Текст книги "Поселок на трассе"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Откуда у тебя полевой бинокль? – неосторожно спросил Анатолий.

– Это мой бинокль, – еще крепче прижала заветную вещь девочка, словно кто-то намеревался ее отнять. – Он мой насовсем.

Анатолий опасался – придирчивость вспугнет девочку, но Оленька уже успокоилась, ей не терпелось доказать, что все может, взобралась на табурет, навела бинокль на указанный угол площади:

– „Москвич“! – уверенно объявила девочка. – Желтый. „Ли-ней-ная слу-ж-ба“, – без труда прочла она надпись на машине.

– Ты и вчера была здесь с биноклем?

– Я всегда смотрю, не идет ли домой мамочка.

– А тарелки?

– И на тарелки тоже.

– Оленька, скажи, пожалуйста, что было написано на кузове коричневого фургона, который ты видела вчера: „Мебель“? „Мороженое“? „Молоко“?

– Я же сказала: „Пищеторг“.

– Ты уверена?

– Я же умею читать, кажется!

– Раньше ты видела эту машину?

– Она никогда не приезжала.

– Спасибо, девочка, счастливо празднуй день рождения кукол.

– Откуда у нее призматический бинокль? Ее отец военный?

– Не надо быть военным для этого случая.

– Она прячет бинокль, вот в чем дело. Ты заметил?

Никита хозяйничал в столовой, достал из холодильника припасенное к обеду пиво, из второго холодильника, на кухне, консервы и зелень, из шкафа пышную паляницу, гордость местной пекарни, сохранившей добрый вкус хлеба, из серванта – майоликовые кружки, сперва две, потом еще одну.

– Зачем три кружки? – присел к столу Анатолий.

В столовую незаметно вошла Катерина Игнатьевна.

– Мальчики, пора обедать, у меня всего часок на перерыв.

Никита провел рукой над кружками:

– Прошу!

– Ой, Никита Георгиевич, вы кавалер.

– Я сосед, это обязывает.

– У нас соседей девять этажей, но им не сравниться.

Анатолий поднялся, распили пиво стоя, как в забегаловке, и лишь когда перешли к закуске, Никита, извинившись, предложил Катерине Игнатьевне стул.

– Тогда секундочку, – Катерина Игнатьевна торопилась, но все же успела переодеться в нарядное, праздничное платье. Оленька шмыгнула в комнату следом за матерью, стояла в стороне и смотрела на происходящее, как смотрят на экран телевизора, когда показывают нечто примечательное.

– Ступай домой, – приметила ее мать, – там приготовлено тебе на кухне, да с хлебом ешь, не кроши, а то вечно куски в торбу собираешь.

Похвалив обед, первое и второе, Анатолий не преминул спросить:

– Ну, как, Игнатьевна, успели вчера на базу?

– Да, заглянула… – простодушно отозвалась Катерина Игнатьевна. – У меня там свояк. На базе. Сторожем работает, забегаю узнать, не подкинули ходовой товар, не слыхать ли. А то ж у наших шкуродеров разве так спроста выцыганишь, свои рубчики докладешь и то…

– Вот тебе и день воскресный, день чудесный, – протянул Никита.

– Это вы о чем, Никита Георгиевич? – насторожилась Катерина Игнатьевна, стараясь понять, к чему слова Никиты, что она сказала такого особого, вроде бы ничего не значащий обычный разговор. – Это вы… Ко мне относится?

– Да нет… Так… Разговор у нас был с Анатолием о днях воскресных и тому подобное.

– Ах, вы, молодые люди, что вам, молодым, все дни, можно сказать, сплошное воскресенье… Ну, приятного вам аппетита на дальнейшее, а мне еще в контору надо забежать. – Она наклонилась к Никите. – О чем хочу спросить… Передавали приветы вашей маме? Как они там за рубежом? Вспоминают обо мне?

– А как же, Катерина Игнатьевна, не забывают. Не сомневайтесь, с полным вниманием.

– Ну, спасибо, спасибочко. Очень мне приятно слышать, мы всегда, еще по старому местожительству, добрососедски жили, я и тут стараюсь, чтоб по-доброму; я им весточку подала насчет случаев по району с квартирами. И своей девчонке наказала, чтобы дослухалася, поскольку комнаты картинами увешены, и всякие там древности имеются.

После полудня Анатолий снова отлучился в город, не сказав Никите, что едет за результатами последних анализов.

– Стабилизуешься, – успокаивал в последний его приезд лечащий врач. Но состав крови, – Анатолий догадывался об этом, – продолжал тревожить клиницистов – надо было проверить, насколько стабильны положительные данные.

Выпал ему хороший денек, тот обычный день, когда город гудит радостно и навстречу – счастливые лица, и неведомым чудом развеиваются горе и тревоги людские. Лечащий врач, прочтя анализы, подтвердил:

– Жить будешь… А петь – зависит от тебя!

Впервые видел Анатолий госпиталь не болезненнобелым, наполненным страданиями и надеждой, а неразрывной частью стремительной городской жизни, с примыкающей улицей, потоком машин, людей, перекличкой мальчишек, гнездованием птиц…

В отделе к новым сведениям о случившемся на трассе, рассказу Оленьки, отнеслись с должным вниманием. Это обрадовало Анатолия, как если бы произошло нечто особо важное.

На обратном пути (одно к одному) попался комфортабельный автобус; мощная машина, плавно набирающая скорость, вещала добрую дорогу, отдых, покой.

Подъезжали к Новостройкам, когда вдруг на повороте, со стороны бензоколонки, выскочил какой-то парень и водителю пришлось резко затормозить, тяжелую машину круто развернуло. Скрипнули тормоза и на какой-то миг в окне возник и расплылся лик тупоносый, с припухшими губами, выщипанными бровками под нависшими полями соломенной шляпы – так близко, явственно, точно не было и стекла – глаза в глаза – знакомая, въевшаяся, запомнившаяся каждой чертой рожа. Анатолий бросился к выходу, требовал остановить автобус, шофер, не оглядываясь, вел машину, притормозил на остановке. Анатолий выскочил из автобуса, вернулся к бензоколонке, прошел до поворота – парня в соломенной шляпе нигде не было – привидение в джинсах… Коротко сигналя, отгоняя Анатолия с проезжей части, пронеслась серая „Волга“ с танцующей обезьянкой на ветровом стекле. „Привидение в джинсах“, – повторял Анатолий, – что он мне, мало их шатается!..» А тупоносая рожа продолжала маячить перед глазами.

Впервые этот парень подвернулся Анатолию минувшей осенью. Помнится, с утра парило, к полудню стало душно. Анатолий задержался в отделе, служебная машина ушла без него, пришлось ждать рейсовый, а рейсовый сняли с маршрута. Неопределенно долгий час ожидания, автовокзал набит пассажирами, гул, теснота. Спасаясь от духоты, Анатолий вышел на площадь, приметил над рекой фанерный павильон с пристроенной галерейкой, укрытой поседевшим от пыли хмелем. Наверно, он не обратил бы внимания на павильон, но тут в толпе скользнул сутулый человек, увертываясь от встречных, скрылся за нависшим над галерейкой хмелем – знакомые вороватые движения, согнувшаяся спина – неспокойное чувство, неузнанный знаемый человек…

На галерейке ни души, дверь павильона прикрыта плотно. Запах забегаловки, но за дверью тихо. Перерыв на обед? Ушли за товаром? Анатолий двигался бесшумно – странное поведение неизвестного вызвало ответную осторожность. Окно, выходившее на галерейку, закрыто, Анатолий хотел подойти к окну, но в этот миг послышался говор, кто-то говорил веско, требовательно, а другой отзывался односложно, слабо сопротивляясь. Ничего привычного для забегаловок, ни звона посуды, ни чоканья кружек, слов не разобрать, но по настойчивости говорившего легко было понять – речь шла о чем-то значительном. Вдруг за живой оградой хмеля, со стороны рыночной площади, послышались торопливые шаги. Оборвались, точно человек остановился оглядываясь, затем прошуршали снова, совсем близко; скрипнула ступенька, на галерею поднялся парень в темных очках. Из-под новенькой соломенной шляпы «заслуженный отдых» выступали подкрашенные, выщипанные брови.

Анатолию бросилась в глаза эта пенсионерская шляпа – парни даже зимой щеголяют простоволосые.

За окном внушительный голос отчеканил: «Ничего не остается…»

Парень в темных очках сунулся в окно, в забегаловке тотчас притихли. Услышанные слова почему-то запомнились Анатолию, связались с неузнанным человеком. «Мало ли кто шмыгает по базару, – подумалось Анатолию. – Мало ли кто о чем болтает в забегаловке, закрытой на обед?»

Но слова привязались, вертелись в голове.

– Не обслуживают? – подошел к нему парень в соломенной шляпе. – И не обслужат, старого хозяина сняли, нового не поставили. – Светлые глаза сквозь дымчатые стекла смотрели дружелюбно. – Догадываюсь, «трясучку» дожидаетесь? «Трясучка» не пойдет, уборочная, картошку вместо людей возят.

Анатолий буркнул что-то в ответ, передвинувшись так, чтобы парень не закрывал дверь забегаловки.

– Сегодня нам шикарно скоростной подадут, с откидными креслами, – парень в свою очередь передвинулся, прикрывая собой окно.

Подтверждая справедливость сказанного, загудел рейсовый, разгоняя толпу, дыша жаром дизеля.

– Наш! – воскликнул парень, откинув ветки хмеля. – Давай на посадку, а то чуваки завалят чувалами.

Анатолий поспешил за парнем, мимоходом заглянул в окно – ни души, никого, опрокинутый вверх ножками стол; другой – завалился набок.

Вскочил в автобус, парень сидел уже в кресле над задним колесом, приятельски улыбаясь, указал Анатолию на свободное место впереди, у кабины водителя;

– Давай, занимай, – крикнул он через головы пассажиров. – Проходи, проходи. Пропустите, товарищи, контролера на его законное место!

В салоне толкались и галдели, кто-то кричал, что места нумерованные, бранил нахалов, требовал диспетчера. Вскоре появился диспетчер с путевым листом в руках, что-то отмечал, проверял, подсчитывал, поднялась суматоха. А когда улеглась, когда водитель включил скорость, Анатолий, осмотревшись по сторонам, убедился, что услужливый парень в пенсионерской шляпе исчез.

– Обдурил! Запросто обвел!

Вскоре этот парень снова перешел ему дорожку, наскочил в темном переулке поселка заполночь, как раз накануне того дня, когда, Анатолия подкосили. Никто из налетчиков Анатолию не запомнился, все произошло слишком быстро, мгновенно. А парень, встретившийся в забегаловке, не имевший к налету отношения, так и торчал перед глазами и потом в забытьи являлся, – не страшной рожей свирепого бандита, а добродушно ухмыляющийся, мерцая безразличными глазками; то нехотя плелся за ним, то уныло сдавал игральные карты, то с таким же унылым, безразличным видом грозил Анатолию финкой…

И снова, сегодня, он поперек дороги.

Начальству об этих встречах Анатолий заикнуться не посмел, но Валентин, друг… Валентин человек деловой, практик, башка рассудительная. Приглашал друг, зачем откладывать?

Дверь открыла девушка из салона, птичка-невеличка.

– Это вы?

Она отступила в коридор, приглашала зайти.

– Вот заскочила к Валентину, помогаю. Квартиру осваиваем.

«Ага, осваивают… Еще не освоили, но уже осваивают!»

– Валек дома?

«Дурацкий вопрос! Если осваивают, значит дома».

Валентин в майке, затрепанных штанах, с молотком в руке, гвоздями в зубах выглядывал поверх головы птички-невелички.

– Заходи, заходи, старик; нежданный, но черт с тобой. Видишь – хозяйничаем.

– Что ж это вы, товарищи дорогие? Засекретились! Хозяйство на ходу, а друзья не в курсе?

– А мы лишь сегодня документы подали. У меня свободный часок, а надо убрать, приколотить, подвесить.

– Ну, вы приколачивайте, подвешивайте, а я другим разом…

– Нет, уж если заявился, – запротестовал Валентин, – нечего, понимаешь, на готовенькое, карнизы будешь подравнивать.

– Оставайтесь, оставайтесь! – Ниночка не отпустила Анатолия. – Заходите, у нас найдется кое-что и в холодильнике.

«Хозяйка! С гардинами, карнизами и холодильником! Вот так, дорогой мой Валек, и вся тебе поэма с прелюдией, прологом и так далее!»

– Снимайте пиджачок, снимайте… Будете нам гвозди подавать.

– Гвозди? Да что вы, Ниночка, – ужаснулся Анатолий, – причем тут гвозди, эх вы, новоселы! Это же железобетон, тут надо сверлом пройти, хорошо бы с победитом, или алмазом; винты вставлять на цементе или костыли… – Анатолию вспомнилось, как мысленно готовился он к своему новоселью, поучал не вошедшую в дом хозяйку…

– Где у вас дрель и сверла?

Дрель и сверла нашлись у соседей.

– Дрель крутите сколько хотите. На здоровье, – предупредил сосед, – а сверла, пожалуйте, новенькими восполните, поскольку сверло после бетона не сверло, а междуметие. Точить-затачивать охоты не имею и не собираюсь.

Прокрутили, просверлили, подвесили.

Соседи прибегали, делились опытом. Однокомнатная стала уютней, повеяло жилым духом. Ниночка скомандовала пробиваться к холодильнику, отодвинули стулья, торшер, сервант; хозяйка расчистила угол кухонного стола:

– Что бог послал!

– Без тостов, – предложил Валентин, – а то выскажешься – на свадьбу слов не останется!

Обошлись без тостов, однако спели под гитару любимые.

Ниночка в стареньком платье, новеньком переднике, в платочке, повязанном по-бабьи, вела песню голосисто и, глядя на нее, верилось во все доброе, счастливое, вечное.

Валентин на радостях расхвастался:

– Нам вскорости двухкомнатную дадут.

Ниночка потупилась.

Помянули друзей, вспоминали, куда кого забросила судьба, Ниночка прислушивалась ревниво, предпочитая разговор о времени сегодняшнем и планах на будущее, это будущее было у нее осязаемое, творимое, складываемое из кирпичиков бытия… Вдруг она заметила, что Анатолий уходит от разговора, хоть и отвечает, и слова находит нужные. Стала к нему приглядываться, что это с человеком?

– Устали с дороги? – спросила заботливо.

– Да нет, ничего…

– А я смотрю…

Тут пришел сосед за дрелью, она вышла к нему в коридор, из кухни донеслось:

– Видел я этого парня, сегодня, сейчас, на трассе. Который шел тогда за мной…

– Который, который… – раздраженно отозвался Валентин. – Которого не было! Мог ты разглядеть его в переулке? Там и фонарь черте где!

– А я ни за что не ошибусь, если почуял человека. Я спугнул их в забегаловке. Чем занимались – неизвестно, однако явно пуганул. Потому и увязался за мной ночью.

– Мало тебе задержанных бандюг, давай еще четвертого выискивать.

– Знаю, что говорю… Мне бы только вспомнить, что тогда ими сказано. В забегаловке. Что-то важное. Зацепиться бы, а вспомнить не могу.

– Что-то, который, чего-то. Запсиховал, вот тебе кто-то и чего-то.

– Зачем ты, Валя! – непрошеной вмешалась Нина, появившись в кухне. – И что вы замолкли сразу, я ведь слышала… Напрасно ты, Валентин, человек говорит, надо прислушаться. Разве не бывает так? Я по себе знаю – если кого приметила, кинулся в глаза, пусть незнакомый, прохожий…

– Ну, вы, девушки! Девичий разговор! В деле факты требуются. С него факты стребуют, а он что? Виделось-привиделось, что-то, кого-то?

– Ты напрасно, Валек, – защищала Анатолия Нина. – В человека пули всадили, его слово первое.

– Первое-первое, – горячился Валентин. – А чье-то будет последнее. И я тебе так, Анатолий, скажу, желаешь вернуться на работу – выкинь из головы. Забудь. И не вспоминай. Пока факты не заимеешь.

Посидели еще немного, Анатолий поднялся:

– Пора мне, Никита там беспокоится.

– И я с вами, – собралась Ниночка. – Меня мама ждет, не любит, если задерживаюсь.

– Проводи ее, Толя, тут недалеко, – попросил Валентин. – А я сам закончу уборку.

Было уже совсем темно, Новостройка виднелась только огнями, в черноте они светились особо отчетливо.

– Мне радостно, когда так светится город! – воскликнула Нина.

– Город?

– Ну, да, конечно, город. А вы еще не знаете? Нас включили в черту города. Мы город, Толя, и Валентин теперь участковый городского района, тыщу единиц на его голову.

Она вдруг остановилась.

– А вы не сердитесь на Валю. Он к вам очень хорошо относится. Очень любит вас. Но он строгий человек, у него служба строгая… Понимаете, вы – это совсем другое дело… Вы отключились, можете помечтать, свободно осмотреться. Да и работа у вас другая. Дело поручат, и вы целиком в этом деле. В группе. При старших, опытных, со стажем. А у него… На нем висит, постоянно, ежечасно, со всякими склоками, дрязгами, с профилактикой.

– Да что мне на Вальку обижаться, Ниночка! Он прав. Прав, Ниночка. Кругом и полностью. Это у меня голова завертелась. Близок локоток, да попробуй, дотянись!

Итак, в школу, к Вере Павловне, снова за родную парту – дорога близкая знакомой улицей, но и долгая, как вся жизнь Никиты, – из захудалого хутора в белый свет. Солдатская хата, слепленная прадедом, вернувшимся с гражданской войны на опустевшее место; добробут после крови и пожарищ; шустрый, вертлявый хлопец в кругу немолодых уже людей – Мыкыта! О деде его говорили, что он взял жену из беспризорных, – Майя Петровна пришла в дедовскую хату из Куряжской колонии; на Моторивке слыла женщиной грамотной, работящей на фабрике и в дому, уважаемой соседями. В душе Никиты сохранились ее колыбельная, теплота добрых рук, рассказы о Куряже, о днях, которые Майя Петровна именовала горестью-радостью. Человек, создавший колонию, предстал перед Никитой не вычитанным из книг, а непосредственно из уст близкого человека, в живом образе мудрости, воли и сострадания – с ним можно было мысленно советоваться, делиться мечтаниями, невзгодами, побыть наедине, черпая силу и веру. Никита оказался на руках Майи Петровны, когда мать надолго ушла из дома. Забота и доброта Петровны скрашивали сиротство, но порой на мальчишку находило, забивался в дальний угол, мнил себя беспризорным, пропадал невесть где, пока знакомый голос не возвращал к людям.

Никите не удалось сесть за родную парту, школа была новой, необжитой, все было ново – люди, вещи, сам воздух просторных коридоров и холла – да, был холл, столь же просторный и светлый, не чета сенцам старой школы; кабинеты, лаборатории, залы – внушительность педагогической индустрии.

«Пожалуй, следовало оставить старую парту, поднять на гранитный постамент – поработала старушка на своем веку».

Никита не отличался сентиментальностью, не собирался предаваться воспоминаниям, в нем заговорил не школьник, а строитель, ревнивый, оценивающий окружающее по достоинству. И лишь когда поднялся на верхний этаж и за окном увидел прищуренные окна старой школы, обреченной на снос, увидел вдруг себя, Никитушку, взъерошенного, несуразного хлопца, мечтательного и оголтелого; увидел девочку тонконогую, неоперившегося гусенка, очень несобранную и очень родную; тщательно выутюженная, непомерно короткая форменка стесняет ее, сковывает; чистенький, тугой воротничок манит белизной; маленький, черный бантик в косе только-только сменил пышный, ослепительный бант детства. Они идут рядом, нет, не рядом и не врозь, обгоняя друг друга, чтобы снова пойти шаг в шаг, замкнутым и молчаливым. Пожалуй, не стоило лукавить, играть в прятки с самим собой – он пришел сюда встретить этого мальчишку, ему нужно сейчас возвращение к самому себе, к этой ватаге на школьном дворе, необходима общность, ясность нестертого школьного дня, честное пионерское и дружба навсегда. Он был уже там, с ними, в круговороте и галдеже, когда кто-то окликнул:

– Андрей! Андрейчик! Люба, Люба Крутояр!

Вернулся день сегодняшний.

Вера Павловна попросила Никиту обождать ее в кабинете физики.

– Этот кабинет оборудован в последней четверти, так что осваивать будем в новом учебном. Осмотрись, а я сейчас вернусь, родитель ко мне явился.

Никита разглядывал аппаратуру, формулы на доске, с которыми не ладил в институте, присел к столу, за которым выводились эти формулы, – повседневная школьная работа. Ждал, ни о чем уже не думая, ничего не вспоминая – мгновенье бездумья среди новых, умных вещей.

В коридоре Веру Павловну остановила дежурная:

– К вам из милиции.

– Валентин?

– Нет, старший лейтенант из нового подрайона.

Старший лейтенант, солидный и простоватый – солидность заводского бригадира – форма опрятная, но не затянутая в струнку; уважительно поздоровался с учительницей, извинился, что не сможет присутствовать на родительском собрании, срочное дело; сообщил, что вместо родителей придет бабушка.

– Она у нас в курсе всех вопросов. А я до родительского хотел бы выяснить. Беспокоюсь насчет моей Катеньки. Не могу объяснить чрезвычайную неустойчивость оценок. По математике круглые пятерки, на что уж, насколько могу судить, повышенные требования. Однако по более легким предметам, например, по литературе, тройки появились. Стихи не учит наизусть как следует.

– Ну, что я вам скажу? Катенька девочка работящая, умница, добросовестная, не бросит задачу нерешенной, не станет списывать у товарища. Живой интерес к предмету – я и оцениваю соответственно…

– А как же стихи? Как с этим вопросом? Сколько уж раз говорил, просил, требовал; не порть картину успеваемости. Трудно, что ли, стишок вызубрить? Так нет, не слушает. Я, говорит, не попугай, не зубрила, ис зубрю и зубрить не собираюсь.

– Не ожидала от Катеньки… – опечалилась Вера Павловна. – Педагог у них опытный, знающий, любящий свой предмет; тут какое-то недоразумение. Тут уж моя вина, проглядела, объясняла тройки пропуском уроков по болезни.

– Болеть болела, верно. Но и температуря, составляла графики и координаты.

– Да, да, моя вина, – сокрушалась Вера Павловна. – Не подошла к девочке. Но вы не беспокойтесь, поговорю с ней.

– Вы уж, пожалуйста, Вера Павловна, со своей стороны. Может, хоть вы повлияете на заучивание стихотворного материала. – Офицер не уходил, заглянул зачем-то в папку, которую до того держал нераскрытой. – Вопрос один имеется, так просто, для ознакомления. Необходимо уточнить относительно старшеклассников, имею сведения, что вчерашний день проводилось у них занятие до четырнадцати ноль-ноль?

Узнав, что все ребята в этот час действительно были на занятиях по гражданской обороне, старший лейтенант удалился, приговаривая с отеческой озабоченностью: «Ну и хорошо, ну и слава богу!»

И только потом Вера Павловна вспомнила, что Пустовойта-младшего, Кореша, в школе не было. Вечный прогульщик по уважительным причинам – то на празд-никах объестся, то шею свернет себе при неизвестных обстоятельствах – он, что называется, выскочил из головы.

Озабоченной вернулась в кабинет Вера Павловна.

– У нас мало времени, Никита, – глянула она на часы. – Скоро родительское собрание.

Торопливо разворачивая листы ватмана, Никита подумал: «Что-то произошло с нашей Верой Павловной. Нетерпеливая, отрывистая речь; измоталась, но старается держаться молодцом; прежняя верящая улыбка, но едва заметная. Прежняя и непрежняя».

Строгий школьный распорядок диктовал сдержанность, и он, продолжая разговор, как бы прочел пояснительную записку к проекту – получилось скупо, сдержанно; беспокойство его не укладывалось в расчетливые строчки.

– Признаться, Вера Павловна, работая, думал об Антоне Семеновиче. Разум, воля, предельное сознание ответственности победили беспризорность. Но беспризорность, в силу своей природы, была локальна, ограничивалась преходящими условиями. Безнадзорность коварней, границы ее размыты в пространстве и времени, она сыта, обута, одета, в холи, довольстве; не жмется к асфальтовым котлам, а фирмово щеголяет в классной робе, наплевательски поглядывая вокруг.

– Погоди, Никита… Что-то не пойму. Ты архитектор, строитель, причем тут безнадзорность?

– Я проектирую жилье, жилой массив, современный отчий дом, а не коробки сами по себе… Я думал о Макаренко…

– Всегдашняя разбросанность. Какое-то синтетическое мышление. Охматдетовский подход к архитектуре.

– Да, охматдетовский. Охматдетовский, а не коробки по ранжиру! Жизнь, жилье, жилой массив. Современная кровля над головой – это весь жилой массив в целом, никак не менее. Дети общительны, связаны воедино. Уличные, междворовые связи зачастую сильней семейных, школьных, пионерских. В школе и вне школы порой главенствуют неписаные законы сколотившихся группок, вершит лапа какого-нибудь заправилы.

Вера Павловна, утомленная нелегким школьным днем, вначале едва прислушивалась – знакомые, ежечасно повторяющиеся слова, знакомые положения, ничего ощутимого, действенного.

– Да-да. – запальчиво продолжал Никита, – знаю, что скажете: обсуждаем, совещаемся, поднимаем вопросы, принимаем меры; сделано многое, кружки, производство, экскурсии, продленный день… Но я говорю совсем о другом, о жилом массиве, первичной единице бытия. Жилой массив – не только подъездные пути, электротепло-водоснабжение, надежность перекрытий, но и нравственный климат детства. А что касается продленки, то это нужный, полезный выход для текущего дня. Необходимость, переход, не решающий главного. Недавно слышал родительскую похвалу продленке: «От, слава богу, у нас продленку завели, это ж спасибо, хочь по левадам и оврагам меньше гасать будет». «Хочь», – повторял Никита въевшееся слово. – Вдумайтесь в это «хочь», сопоставьте с нашим стремлением воспитать высоконравственную, гармонически развитую личность. «Хочь!»…

Вере Павловне вспомнились ожесточенные атаки взбалмошного мальчишки, когда тот, не решив заданные примеры, влетал в школу с новыми открытиями. Приходилось поддерживать, развивать или заземлять его начинания.

– Ну хорошо, Никита, для вступления вполне достаточно. Займемся твоими ватманами.

– Да, конечно, – заторопился Никита, в свою очередь глянув на часы. – Вот перед нами типовой проект жилого массива с детским городком в центре…

Пока говорилось о сооружениях обычных, собранных воедино, в общий узел – спортплощадках, бассейне, треке, детском кинотеатре, – Вера Павловна слушала молча. И даже когда зашла речь о «Ералаше», в котором можно ходить на голове, кувыркаться, лазить по столбам и перекрытиям, драться, дубасить друг друга под руководством сведущих людей, она смолчала. Но как только Никита упомянул о начальной школе в центре массива, четырехлетке, она тотчас строго поправила:

– Трехлетка.

– Четырехлетка. Четыре класса, – упрямо повторил Никита.

– Трехлетка. Три класса. – Решительно возразила Вера Павловна. – Три! Четвертый класс предметный.

– Ну и что? И пусть себе занимаются предметами. Четыре класса. Одиннадцать лет или десять… Да, десять лет детской жизни…

– Вот видишь, ты затрудняешься уточнить возраст!

– Ну и что? Мне важен образ. Десять лет детской жизни, окруженной вниманием и доброй заботой в школьные и внешкольные часы – фундамент на все дальнейшее.

Вера Павловна и четырехлетку стерпела, мало ли что придет в голову человеку, не обретшему специального педагогического образования?

Но когда перешли к рассмотрению главного листа, представляющего проект Центра внешкольного воспитания, филиала Академии Детства…

– Это что еще за центр? – воскликнула Вера Павловна. – Что за Академия в жилом массиве?

– Дело идет об особом Центре внешкольного воспитания со всеми подчиненными ему сооружениями и организациями: мастерскими, комнатами труда, занятий и отдыха, экскурсионной базой, штабом военных и невоенных игр, велосипедным депо и прочим, и прочим. Девиз Центра: «Самодисциплина, свобода. Увлеченность». Позволю себе напомнить общеизвестную истину. Причиной душевных изломов являются: а) подмена самостоятельности своеволием; б) подмена понятия свободы распущенностью, разнузданностью. Первейшая задача Центра – воспитание самостоятельности и прекрасного понятия свободы.

– Изоляция от родителей, семьи?

– Напротив, полная поддержка семьи, ее святого права и долга передать детям все доброе, присущее ей.

– Ты увлекался поэзией. Творишь? Печатаешься? – спросила вдруг Вера Павловна.

– Почему вы заговорили об этом?

– Хочу понять тебя, твои сегодняшние тревоги, твою работу, увлеченья. Вспомнились стихи твои детские:

 
Отец мой был солдат,
Солдатом был мой дед,
Дав революции обет,
Презрел корысть
И ложь клевет.
 

Вера Павловна произнесла это со всей серьезностью, без тени улыбки.

– Помнится, учительница русского языка в ужас пришла, особенно от «клевет» и «презрев корысть». Тебя критиковали, а ты разозлился, кричал: «Все порву, разорву и никогда больше!..»

– Мне и потом не раз приходилось кричать.

– Вот я и задумалась над твоим «никогда больше».

В дверь заглянул родитель.

– Сейчас, сейчас, – успокоила его Вера Павловна. – Родительское собрание, – объяснила она Никите. – Тебе нужна наша поддержка. Это понятно. Наша поддержка требуется… Воспитательный внешкольный центр… Найди более благоприятное время, соберем учителей, потолкуем, всегда полезно подумать о будущем.

Они расстались, Веру Павловну ждали родители, Никиту никто не ждал, и он отправился бродить по лугам и лесам, размышляя о мальчишке, писавшем уродливые стихи. Думал о том, что текущие дела снова отодвинут его проекты внешкольного строительства – скоро он приступит к работе, станет выдавать типушки, увязывать стандартные узлы, постепенно совершенствуясь в повседневном мастерстве, предоставя человечеству самому решать судьбу своих поколений, а его самостоятельные решения – пустая затея. Все это от воспоминаний о неустроенном детстве, задворках, от неудовлетворенности собой. Да, жизнь его пойдет по-старому – напряженная тишина проектной мастерской, перекуры и авралы, дружеское злословие, вылазки с лыжами и байдарками, без лыж и байдарок… Станут шептаться за его спиной, говорить, что он сын, вернее пасынок знаменитого зодчего, потому и достался ему свободный диплом, в прославленную мастерскую всунули.

Тишина леса, благодать простора, открывшегося с вершины холма, успокоили его; знакомая, забытая дорога между холмов и мальчишка, слетевший на роллере с холма; новостройка за лесом, рабочие – парень и девушка, – складывающие этажи; машины новоселов…

И у него будет дом, жилье, своя изолированная жилплощадь, будет семья, будут дети, ответственность перед семьей, а значит, всеми семьями на земле, поскольку он человек своей земли, своей родины. И вновь, с еще большей силой, неведомой ему сейчас, подступит забота о будущем.

Родители уже собрались. Торопливые отцы, о которых техничка отозвалась коротко: «дефицит»; встревоженные, общительные мамы; торжественные дедушки с бабушками… Учительницу поразил необычно дружный отклик на приглашение. Дед Карпо, как всегда, приковылял замыкающим, цокнул костылем о паркет, оборвав пересуды. Вера Павловна вздрогнула, с трудом оторвала взор от старой школы, там, за окном… Сперва собрание проходило слаженно, по всегдашнему заведенному порядку – вели деловой разговор о горячих завтраках, сменной обуви, работе на пришкольном участке, в совхозе, на производстве. Вера Павловна говорила о спокойной мобилизованности перед экзаменами, о поведении ребят в школе и дома. Потом, в образовавшейся заминке между выступлениями, где-то в дальнем углу прошелестело: «Трасса… Трасса… Трасса…» все громче, настойчивей и, наконец, знакомый голос воскликнул:

– Я только что из клиники… В городе была, у меня сестра лежит с вывихом. Так этот парень, который в «чепэ» попал, до сих пор без сознания; вроде опознали его, а вроде и нет, ой, горе-то какое родителям!

Вера Павловна прислушивалась к голосу встревоженному, и эта встревоженность и сочувствие больно отозвались в ней, подумалось, что они, разбирая текущие школьные дела, говорят не о том, о чем надобно говорить сейчас, что у всех на уме и является для всех главным; обошли они главное молчанием – устроится, мол, как-нибудь, примут меры.