Текст книги "Поселок на трассе"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– А как же иначе? – заговорил Анатолий. – Надо только, чтобы глубина была правильная.

– Сказать можно, сделать бывает невозможно.

– Тогда и разговор ни к чему.

– Верно. Согласен. Молодому живой пример нужен. На пустой разговор у молодого два уха, одно для входа, другое для выхода. А какой тут пример, когда я завтра пойду крутиться, вертеться, ловчить, чтобы и чистоту соблюсти и в дураках не остаться?

Пахом Пахомыч глушил себя табачным дымом, частыми, короткими затяжками – что-то требовалось ему для успокоения души.

– О чем, собственно, хочу просить тебя, Никита. Ты ближе к Вере Павловне, бываешь у нее, уважением пользуешься. Нехорошо между ней и моей Лизой получилось на родительском собрании… Лизу тоже можно понять, извелась после нашей беды – под судом, следствием были…

Пахом Пахомыч отставил сигарету в поднятой руке, смотрел, как затухает и покрывается седым пеплом огонек.

– Короче, Лиза моя не по злобе, а с дурости письмо на Веру Павловну написала. Не знаю, подписалась, не знаю – нет, но все равно секрет не велик…

Пахом Пахомыч говорил, понизив голос, и странно было слышать этот шепоток из уст осанистого, крупного человека.

– …Так я уж к тебе, Никита. Объясни Вере Павловне. А я с духом соберусь, пойду к ней сам. Подойди, Никита, не дай бог Лариса о письме узнает…

Пахом Пахомыч стряхнул с папиросы пепел, щелкнул зажигалкой, запах табака смешался с пряным, насыщенным запахом акации, Анатолий судорожно перевел дух, Пахом Пахомыч заметил это и вывел гостей на полянку, на сквознячок.

– А вы хорошее место для усадьбы выбрали! – одобрил Анатолий.

– Не я выбирал, люди выбрали. Тут старый дом стоял родителей первого мужа Лизаветы Захаровны. Лиза хотела уйти отсюда, не любила и боялась Глухого Яра. А я сказал: прошлое прошло и не вернется, и нам нечего отсюда уходить.

Ночная мелкота кружила над вспыхнувшей настольной лампой.

– Так как насчет игры? – напомнил Никита. – Пригласим Эльзу Захаровну? На прикуп? Или втроем?

– Нет, – насупился Таранкин, – не переношу куцую игру. И Лизу не следует тревожить, неспокойно играет, с переживаниями, а переживаний ей и без того предостаточно. Если охота, сгоняем партийку на клеточках. Не возражаете?

Пахом Пахомыч принес шахматный коробок, тарахтел фигурками на ходу.

– Ну, вот… Отличная игра… Успокаивает. Кинем жребий или договоримся, кто с кем?

– Я пас. – Анатолий устроился в углу.

Партия затянулась, Никита был сторонником позиционного стиля, навязал противнику свою игру, теснил с пункта на пункт. Пахом Пахомыч пытался вырваться на простор, пыхтел, отдувался. Анатолий следил за игрой рассеянно, не заметил, как к нему подошла Эльза Захаровна.

– Что вы тут скучаете, Анатолий? – тихо окликнула она. – Пойдемте попьем со мной чайку.

– Да-да, само собой, – забормотал Пахом Пахомыч, не отрывая взгляда от доски. – Чайку обязательно. Непременно, чаек у нас в обычае. Не затруднись, Лизонька, принеси и нам по чашечке.

В столовой шумел купеческий тульский самовар; округлый, расписной чайник венчал чашеобразную конфорку; вазочки с вареньем различных оттенков были наполнены щедро. Сухарики, печенье домашнее, бублики – просто не ко времени. В сторонке, на подоконнике, отставленная рюмка с остатками алого сока на донышке, графин с граненой пробкой – рядом, на тарелочке. Эльза Захаровна налила два стакана крепкого чая, отнесла через комнаты в беседку и вскоре вернулась.

– Люблю чаевничать, – присела она к столу. – Особенно в тиши вечерней. Мы обычно пьем на балконе, но сейчас, после дождя, столько комашин налетело… Разрешите, налью по-своему, не опасайтесь крепкого, вы еще молодой, сердцем не страдаете. Или страдаете?

– Да, как сказать…

Анатолий следил, как густеет в стакане чай.

Эльза Захаровна наполнила до краев стакан Анатолия, налила себе чашечку, поставила чайник на конфорку, вдруг склонилась к Анатолию.

– А я все же расскажу вам историю девчонки из Глухого Яра… Но вам, теперешним, и не понять, – тут же усомнилась она.

Эльза Захаровна выглядела уставшей, лицо оплыло, вся краса, наведенная Еленой Бубенец, слиняла.

– Не обижайтесь, Анатолий, мне не хотелось, чтобы Паша привел вас, боялась, страшно было…

– Неужели такой страшный у меня вид?

– А зачем вас прислали тогда? В преферанс играть? Мы хоть непричастные, а сколько с Пахомом Пахомы-чем пережили. Легко? А я… До сих пор перед глазами – кровью залитого уносили вас!.. Катька, Катерина Игнатьевна, следком за носилками кинулась, а я побоялась, сама не знаю чего, в сторонке стояла, за людьми пряталась. Ночью думала-передумала, страшно, говорю, стало. – Эльза Захаровна разволновалась, оглядывалась, опасаясь, что в комнату войдут. – Напомнили личностью своей, глазами вот такого же, как вы, оголтелого, безоглядного, жизнь свою отдавшего в войну… Я долго его помнила…

Эльза Захаровна не призналась, даже не помыслила, что отец ее погубил парня, стерлось, вытравила из памяти, иначе, как жить…

– Вот уж не хотела, чтобы ты явился к нам! А Пахому Пахомычу хоть бы что, по суду не ответственен, значит, все в порядке. Ему хоть ты, хоть поп, хоть прокурор, абы четвертым, когда руки на игру зачесались.

Она умолкла, нехорошо стало, что разговорилась, а может, и к лучшему, на душе светлей.

– Толечка, дорогой мой… – Эльза Захаровна и не заметила, как появилось это тревожное, нерешительное «ты». – Слышала, ты приезжий? И родители не из наших краев? Да, теперь люди редко привязаны к месту, переходят, переезжают. Я бы сама… Значит, не из наших краев? А мы все из глухого угла. Вот такая моя детская жизнь…

За окном, в беседке, Пахом Пахомыч заново расставлял шахматные фигуры.

– Чистая игра! Согласны со мной? Чистая. Сравнить, например, с картами… Карты… Тоже очень интересная игра, но сколько всякого-этакого вокруг них, разговоры-пересуды, и в книгах, и в представлениях на сценах: крапление, передергивание, разные тому подобные фокусы, промотанные состояния, растраты, деньги казенные со смертоубийствами. Согласны со мной? Рокируюсь с вашего позволения на длинную сторону… Да-а-а, чистая, сказочная игра шахматы. Ваш ход.

Эльза Захаровна поднесла к губам чашку, потом отставила, точно обожглась, откинулась на спинку стула.

– Вот и поговорили.

Она вдруг наклонилась к Анатолию, посмотрела прямо в глаза:

– Как ты похож на него, страшно делается!

Она снова откинулась на спинку стула, привычное движение – усталость, отчаяние.

– Господи, Толя, как жить? – она уже не видела его, обращалась к себе.

Это был всего лишь миг, вернувшееся детство, сейчас вот она встанет из-за стола, навалится всегдашнее, пустится трезвонить по телефону: требуются обновки, весеннее барахло; все пойдет по-старому.

По ступенькам зацокали проворные каблучки.

– Чаевничаете? А я?

Ларочка устроилась за столом поближе к сладкому, разглядывала Анатолия, как привыкла разглядывать новое, необычное.

– Что вы смотрите на меня? – неловко почувствовал себя Анатолий.

– А так. Уясняю. Видела вас или не видела. Кто вы? Родственник из Балаклеи? Или просто для преферанса?

– Лара!

– А что, мамочка? Он же спросил, должна же я ответить?

– Ларис-са! – рассердилась Эльза Захаровна.

– Да, мамочка, молчу, мамочка. Знаете, – обратилась Лара к Анатолию, – когда мама произносит «Ларисса» – это предел негодования. У меня ноги подкашиваются от ужаса. Давайте познакомимся. Я – Лара. А вы?

– Меня зовут Анатолий. Я не из Балаклеи. Я из Богодухова.

– Чудесно. Мечтаю побывать в Богодухове. Прошлой осенью мы были в Париже, Марселе… В Богодухове никогда еще не были. Вы студент? Заочник? Угадала?

– Да. Примерно.

Ларочка принялась хлебать пустой чай, поверх чашки поглядывая на Анатолия.

– Посижу с вами минуточку, попью вприкусочку. И снова на голубятню крутить шпаргалки. Грызть билеты. Аж голова гудит: билеты, билеты. Не обидно, если б физика, математика. А то ж по художественной. Представляете? По билетам – горе от ума, горе уму. Как в «трясучке», честное слово. Ваш билет? Все обилечены? Пассажиры, не допускайте безбилетного проезда!

– Ну что ты с ней станешь делать! – прервала дочкину трескотню Эльза Захаровна. – Доктора уверяют – перерастет.

– Перерасту, мамочка, перерасту! – вскочила Ларочка.

Прежде чем подняться к себе, Лара заглянула в беседку; прикасаясь указательным пальцем к шахматным фигурам, подсказывала наилучший ход, пока Пахом Пахомыч не хлопнул ее по руке:

– Отойди, Александрия… Гаприндашвили… Нонна…

Лара обиженно спрятала за спину руку, подошла к Никите, принялась о чем-то шептать, поглядывая в окно столовой. Никита отвечал ей тоже шепотом и тоже поглядывая на окно – занавеска, подхваченная сквозняком, открыла Анатолия.

– Извините меня, Анатолий! – влетела в столовую Ларочка. – Никита Георгиевич наговорил мне о вас столько хорошего! А я ж тут натрепалась, простите, пожалуйста. Никита Георгиевич от вас прямо в восторге. Никита Георгиевич говорит, что вы настоящий поэт, хотя еще и не печатаетесь!

– Не печатаюсь, это точно.

– Ой, здорово! У меня целый альбом начинающих поэтов. Записываю, собираю, где только можно. Осенняя лирика, первая любовь, неразделенность. Неизвестные стихи – это все равно что дикорастущие растения, всегда что-нибудь неожиданное.

– Никита Георгиевич – мой добрый друг, Ларочка, но язык у него недобрый. Понимаешь, есть такие люди, злые на язык.

– Неправда, Никита Георгиевич очень справедливый, он очень хорошо о вас говорил. А вы сидите тут за самоваром. Сейчас же принесу альбом, напишите мне что-нибудь заветное.

Анатолий слова произнести не успел – Ларочка уже стояла перед ним с альбомом для стихов.

– Вот, пожалуйста, – требовала Ларочка, протягивая альбом.

– Как, прямо здесь? За самоваром? С бубликом в руке?

– Ах да, я не подумала… Вам нужна обстановка. Можете взять альбом домой. На сколько угодно дней. Но непременно напишите самое заветное.

Ларочка не переставала тараторить:

– Знаете, сколько у меня книг, самые редкие. Поднимемся ко мне на голубятню, посмотрите мою библиотечку: Сосюра, Тычина, Ахматова, Бернс, Киплинг, «Кобзарь» дореволюционный.

– Пожалуйте, пожалуйте, – приглашала она Анатолия, поднимаясь по лестнице. – Вот мои владения, не обращайте внимания, что пол и стену расковыряли, у нас постоянное ре-мон-ти-ро-вание. – Ларочка доставала с полки томики поэзии, раскладывала на столе.

– Это мои самые любимые…

Самые любимые накоплялись изрядной стопкой.

– У вас есть кружок? – поинтересовался Анатолий.

– Какой? Зачем?

– Журнал?

– Был когда-то, в допотопные времена. Мы и так, без журнала, завалены. Дышать некогда. Особенно со второй четверги. На каток, знаете, как бежим? Прямо на коньках, туда и обратно.

– А любопытно, кто у вас лидер в классе? – почему-то не к месту спросил Анатолии; смотрел на Ларочку так, будто спрашивал – не ты ли?

– Лидер? Как вы сказала? Ах да, лидер… А мы без лидера. У каждого своя компания. Сегодня ты, а завтра я… У нас Верунчик лидер.

– Вера Павловна?

– Знаете?

– Не знаю, но слышал.

– А слышали, как ее в учительской прозвали? Вера-партизан. За то, что она по старой привычке партизанит, все сама решает. Она же пришла в школу совсем девчонкой. Тут ничего не было. Яры и пустыри. Мы ее сперва очень мучили. Теперь очень любим. Знаете – прощаемся, это всегда со слезами.

– Анатоша-а! – позвал снизу Никита. – Отчаливаем. Пора и честь знать!

– Вы приходите к нам, – приглашала Лара, – мне новинки обещали.

Едва покинули дом Таранкиных, Анатолий заговорил о Пахоме Пахомыче.

– Ты полагаешь, Никита, Пахом Пахомыч лукавил, исповедываясь и сокрушаясь?

– Защищался – отзвуки пережитого… Знаешь ли состояние – от зла отошел, блага не сотворил.

Они взошли на Горбатый мост, с высоты которого можно было любоваться россыпью огней Новостройки, всполохами неоновых реклам Нового поселка. Анатолий вдруг остановился:

– Забыл!

– Что случилось, Толя?

– Альбом забыл… Ларочкин альбом.

– Завтра забежишь.

– Девочка обидится, решит, что не хотел взять.

– Чудишь, Толя.

– Я мигом.

– Как знаешь, а я домой, работать. Ступай, если охота.

Эльза Захаровна свысока, придирчиво относилась к соседям, хоть к тем же Крутоярам, осуждала, что неладно живут: дрязги, крики, срам на весь поселок. И сама дорожила мнением людей. А тут вдруг… Как стряслось, с чего началось? Появление Чередухи, приход Анатолия, одно к одному, Пахом Пахомыч неосторожное слово бросил, что-то пустячное зацепило – и пошло, вспомнилось разом все: обиды, долгие отлучки Пахома Пахомыча в город, ночные ожидания; много недоброго наговорили друг другу. Не заметили, как Ларочка вбежала в комнату:

– Что вы… Да вы что, люди кругом… – кинулась закрывать окна, руки дрожат, едва створки свела, задернула зачем-то занавески, оглянулась, а матери уже нет в комнате.

– Как вы посмели… – накинулась на Пахомыча. – Как могли!

– Спокойней! Не знаешь, не слышала – не вмешивайся, – буркнул Пахом Пахомыч. – Эльза Захаровна зря расстроилась…

– Неправда, я слышала, это вы кричали. Посмели на маму кричать. – Лариса бросилась к двери.

Таранкин задержал ее:

– Успокойся, не тревожь напрасно Елизавету Захаровну, ей надо одной побыть, прийти в себя, одуматься.

– Это вы?.. Вы о маме заботитесь? Это вы такой заботливый? Думаете, не знаю? Я все про вас знаю, видела вас с кривоногой Симкой, в машине ее катаете. И в поселке про вас всякое говорят. Вот!.. – Она думала, Пахомыч рассердится, станет кричать, руку на нее поднимет. Но он лишь смотрел пристально, удивленно – возникло вдруг что-то непредвиденное.

– Успокойся, успокойся, – наконец проговорил он. – Ни себя, ни мать не терзай. Ничего нет, поняла? Нету ничего, не нарушено. Бабы наплели. А твое дело школьное, не позволяй себя впутывать. Отойди и не пачкайся.

– Отойти? И вы об этом говорите так просто и спокойно?

– А что толку шуметь? Нашумелись уже. Далась вам эта Чередуха… Что она мне? Третий горб верблюду! Успокойся и не думай. И не тревожься понапрасну, поняла? Ступай себе. Ступай. А мамочку не тревожь, пусть успокоится.

Если бы он орал, грозил, накинулся на нее – Ларочке не было бы так противно и страшно. Но он спокойно, рассудительно отряхнулся от Симки, как от прошлогоднего листа…

– Вы… Вы… Прямо не знаю, кто вы!..

Лара кинулась к себе на верхотуру.

Она уже не слышала, не хотела слышать, что там внизу. В беседке чуть виднелось расплывчатое, в тенях, белое пятно. Ей стало жаль мать. Она спустилась к ней.

Анатолий нашел Эльзу Захаровну и Ларочку в беседке.

– Вот видишь, мама, он вспомнил, он вернулся! – Лара прижалась щекой к плечу Эльзы Захаровны, щурясь поглядывала на гостя. – Вы очень внимательны, Анатолий.

– Садитесь, Толя, в плетенку, отдыхайте, у вас усталый вид, – пригласила Эльза Захаровна; она, как всегда, старалась держаться уверенно, с достоинством, но глаза были неспокойны. Ларочка, незаметно стиснув ее руку, поднялась.

– Вы очень, очень внимательны, Анатолий, вспомнили о моей просьбе! – она подхватила лежавший на столе альбом. – Но я раздумала, так, знаете, взяла и раздумала!

– Не обижайтесь на нее, – проводила взглядом дочку Эльза Захаровна. – Видите, какие они у нас – с фокусами.

Посидели немного, говорили о незначащих вещах; заметив, что Анатолий собирается уходить, Таранкина не стала его задерживать.

– Я провожу вас.

– Ну, что вы…

– Провожу, а то у нас тут переулки, закоулки, фонарь один на всю улицу. Не дошли они до калитки – Ларочка выскочила на балкон:

– Анатолий… Толя… Подождите!

Яркий красный жилет мелькнул и скрылся за дверью, через минуту возник в саду:

– Мамочка, не беспокойся, я сама провожу Анатолия моей заветной тропкой через рощу.

– Лариса, что за дикости, ночь на дворе!

– Ой, мамочка, детское время… Пошли, Анатолий, давайте наперегонки! Не оглядываясь кинулась к роще, ждала Анатолия на поляне.

– А вы на стометровку не годитесь.

– Ты права, девочка, до спринтера мне далеко… Да и дорожка не спринтерская. – Анатолий смотрел на уходившую в темень тропку. – Здесь мы расстанемся.

– Что-о? Опасаетесь за меня? Боитесь, что буду возвращаться одна? – Она презрительно фыркнула. – Подумать, домашний, комнатный лес, я здесь в любое время запросто топаю.

– Раньше и у меня многое было запросто. А теперь… Вчера ночью я смотрел на окна вашего дома, все были темные, лишь одно светилось долго-долго, дольше всех в поселке. Чье это окно, Ларочка?

– Сами знаете, – потупилась Лара.

– Когда я приходил домой поздно, очень поздно, тоже светилось только одно окно, во всем доме.

– Ладно, убедили, – Лара достала спрятанный в обложке общей тетради альбом, протянула Анатолию. – Вот, возьмите. Напишите самые заветные. Договорились?

Она не уходила, что-то еще было на уме у девчонки.

– Я должна вам рассказать, – проговорила Лара нерешительно. – Это Любкина тайна, но вам я должна сказать. Сегодня, перед самым вашим приходом, Люба прибежала ко мне мириться. Мы всю жизнь с ней ссоримся и миримся. Она прибежала совсем расстроенная. Случайно попалось ей заявление отца против Полоха, штопала пиджак отца, она всегда хозяйничает в доме, и ей попалось заявление. Она не успела полностью прочитать, но ясно, что против Полоха.

– Какое заявление? Почему против Полоха?

– Не знаю. Они раньше вместе работали. Заявление старое, помятое, я не видела, но Люба говорит, что давнишнее. Должно быть, Крутояр долго его носит в кармане и не подает. Люба очень боится за отца. А мне Любку жаль, ходит сама не своя. Теперь вам все известно, я пойду…

Он видел, как вспыхнул красный жилетик в свете уличного фонаря на перекрестке.

11

Эдуард Гаврилович Полох отправил свою старуху к замужней дочери под предлогом неотложного ремонта дома и теперь вел рассеянную холостяцкую жизнь.

Демьяша и Пантюшкин понапрасну караулили его в поселке, Полох не появлялся.

– Может, уехал в город по делам? Давай заночуем до завтрева, где укажу, – распорядился Демьяша.

Они подходили к перелеску, когда Демьяша вдруг замер, вцепился в рукав Пантюшкина.

– Тихо!

Кто-то шел наперерез.

– Стреляный! – узнал Анатолия Демьяша. – Ну, ты смотри, прилип, гад. Следок в следок… – Они отступили в кустарник. – «Сам по себе, сам по себе», – передразнил Пантюшкина Демьяша. – Вот где сам по себе… – Держи кастет!

– Нет, нет… – всхлипнул Пантюшкин.

– Держи, говорят. Посмотрим, какой ты свой. Зайдешь сзади, а я подскочу, подмогу. Тут трасса рядом, скинем под машину.

Анатолий был уже совсем близко.

– Ну, давай! – толкнул Демьяша Пантюшкина и вдруг схватил его, потянул к себе.

Вверху на тропке мелькнуло белое пятно.

– Это что такое? – попятился Демьяша. – Это ж кого поднесло?

Белый отблеск заметался, исчез, снова появился.

– Баба… Баба Таранкинская! – вскрикнул Пантюшкин. – Эльза Таранкина… Это ж теперь шум поднимет на весь поселок!

– Ну, ты смотри, – отступал в перелесок Демьяша, – поднесло же ее!

Он тащил за собой Пантюшкина, подталкивая и приговаривая: «Давай, давай, ходу давай, связался с тобою!»

Эльза Захаровна остановилась на пригорке и стояла, пока Анатолий не вышел на проспект.

Время к ночи. В спальне два света, неяркий – верхний и направленный белесый – от настольной лампы. Юлька Горобец шелестит страницами учебников, тетрадками, шпаргалками. Татьяна Филипповна смотрится в зеркало, разглаживая усталое лицо, массажирует торопливо, слегка.

– Мамуля! – окликнула Юлька, укладывая в портфель учебники. – Знаешь, кого я видела сегодня в салоне? Не догадаешься! – Юлька примостила портфель на краешке стола. – Кузена видела, вот кого. Кузена, Старика.

– Какого кузена, какого старика? – Татьяна Филипповна, не переставая поглаживать щеки, уловила в зеркале лицо дочери. – Вечно у вас какие-то прозвища и словечки. Приносишь из школы…

– Ничего не из школы… Помнишь, когда мы жили в городе, к нам во двор заскакивал чужой парень. К нашим мальчишкам. Ну, которых потом судили – со склада запчасти таскали. Мальчишек забрали, а Кузен смылся.

– Господи, что тебе вздумалось, на ночь… Лезут в голову всякие кузены… – Татьяна Филипповна все еще смотрелась в зеркало. – Мальчишек погубил, а сам… – Она разглаживала морщинки у глаз. – Ты его в салоне видела? Сегодня? У нас? – Внезапно перестала массажировать. – Юлька, ты что сказала? Сегодня? В салоне? – Пальцы Татьяны Филипповны скользнули по лицу и застыли. – Он! Это он, Юлька… – воскликнула Татьяна Филипповна. – Эти выщипанные бровки, тупые глаза… – Оглянулась, встревоженно смотрела на дочь. – Теперь уверена, это он шмыгнул в мою кабину. Гуляет себе… Да, помню, судили мальчишек. – Татьяна Филипповна засуетилась, схватила салфетку, снимала с лица крем. – Это он, Юлечка! – Татьяна Филипповна отбросила салфетку. – Почему ты сразу не сказала? Молчала до сих пор! – Она накинула на себя что подвернулось под руку.

– Ты куда, мамуля?

– Я сейчас… Сейчас, девочка. Я к Елене Дмитриевне. Забыла договориться…

Елена Дмитриевна Бубенец раскладывала вечерний пасьянс: супруг ее продувал поочередно тромбон и трубу, готовясь заменить сачковавших ребят из ансамбля. Выслушав Татьяну Филипповну, Елена смешала карты.

– Что здесь долго говорить! Что говорить! Валентина знаешь, ну, этого, который Ниночке из нашего салона цветы преподносит? Так в чем дело? Пошли. – Оглянулась на разбросанные карты. – Мне как раз выпало деловое свидание.

Алька Пустовойт так и не дождался Серафимы Чередухи – не заглянула она в бар на свой коктейль.

Кто-то опустился рядом с ним на скамью. Собачьим чутьем Алька учуял опасность, но продолжал сидеть не оглядываясь. Минута, другая… Не выдержал, повернул голову.

– А! Это ты, Стреляный!.. Воскрес, значит? Ну и правильно, молодец. А то что ж – преждевременно!

Анатолий, придвинувшись, всматривался в лицо Пустовойта:

– Уверен был, что встретимся.

Алька отвел глаза.

– Ничего особого, родные места. – Уперся руками в скамью – дескать, мы люди здешние, обосновались крепко на своем. – А ты что здесь? По службе или на рыбалку? У нас рыбалка отменная.

– Я тебя еще позавчера приметил. Вечерком. Думал, ошибся, теперь вижу – не ошибся.

– А что тут такого, хожу, как прочие, дорожки для всех накатаны. – Пустовойт продолжал сидеть, упираясь руками в скамейку, разглядывал вышедших из автобуса, кто куда направляется.

– Я тебя ждал, долго ждал, – Анатолий положил руку на коленку Пустовойта, точно опасался, что тот уйдет, скроется в наступающих сумерках.

– Злой на меня? – покосился Пустовойт на Анатолия. – Зло берет, что смылся тогда на базаре? Так базар и есть базар, каждый свое торгует.

– Ты про базар, а я про иные дела. Может, поймем друг друга?

– А чего ж не понять? Я еще более твоего стреляный. Должны понять.

Держался Пустовойт нахально и с каждым словом наглел все более.

– В кошки-мышки играть будем? Или как? – терял выдержку Анатолий.

– А никак – злобно окрысился Пустовойт. – Посидим рядочком и разойдемся на годочки. Всего делов. – Он вдруг резко повернулся к Анатолию. – Разговор имеешь? Отказываться не собираюсь. Но разговор здесь не пойдет. Ни тебе, ни мне нет интереса, чтобы видели нас вдвоем. Дорожка транзитная. Я отодвинусь, а ты не придвигайся. Слушай, что имею предложить, – видишь бугорок за поворотом, перелесок до самого горба? Я тебя на горбочке подожду.

– Ты уже обдурил меня на базаре!

– Так то ж базар… А сейчас у нас разговор молодежный, о жизни. Ты молодой, и я молодой. Или не согласен? Не пробовал на доверии? – Пустовойт снисходительно осклабился, старался держаться независимо, дерзко, но Анатолий сквозь эту напускную дерзость без труда разглядел человека отчаявшегося.

– Я знаю, что ты мне мокрую шьешь, – поднялся Алька. – Но этого не было, пойми, если не дурак. Ты – мелочь, на черта нужен. На пристяжного не кидаются, если коренник перед ведет. И вообще, в такие дела я не соваюсь. – Он шагнул к развилке, остановился. – Жду тебя, где сказал. Следком не иди, имей выдержку.

Он делал игру!

Анатолий и это стерпел, решил подыгрывать.

Пустовойт дошел до края площадки и остановился – со стороны развилки двигалась на малом ходу легковая с голубой полоской; чуть в стороне, на дорожке, проложенной вдоль трассы, появилось двое – участковый Валентин и человек в гражданском. Издали Пустовойт толком не разглядел, но человек в гражданском показался ему знакомым. Они шли вдоль трассы, то и дело останавливаясь, присматриваясь к дороге и кювету; машина с голубой полоской вначале следовала за ними, притормаживая, потом свернула на поворотный круг и прижалась к обочине, заглушив мотор. Пустовойт вернулся к Анатолию.

– Что-то случилось? – глянул на него Анатолий.

– Ничего особого. Молодежный разговор отменяется.

Участковый и сопровождающий его человек в штатском ускорили шаг. Не сводя с них глаз, Алька зачастил скороговорочкой:

– Слушай, постараюсь быстренько… Да, я шел за тобой, ночью глухим переулочком; тогда, перед тем днем, как случилось с тобой. Да, меня подослали. Молчи, слушай, времени нет. Ты встрял тогда на галерке, пуганул, забоялись шухера. Подослали. Все верно. Одного не знаешь…

Кто-то подошел к человеку в гражданском, они задержались, совещаясь.

– …Одного не знаешь, Полоха не знаешь.

– Ты думаешь, зачем меня Полох подослал? На мокрую? Он презирает мокрушников, никогда до такого не скатится.

Люди на трассе продолжали совещаться, это успокоило Пустовойта.

– Полох хозяин! Хозяин, понял? Сквозь землю глядит, наперед видит, всех презирает: меня, тебя, каждого. Меня скрутил, сломал мне жизнь, сволочь… – Алька замолчал, не сводил глаз с людей на трассе.

– Его, Полоха, работа – до каждого ключик подбирать. Он и к тебе подослал, чтобы я прощупал, кто ты есть, откуда, зачем в буфете тогда оказался…

Алька полез в карман папиросы нашаривать. Люди на трассе не спеша двинулись вдоль кювета.

– Я для Полоха дерьмо, за человека не считает, – Алька вынул руки из карманов, затарахтел спичечным коробком. – А я, между прочим… Я, конечно, маленький, самый последний. Но такие, между прочим, насмерть бьют!

Он попытался закурить, не предлагая Анатолию, извиняясь, что единственная, но руки не слушались.

– Это – легенда! – присматривался к Пустовойту Анатолий. – А факты?

– Легенда? Тебе факты нужны? И факты найдутся. У меня против Полоха верные факты имеются. Схованка у него есть, после того пожара и прочего. Схованка крупная. Короче, если со злобой соберусь…

– Ты все на злобу напираешь, – поморщился Анатолий, – злоба – плохой советчик.

– У меня другого нет. Пока что. Нет другого советчика. Сбили, стоптали – стерпеть? Так, что ли? – Алька, сутулясь, следил за людьми на трассе. – Мне хоть так, хоть сяк – край…

– Послушай, – глянул Пустовойту в лицо Анатолий, – это твои кореши разгулялись тут, шум пошел?

– Что значит мои – не мои? Откуда известно? Допустим, мои. Бывшие. Ну и что? Кто за бывших ответчик? – Алька украдкой, стараясь не выдать тревоги, поглядывал на людей, идущих вдоль трассы. – Сыпуны задрипанные, – погорели! Заходились холсты-картины со стен сдирать, а кое-кто догадался… Хозяин холстами интересуется.

– Путаешь, парень! Хозяин со шпаной связался!

– Зачем – связался? У него надежный купец имеется на такой случай. А ты как думал? Богатеть – дело такое…

Участковый и человек в гражданском, завершив осмотр трассы, вернулись на развилку.

– Отвалили! – наблюдал за ними Пустовойт. – А я ж, чудик пуганый… Ну, все равно – в роше нам не гулять. Договоримся здесь, на скамеечке.

Из машины, стоявшей на кругу, выскочил молодой паренек, проворный, исполнительный, догнал человека в гражданском, торопливо докладывал. Едва выслушав паренька, люди, собравшиеся на развилке, направились к автобусной остановке.

– Ну, это верняк, – буркнул Алька, не двигаясь с места. – Это все!

Он успел еще бросить напоследок, прежде чем увели:

– Запомни, что сказал – один у меня сейчас верный советчик. Так что разыщи, наведайся, авось молодежный разговор склеится.

12

Все привычное, примелькавшееся, ставшее обыденностью приобрело вдруг особое значение, воспринималось с прежней, утраченной свежестью. Семен Терентьевич, словно впервые, шел на завод, минул проходную, занял свое место в цеху, все как бы возникало заново, каждая подробность выступала остро, отчетливо, наверно, потому что сегодня, сейчас смотрел на окружающее глазами сына своего Алексея, которому суждено было явиться сюда, в цех, к друзьям Семена Терентьевича, делившими с ним невзгоды и радости, неудачи и славу. Семен Терентьевич, так же, как и Алексей, пришел на завод из армии, но путь его был несравнимо труднее и дольше – от самого Сталинграда. Донашивал фронтовую шинель и еще множество дней оставался сержантом за станком. Бетонные цеха были разрушены, покорежены; чудом уцелели старые корпуса, похожие на бараки, в которых выпускали еще первые паровозы. Не хватало станков, угля, кокса, чугуна, не хватало рабочих рук – работал с призванными на завод мальчишками, в обеденный перерыв они слонялись по заводскому двору, играли в прятки, лазили по крышам. А потом выполняли и перевыполняли. Поглядывая на фронтовую форму Семена Терентьевича, ребята говорили почтительно: «Товарищ командир!»

Перед концом смены Семен Терентьевич подходил к друзьям, обращался торжественно:

– Прошу наведаться. Большой день у нас, прощание со старым гнездом, а также новое намечается, Ольгу Крутояр засватали. По-старинному сказать – заручины.

И уже в автобусе, набитом, как всегда, под завязочку, перекликались, понимая друг друга с полуслова.

– Про Ольгу, кроме хорошего, ничего не скажем, – с Хомой горе, хата валится.

– Мотрю жалко!

– А я, Семен Терентьевич, твоего Алешку так и вижу хлопчиком, моторы-самокаты мастерит, по улице на роллере гоняет, Ольга за ним наперегонки…

В поселке, приметив огонек в окне Корниенок, Семен Терентьевич решил, что как раз выпал час заглянуть к Вере Павловне.

– Что ж это ты, Семен Терентьевич, совсем позабыл про нашу школу? Своих деток вырастил и прощай родительский комитет!

Семен Терентьевич оправдывался:

– У меня сейчас на заводе своя школа, Вера Павловна. Целая бригада прытких молодцов. Всезнающие. Куда нам! Такие грамотные, такие грамотные. И работа горит. Если захотят… А я зачем пришел, Вера Павловна…

Но Вера Павловна продолжала говорить о школе, все мысли ее были заняты школой, обычными и чрезвычайными событиями. Прислушиваясь к словам учительницы, Семен Терентьевич подумал, что в их работе много общего, что и он учитель у себя на заводе, и он, так же, как Вера Павловна, живет своим делом, не умеет раскладывать по полочкам: здесь цех, план, а здесь его дом, семья, домашний очаг, его личное.

– Только и знаете, что тревожитесь о школе, Вера Павловна. Покоя себе не даете! – Семен Терентьевич украдкой приглядывался к обстановке комнаты – не обжита, обычное неустройство нового жилья, не загромождена мебелью, на стене знакомый коврик, фотографии: поля, реки, морские берега – Вера Павловна с учениками. И странно – Семену Терентьевичу показалось, что и ом там, в кругу ее учеников, хоть его школы минули давным-давно, в незапамятные довоенные времена. – Что тревожитесь, Вера Павловна? Школьники ваши, слава богу, – толковый народ. И класс хороший, образцовый, никто не жалуется. Хорошие, говорю, ребята…