Текст книги "Поселок на трассе"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Надеюсь!

– Да, не такой, ничего себе не позволит.

– Вот как! Отлично. Продолжай, продолжай, я слушаю тебя, девочка. Продолжай, видать, долго собиралась, прежде чем отважилась…

– Почему вы так со мной? Вера Павловна! А я ж всегда о вас думала, перейду в старшие классы, буду у Веры Павловны. И Ольга, и все кругом говорили: Вера Павловна, Вера Павловна. Когда перешла к вам, каждое ваше слово… Мне дома не скажут, а вы скажете… Многие ребята ходят в школу так просто – все в школу, и они в школу. А для меня школа… – Люба потупилась. – Я пойду, Вера Павловна, наговорила, чего не надо. Пойду я…

– Погоди, Люба!

Еще не подняв головы, не видя лица Веры Павловны, Люба почувствовала – не было уже настороженного взора расстроенной женщины, шла рядом учительница, ее Вера Павловна:

– Вот что, дорогая моя, если бы плохо относилась к тебе, не любила тебя… Да проще простого – сказала бы: «Кто? Люба Крутояр? А что мне Люба Крутояр?! Подумаешь!»

– Вы так не скажете… Никогда не скажете!

– Не скажу?.. Уверена?.. Да, пожалуй, не скажу. Пожалуй, мы поняли друг друга… Нам будет легче теперь – всегда легче, когда понимаешь человека!

В этот счастливый для Любы час приволокли под ручки отца ее, Хому Пантелеймоновича: загулял, насилу в дом мать ввела, кричал, упирался, грозил кому-то, доказывал; завалился на постель в чем был, по-бабьи всхлипывал: «Довели человека, доехали!» Матрена Васильевна отхаживала его и квасом и рассолом, отбивался, гнал всех и вдруг затих. Любочка забилась в дальний угол сада, под ветки крыжовника, земля еще сырая после дождя, дышит, словно живая.

Не слышала, как подошла мать:

– Люба-а… Любочка-доченька, хлопец тебя спрашивает. Андрюшка учительки.

– Не могу я, мама, к нему… – не поднялась с земли Люба.

– Да как же, доченька, хлопец ждет.

– Не могу я выйти, мама. Стыдно мне. Скажите – ушла, в город уехала. Что хотите, то и скажите.

– Что ты, Любочка, нехорошо это, хлопец пришел к тебе, – уговаривала дочь Матрена Васильевна. – Это же Веры Павловны сынок. Встань, освежи лицо, выйди к нему… Вытри слезки до единой, чтоб никто не видал. Пойди приоденься, а я скажу, чтобы подождал.

Долго увещевала дочку, а когда вышла к воротам, Андрюшки уже не было.

К вечеру пришло письмо от старшей дочери Ольги:

«Дорогие мои родители, папочка и мамочка!

Как ваша жизнь последнее время? Простите, что не написала, замоталась по всяким неотложным делам, брала расчет для перевода в наш район. Хорошо, что телку продали, от нее одно беспокойство напрасное, когда кооперация рядом. А сад берегите, все деревца до единого, и вишенки, и любимый мой белый налив, мы приедем и во всем поможем, по дому, по всему хозяйству.

Ваша любящая дочь Ольга».

Письмо Люба читала вслух, дойдя до слов «мы приедем», удивленно глянула на Матрену Васильевну:

– Это ж кто «мы»? Не знаете, мама? Раньше никакого «мы» не было.

– Не знаю, не знаю, ничего не писала. Прочти еще раз, должно, пропустила что-нибудь.

– Ничего не пропустила, ничего в письме не сказано.

– А ты дальше, до конца прочитай, там на обороте еще строчки имеются.

В короткой приписке Ольга спрашивала: «Как там отец, по-прежнему?»

Люба нарочно пропустила эти строчки, чтобы не расстраивать Матрену Васильевну.

– Ничего тут про «мы» не говорится. Передает приветы и более ни слова.

– А я сама почитаю, давай сюда письмо, возьму очки, сама прочитаю, а то вы, молодые, вечно торопитесь, толком не разберетесь.

Но и Матрена Васильевна про «мы» ничего не вычитала.

Люба собрала учебники, вышла на поляну, как всегда, готовить уроки с Андреем – Андрюшка не явился. Пришлось самой заняться тригонометрическими функциями, алгебраическим анализом:

«…Но строгие определения понятий предела последовательности и предела функций, сохранившиеся до наших дней, были даны лишь французским математиком О. Коши (1789–1857) и далеко не всеми сразу были поняты…»

Андрей Корниенко с особой настойчивостью повторял эти строчки. «Видишь, мы с тобой запросто усваиваем истины, которые далеко не сразу были поняты учеными».

Люба завидовала той легкости, с которой Андрей схватывал все на лету. Новое, особенно отвлеченные понятия, давалось ей с трудом – вот этот предел, переход от усвоенного к неизвестному. Так было с ней, когда вместо привычных величин, осязаемых килограммов, километров, гектаров возникли иксы, игреки, координаты и особенно векторы, которые являлись вдруг в каком-то динамическом моменте и направленности, почему-то отображаясь отрезком А – Б.

Наутро, в школе, она первой подошла к Андрею:

– Ты почему не явился на поляну?

– Я приходил к тебе, ты не вышла.

– Я не могла.

– И я не мог.

– Я честно не могла.

– И я честно.

Разошлись. Каждый за стол. До следующей переменки.

Лары Таранкиной в школе не было в этот день.

Впервые они не собрались под своим кленочком, распалась связь школьных лет; Цибулькин Жорка с утра сачковал, в городе крутили новый сногсшибательный фильм; Юлька караулила у витрины универмага, гадала: подкинут – не подкинут товар; Люба и Андрей разошлись, не задерживаясь на школьном пятачке; Иван глянул по сторонам и зашагал на свою Бережневку, кто-то подхватил его под руку:

– Проводи меня до околицы, проводи меня до крыльца… – нараспев протянула Таранкина, увлекая Ивана за собой.

– Ларка? Откуда ты?..

– Так, шла мимо. Представляешь, Ваня, я все чаще прохожу мимо школы…

 
…Я маленькая обезьянка,
Разумное существо,
Давай убежим на волю,
Не возьмем с собой никого…
 

Встревоженная чем-либо, затаив непокой, она всегда тараторила без умолку, пряталась в строчках стихов своих или вычитанных где-то.

– Давай убежим, Иванко! Не возьмем никого… Не желаешь? Ну, хоть проводи меня, проводи… Страшно подумать, Ваня, за всю жизнь ты ни разу не проводил меня, даже не знаешь, где я живу. Ты знаешь, где я живу, Ваня? Ты написал мне когда-нибудь хоть одну записочку? Самую коротенькую? Ну, хоть так: люблю и точка. Все наши мальчики-девочки…

– Ладно, хватит. Я – домой.

– А я, Ваня? Ты подумал обо мне? Я серьезно спрашиваю, Иванчик, подумал? Подумал, Ваня? Я же твоя соседка по парте.

– Хватит, говорю, перестань ломаться.

– Я не ломаюсь, Иванчик, я совершенно серьезно, у меня настроение паршивое. Со вчерашнего дня. Пройдемся немного, Бережной Иван, одной неохота.

– Ладно.

Шли вдвоем впервые, сегодня многое было впервые, без мальчиков-девочек, балдежа, хоровода вокруг кленочка, впервые серьезно, по-взрослому. Но, как всегда, не замечая ни прохожих, ни проезжих, единственные в толпе, в потоке машин и людей, сутолоке проспекта, тишине окраинных улочек. Ларочка умела выбирать долгую-долгую дорогу домой. Проносились легковые, везли товар грузовики; автоколымага и автобусы выбрасывали пассажиров: огородников, доярок, водопроводчиков, инженеров, маляров, кандидатов наук.

– Как ты считаешь, слово «мама» святое или не святое? – спросила Лара.

Иван не ответил, вопрос показался кощунственным.

– Так и знала, что промолчишь… У тебя совсем другая жизнь, у вас все по-другому… Послушай, Иван, мне кажется, я могу говорить с тобой откровенно… Странно, правда? Мы с тобой никогда особенно не дружили, хоть сидели рядом… У меня, например, есть ребята, ну, там некоторые мальчики, с которыми я очень дружила, но говорить с ними откровенно о своем, главном, не могу. Почему так?

– Не знаю. Я не могу с одними дружить, с другими откровенничать.

– Не обижайся, Иванчик, я почему сказала? Подумала – может, ошибалась, ничего не было, никакой дружбы? Обыкновенные детские игры. Нацарапала записочку «люблю», сложила треугольничком или скрутила трубочкой, подбросила на парту. И все. Листочек в клеточку.

– Не знаю. Я записок не писал, трубочек не сворачивал. Не подбрасывал и не получал.

– А я получала. Люблю на всю жизнь! В смысле до следующей переменки.

И вдруг испугалась:

– Ой, Иванко, что ты сейчас подумал обо мне! Плохое подумал. Решил, что я пустая, испорченная девчонка!

– Я ничего не решил, ничего решать не собираюсь.

Я про Любу подумал – что с ней творится, сама не своя. Что у вас происходит? С тобой, с Андреем? Поссорились, что ли? Люба одна ушла сегодня…

– Люба, Люба, Люба… Все только и говорят о Любе. Ах, Любочка то, ах, Любочка это, ах, бедная Любочка… А я? Иванко?! Обо мне подумал? Нет, конечно, нет… Значит, я так просто, одна там из нашенского класса, девочка-соседочка.

– Ты на вопрос отвечай – поссорились?

– А я почем знаю, у нас с Любкой никогда не разберешь, поссорились или не поссорились; еще в детстве подеремся с ней, надаем как следует; посидим-посидим врозь, растрепанные косы заплетаем. Заплетем, вскочим: «Айда, на речку!»

И вдруг ни с того ни с сего:

– Уйду отсюда. Выдержу вступительные, попрошусь в общежитие, уйду с этого дремучего хутора, уеду насовсем. У меня есть родненькая бабушка, далеко-далеко, за Уральскими горами.

– Здорово! Непременно счастье за горами. А как же мы тут, здешние, местные, постоянные жители, колхозы, совхозы, фермы, плантации? К нам тоже кто-то прибежит, прилетит? К нашей родненькой бабушке?

Подошли к окраине поселка, которую Таранкина назвала хутором.

– Хорош хуторок под многоэтажками, – одобрительно присматривался Иван. – Еще денек и дотянем до города. – Снисходительно оглянулся на Таранкину. – Ты ж не на стройку собралась, целину поднимать, а так – світ за очі, дома наскучило, давай, где веселее.

– Тебе хорошо рассуждать, ты рабочий товарищ, в поте лица, у вас все там в поте лица, передовые, выполняющие, перевыполняющие; ты, знаешь, ты как в авторалли – дух захватило, оглянуться некогда.

– А ты?

– Я?

 
…Я маленькая обезьянка,
Разумное существо…
 

– Прочти лучше свои…

– Свои? Хорошо.

 
Любимый мой,
Единственный, надежный…
 

– Это я о тебе, Иван! – рассмеялась Таранкина.

– Спасибо. А дальше?

– Дальше? Я не знаю, что дальше… Иду и думаю, что дальше?

– Не пойму, о чем ты?

– О чем?.. О стихах, конечно. О рифме. Не люблю угадываемые рифмы. Вообще – замечаемые. Это должно быть, как дыханье в песне.

Дом Таранкиных виднелся уже на холме, но Ларочка повела Ивана в обход боковыми улочками. Впереди, у ворот ближайшей усадьбы, вихрастый мальчишка лихо орудовал инструментом, прилаживая к старому велосипеду старый, до блеска надраенный моторчик. Облитый машинным маслом двигатель то судорожно вздрагивал, задыхаясь от оглушительных выхлопов, то замирал на долгие, томительные минуты. Вокруг толпились болельщики, подавая советы, строго оценивая работу. По соседству, на изрытой дождями скамейке, сосредоточенный хлопец мастерил роллер, приделывая к дощечке шариковые подшипники: поодаль малыши гоняли по дорожке самодельные автоприцепы.

– Республика Кудь! – остановилась Лара. – Ты знаешь, Иван, что такое республика Кудь?

– Причем тут республика? Семен Кудь строил ваши мастерские в общественном порядке…

– Эх ты – ваши-наши. Второй год в нашей школе, до сих пор ваши-наши.

– Я сказал, как было.

– Точно, Ваня, было. У тебя все точно. Мастерские – точно, а республика Кудь мне придумалась. Не придумалась, а прочитала книгу и подумала, что у нас тоже. Тут целая улица Кудей, заводская сторона, мы выросли здесь, играли с детьми Кудей… Когда в школе проходили прошлое, революционные времена, диктатуру пролетариата, мне представилось: диктатура – это дядя Кудь. И все стало понятно. Вез наглядных пособий.

– Любишь слова говорить.

– Да, люблю. Собираю. Разные. Стихотворные. Уличные. Школьные. Слова – чудо. И текущие валом, в толпе. Есть насущные, как хлеб. Есть тревожные, родные, как детство: мама, май, люблю. Раньше слово «мама» было улыбающееся, нежное, ласково прикасающееся. А теперь просто мама, само по себе…

Иван молча смотрел на нее: незнаемая Лара, играет словами, как играла в мячик. Слова – вкусные и невкусные конфетки?

– Ты любишь читать старинные романы, ну, Диккенса, Вальтера Скотта? – Ларочка шла совсем близко, говорила совсем тихо – нападает на нее это «совсем»: совсем ничего не знаю, совсем ничего не хочу, совсем ничего не боюсь. Ивана пугает ее «совсем ничего не боюсь».

– Раньше, в детстве, ну, в пятом-шестом классе, я любила читать давние романы.

– Я не люблю выдуманного.

– А не выдуманное – это выдуманное с фамилиями. Ты почему ухмыляешься?

– Подумал о республике Кудь.

– Ну и что? Я знаю, что делать, когда думаю о Кудях. Утром слышу их голоса – значит все на месте.

Гул, выхлопы, выкрики, велосипедный моторчик взъярился и заглох.

Пожилой человек, седеющий, но по-мальчишески проворный, как все на Моторивке, подошел к ребятам.

– Дядя Кудь, дядя Кудь, – засуетились хлопцы, – скажите Тимке, нехай цилиндровые кольца подгонит. А то он мотор начистил, а в середке что?

– Дядя Семен, мы вас еще сдаля приметили, как вы шли!

– Подскажите Тимке искру проверить, дядя Кудь. Маслом мотор позалнвал, аж течет, свечка замызгана, контакта нет, откуда ж искра?

– Эх, вы слесаря-механики, в мастера собираетесь, нечисто работаете!

– Так это ж вчера бурей пылюгу нагнало, кругом занесло.

Семен Терентьевич занялся моторчиком, проверял его на слух, не заметил Лары.

– Доброго здоровья, дядя Семен!

– А Ларочка-соседочка! – поднял голову Семен Терентьевич. – Что это одна сегодня?

– Я не одна, Семен Терентьевич.

– Вижу… Но я про Любу спросил. Поссорились?

– Ничего не поссорились. Люба своей дорогой, я своей.

– Повырастали, свои дорожки искать стали… А вы, что ж, молодой человек, наших девчат провожаете, нас знать не знаете? Что-то не припомню вас по школе.

– Я из зареченской в новую перешел.

– Многие в новую горазд. Заманчиво.

– А вы забыли про нас, – упрекнула Лара, – совсем забыли, Семен Терентьевич!

– У меня теперь своя школа на заводе, целый выводок таких, как вы.

Мальчишки оттеснили Лару.

– Понаходили тут, работать мешаете!

– Я загляну к вам, Семен Терентьевич, на малышей посмотреть, – уже отойдя оглянулась Таранкина.

– Заглядывай, не откладывай, время бежит!

Совсем уж близко дом Таранкиных.

– Время бежит, – снова оглянулась Лара, – постарел, седеет; мне больно, что он седеет… Тебя пугает, Иванко, что время бежит?

– А тебя пугает, что я поседею?

– Дурак. Мальчики не седеют и не стареют. Они навсегда остаются нашими мальчиками. Будем вспоминать: «Ой, какие были у нас мировые мальчики!»

К усадьбе Таранкиных подкатила «Волга».

– Ну, гуляй, Ваня, я не хочу, чтобы отчим видел тебя, начнутся всякие противные расспросы.

– Сказать тебе слово на прощанье? – не уходил Иван. – Твои парижские очки у меня в кармане, со вчерашнего дня; ты даже не вспомнила! – он протянул Ларе «зеленые консервы». – Носи на здоровье.

«Волга» развернулась внизу, на Школьной площади и, обгоняя машины, понеслась по старому шляху на Моторивку; Анатолий с балкона следил за ее бегом.

– У нас сегодня преферанс? – напомнил он Никите.

– Прости, забыл предупредить тебя, преферанс откладывается, у Пахома Пахомыча торговый семинар или межобластные торги, что-то в этом роде. Да оно и к лучшему, надо Кудя навестить, перед стариком совестно; Семен Терентьевич начало начал, альфа и омега нашей ребячьей жизни. Если не возражаешь, заглянем к деду вместе.

Анатолий охотно согласился – о Семене Терентьевиче Никита рассказывал немало хорошего, уверял, что он и Вера Павловна – столпы старой Моторивской школы, ее душа и руки.

– Семен Терентьевич самому главному нас обучил – делать дело. Мы, мальчишки, народ хваткий, за любое начинание готовы уцепиться, а вот довести до ума… Семен Терентьевич приучил нас: возьми кусок металла и сделай вещь, в лепешку разбейся, но сделай!

Позвонил Валентин:

– Никита, выпадает свободный вечерок, Ниночка уезжает в город к родичам, всякие там хлопоты, покупки и тому подобное, так что предлагаю мальчишник. Восемь вечера устраивает?

– Жди!

Соседи уверяли, что у Кудей под крыльцом закопан горшок с кашей – к ним вечно тянулись люди: кто за советом, кто с просьбой, кто просто так посидеть, душу отвести. В этот день собрались заводские – в цеху готовились к отливке коленчатого вала по новым, предельным допускам – и литейщикам, и бригадиру модельщиков, Семену Терентьевичу Кудю, было над чем задуматься.

Переступив порог, Никита шепнул Анатолию: «Явились не ко времени!» Но старый Кудь обрадовался Никите:

– Заходь, заходь… Заходите! С делами пошабашили, заходите, под яблоней посидим.

Супруга Кудя, Евдокия Сергеевна, привітала хлопця Микиту, сокрушалась, что исхудал, ученье заело; двойняшек, Сашу и Машу, привела в раж его борода, Саша норовил ухватить ее всю целиком, Маша ловчилась выщипать по волосинке; невестка Кудей, Людмила, спешила поделиться новостями:

– Слыхали, Никита Георгиевич, весь наш участок до яра для расширения завода забирают, а нас, Кудей, под корень!..

– Ну, Кудей под корень немыслимо, Куди вечны.

– Нам уже ордера выдали… Приглашаем вас на прощанье с нашим затишком, скажем о дне расставания.

Тени легли в саду, на траве, на дорожках, сгустились под яблоней.

– Ну, что замерли? – насупился старый Кудь. – Вот не переношу… Михайло, хоть ты нарушь молчанку, – обратился он к тоненькому, подвижному пареньку, занозистому: глаза темно-карие до черноты, то неспокойны, то останавливаются неподвижно; то девически нежный взгляд, то цепкий и пристальный. – Прочитай свою поэму, мы все послушаем; познакомься, Никита, это наш Миша из многотиражки, Михайло Тарасович Чуб. Поэму про коленчатый вал сочинил.

– Я не сочиняю, Семен Терентьевич, я отобразил действительность.

– А ты, Миша, читай, читай; ты читай, а мы посмотрим насчет действительности.

Читал Миша хорошо, Семен Терентьевич отметил – пристрастно, убежденно, по всему видно было – старый Кудь благоволил к пареньку.

В вечерний час, в свежести близких перелесков, зеленого дола стих особо душевно слушался.

– Убежденно прочел, убедительно, – хвалил Семен Терентьевич, но тут же сделал замечание по сути. – Однако опережаешь события, как всегда, опережаешь, нам с коленчатым еще потеть и потеть, три пота сойдет, а ты уже марши играешь.

– Это ж поэма, Семен Терентьевич, поэма, а не стенографический отчет, поэтическое видение, так будет, сами знаете. Надо видеть вещи в движении, если видеть в движении, то и протокол заседания можно поэтически осмыслить.

– О чем вы спорите? – нетерпеливо заговорила Людмила. – Стих молодой, задорный.

– Ну, с чувством, это верно, – согласился Семен Терентьевич, – тут ему наше спасибо, так и запишем. Молодец. Я всегда говорил, с парня выйдет толк. Однако… – Семен Терентьевич собирался с мыслями. – …Однако, упрямился он, – я слушал и думал: а сколько ж тому валу коленчатому поперек! Сколько всякому доброму делу палок и крутых горок на дороге. Которую тут поэму написать? Кого возблагодарить за добрые дела следует, а кому и жару всыпать! Что-то у нас жара цехового, рабочего поубавилось. Так ли уж гладенько, ладненько? Вот про что я думал, слушая твой хороший стих, Миша, Михайло Тарасович. Что было в гражданскую, в Отечественную? Идет война народная, священная война! Когда есть священное, никому не уступим, ни от чего не отступимся – такой наш человек. Как теперь каждый в цеху считает? Да и не только в цеху – кругом – ответственность! Ответственность общая. С каждого стребуется. Это сейчас каждому и у каждого главное. Будет это дело – с любым делом справимся!

– Я полностью согласен с отцом, – подхватил Павел. – Не знаю, можно ли, нужно ли всех привести к единомыслию. Но главенство нашего понимания справедливости должно быть; и должно быть от рождения, в крови и душе, от первого дня, а не потом – потом поздно!

Людмила не слушала ни свекра, ни мужа, тревожилась о своем:

– Заводу нужна новая площадь, ясно… Неужели рощу срубят? Вы должны знать, Никита Георгиевич.

– Я верю в добрые проекты, Людочка.

– Да, вы добрый, я знаю. Обстоятельства жесткие. Жалко, если рощу снесут.

– Это ее больное место, – придвинулся ближе к жене Павел. – Переживает. Она знает здесь каждую березку, жалеет, когда кору надрезают, собирая сок по весне, жалеет, словно раненых. Чувствительная, любит всякие трогательные истории, трогательные роли, тоскует по театру. А я прошу ее поберечься, пока окрепнет. И малыши у нас все-таки.

– Павел – мой наставник, – вздохнула Люда. – И прокурор. Деспот. Оберегая, угнетает. Он прав, безусловно, но и меня надо понять, с детства мечтала о театре, мысленно переиграла все роли. Даже мужские. Я не виновата, что мечталось о многом, а судилось так мало.

Заговорили о театре, Евдокия Сергеевна вспомнила о подружке по ремесленному училищу, ныне знаменитой артистке; осанистый литейщик из древнего рабочего рода рассказал о совершенном круизе, собственно о Лувре и Ла Скала; Людмила снова вернулась к своему театру, говорила о Чехове, театре Чехова, театре потрясения души.

– Мое заветное – сыграть Любовь Андреевну… Послушайте, Никита Георгиевич, почему Любовь Андреевна, такая чуждая нам, понятна и тревожит? Быть может, в каждой из нас – беспечность, жажда безрассудства, которую надо преодолеть ради истинного? «Мне одной в тишине страшно. Не осуждайте меня, Петя!» Страшно себя, нерешенности в себе.

– Людочка хорошо играет, – вмешался в разговор Павел. – Но она своевольна, недисциплинированная, может сорваться, повернуть по-своему…

– Это мой судия, – прижалась к мужу Люда. – Он любит театр, но опасается кулис, кулисы – дремучий лес, в котором водятся хищные звери.

И вдруг принялась разглядывать Никиту:

– Ну, у вас и борода! Разбойничья борода. Почему дети не боятся вас?

– Я добрый разбойник, Людочка. Дети любят добрых разбойников, бегемотов, крокодилов, Чебурашек.

– Я не верю в добрых разбойников, Никита Георгиевич. Вы прикрываете разбойничьей бородой свою доброту. Только и всего.

Она вскочила, подхватила малышей, принялась ходить с ними по дорожке.

– Ух, какие тяжелючие! – воскликнула она, прижимая детей к груди. – Господи, что делать женщине, когда их трое, четверо и так далее? Мама, помогите! – Принялась укладывать малышей в коляску.

– Знаете, она чудесно играла Красную шапочку! – с гордостью ответила Евдокия Сергеевна.

– Когда я думаю о «Красной шапочке», – подняла голову над коляской Людмила, – мне хочется играть не Красную шапочку, а бывалых охотников, еще лучше оперативника с пистолетом и автоматом.

– Успокойся, – нахмурился Павел. – Тебе нельзя!.. Она страшно переживает случившееся на трассе, – обратился он почему-то к Анатолию. – Мы все, конечно… Но она особенно.

И тут, само собой, пошел разговор о чрезвычайных происшествиях, о детстве и юности ладных и неладных, о всяких случаях и злоключениях. Анатолия поразило, как менялась речь Люды в зависимости от того, с кем говорила, о чем говорилось; она почти мгновенно подстраивалась к собеседнику, угадывала его сущность, откликалась сочувственно или не соглашалась с ним.

В привычном шуме застолья Евдокия Сергеевна приметила вдруг Анатолия, подняла глаза – и увидела забытого всеми гостя. «Стыд-то какой! О человеке забыли, не умеем нового гостя принять, свой до своего притулилися!»

– А вы у нас никогда не были? – подсела она к Анатолию. – Вроде лицо знакомое, а вроде и нет. А вы к нам почаще. С Никитой или сами по себе. Люди к нам скоро привыкают. Скоро ужин подоспеет, посидим на свежем воздухе.

– Нет уж, спасибо, другим разом. Никита торопится, и я с ним.

Когда уже собрались уходить, кто-то упомянул имя Полоха, Эдуарда Гавриловича, и разговор тотчас стал неспокойным.

– Старые дела полоховские Ивану Сидоровичу палки и колоса! – злобно бросил младший сын Семена Терентьевича, Виталий.

– Э, мальчик не в яблочко! – оборвал его Павел. – Нынче такое не в моде. Нынче другие номера – не откликнуться.

– Это ж как, не откликнуться? – полюбопытствовал Анатолий.

– А так: нужны, к примеру, вам труб – не откликнулись, план завалили. Другой объект на подходе, допустим, птицефабрика. Автоматику наладили, нет провода. Не откликнулись, обратно план завалили. А кто в конечном итоге в ответе? Кому на горб?

– Разберутся! – уверенно заявил Виталий.

– Ясно, разберутся. Кругом разберутся… А жизнь идет, по крутым горкам укатывает, гляди, измотался человек, сошел с дорожки…

– Мы – новый район, мы – старый район… – Казалось, не к месту проговорил Семен Терентьевич. – В новый вышли со старого – каждый человек знаемый, каждый на виду. Так почему чрезвычайного ждем? На гром небесный крестимся? Активу обещались, теперь пленум на подходе – с чем придем? А мы ж район, великая сила, из районов земля складывается. Есть в нас это понятие или ждем, когда разъяснят?

Помянули-таки Полоха, досталось и Таранкину, попался на зубок, мало, дескать, песочили, надо бы покрепче…

Семен Терентьевич, как принято, проводил Никиту и Анатолия до калитки:

– Не забывайте, что Людочка просила, наведайтесь на расставание с нашим гнездом. Она у нас великая затейница, прощанье задумала. А мы ей не перечим, тоскует по театру, действу, надо ее понять.

9

Первый час мальчишника сложился хорошо – наконец собрались не в больничной палате, не у койки Анатолия, а в обычной обстановке. Привет с полноводной нашей Лопани. Не Днепр, известно, не Волга, но скажем так-с: берег далекого-далекого, счастливого детства… Как водится, осмотрели однокомнатную, службы и удобства, Никита хвалил планировку и особенно вкус и старания Ниночки в обстановке и убранстве; «Такие руки умеют лепить гнездо. Завидую. Вот кому надо завидовать, Толя, а не мне, злосчастному бобылю и дилетанту…» Валентин похвастал библиотекой, собранной Ниночкой, перебирал книги и повторял: «Это Ниночка достала… Это Ниночкина любимая».

И тут вдруг со двора к ним на первый этаж многоэтажки ворвался галдеж, донеслась брань, кто-то кому-то грозил, обещал открутить голову, руки, ноги – соседи обмывали новоселье. «Заимей совесть, заимей совесть» – вопила исступленная женщина. Заимели совесть, угомонились. Валентин закрыл книгу и спрятал в шкаф.

– Сегодня было дело, – вспомнил он. – Прилетела ко мне на участок Вера Павловна, как всегда, в атакующем стиле, расстроенная, взволнованная. Короче, насчет Женьки Пустовойта. Таисию Романовну помнишь, Никита?

– Романиху?

– Она самая. Так этот Женька – ее сыночек родненький. Всему семейству жизни дает, связался со шпаной и тому подобное.

– А Вера Павловна, разумеется…

– Вера Павловна есть Вера Павловна… Я почему, собственно, об этом заговорил, – Валентин неохотно отошел от книжного шкафа, – у меня верная примета имеется. Из практики. Если с утра Вера Павловна, значит, к вечеру родители – полундра в поселке, все родители зашевелились, не знаю, надолго ли хватит… Причем, должен вам, мужики, сказать – моим любезнейшим землякам нет большего удовольствия, как являться по всем вопросам ко мне на квартиру, в мой личный дом, с любой кляузой: кто кому морду набил, кого чья собака за которое место ухватила, кто спьяна хату спалил: Валек, просим, выручай, наводи порядок… А с кого он начинается – порядок?

Валентин наклонился к Анатолию:

– Послушай, Толя, извини за прошлый разговор здесь, у меня… Есть сведения – заявился некий тип, похожий на твое привиденье.

– Здорово! Значит, кто-то, где-то, что-то становится фактом?

– Похоже. Есть даже догадка – из бывших местных. Определенно сейчас сказать по могу, но имею предчувствие.

– Вот как! Предчувствие?

– Да. Так что готовься к возможной встрече… А тебе, Никита, скажу… Ника, Никита! Ну, ты смотри, задумался. Никита, на тебя от Катерины Игнатьевны жалоба: ценности накопили, а квартиру бросаешь без присмотра. Кто накопляет, а кому забота!

– У него нарезное на стене, – съязвил Анатолий. – Само по себе оберегает.

– Дорогой мой, наше нарезное выполняет великую историческую миссию, недвижимо действует, охраняя Красную книгу. В этом больше смысла, чем в любой охоте.

Кто-то постучал в окно.

– Ну, вот… – насторожился Валентин, – поскольку мои клиенты не из Красной книги… Главное – в окно стучится, старая привычка, по-уличному, – Валентин откинул занавеску. – Так и есть – Пустовойтчиха. Принесло. Выбрала самую подходящую минуточку.

Валентин выбежал встречать гостью:

– А, Романовна, заходите…

– Ради какого-такого праздника собрались? – строго спросила дородная женщина, едва переступив порог.

– Да нет, так… Обсуждаем. По работе.

Романовна пристальным взглядом обвела комнату, все, что на столе, под столом, и только после этого перевела взор на лица людей.

– А-а! Мыкыта! Вернулся? А я ж и не знала.

«Ну, теперь начнутся расспросы», – съежился Никита, но Романихе на этот раз было не до расспросов: по всему заметно было – собралась наспех, в домашнем халате, шлепанцы на босу ногу, чуть присев к столу, то и дело поправляет их.

– Это ж я к тебе прибежала, Валек, душа не на месте, мой ирод обратно делов натворил, Женька мой, горе мое.

– Да что вы, Романовна, успокойтесь, ничего особенного, увязался за шпаной сдуру, дурак, суется куда не надо. Разъяснили. Внушили. Надеемся, учтет. А если вы насчет «чепэ», не сомневайтесь: как раз в то время отсиживался в комнате милиции. Так что на этот раз…

– Ох, не знаю, Валек, не знаю. Внушали уже, внушали. Отец уж так внушал, чего только не было, и в школу кидались, и школа до нас кидалась. И собак для него заводили, для воспитания, и кенарей, и велосипеды покупали с моторчиками и без моторчиков. Напасть нам на голову. Все наши сыны как сыны, с премиями, с грамотами, один выдался – наказание господне. То было притих, мамочка, папочка, а тут опять за старое. Позавчера такое натворил, такое натворил…

– А что позавчера? Что было позавчера? – припоминал Валентин. – Позавчера, говорю, мирно отсидел в комнате. Дикая драка произошла, однако без применения. Обещал, заверил…

– Обещал, обещал… А мороженым обожрался.

– Мороженым? Позвольте, не понял, мороженым?

– Мороженым. Едва домой доплелся.

– Позвольте, Романовна, я правильно понял, вы сказали – мороженым?

– Чего там – правильно. Очень даже правильно, на ногах не держался.

– Вы, наверно, хотели сказать – коктейлем? Смесью? Ну, разное там добавляют, знаете, это – через соломинку.

– Какая там соломинка! Из горлышка. Коньяк дернули, мороженым закусывали. Вафлями.

– Коньяк, говорите? Коньяк? С вафлями?

В коридоре раздался звонок.

– Извините, Романовна, я сейчас.

Валентин вышел открыть дверь, из коридора донесся испуганный детский голос:

– Дядя Валя, дядя Валя, наш папочка опять нашу мамочку обижает.

– Сейчас, сейчас, Василек, я с тобой… – Валентин крикнул в комнату. – Гуляйте, я мигом. – Дверь шумно за ним захлопнулась.

– Веришь ли, Никита, сердце заходится, – жаловалась расстроенная женщина. – Где что ни случится – про своего думаю… А в тот день, говорю, домой запол-ночь явился, рожа дикая, язык заплетается, одно знает – по сторонам оглядается. «Тс-с-с, мама, – лопочет, – тихо, спокойствие, я пропал, мамочка. Кончено. Амба. Ничего мне не остается, как головой в кубышку!» И норовит головой в кадушку опрокинуться. У нас водопровод чинят, мы в сенцах воду запасли. Так он в тую кадушку головой, головой тычется. Веришь ли, Ми-кита, насилу отвела, в постель уложила, одеялами накрыла, а его трясет, его трясет, видать, немало того пломбира наглотался, так что и коньяк не допомогает.