно был крупным организатором и знал, кому и что нужно писать. По его жалобам получалось, что Беринг совсем не радеет в Якутске о государевой пользе, а Шпанберг, вместо того чтобы строить суда, воздвигает особняки для своих офицеров.

Прибывший в Охотск Алексей Ильич Чириков прямо на эту войну, в самое её горнило попал. В острог, где обосновался Скорняков-Писарев, его не пустили. Но и в большом доме, поставленном Шпанбергом в самом устье реки, тоже не нашлось места.

   – Я тебе уши и нос отрежу! – пообещал Шпанберг. – Только попробуй сюда сунуться... Делать было нечего. Пришлось Чирикову воздвигать свой лагерь. Ещё – строить суда, которыми из-за войны ни Скорнякову-Писареву, ни Шпанбергу недосуг было заняться...

Порою отчаяние охватывало. Тогда, обхватив руками голову, часами сидел Алексей Ильич в своей избе, пытаясь уразуметь неуразумеваемое.

Нет... Всё понимал Чириков. Даже Шпанберга... Такой уж уродился Мартын. Сколько лет живёт в России, а только ругательствам обучился. Волю ему дай, и всю Россию перевешал бы. И не со зла, а так – для порядка...

И Скорнякова-Писарева понять можно... Каким человеком надобно быть, чтобы такие лишения и бесчестие выдержать? Только вид Григорий Григорьевич показывает, что ничто не сломило его... Ни на что другое, небось, и не остаётся сил...

Не раз и не два пытался Алексей Ильич объясниться со своим прежним учителем и наставником. Пересиливая себя, ходил в острог, чтобы мир установить. Объяснял, что без согласия не будет проку от их стараний, что надобно сообща работу вести.

Угрюмо слушал его Скорняков-Писарев. Пытался отгадать, какую пакость Алексей Ильич задумал... Как сказать, как объяснить, что никакого зла нет в душе Чирикова, что с благодарностью вспоминает годы, проведённые в Морской академии под началом Григория Григорьевича, что и сейчас готов работать вместе с ним, полное своё уважение выказывая.

Не мастер Чириков такие слова говорить, да и бесполезно говорить было. Всё равно в ледяную пустыню одиночества не докричаться. Не стал и слов терять Чириков.

   – Вчера с нашим попом разговаривал... – сказал. – Чего, батюшка, спрашиваю, каждый в одиночку живёт и кроме злобы к другому ничего не чувствует? А поп и отвечает мне, что сами, дескать, виноваты, души изломали свои, чего теперь на одиночество жаловаться... Правильно поп сказал или нет, Григорий Григорьевич?

Настороженно взглянул на него Скорняков-Писарев. Тут же и опустил глаза, чтобы злобы своей не выдать.

   – Откуда я знаю, господин капитан? – ответил. – Сие по духовному ведомству, а я в оном николи не служил.

   – Я тоже не служил... – вздохнул Чириков. – Однако полагаю, что не ошибается поп. Как же это с нами, Григорий Григорьевич, случилось такое?

   – Хрен его знает, Алексей Ильич... – ответил Писарев, вставая. – Не ходите больше ко мне. Я и про Беринга, и про Шпанберга, и про вас всё отписал. Пусть наши дела Петербурх рассудит...

Сжал зубы Чириков и ушёл. Ни слова больше не сказал. А теперь сидел вот в своей избе и, сжав руками голову, пытался попять, что ему делать... Отчего разваливается такими трудами немыслимыми начатое дело, отчего грызня – не на жизнь, а на смерть! – идёт лютая. Шут с ней, с любовью! Тут уже о другом разговор. Ясно ведь объявлено, что без исполнения всех пунктов инструкции возвращения не будет. Чего же тянуть тогда? Чего же самих себя мучить?

Не мог этого постигнуть Чириков. Придвинув бумагу, взял перо. Срамно было о неладах в экспедиции доносить, а только другого выхода не было...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

дмиралтейств-коллегия, слушав капитан-командора Беринга рапорта... при том же он доносит, что от якуцкой канцелярии в касающемся до опой экспедиции удовольствия во многом не учинено...»

«Доношение капитан-поручика Казанцева. Беринг и Скорняков-Писарев своим нерассудительным поведением и непорядочным отправлением сделают вскорости государству напрасно не малый вечный убыток и разорение».

«Занесло песком устье реки Охты, в рыбной ловле умаление, и для того надобно чинить удовольствие провиантом... На якутов надёжи иметь неможно. Бегают они и к тому же в них появилась оспенная болезнь...»

«Берингом, по отбытию из Иркуцка увезены тайно от тамошнего жителя баба да девка...»

«Давал Беринг лейтенанту Вальтону казённую муку и из неё сижено вино...»

«Капитан-командор Беринг не об экспедиции имеет старание, но о своём интересе и покое семьи, чтобы от них не отлучаться...»

1

Жаловались на всех и, кажется, все жаловались.

Даже на брата придворного астронома, профессора Делиля Делакроера, шли в Петербург жалобы. Иркутская канцелярия донесла в Академию наук, что профессор окружил себя пронырливыми помощниками, которые «переезжая с города на город, торгуют заповедною мягкою рухлядью: соболями, лисицами, песцами, горностаями, белкою и всякими товарами беспошлинно тайно, обще с ним, профессором».

Насчёт мехов иркутская канцелярия правду писала, а вот но поводу научных открытий ошибалась. Делиль Делакроер напряжённо в эти годы наукой занимался... Поскольку Беринг ни в какую Америку из Якутска плыть пока не собирался, Делакроер своё внимание обратил на Дмитрия Лаптева, возглавлявшего после смерти Петра Лассиниуса тот северный отряд, которому предписано было пройти из устья Лены на восток и, обогнув Чукотский Нос, добраться до Камчатки. По пути, как это предложил Алексей Ильич Чириков, отряд должен был осмотреть северное побережье Америки.

Делакроер на основании неудач, преследовавших этот отряд, сделал выдающееся научное открытие, дескать, «Ледовитого моря перед прежними годами много убыло и подле берега стало мелко».

   – А потому, – заявил профессор французских колониальных войск, – надобно оставить определённый боту путь по указу, ибо весьма опасен он и может быть непроходим. Беринг внимательно выслушал своего консультанта но географии.

   – Можно ли понимать вас, господин профессор, что не существует прохода вдоль северного берега к проливу, коий отделяет Азию от Америки?

   – Господин капитан-командор правильно понял то, что гласит наука! – ответил Делакроер.

Припомнив слова барона Зварта, сказанные по поводу профессора-шпиона, Беринг подумал, что столь категоричное утверждение Делакроера может строиться не только на данных науки. Вполне возможно, что консультант по географии руководствуется и какими-то другими соображениями... Однако высказывать вслух свои сомнения Беринг не стал. Во-первых, наблюдая все эти годы за профессором, Беринг сильно стал сомневаться в аттестации барона Зварта. В конце концов, барон мог и ошибаться. Все эти годы Делакроер не проявлял интереса к открытиям, сделанным экспедицией. Пусть таковых и не много, но ведь профессор и ими не интересуется. Вовсю занимается он незаконной скупкой мехов, и только... Во-вторых, Берингу очень хотелось поверить своему консультанту по географии. Деятельность восточного отряда экспедиции была особенно неудачной. За все минувшие годы этому отряду не удалось продвинуться на восток даже на несколько миль...

   – Что ж... – сказал наконец Беринг. – Эти данные пауки сходятся с тем, что докладывает лейтенант Лаптев. Сообщает он, что тамошние якуты показали, дескать, двадцать лет знают они – всякое лето у той земли на море лёд стоит, и море его не ломает. Видимо, надобно будет донести в Адмиралтейств-коллегию, что морского пути на восток нет... Надобно также в рассуждении находящихся препятствий во оный вояж Лаптеву и Челюскину не ходить, покамест от коллегии не будет указа – отправлять ли их...

   – Мудры решения, господин капитан-командор, которые основываются на данных науки! – напыщенно сказал Делакроер. Он даже и не пытался скрыть удовольствия, что так легко удалось убедить Беринга.

И вот тут-то и встал присутствующий при разговоре академик Миллер.

   – Это не есть наука! – с трудом подбирая русские слова, сказал он. – Это не есть профессор, а есть дурная голова. Мной есть отыскан архивный документ, и там писано, что у профессора Делакроера есть дурная голова...

И он зачитал разысканные в архиве якутской приказной избы скаски и отписки Семёна Дежнёва и Федота Алексеева об их плавании из Колымы в Тихий океан.

   – Сие известие об обходе Чукоцкого Носу такой важности есть, – сказал академик Миллер, что оно должно почитаться величайшим открытием, ибо известно есть, что прежде того никогда подлинно не знали, не соединяется ли в сём месте Азия с Америкой... Которое сомнение и к первому вашему плаванию, господин капитан-командор, причину подало. А ныне в том уже никакого сомнения больше не имеется...

   – Не весьма известие сие основательно... – сказал Беринг, уже знавший об открытии Миллера. А профессор Делакроер заявил, что и спорить не будет с человеком, который воззрениям европейской науки предпочитает басни, сочинённые полуграмотными русскими казаками. Не шибко смышлён горе-академик в науках... Да и разумом, видно, не силён. Ежели казаки плавали, отчего же лейтенант Лаптев на месте стоит?

Не с руки было академику Миллеру ссориться с Берингом, но как можно допустить, чтобы кто-то преуменьшал важность сделанного им открытия... Миллер сказал, что если бы у Лаптева снасти из ремней были, как у Дежнёва, если бы доски судов ремнями были шиты, небось давно бы уже Лаптев на Камчатке был... Ещё академик Миллер поведал, что и якоря у казаков были деревянные с навязанными на них каменьями. Но Лаптеву камней не надобно. Он может заменить их дурной головой некоего профессора географии. Хоть тогда от этого профессора будет польза для экспедиции.

– Каждой вещи есть своё назначение! – сказал академик Миллер и, повернувшись к Берингу, потребовал, чтобы сообщение о сделанном им величайшем открытии было представлено в Адмиралтейств-коллегию. Академия наук уже осведомлена о нём.

Беринг участия в учёном споре не принимал. Он уже всё решил. Через два дня в Петербург помчался курьер. Пусть Адмиралтейств-коллегия решает, кто из учёных прав и что надобно делать Берингу.

Пока же он послал приказ Лаптеву и Челюскину возвращаться в Якутск. Два года, отведённых инструкцией для исследования, кончились.

«Будут пытаться пройти в это лето... – рассуждал он. – Хорошо, коли пройдут. А если не пройдут? А ежели погибнут во льдах? С кого тогда взыщется? С нас и взыщется, что без указа разрешили плавать...»

Отряды вернулись в Якутск. Беринг послал Дмитрия Лаптева в Петербург, чтобы он лично убедил Адмиралтейств-коллегию в невозможности исполнения инструкции.

Случилось всё это летом 1737 года, когда впервые за последние двадцать лет льды отошли от берега...

Но ни Беринг, ни Дмитрий Яковлевич Лаптев не знали этого.