Текст книги "Поселок на трассе"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– А кто еще? – сняв темные очки, Алик вскинул голову. – Да ты не стесняйся, заходи, потолкуем, – пригласил он Симочку, точно принимал посетителя в своем кабинете.

Девушка медля, нерешительно приближалась к своему столу.

– Откуда ты, Алик?

– Что за вопрос? Прибыл нормально, по общественным делам. Да ты не паникуй, девочка, – успокоил он Серафиму. – Алик кругом чистый, так что без всякого присаживайся, поговорим о жизни, Чередуха.

– Зачем пришел, Алька?

– Не дрожи, дурочка, Алик прошлого не вспоминает, на тебя и на твоего Полоха зла не держит.

– Алька!

– Что? Фамилие Полох растревожило? А ты не боись, не смущайся, я парень не гордый, не ревнивый, сам к Эдуарду Гавриловичу с полным уважением. Так что спокойно садись, присаживайся, – Кузен указал мизинцем на свободный стул. – Садись и слушай в оба уха. Интересные новости имеются – наша дорогая Авдотья Даниловна горит.

– Врешь!

– Вот те и врешь. Горит и даже далеко не голубым пламенем. Можешь поверить. Я теперь при ней состою. В смысле работы. И всяких ответственных поручений. Так что можешь не сомневаться.

– Как же это, Алик?

– А так. Обыкновенно. Карта выпала, будь здоров.

– Что ж теперь, Алька?

– Что ж теперь?.. – Пустовойт положил пухлую руку на тонкие, сжатые пальчики Симки. – Что теперь?.. Затем и приехал – решать, как теперь нам быть. Как выручать бедную женщину. Ты от нее немало имела, подошло время долги платить.

– Да что я могу, Алик! Что?!

– А вот посидим, помозгуем, чего-нибудь надумаем.

В офис заглянула маникюрша:

– Симка, что с лаками слышно? Долго я буду на своих лаках сидеть?

– Откуда они взялись, твои? С какого запаса?

– А это никого не касается. Мои, значит, мои. А ты заявки подавай.

– У меня прорва по-твоему?

– А меня не касается, я план выполняю.

– Товарищ! – приподнялся на стуле Пустовойт. – Вы почему врываетесь, товарищ? Вы же в учреждении, кажется? Нарушаете деловой разговор! – Пустовойт подхватил портфель, сердито щелкнул замком. – Мешаете товарищам. Я, знаете, из центра, проверяю характеристики кадров, не располагаю временем.

– Извините… – попятилась маникюрша. – Извините, я потом.

Пустовойт встал, подошел к двери, проверил, что за дверью.

– Давай – слушай, – вернулся он к столу. – Слушай, девочка, и запоминай безотказно, поскольку позарез.

Чередуха еще со школьной скамьи хорошо знала Алькино „позарез“ – стребует, не отступится. Она чуть отодвинула стул, отгораживаясь от Пустовойта, пряча руки, как будто опасаясь, что он станет выламывать.

Бровки Пустовойта задвигались, глаза забегали, никак не могли остановиться, говорил торопливо, словами сыпал – и это было знакомо Серафиме, распалял себя, взвинчивал перед рисковым делом, запугивая, запутывая ее неспокойными словами.

– Такое дело, Симка, подкатись к Эльзе, шепни насчет Авдотьи Даниловны, они тоже у нее в долгу.

– Ты что, Алик! Не касайся Таранкиных, там полный ажур, молятся и крестятся на все углы.

– Ажур ажуром, однако под каждый ажур копануть можно. Объясни Эльзе, напомни – Авдотья женщина нервная, припадочная, язык распустит, всех оговорит.

– Ой, Алик, ты что задумал, куда тянешь, и без того запуталась! Что тебе надо от Таранкиных? Я бы их сейчас за три квартала обошла.

– Обойти не факт, найти свой интерес надобно. – И не теряя времени, как положено деловому человеку, Пусто-войт поспешил изложить свой интерес, попутно со всей строгостью встречая и выпроваживая посетителей.

На складе Авдотьи Даниловны случилась беда, налетевшим ветром сдуло контейнер с платформы. А между тем, есть верный слух на ревизию, из центра, газетные писаки давно тявкали, дотявкались. Однако на том дело не кончилось, той же бурей, под заваруху загнало на базу Таранкина фартовую платформу, катилась она черте откуда черте куда, громом и молнией занесло на базу к Пахому Пахомычу. А Пахом Пахомыч вместо того, чтобы как следует принять и учесть по-хозяйски, дурака валяет, бегает по конторам, хозяина платформы доискивается.

– Не желает в аферу лезть, – понятливо откликнулась Чередуха.

– Какая афера? Что значит афера? – возмутился Пустовойт. – Какая может быть афера? Дело. Честно просим подзанять на пару дней, пока обкрутимся, через пару дней обратно скинем.

– Вы что, через забор собираетесь кидать?

– Что значит через забор, у нас парадный ход имеется, честь честью, накладные, проходные и тому подобное. Скажет такое – через забор!

– А ты забыл – с пацанами запчасти через забор?

– Тоже вспомнила – детские годы…

– Как бы тебе не вспомнили. За все годы. Говорят, пацанов обратно расспрашивают.

– Спрашивали, переспрашивали, они приученные правильно отвечать.

– Приученных переучить можно, Аличка… Я бы на твоем месте потише сидела, в поселке не гуляла, к Таранкиным не совалась.

– Я по поселку чистый. А к Таранкиным ты пойдешь. Обязаны выручать сродственную женщину. Уговори Эльзу, пусть она Пашке всю ночь под ухом зудит.

– Да Эльза меня и слушать не станет!

– А ты делай, что говорят, пока просят по-хорошему. – Улыбочка слетела с дряблых губ Пустовойта. – Он снова положил пухлую руку на тонкие, сухие пальчики Симочки, она вздрогнула, но руки не отняла. – Да не паникуй ты, побледнела! Какой тебе риск? Пошептались бабы и разошлись. Мало ли кто о чем шепчется?

– Не знаю, Алик…

– А ты знай. Ждем до завтрева. Не далее как до утра. Нам времени терять никак не приходится.

Пустовойт уговаривал, убеждал, требовал… А у самого закралось уже сомнение; то, что ночью под горячую руку, под всхлипы и слезы Авдотьи Даниловны являлось вполне возможным, даже вполне исполнимым, сейчас, здесь, когда подошло к делу… Он знал за собой особенность – внезапно возникающее чувство неуверенности, тревоги, предвещающей неудачу. Пустовойт замялся и, продолжая уговаривать Серафиму Чередуху, мысленно искал уже иной выход, подстраховочку, за кого бы еще уцепиться, поверней, ближе к делу.

– Слушай сюда, Симка. Один вопрос. Но отвечай точно. Насчет Полоха Эдуарда Гавриловича. В поселке он или где? Что-то тихо у них в дому.

– Зачем тебе? – встревожилась Серафима.

– Опять ты в панику, Симка! Не сомневайся, дурочка, на драку не полезу. Повидать надо по всяким текущим вопросам.

Симочка указала на потолок:

– У педикюрши сидит, ногти выправляет.

– Ну, ты смотри, наслаждается! Непотопляемый товарищ. Вот уж непотопляемый.

– Выкрутился! – вырвалось у Симочки.

– Как ты сказала? Выкрутился? – поймал ее на слове Пустовойт. – Выкрутился, говоришь? Интересно выражаешься. Неласково. Как я должен понять? Вроде, не очень ты с ним? А? Не очень? Не безрассудная любовь?

– А ты мою жизнь не трогай. Я, например, не спрашиваю тебя, где ты очень, а где не очень.

– Ладно, ладно, Симочка… Не сомневайся, на старое не навязываюсь… Когда встречаешься с ним?

– Зачем тебе?

– Опять двадцать пять… Желаю точно знать, когда, где могу перехватить его. Домой к нему ходу нет, надо в спокойном месте встретиться.

– Сегодня в семь. В городе.

– На своей машине махнет?

– Да, „Волга“. Серая.

– На ветровом стекле что-нибудь болтается?

– Да, обезьянка рыжая… Но ты обещал, Алька…

– Спокойно, девочка. Слово Алика крепкое. Где заправляется Полох?

– Здесь, за кемпингом бензозаправка.

– Ладно, будем выглядать рыжую. – Пустовойт вскинул тонкую выщипанную бровь. – А ты его не празднуешь, не празднуешь, девочка. Машину празднуешь, а его нет.

Серафима холодно выдержала насмешливый взгляд.

– Постой, Алик, – задержала его, видя, что Пустовойт потянулся к портфелю. – Должна тебе сказать… – Стреляный здесь, в поселке. Стреляный вернулся.

– Ты что!.. – Пустовойт отошел уже к двери, озабоченный, деловитый, с министерским портфелем, сверкающим дарственной табличкой. – Ты думаешь, что говоришь? – Кузен уперся плечом в притолоку двери.

– Думай не думай, сама видела, своими глазами. В вестибюле, под пальмой с участковым Валькой целовался.

Выскользнув из офиса, Алик едва не налетел на Валентина. Бочком, бочком отступил в глубь коридора. Он не испугался, не боялся ни бога, ни черта, нм участковых, обыкновенно затих, приспосабливаясь к обстоятельствам, – наступают на пятки, надо отходить. Толкнулся в одну дверь, другую и очутился в кабинете Татьяны Филипповны Горобец.

– Извиняюсь… – Алик прикрыл за собой дверь. – Извините, я это самое… У меня – лицо… – Он обвел указательным пальцем припухшие, покрасневшие щеки… – шорхнет. Зудит на непогоду и высыпает всякое.

Прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре, Пустовойт выжидательно уставился на женщину, она показалась ему знакомой, но Кузен так часто перемещался, крутился по городу и городам, так рьяно посещал всяческие заведения, погребки, уюты, салоны, что все стерлось.

– И вообще… – придвинулся Алик к столику Татьяны Филипповны, полагая, что этим вообще все сказано.

– Подойдите еще поближе, – попросила косметичка, – вам придется обратиться в поликлинику, очевидно, это экзема. Запишитесь к дерматологу.

– Нет, вовсе даже ни к чему, – отступил Алик, продолжая прислушиваться к шагам в коридоре. – Я уже того, был на обследовании. Вполне достаточно. – Слово „дерматолог“ вызвало у Пустовойта неприятные воспоминания. – Мне теперь чего-нибудь присыпать, помазать.

– Возможно это просто раздражение, – осматривала клиента Татьяна Филипповна: перед ней был человек возраста неопределенного, роста среднего, ничем не примечательный.

– Я попрошу вас снять очки, они отбрасывают тень, меняют картину. Вам, очевидно, приходится работать на горячих работах…

– Ага, на горячих. Мы завсегда на горячих…

– Или имеете соприкосновение с испарениями, химикалиями. – Косметичка привычным взглядом ощупывала лицо Алика, каждую черточку, и мало-помалу лицо это в ее глазах приобретало некоторые приметы: смазливенький (если отвлечься от бурых пятен), уши великоваты и тщательно запрятаны под начесанные или нечесаные пряди волос; вокруг глаз остались светлые обводы; светлым пятном выделяется нос – похоже, что глаза и нос были прикрыты, защищены… От чего? Такое могло случиться, если человек нежданно, скорым рейсом попал на жаркий юг, дорвался до солнышка, подставлял лицо палящим лучам, прикрыв глаза очками, а нос – нашлепкой.

„Резвый мальчик, – подумалось Татьяне Филипповне. – Где-то я видела его. Пустой взгляд, женоподобное личико, несвойственная мужчине забота о красивости бровей и ресниц…“

– Вам следует обратиться к дерматологу. Я даже не пойму, что это у вас – ожог или постоянно?

– Ага, постоянно…

Шаги. У самой двери. Удаляются. Затихли.

– Постоянно? Вы уже обращались к нам когда-нибудь? Быть может, в старый косметический кабинет в городе?

– Ага, обращался. То есть, нет… Вы правы, мне действительно к дерматологу. Спасибочко. Я пошел.

Кузен взмахнул портфелем с приметной табличкой и попятился к двери.

„Знакомая рожа!“ Татьяна Филипповна чуть было не остановила его, но в кабину вошла Елена Дмитриевна Бубенец.

– Что это, Филипповна, клиенты бегут от тебя сломя голову?

– Неприятный парень. Жалкий. Раздавленный какой-то. А вместе с тем, опасное в нем что-то. Видела его раньше, не помню когда, где.

– Мало их проходит под рукой жалких и не жалких: бровки, реснички, маникюр, педикюр – тьфу, противно, худее девчонок. Я бы такому шею скрутила, а приходится обслуживать.

Елена Дмитриевна с профессиональной придирчивостью осматривала кабину, в безукоризненном порядке расставленные предметы современной технологии женской красоты: пинцеты ресничные, пинцеты с зажимом, щипцы для завивки ресниц, шпатели, иглы, карандаши для бровей, банки со стерильным материалом, лосьонами, помадами, склянки со спиртами, миндальным и персиковым маслом, аппарат д’Арсоиваля…

В кабину заглянула Серафима Чередуха.

– Тебе что, Симочка? Разыскиваешь кого-то?

– Нет, я мимоходом… Слыхали, „чепэ“ на трассе? Кошмар! – И стушевалась.

– Что там за „чепэ“? – всполошилась Татьяна Филипповна.

– Какой-то мальчишка фургон угнал и вместе с фургоном в яр завалился. Идиотство! Водить не умеет, туда же сунулся. Ты что, Филипповна?

– Да так, ничего… Моя Юлька должна была зайти.

Когда ватага Ларисы Таранкиной добралась к месту происшествия, милицейская машина уже уехала, фургон вытащили из яра, люди разошлись, трасса жила своей обычной жизнью, мчались легковые, катили тяжеловозы, груженные контейнерами, панелями, частями зданий.

– Мы глупые. Дураки, – буркнул Жорка Цыбулькин. – Какой-то пацан запаниковал, а мы кинулись, чудики.

– Что значит? – воскликнула Лара Таранкина. – Если кто-то крикнул, я всегда бегу.

– Цейтнот, – рассудительно заметил Иван Бережной. – Мы ничем не могли помочь. Подумай!

– Сразу видно дружка Андрея Корниенко, – возмутилась Лариса. – Оба вы научно-математические. Человек погибать будет, а вы станете на компьютере высчитывать, хватит ли минуточек. Мальчики-девочки, Иван купил карманный компьютер, вот такой, пол-ладошки. Теперь я знаю, Ваня, зачем ты его купил – гадать на жидких кристаллах „да-нет“, „любит-не любит“!

– Ну, вы тут разбирайтесь с жидкими кристаллами, а я мотнулся к Андрею за предохранителями, – первым оторвался от ватаги Жорка Цибулькин; у него всегда находились какие-то неотложные дела, что-то надо было доставать, выменивать, выкраивать.

– И я побежала, – спохватилась Юлька Горобец. – Говорят, в Универмаг классные туфли привезли.

Покидая салон, Эльза Захаровна не переставала думать о том, что произошло минувшей осенью; семья Таранкиных совершала туристскую поездку, когда на универсальной базе, которой заведовал Пахом Пахомыч, сгорел склад промтоваров. Было установлено, что случилось замыкание проводов, но попутно обнаружили в уцелевшем секторе крупную недостачу, и завскладом Пантюшкин понес заслуженную кару. Вернувшись из поездки, Таранкины, что называется, попали с корабля на бал, в самый разгар следствия, немало пережили, у Эльзы Захаровны начались нервные припадки, словом, пришлось хлебнуть лиха. Поскольку остальные склады вверенной Пахому Пахомычу базы находились в образцовом порядке, он отделался строгачом за недосмотр и передоверие. Но тут стряслась новая беда, не имевшая, казалось бы, к происходящему на базе никакого отношения: молодой лейтенант, стажер, подключенный к следствию, был смертельно ранен в схватке с налетчиками. В семье Таранкиных случившееся восприняли болезненно, Ларочка бесконечно повторяла: „Такой молоденький, такой молоденький!“. Пахом Пахомыч, выразив сожаление, тут же воскликнул:

– Этого только не хватало!

Эльза Захаровна переживала тягостно, сама признавалась: „Потрясена ужасно!“ И даже не пыталась разобраться в причине подобного потрясения, дурно провела ночь, в последующие дни находилась в необычном смятении. Это не походило на простое сострадание, что-то задело ее глубоко, связалось с ее жизнью.

Если бы тогда, в толпе, не произнесли его имени, она прошла бы мимо, как случалось ей повседневно проходить мимо чужой беды. Взгляд ее скользнул по носилкам, не задерживаясь – ее всегда пугали носилки, машины с красным крестом, когда кого-нибудь увозили, уносили. Но кто-то воскликнул:

– Анатолий!

Что-то стряслось с ней, казавшееся изжитым, ушедшим навсегда, вдруг всколыхнулось; ее поразило сходство не столько лицом, глазами, удивленно, по-детски, приподнятыми бровями, сколько беззаветностью, самоотверженностью поступка.

– Мальчик, мальчик, безоглядный мальчишка…

Она сознавала нереальность, беспочвенность виденья и ничего не могла поделать с собой. С трудом обретенный покой, бездумье, уют – скорее вернуться ко всему этому! Но боль не отпускала ее. Вспомнилось детство, радостные, солнечные цветы за мусорной свалкой, музыка, непонятная и страстная, в Глухом Яру…

– Мамулечка, я к тебе! – влетела в кабину Татьяны Филипповны Юлька.

– Вижу, что ко мне, – нахмурилась Татьяна Филипповна.

– Мамулечка, мамочка, я так спешила к тебе, так спешила.

– Вижу, что спешила. И знаю почему. Туфли?

– Ой, какая ты догадливая, мамочка, только-только сейчас подбросили, уже расхватывают. На фигуркой подошве, мировые, каблучки – во! Умри и не встань! Вот здесь так, а здесь так, – выставила Юлька ножку, – а тут так. Убиться мало. Гони скорее рубчики.

– Постой, не убивайся, давай спокойно: у тебя две пары новеньких, праздничных туфель… Не считая тех, которые стоптала за неделю…

– Мамочка, о чем ты говоришь… Какое сравнение, это ж сегодняшний день. Крик! Понимаешь! – Девчонка кинулась обнимать и целовать мамочку. – Неужели ты хочешь, чтобы я попала в третью категорию?

– Какую категорию?

– Третью, третью, забыла? Я же говорила тебе – у нас в классе три категории одеваемости: первая фирмовая, вторая середняк, третья – ширпотреб.

– Избавь меня от твоих категорий, – высвободилась из объятий Татьяна Филипповна. – Мы не можем покупать все, что мелькнет на прилавке или под прилавком.

– Ну, ясно. Старая песенка, мы не можем, мы не можем, – скорчила гримасу Юлька, точно так, как делала это Симочка. – Мы никогда ничего не можем. Другим косметичкам из-за рубежа привозят. Ну тебя и клиенты какие-то дохлые. На коробку ассорти не соберутся.

– Юлька, замолчи, слушать противно.

– А мне не противно ходить чучелом? Тоже нашла себе советскую золушку. – Юлька манерно растягивала слова, подражая Серафиме Чередухе. – Мы на танцы в клуб сговорились, я не намерена показываться в допотопных туфлях.

– Мы? Кто это мы?

– Ну, мы, девочки. И, пожалуйста, не возражай, хорошие девочки, знакомые Симочки.

– Девочки, Симочки, танцулечки! – теряла самообладание Татьяна Филипповна. – Дома танцуй, дома. Ступай домой и все тебе танцы! – но она тут же спохватилась, испугалась своей резкости, недоброго голоса, Юлька девочка с норовом, сорвется, убежит – что тогда?

– Юлька, Юлечка, ну что же это такое у нас, доченька… Нехорошо как… Ну, подожди, я сейчас уберу кабину, подожди, поговорим, обсудим…

4

Новенький лифт безотказно поднял Анатолия на девятый этаж; едва он открыл дверцу, черный кот шмыгнул под ногами и выскочил из кабины:

– Мя-а!

– Ой, спасибо, что подвезли нашего Чернушку, – заулыбалась стоявшая на площадке молодая женщина, – очень любезно с вашей стороны. – Она проворно подхватила желтоглазого кота, провела щекой по черной, лоснящейся шерстке. – Вы к Никите? Дверь прямо. Вас ждут. А я вскорости… – Она приоткрыла дверь соседней квартиры. – Со счастливым приездом! – произнесла так, словно давно знала Анатолия, ждала его.

– Ма-ама! – выглянула из-под ее руки девочка с большим белым бантом бабочкой. – Мама, с кем ты разговариваешь?

– Это не к нам, не к нам. Это к Никите Георгиевичу…

Черный кот прищурил желтый глаз:

– Мя-а!

И они все втроем окрылись.

– Наконец-то! – встретил друга Никита, вытирая рукавом слезы – в одной руке он держал надрезанную луковицу, в другой дымящуюся сковородку. – А ну повернись, сынку! – Никита разглядывал друга со всех сторон. – Поздравляю, стриженый, шмаленый. Таков ты и должен быть, предельное выявление личности: прост, открыт до глупости, гениален. Яичницу будешь лопать? С колбасой и луком? Правильней сказать – цыбулей.

Никита хлопотал по хозяйству, гостеприимно размахивая сковородкой:

– Мы устроимся здесь превосходно. Мои раньше осени не вернутся, так что располагайся, размышляй, вдохновляйся – воздух, покой, тишина.

– Я предпочитаю динамику общежитий.

– Дорогой мой, динамика хороша, когда кругом бурлит и ты бурлишь. Но когда решается судьба, комиссии, перекомиссии…

Спрятав в холодильник добытое Анатолием пиво, подкреплялись „оксамытой“, закусывая доморощенными огурчиками, пахнущими весенними соками, оттуда, с подножья девятиэтажки, с огорода бабки Палажки, прямо с земли. Анатолий заговорил было о встрече с Валентином, о происшедшем на трассе – Никита слушал рассеянно, а возможно, не слушал.

– Удивительно все же, – размышлял он, прислушиваясь к хрусту изумрудных огурчиков, – удивителен все же вкус плода, выращенного святой детской рукой. Неизъяснимое благоговение перед возделанной тобой землею… Хороши, хороши, – смачно хрустел он огурчиками. – Нет слов, чудесно хороши. Но вспомни те, первенькие, попавшие на детский зубок, вспомни изумительный вкус счастья!

– Не пойму, о чем ты… – с трудом оторвался от своих мыслей Анатолий.

– О счастье. Теперь мы тоже соприкасаемся с землей; всем коллективом отправляемся на свеклу и картошку, а также на кукурузу. Но это не воскрешает того первозданного…

– Да, я помню, мамка даст подзатыльника, а дед сверху, летишь, аж чухаешься первозданно. Огурчиками хрустишь, а сам поглядываешь, что из города привезли в красивой оберточке…

– …Думаю, ломаю голову, – продолжал Никита, – оборвалась или не оборвалась связующая нить? Утрачена или не утрачена радость возделанной земли? Чем будет моя работа? Той же силой, соком земли, насущным хлебом жизни? Полное раскрытие, размах или маленькая польза? Помнишь – маленькая польза… Ну, что ж, я готов возвести пользу в ранг прекрасного, быть может, это и есть счастье возделанной земли. Но, послушай, Толя, на третьем курсе я проектировал коровник, комфортабельный коровник на сто персон или на тысячу. В двух вариантах. Выкладывался, включил все новшества кормления, поения, доения, свет, вентиляцию, автоматизацию, сигнализацию. А оказалось, что девчата убегают из коровника в город, бегут очертя голову, несмотря на автоматизацию, автоуборку навоза и подвоза – роют в городе канавы, закручиваются в городском салоне красоты, бегают на танцплощадку и ждут, ждут своего счастья. Может, и я так, – прочь от земли, как те девчата? На городскую танцплощадку! Еще по одной? – предложил Никита. – Огурчики уж больно сладкие, надо погорчить.

Погорчили огурчики, помолчали.

– Понимаешь, Толя, во мне жив еще маленький Мы-кыта, хлопчик с Моторивки, бегавший там внизу по Полтавскому шляху, проселками и левадками.

– Не пойму, что тебя грызет, Никита, работаешь, строишь, создаешь!..

Анатолий разглядывал листы ватмана на стенах: рисунки, планы и фасады с неизменной декоративной петрушкой, девицами под красочными зонтиками и лимузинами у подъездов.

– Да, создаю, тружусь, Анатоша. В поте лица… Разглядываешь мои картинки, Толя? Студенческие работы. Мать сберегла. Верит.

– Ты много работаешь!

– Это уже привычка. Состояние тела и души, если хочешь. Но хватит обо мне. Давай о твоей работе. Как твое дело, нашумевшее в прошлом году?

– Судебное разбирательство окончено, ты знаешь. Воздали должное. Таранкин отделался строгачом ввиду отсутствия присутствия. Полох остался в стороне, поскольку отношения с осужденными имели внеслужебный характер и причастность не установлена. Короче, можно так сказать – преступление изжито, обстановка преступления осталась.

– Любопытственно, Анатоша, любопытственно выражаешься… У тебя все время что-то на уме! Ошибаюсь?

Анатолии не ответил, почудилось: кто-то смотрит на него, сверлит неспокойным взглядом. Он оглянулся – на подоконнике сидел черный зверь с желтыми, немигающими глазами.

– Откуда взялась эта кошка?

– Это кот. Нетрудно определить по округлой, сытой, самодовольной роже.

– Как он попал в комнату?

– Как всегда, по карнизу через балкон. Познакомься, его зовут Черныш. Мои родители оставили нас с Чернышом на попечение соседки, очень милой женщины, ты ее увидишь; отлично готовит – суп с гренками или пирожками, пожарские, отбивные или курочку. – Никита подошел к окну, схватил кота за шиворот, Черныш мяукнул, лапы и хвост обвисли беспомощно, но глаза горели. Неутолимо. Отчужденно. Пренебрежительно.

– Шельма. Потаскун. Любимец публики. Знает свое время, прохвост – сейчас появятся биточки в сметане. И она сама, Катерина Игнатьевна – маленькая хозяйка маленького киоска на трассе.

Из коридора донесся стук в дверь, мягкий, приглушенный, похоже было – стучали носком легкой туфельки.

– Это она!

Никита швырнул кота на диван, поспешно убрал со стола бутылки, посуду, остатки закуски, кинулся в коридор:

– Пожалуйте, пожалуйте… А мы уж тут ждем не дождемся!

– Мужчины всегда рады нам, когда голодны. – Следом за подносом, накрытым салфеткой, в комнату вплыла молодая женщина, маленькая, румяная, с ямочками на щеках. Анатолий видел ее у лифта. – Вот, подкрепляйтесь, – приговаривала она, ставя на стол супник и прочее, – кушайте на здоровье. Я ж понимаю, на холостяцком положении, буфеты, автоматы.

Черный кот спрыгнул с дивана и принялся тереться о ноги Катерины Игнатьевны.

– Знакомься, Толя, кланяйся в ножки, наш благодетель, Катерина Игнатьевна…

– Мама-а! – донеслось с лестничной площадки. – Мама-а, ты где?

– Ах простите, дверь не заперла, – спохватилась Катерина Игнатьевна, – а моя девчонка следом за мной! Верите ли, ни на шаг не отпускает, до того ревнивая. Муж в командировках, так она за мной свекрухой, слова сказать ни с кем не даст.

– Мама, ты здесь? – в комнату юркнула девочка в белой блузке, на которой алел новенький, аккуратно повязанный галстук. Заметив чужого, девочка нахмурилась. – Ты скоро, мамочка? Ты скорее, пожалуйста.

– Ольга! – вспыхнула Катерина Игнатьевна. – Сколько тебя учили!

– А я ничего особенного не сказала.

– Вот видите, – смущенно заговорила Катерина Игнатьевна, обхватив девочку рукой, – ничего особенного не сказала… Да-а, наши дети, наши дети… – Повторяла она, почему-то расстроившись. – А слышали, сегодня на трассе? Ужас какой, мальчишка полез в фургон крутить баранку, в яр завалился.

– Не завалился, а убили, – возразила девочка.

– Что-о? Ты что болтаешь? Ты что сказала, что сказала! – еще более расстроилась Катерина Игнатьевна. – Что ты знаешь, что ты можешь знать?

– Знаю. Во дворе говорили.

– В каком дворе? В каком дворе? У нас и двора нет, дом на пустом месте стоит.

– У Таты во дворе. Тата говорила.

– Какая Тата? Опять эта Тата! Ты почему шатаешься по дворам?

– Я не шатаюсь. Мы всегда, все девочки, у Таты во дворе играем, всякие книжки читаем.

– Вот пожалуйста, они читают! Что вы читаете, что?

– Что хотим, то и читаем.

– Слышали? Ну, что мне с ней делать? И наказывать рука не поднимается, целую четверть проболела, в клинике лежала на обследовании.

Анатолий сочувственно присматривался к девочке – серые, внимательные глаза Оленьки, как всегда у детей после тяжелой болезни, стали большими и тревожными; рука с голубыми прожилками нетерпеливо легла на руку матери. Вокруг шеи розовая капроновая ленточка с подвешенным плоским ключом от квартиры.

– Значит, мы с тобой друзья по несчастью? – склонился к девочке Анатолий. – Друзья по коечкам больничным?

– Почему по несчастью, – не поняла Оленька, – я не знаю, о чем вы говорите. Я сказала про мальчика, а вы про что?

– Не приставай ты со своим мальчиком, – оттеснила девочку Катерина Игнатьевна. – Не слушайте ее, глупая девчонка. На трассе лучше знают, да я сама слышала и видела, как вытаскивали трактором машину, серый фургон пищеторга.

– Не серый, а коричневый, – перебила Катерину Игнатьевну Оленька.

– Не коричневый, а серый, – строго поправила дочку Катерина Игнатьевна.

– Нет коричневый, шоколадный, – упрямо повторяла девочка. – Я видела, шоколадный.

– У тебя кругом шоколады, так шоколады и снятся. Серый фургон. Трактор вытащил серый фургон.

– Нет шоколадный. Я вышла на балкон, когда загремел гром, посмотреть летающие тарелки и видела – шоколадный.

– Какие тарелки? Причем тут тарелки?

– Тата говорит, когда небо светится от молний, летают тарелки. Тата говорит, сейчас по всей земле летают тарелки.

– Господи, – всплеснула руками Катерина Игнатьевна, – мы про фургон, она про тарелки.

– И я про фургон, я ж видела…

– Ну, теперь пойдет… У меня уже вот такая голова от ее выдумок, – рассердилась мать. – Если не тарелки, так снежный человек или дракон подводный… Вы уж извините нас, приятного аппетита. А мне ж еще на базу!..

Черный кот проводил Катерину Игнатьевну и Оленьку до двери, постоял, о чем-то размышляя, и вернулся к столу, прижался к ноге Никиты.

– Странная девочка! – Анатолий прислушивался к удаляющимся шагам Оленьки. – Я еще на площадке заметил – не по-детски ревниво следит за каждым шагом матери.

– Не девочка странная… – неохотно отозвался Никита. – Жизнь у них странная. Муж неизвестно где, затяжные командировки, я его в глаза не видел. Свекруха ведьма. Соседи рассказывали, Катерину со света сживала, сынка наставляла: „Ты уж за ней гляди, ты уж присматривай, чтоб не очень гуляла. А то ж тут понаселялись кругом, интеллигенция, образованные, знаем мы этих образованных“. Теперь девчонке голову морочит без стыда и совести: „Папка в отъезде, так ты доглядай кругом. Ты тут хозяйка растешь!“

– Серый или коричневый? – спросил Анатолий.

– О чем ты?

– О фургоне. Серый или шоколадный?

– Ты о фургонах! А я думаю о том, как девочке жить, понимаешь, как ей жить в ее обстановочке, с квартирным ключиком на шее. Его фургоны тревожат! Я о главном думаю, как ей живется-можется. Невольно вспоминаю: в моей семье не было свекрухи-ведьмы; соседей языкатых не замечалось, никто ни за кем не следил, не высматривал… Интеллигентное семейство, сознательное. Сосуществовали разумно, уважительно, мирно. Но, помнится, они часто спорили. Тоже разумно, уважительно. Однако слишком возбужденно: Каждый с сознанием своей правоты. А мне слышалась ссора, не переносил этого интеллигентного, гнетущего противостояния. И когда они жестко отстаивали свои позиции, мне чудилось – земля колеблется и готова рухнуть. И потом эти молчания, сменяющие спор. А если спорят не интеллигентно…

Помолчали, заканчивая обед с пирожками.

– И все же – коричневый или серый? – поднялся Анатолий. – Разреши позвонить?

Никита удивленно глянул на друга:

– Телефон в кабинете отчима.

Анатолий набрал номер подрайона:

– Лейтенанта Пантелеенко нет поблизости?

– Кто спрашивает?

Анатолий назвался.

– С выздоровлением. Приступили?

– Жду приказа.

– Его нет сейчас. Но должен явиться. Что передать?

– Пусть позвонит на квартиру архитектора… Пусть позвонит Никите, он знает.

– Сделаем.

Никита с неожиданной для Анатолия хозяйственностью занимался уборкой комнаты, вынес посуду на кухню, сложил в мойку, – угадывалась солидная вышколенность.

– Дозвонился?

– Нет его.

– Он говорил тебе – его девчонка в салоне работает?

– Догадываюсь.

Вышли на балкон – закоренелая привычка дышать свежим воздухом с папиросой в зубах.

Внизу – дороги, люди, старый шлях меж холмов, овраг глубокий теряется в перелесках; трасса через овраг по ажурному мосту. Сквозь кустарник, ивняк и тонкие, чистые стволы берез тускло проглядывает залитый глинистым стоком дол.

– Приглядись хорошенько, Анатоша, ко всему, я приметил для тебя кое-что любопытственное. Но об этом потом. А сейчас смотри – будущая моя строительная площадка, наметил, облюбовал – сбудется!

Всегдашний наступательный пыл Никиты, мечты и прожекты: рощу оставляю нетронутой, внедряюсь в поляны и пустоши, сохраняя неприкосновенной белизну берез, подниму жилой массив в зелени перелесков, а в центре массива – город детства и юности.