Текст книги "Поселок на трассе"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Романовна то поправляла шлепанцы на ногах, то доставала кружевной платочек из кармана халата, вертела платочек, не зная, что с ним делать, страдальчески поглядывала на Никиту; Анатолия как будто и не видела, ей требовалось знакомое, сочувствующее лицо, на котором можно было остановиться с надеждой и успокоением.

– Прибежала к Валечку, а до кого ж еще? Может, посоветует что, он внимательный, молодой, не задубел еще… Валек сейчас успокаивал меня, сказал, что Женька в детской комнате отсиживался. Это верно, знаю, что отсиживался. А только, когда буря налетела, ветер вдарил, закрутил – окна пораспахивались, бумаги, которые на столе, подхватило… Ихний лейтенант кинулась подбирать бумаги, а мой вроде бы помогал… Помогать в полундру, в аврале или: какой беде – он всегда готовый, на пожаре, или еще что – жизни не пожалеет. Помогать помогал, но в окно поглядывал – ему свой интерес, что за окном сотворилось. Глянул в окно – и увидел парня из компании, за которую ему шею мылили и чуба драли, от которой насилу отстал. Драпает этот парень откуда-то, со стороны трассы, до грудей картонный короб прижимает…

Романиха умолкла, вытерла лицо кружевным платочком, продолжала, обращаясь не то к Никите, не то к самой себе, к своему горю неотступному:

– До света я над Женькой просидела, под зорьку сама свалилась. Очнулась – лежит мой Женька живой-не живой, где-то уж после полудня пришел в себя. Допытывалась я, допытывалась, и выходит, если Женька не брешет, как раз под бурю подкатил к ларьку на трассе фургон из города, по всему видать – с левым товаром. А хозяйка этого ларька левый товар принять отказалась.

Стала на дверях, руки раскинула, прогнала прочь. Те наступают, грозят, требуют… И тут что-то их пугануло, заметили что или знак им подали, кинулись к своему фургону, пацан за ними не поспел, бросил в канаву ящик, который был при нем, вскочил в райторговскую машину и ходу.

– В какой ларек они стучались? – спросил Анатолий.

– Этого не могу сказать, не знаю. И Женька не знает, он с чужих слов рассказывал…. Есть там на трассе ларьки, и на поворотном круге, и на базаре. Мне главное, что Женька – туда же! Шпана наша, поселковая, подобрала короб, брошенный в канаву, и Женька мой до них пристал – вроде брошенное подобрали, а что получается?

Романиха беспомощно развела руками.

– Я Женьку спрашиваю, допытываюсь: ты что ж это, гад, ворованное глотал, не поперхнулся? А Женька одно долбит – я, говорит, за ворованное не отвечаю, а за коньяк честно расплатился, мохеровым шарфом откупился. Откуда у тебя, ирода, шарф мохеровый, спрашиваю? У тебя никакого мохерового шарфа никогда не было. А мне, говорит, девочка Тата подарила. И более того ни слова добиться не могла.

Вернулся Валентин:

– Ну, с этим папаней мирно поладили. Понятливый гражданин, если вдумчиво подойти. А вы по какому поводу ко мне, Романовна?

– С моим Женькой чрезвычайное, Валек!

– Ну, если чрезвычайное, Романовна, придется беседовать с Женькой соответственно и по всей форме. Попрошу вас поспешить домой, чтобы не произошло чего в вашем отсутствии, а я сейчас подойду.

– Похоже, на трассе банда работает? – спросил Никита, когда ушла Романовна.

– Банда? – Валентин снял с вешалки китель. – У банды профиль имеется, почерк, профессионализм, можно сказать. А тут без профиля и почерка, без руля и ветрил, на любое дело, лишь бы выпить. А самое тревожное – имеется у них хозяин, какой-нибудь «Старик». Подозреваю, с кем-то связанный, тянется ниточка до узелочка.

Валентин посмотрел в зеркало, прилаживая на себе новую форму.

– Послушай, Никита, твой отчим знаменитый, влиятельный товарищ, неужели не может обеспечить сохранность ваших ценностей?

– Не знаешь моего отчима! Он твердо заявил: «Борю в Сакья-Муни Будду, обеспечивать не буду!»

– Ваши парадоксы на нашу голову… Катерина Игнатьевна…

– Катерина Игнатьевна слишком беспокойная женщина.

– Не беспокойная, а знающая, осведомленная. Бывало и нам помощь оказывала.

– Прямолинейно судишь о людях, Валек, – заметил Анатолий. – Поспешил Катерину Игнатьевну помощницей объявить. Мне, например, показалось, что она напугана, чего-то боится.

– Ну, уж – боится… – усмехнулся Никита.

– Если есть охота, братцы, погуляйте тут до моего возвращения, – заторопился Валентин.

– Без хозяина гости не гостюют, Валек. Мы уж погуляем на чистом воздухе.

– Вот такие-то дела с нашими поселковыми мальчиками… А помнишь, Никита, как мы жили пацанами? Сами себе игры придумывали: «Драстуйте! Чи не скажете, Тарас Бульба вдома?» А девчата для нас борщ варили из калачиков: «О, благородні лицарі, мо же, час вам чогось попоїсти?»… Благородные рыцари, а не кто-нибудь – позиция!

Авдотья Даниловна была довольна минувшим днем, оптовые дела решились успешно, получила благодарность за выполнение и перевыполнение, впереди предстояли приятные хлопоты по дому, обновление убранства, мебели; посоветовалась с людьми сведущими, насмотрела современный гарнитур, предварительно сменив обои; кто-то из ее друзей заметил шутливо: «Вы, Авдотья Даниловна, как та дама, которая сперва покупает чулки, а потом, под цвет чулок, приобретает автомобиль!»

Свет в окне, а затем запах марочного коньяка в коридоре свидетельствовали о том, что Алик Кузен благополучно вернулся в город.

Избавясь от тесных туфель и распаренной зноем одежды, Авдотья Даниловна освежилась в ванной.

– Как ты находишь обои? По-моему, прелесть, в каждой комнате свой тон, активный и пассивный. Они еще сырые. Просохнут – заиграют всеми красками. Одеваясь, Авдотья делилась с Аликом своими планами на лето, на осень, нисколько не сомневаясь в силе своей и возможностях, не сомневаясь в том, что Алька привез из поселка «добро» Таранкина и Эдуарда Гавриловича. Перегнать фартовую платформу с одного пути на другой не представлялось ей затруднительным делом. Алик, опустив ноги на пол, упираясь головой в ковер, щекоча ворсой ковра затылок, отвечал угодливым мычаньем, не спешил поделиться с хозяйкой невеселыми новостями.

– Ну? С чем поздравить? – присела на диван Авдотья Даниловна.

– К завтрему… Завтра к утру обязательно… Эдуард Гаврилович полностью взял на себя… – отвел глаза Алька. Более всего пугало спокойствие Авдотьи Даниловны, невозмутимая уверенность в успешном исходе предприятия, ей и в голову не приходило, что может быть нечто иное, не соответствующее ее понятиям и намерениям.

Наспех собрала ужин, он пил, она подливала в меру; ей нравилось, чтобы он был сыт, доволен, в силе; много говорила о том, как надо жить, что предстоит сделать, как проведут отпуск; говорила она, что надо заменить белый кафель, окаймляющий ванну, цветным, нельзя отставать от других.

Спал он плохо, спал-не спал… Авдотья храпела. Ни тени сомненья не было на раскрасневшемся лице почивающей хозяйки. Сорвался бы куда глаза глядят, так нет – дура полундру подымет, решит, что запустил лапу в тайники, кинется проверять, барахло выворачивать; было уже – камушки в трусы зашила, на себе таскала, собственными руками стирала, сушила, не сводя глаз, в белье прятала, запуталась, подняла переполох, а камни на ней же, в сохранном месте, в синтетических трусиках.

Алька пролежал до света, цепенея, самое опасное для него подошло – безразличие ко всему, к самому себе, к другим, рукой неохота шевельнуть, пропади все пропадом. Чуть свет ее подкинуло, схватилась с постели, накормила, благословила, погнала к Полоху.

– Ни пуха ни пера!

Он ответил:

– К черту! – да так, что Авдотья глаза выкатила, но тут же отошла, не придала значения, заботы неотложные отвлекли, понеслась цветной кафель выколачивать. Пустовойт уже не дивился спокойствию хозяйки, не противился наказу ее действовать немедля; не раздумывая, отправился выполнять, что велено, и лишь на автостанции очнулся – жизнь как на ладошке, конченая, тут и гадать не приходится. И предвидя, зная, что край подошел, покупал в кассе билет, проверял сдачу, корил кассиршу за прилипшие копеечки – ишь, разбогатеть задумала! Справлялся у диспетчера, скоро ли подадут автобус, ждал автобус, понимая, что ехать ему некуда и незачем, думал о том, что к Авдотье не вернется, а что делать – не знал, разве что повидать Симку Чередуху, как обещался; в мыслях видел уже Симочку – бывало, девчонки возвращали ему веру в себя, приносили удачу; жмурясь от разгорающегося солнца, видел выхоленные ручки с багровыми ноготками, брал за ручки Симочку, говорил разные соблазнительные слова… Сигнал грузовика согнал наваждение.

Вдруг кинулась в глаза, сквозь базарную толпу, скрюченная спина, мелькнула, дальше, дальше – к заброшенной забегаловке, Альку как подтолкнуло, кинулся вдогонку, спина затерялась в потоке людей, но Алик уже не отступал, метнулся на галерейку забегаловки – плюгавенький человечек в темном, не по времени теплом пиджаке, вскочил с пустого, старого ящика.

– Алька! Ты? Господи… Отзвонил свое?

– Тише, вы… Откуда занесло?

– Спрашиваешь…

– Драпанули, папаша? Правильно понял, драпанули?

– Что значит? Отсидел, сколько сил хватило. У меня тут должок за Эдуардом Гавриловичем.

– Эх, папаша! Нужны вы Полоху, зэковый, беглый Пантюшкин! Ему правильный Пантюшкин требуется, отбывающий заслуженно.

– Тихо, тихо, Алик, мне указал, а сам вголос. Тихо, обо всем договоримся.

Прислушиваясь, приглядываясь, признался: отсиживал похвально, как требовал Полох, чем навлек на себя косые взгляды старожилов; обошлось бы, но те затеяли побег и Пантюшкина потянули за собой, чтобы не выдал, а он, Пантюшкин, язык распустил – положена, мол, ему доля от Полоха, он поделится с ними.

– Так что, сынок, не все у нас пропало. Подсоби – и наша взяла… Мне в поселок, сам понимаешь… – Пантюшкин пугливо оглядывался по сторонам. – Я Симке звякнул, чтобы вышла ко мне. Отказалась. – Пантюшкин заискивающе смотрел на Пустовойта. – Окажи, сынок, смотайте, напомни Эдьке. Напомни и стребуй. Уговори. Скроюсь, исчезну, мне место надежное обещано, с липой и тому подобное. Стребуй с Полоха. И тебе доля выпадет.

– Вы что, батя?.. Совсем голову потеряли? Полох! На черта вы ему теперь, камень на шею, соображаете? Влипли, папаша, ничего не скажешь. Теперь дружки ваши веревки с вас будут вить, на поводку водить, ноги об вас вытирать будут.

– Ничего, ничего, Алик, потерпим, потерпим по поры до времени, а там посмотрим, кто у кого на поводке. У меня тоже планец имеется. – Пантюшкин вдруг запнулся. – Ты что, Алька? Ты что? – Тусклые, воспаленные глаза настороженно ощупывали Алика. – И ты в сторону? Все в сторону от Пантюшкина? Сволочи! – вызверился он и выругался грязно. – Сволочи вы!

– Угадали, папаша, и я в сторону, угадали полностью: я на ваши карты не игрок, хватит с меня, вот так, сверх головы наигрался, кончено; одно могу вам сказать в смысле сродственной помощи: видеть вас не видел, знать не знаю.

– Ну, и черт с тобой, я сам мотнусь, до Катерины стукнусь, она баба смелая, не откажется.

– И не думайте. У Катерины Игнатьевны совсем другая жизнь, она и раньше вам дорожку заказывала, а теперь у нее семья, мужа своего ждет… Так что, папаша, извиняйте, разошлись – мой автобус на подходе.

Пустовойт проворно сбежал по ступеням галереи.

Вернулся:

– Слушайте меня, папаша, единственный верный вам совет: отвяжитесь от своих гавриков, отвяжитесь – чем скорее, тем лучше, явиться вам надобно с повинной, другого выхода не имеется.

Алька ехал в поселок без какого-либо решения и цели, зная, что ехать не следовало, но подчиняясь прежнему намерению повидать Симку – безотчетная жажда успокоения прошлым, было ведь когда-то, а вдруг найдется и сегодня слово, ласка, взгляд…

В салон Алька не зашел, убоялся. Только недавно толокся тут, топтал паркет, в зеркала смотрелся залихватски, а сейчас обошел салон стороной, ждал Симку, авось выскочит на коктейль, пригубить соломинку.

Симка не показывалась.

По должна выйти, должна, с минуты на минуту.

В уголке отдыха на поворотном кругу появиться не посмел, примостился поодаль, на заброшенной скамье прежней остановки, за чахлыми, пожухлыми от выхлопов кустами.

– Заглянем на рыночную площадь – предложил Анатолий, – авось угадаем, в какой ларек просились с левым товаром.

К автобусной остановке примыкали ряды поселкового базара, проходная универсальной базы, высокая ограда складов. Анатолий остановился у крайнего ларька на повороте трассы:

– Любопытственно выяснить, кто здесь хозяин; не приходилось сюда заглядывать?

– Это новые ряды, давно уже нет знакомых титочек и дядечек.

В стороне, на развилке, кто-то запросился в попутную машину, Анатолий едва разглядел выступивших из темноты: торопливого, требовательного человека и мальчишку, топавшего следом. Человек вскочил в кабину – знакомые, быстрые, расчетливые движенья… Водитель погнал грузовик.

– Похоже, Валентин, опять «чепэ», – сказал Анатолий.

Мальчишка остался на трассе; размахивая руками, крикнул что-то вдогонку машине, постоял, почесывая затылок, как бы сожалея, что не успел в кабину, или, напротив, досадуя, что влип. Рванулся, промчался мимо.

– Женька Пустовойт, сынок Романихи, – сразу признал парня Никита.

– Точно работает наш Валек, – вырвалось у Анатолия.

– Ладно, Толька, не переживай, и на тебя хватит… Ладно, говорю… Свернем на проселочную, хочется тишины и покоя…

Выдался ласковый вечер, где-то в темноте хорошую песню завела радиола, в сгустившемся запахе жасмина угадывались близкие сады – нелюбимый запах нелюбимых цветов почему-то принес Никите успокоение.

Анатолий воскликнул:

– Чудо устоявшего в бурю цветенья!

Многоэтажка светилась голубыми сполохами телефильма, лишь в окнах двух квартир под самой крышей было черно и, казалось, безлюдно.

– Помнится, Никита, ты оставлял свет включенным?

– Как всегда… Мама и Катерина Игнатьевна требуют, чтобы я включал лампу в кабинете, отлучаясь по вечерам.

– Но света нет!

– Странно, – посмотрел на окна Никита, – я отлично помню…

– И у Катерины Игнатьевны темно, неужели Оленька не смотрит последнюю серию?

– Ушли в гости, наверное.

– Уходя с Оленькой в гости, Катерина Игнатьевна по указанию твоих родителей…

– Замолчи, Толька, я и так придавлен указаниями, опасениями, барахлом. Она выдрессировала отчима; что уж обо мне говорить…

– Послушай, Никита, давай пойдем через двор.

– У нас двора нет, растем на пустыре.

– Пойдем через пустырь, неохота глаза мозолить на парадном крыльце.

– Преждевременная профмнительность…

– Хоть мнительность, хоть предусмотрительность, называй как хочешь, но пойдем через пустырь.

На верхней лестничной площадке было темно, чтобы осветить ее, Анатолий оставил дверцу лифта открытой.

– Лампочка в плафоне разбита!

– Тут залетные мальчишки лазят на чердак.

– Чердак должен быть закрыт.

– У них страсть открывать закрытое.

– Дай ключ, я пройду первым.

– Толя!

– Дай ключ… Закроешь дверцу лифта.

Новый, исправный замок квартиры сработал безотказно, Анатолий распахнул дверь – луч карманного фонаря ударил ему в глаза.

– Спокойно, – приказал кто-то, – входить по одному!

– Валек! Валентин? – переступил порог Анатолий. – Ты? Здесь?

– Должен ведь кто-то быть здесь, когда хозяева прохлаждаются на чистом воздухе?.. Тихо!.. Заходите в кабинет, располагайтесь на диване, рядом с Катериной Игнатьевной. Замрем на часок, не более.

Валентин притаился в углу, возле окна, так, чтобы видеть бетонную переборку, разделяющую соседние балконы.

– При любых обстоятельствах не шевелиться, эти стервецы башкой своей рискуют.

Прошла минута, другая… Лифт поднимался и опускался, останавливался где-то на средних этажах и вновь опускался, наконец, щелкнув реле, кабина задержалась на верхней площадке, открылась и закрылась дверца, кабина вернулась вниз. В квартиру Катерины Игнатьевны позвонили. Снова позвонили, настойчиво и долго. Выждав время, позвонили в квартиру Никиты.

– Спокойно, – шепнул Валентин, – проверочка!

Еще звонок. Отошли от двери. Открыли замок в квартире Екатерины Игнатьевны. Минута, другая… На соседнем балконе шепоток:

– Ты первый, я за тобой… Делай, что говорят!

Что-то полетело вниз с балкона, грохнулось на панель.

– Ша, не совай лапами, козел!

Шарканье на соседнем балконе, скребки по стенкам переборки.

– Ногу, ногу закидывай, я страхую, перекидывай ногу и ныряй. Ну, подстрахуй, я за тобой. Пошел, пошел, я за тобой, говорю. Не боись!

В просвете окна появилась куцая тень, за ней вторая, поболе.

– Давай-давай, не боись! – подгонял старший.

Младший нерешительно сполз в кабинет.

– Давай-давай, – подбадривал Валентин, убедившись, что третьего нет, – давай заходи, посидим, погутарим. – Он включил свет. – Та-ак, номер один, номер два. А третий внизу, на шестой подле лифта? Правильно говорю? – принимал незваных гостей Валентин. – Третий номер лифт стережет? Хозяева к лифту, а третий в лифт и гуд бай?

Слышно было, как к парадному крыльцу подкатила машина.

Ребята затоптались, старший подталкивал младшего вперед, бормотал за его спиной: «То мы той… Того… Это самое…» Прислушиваясь к рокоту мотора, младший онемел, зачмыхал носом. Старший наступал на пятки кореша, требуя поддакивать:

– Это мы что?.. Это у нас голубка залетела… У нас турмана классные. Голубка белая. А какие-то гады с балконов голубку сманывают.

– Хватит, ребятки, турманами голову морочить! – прикрикнул Валентин. – Честно говорите, что вас занесло? Картинками интересуетесь? На картины наводка была?

– Какими картинами? – выкатил глаза старший. – Мы за голубкой шли, голубка летит, а мы за нею.

– В дурочку играешь? Про картины не слыхал?

– Мы за ружьем лезли, – выпалил сквозь чмыханье младший. – Тут ружо фирмовое висит… Нехай Митька не замалчивает. Сам на ружо наводил, а сам замалчивает… А мне теперь как же? Мне теперь батя голову скрутит. Я сказал ему, что в кино иду.

– Будет тебе кино! – вскочила с дивана Катерина Игнатьевна. – Ишь, ружье ему фирмовое! Влепит тебе отец кино, десять серий с продолжением. До ружья руки потянулись!

Валентин призвал к порядку разгневанную женщину.

– Ну, вы тут оставайтесь, гуляйте, а мы с мальчиками пойдем, в спокойной обстановке разберемся, кого за чем принесло – кто за голубкой, кто за ружьем.

Кабина лифта поднялась и опустилась, машина отъехала от крыльца.

– Ах, жулье какое, – негодовала в столовой Катерина Игнатьевна, окидывая встревоженным взглядом вещи и реликвии, собранные по углам; подошла к стене, словно намереваясь снять двустволку, или хотя бы притронуться, прикоснуться, не сводила глаз с украшенного инкрустациями приклада, ложа, любовалась черненным узором стволов.

– О чем вы, Катерина Игнатьевна? – крикнул из кабинета Анатолий. – Что здесь произошло?

– А я об этом и говорю… Сопляки паршивые, ружье им потребовалось, такая вещь! Руки коротки! – Катерина Игнатьевна продолжала любоваться черненным узором стволов. – Руки коротки, говорю.

Анатолий и Никита вошли в столовую. Катерина Игнатьевна не отходила от стены, возвышалась на модных каблучках, красовалась в нарядном платье.

– Почему явился Валентин? Что произошло, Катерина Игнатьевна?

Она не могла оторвать глаз от черненого узора:

– Ваша матушка, Никита Георгиевич, обещалась подарить мне ружье – за мою заботу и хлопоты!

– Вам, Катерина Игнатьевна? Да зачем вам?..

– Я готовлю подарок моему мужу… Мои муж возвращается…

– Возвращается? – не преминул уточнить Анатолий.

– Что вы на меня так смотрите, Толя? Плохое подумали про моего мужа?.. Муж работал на Севере по договору, а не что-нибудь такое. Свекруха наговорила, что он отказался от нас, от семьи и тому подобное, а я письмо от него получила, возвращается, дин считает, про Оленьку спрашивает…

– Где Оленька? – перебил Анатолий.

– А где ей быть? У бабушки, у свекрухи моей. Меня муж сегодня на переговорную вызывал. Срочно. Едва успела в салон заскочить, марафет навести, бегом, бегом…

Пойми женщину – приоделась, в салон сбегала, к мужу на переговорную спешила, а разговор не по бильдаппарату, обыкновенный междугородный, за тысячу километров.

– Подарок ему готовлю… Он у меня заправский охотник, на волка ходит.

– На волка, это действительно, – одобрил Никита, – на волка нарезное самый раз.

– Да! Вы знаете, Никита Георгиевич, они – волки – этой зимой до Нового поселка добирались. Своими глазами видела матерого на Горбатом мосту, взошел, на стройку смотрит. Никогда такого в жизни не было. На ступени, на мост, не то что волка – собаку приучать надо, особливо, если просветы, щели в помосте, брюхом припадает, лапы разлазятся.

– Да вы, Катерина Игнатьевна, заядлый болельщик, пожалуй, сами непрочь на охоту?

– А что? Могу. Но должна сказать – если пичужка там или животное – не согласна. А на зверя могу. С мужем ходила.

– Интересно вы говорите – зверь и животное! – отозвался Анатолий.

– Ничего особенного, сразу видать, где зверь, где животное.

Она еще что-то рассказывала о пичужках, об охоте, как будто оттягивала, не хотела возвращаться к тому, что произошло… И вдруг воскликнула с неожиданной горячностью:

– Как вы могли, Никита Георгиевич, такое допустить! Матушка у вас разумная, деловитая женщина, а вы… Да и вы тоже, Анатолий, хорош! В друзьях Валентина Ивановича ходите, а настоящего отношения нет.

– Что случилось, Катерина Игнатьевна? О чем вы? – повысил голос Никита. – Об этих мальчишках, что ли?

– О мальчишках? Мальчишек видели, а может, есть, которых мы не видели. Как вы могли, почему не сказали мне, что Оленьку заманули на мороженое, выпытывали!

– Обошлось ведь, Катерина Игнатьевна… Анатолий уговорил не тревожить вас.

– Ага, вот как – Анатолий! У товарища Анатолия свой подход, шибко засекреченный, считает, нам неизвестно… Но ничего, Оленька сама мне рассказала.

– Что могла рассказать Оленька? Она ничего не знает!

– Оленька не знает? Она больше вашего знает, и мне призналась, о чем у нее допытывались. О вашей квартире, Никита Георгиевич, про ваши коллекции. И наш ключ выманили…

– Ключ?

– Да, наш ключ, который на ленточке, чтобы Ольга не потеряла. Валентин Иванович пришел перед вами, я ему сообщила, он человек деловой, обстоятельный.

– Вот, Анатоша, цена предвзятости, – донимал друга Никита. – Уперся в одно – фургоны, фургоны, а ключ проморгали!

– Уверен был, что ключ, как всегда, под галстуком.

– Да вы не сомневайтесь, Никита Георгиевич, не тревожьтесь за ваши коллекции, – успокаивала Катерина Игнатьевна. – Валентин Иванович дело знает. Это ж мелкота поселковая, не то чтобы которые солидные, по плану. Нарвались – отскочат. Их вскорости накроют, так понимаю.

– К слову, Катерина Игнатьевна, – вел свое Анатолий. – Поскольку тут некоторые упоминали о фургонах… Говорят, хозяйка какого-то ларька на трассе отказалась принять левый товар; говорят, стала в дверях и наотрез… Ничего об этом не слыхали?

– Мало ли ларьков на трассе…

– Значит, ничего не слыхали?

Катерина Игнатьевна отступила к порогу:

– Все расспрашиваете, расспрашиваете. Толя… Характер у вас!

– Характер у меня обыкновенный, Катерина Игнатьевна, простои характер, обязан человеку помочь…

– Выходит, у нас схожие характеры, Толя… – Катерина Игнатьевна остановилась в дверях, внезапно раскинула руки, уперлась в притолоки двери. – Да, заявились ко мне, не отрицаю. Отказалась от левого – про дочку подумала, растет девчонка… Муж возвращается, чисто жить хочется, если уж спрашиваете… Вот так равнялась на дверях и отказалась. Отказалась, а теперь? Завтра? Обратно на тую работу? Завтра как? Правили ная жизнь, ножака под сердце или что? На вас, Толечка, на Валентина Ивановича надеяться? – она устало при валилась к притолоке двери.

– Откуда у Оленьки бинокль? – спросил Анатолий.

– Бинокль? Какой бинокль?

– Военный, полевой.

– Военный? Военный, говорите? Не знаю, никого у нас военного нету, муж на гражданке и моя вся семья… Погодите, да это ж Таткин бинокль. Татка через бинокль летающие тарелки выглядывала, – припоминала Катерина Игнатьевна. – Это они на что-то поменялись, для них каждая-всякая вещь – игрушка, только и знают меняются. – И спохватилась: – Ой, теперь знаю, в чьем мохеровом шарфе Татка щеголяла! А я дом перерыла, на работе спрашивала… Ну уж получит Олька бинокли, шарфы, тарелки летающие…

И тут же, сквозь гнев пробилась тревога:

– Побегу девчонку забирать, поздно уже, не хочу, чтобы одна по улицам бродила.

В коридоре оглянулась:

– Извините, Никита Георгиевич, что вашу квартиру без спроса для Валентина открыла. Мне ключ хозяйкой доверен.

– Ружье! – не мог успокоиться Никита. – И впрямь – шпана… Сколько им отвесят за ружье, Анатолий?

– Думаю – как за групповое. Для того, чтобы так нахально и толково работать, требуется опыт или дотошная консультация. А скорее и то и другое. Мы видели двоих, не знаем третьего. Если верить Катерине Игнатьевне, есть и четвертый, и пятый. Весьма возможно, что корешам велено было срывать полотна со стен, сбрасывать вниз, с балкона.

– Получается, мальчишкам – колония? А дальше, Толя? Дальше, дальнейшее?

– Дальнейшее, как теперь любят говорить, неоднозначно.

– Итак – колония… Вынужденная мера наказания… А дальше? Что дальше?

Вера Павловна увидела Андрея из окна, спорил о чем-то с Любой Крутояр. «Смешной он, нескладный, а пора бы…» На прошлом уроке, Вера Павловна заметила, между ними что-то произошло.

Андрей влетел в комнату:

– Мама, у нас сегодня поход!

– У кого это «у вас»? В школе объявлений не заметила.

– Не обязательно объявления. Без объявлений в киношку собрались.

– Надеюсь, поход не помешает тебе пообедать?

– Спрашиваешь, обожаю твои полтавские борщи.

– У нас сегодня лапшовник.

– И лапшовники тоже.

– Что это сегодня все обожаешь?

– А что? Не обожаю плохо и обожаю плохо. Тебе не угодишь.

Бросил на стол планшетку, скинул рубашку, умывался на кухне под краном, развел мыльную пену, отдувался и фыркал.

Мигом опустошил тарелки, первое, второе, запил компотом, причмокивая ринулся к шкафу, перерыл сложенное аккуратно белье:

– Где моя новая рубаха?

Никак не мог найти рубаху, лежавшую сверху.

– Что случилось, Андрей?

– Ничего не случилось. А галстук мой где? Этот, знаешь, шикарный, со всякими зигзагами. Или без галстука? Небрежно расстегнутый ворот, некоторые мальчишки так делают.

Натянул рубаху через голову, не расстегивая последних пуговиц, прилип к зеркалу.

– Класс, скажи, мамуля? – И убежал.

Люба не смогла выйти к Андрею под кленочек – отец взялся чинить ее туфли – верха хорошие, шевро, а подошвы прохудились.

– Ну не везет же мне, – жаловалась Люба, торопила Хому Пантелеймоновича. – Нашли время… – Отец ее был мастер на все руки в трезвом состоянии, но в любом случае – упрям.

– Сам знаю, что делаю. Успеешь еще на каблуках навертеться, подметки протереть.

А время подошло, через минуту – начало сеанса; выскочила на крыльцо глянуть, авось Андрюшка наведается. Никого на улице. Ветер погнал куреву и затих. Пошлепала босыми ногами опять ноги мыть.

Оглянулась напоследок и вдруг видит – на Горбатом мосту человек с чемоданом, рослый, проворный, уже по ступенькам спускается.

– Ой, мама, мамочка, – кинулась в хату. – Ой, кто приехал! Ольгин Алешка вернулся. Алексей Кудь приехал!

– Да что ты говоришь? – засуетилась Матрена Васильевна. – Да верно ли? Никаких же вестей не было… У Кудей не ждут, никого нет, Евдокия в городе, Людмила на консультации. Это ж нам принимать!

– Я встречу!

Звонко разнеслось по всей улице:

– Алешенька, дорогой! А мы ждали, ждали-и!

Алексей бросил чемодан на землю, раскинул руки:

– Ой, Любочка, вытянулась! Растем!.. Да что тебя мамка – росою окропила, в любистке купала?

Подхватил, как бывало, закружить не закружил, обнял, поцеловал в щечку.

– Ольга приехала?

– Нету, нету, не слышно… Письмо было, а ее нет.

– С часу на час приедет. У нас уговор.

– Значит, все хорошо, Алешка. Все по-прежнему? Ну, слава богу. И нам легче станет. А то у нас тут…

– Знаю, Люба, знаю… Мы говорили об этом с Ольгой. Ничего, Любочка, заживем!

Любочка прижалась к его плечу, плечо крепкое, человек надежный, поможет. И внезапно, через плечо Алеши увидела Андрея – остановился, не доходя до усадьбы Кудей, стоял ссутулясь… Вдруг повернулся и зашагал прочь.

– Прости, Алеша, я сейчас…

Алексей глянул на дорогу, на ее новенькое платье, босые ноги, задержал Любочку, шепнул:

– Не суетись, девочка, гордо держась, ты ж у нас…

Она летела уже по улице:

– Андрюшка!

Он уходил не оглядываясь.

Люба догнала его, пошла рядом:

– Андрюша, что же ты? Я сейчас выйду. Я скоро!

Она оглянулась на Алексея, старалась держаться спокойно.

– Я сейчас… я сейчас выйду. – Говорила себе: «Спокойно, спокойно, спокойно…» Смущал пристальный взгляд Алексея.

– Ты почему молчишь?

– А что нам говорить? Ты с ним целовалась!

– Андрюшка-а! Глупый! Это же Алеша, Алексей Кудь.

– Ну и целуйся со своим Алешей. Выходит, правильно про тебя написали!

– Андрей!

– Все! Можешь с кем хочешь крутить, а наш сеанс уже открутили.

Увидела вдруг смявшееся свое новенькое платье, босые ноги, почему-то особенно бросились в глаза босые ноги. Она шаг за шагом отступала к своему дому. Хорошо, что Алексей ушел в хату.

Стол уже был накрыт, мать угощала гостя чем бог послал; Хома Пантелеймонович рад был пропустить по случаю, благодушно бросил дочери:

– Вон там в углу твои туфельки. Как новенькие!

– Спасибо, папа. Мама, я помогу вам на кухне…

Пыталась освежить лицо, вода в кувшине была теплая, раздражала. Матрена Васильевна сказала ей тихо:

– В кино не пойдешь?

– Какое ж теперь кино, мама?

Андрей вернулся поздним вечером; Вера Павловна, продолжая проверять тетради, терпеливо ждала, когда сын заговорит, станет взахлеб пересказывать содержание фильма – мирово, здорово, клево или небрежно обронит: «нормально».

Андрей молча неловко развязал модный галстук, снял рубаху, неаккуратно сложил, спрятал в шкаф, побродил по комнате, выглянул на балкон, вернулся, полез в шкаф и заново, уже старательно, сложил рубаху.

– Почему ты всегда права? – подошел он к Вере Павловне. – Всегда права. Ну хоть бы раз когда-нибудь ошиблась, для разнообразия.

Ночью Люба думала о том, как встретятся они с Андреем в классе; она не пошла бы в школу, однако нужно было исправить отметку по математике. Она подготовилась хорошо, с помощью Андрея… Никогда раньше Люба не думала, что между ней и Андреем может возникнуть неприязнь, оборваться дружба.

Андрея в школе не было.

Вера Павловна вошла в класс, как всегда, торжественная, праздничная. Люба сидела потупясь, но сквозь опущенные ресницы видела руки учительницы, когда она проходила от двери к столу, раскрывала журнал, как терялась в этих движениях праздничность, руки становились неспокойными.

– Я не вижу Андрея Корниенко! Почему нет Корниенко в классе? – спросила учительница.

Ребята молчали. Только Жорка Цибулькин подскочил:

– Разрешите, я выясню?

Жорка готов был выяснять любые вопросы, лишь бы вырваться из класса.