Текст книги "Поселок на трассе"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Эх ты ж… – подосадовал Демьяша. – У меня ж дела и дела кругом. Заказы завалили. Хорошим людям отказал для ради Эдуарда Гавриловича.

– А ты, – спустился с лестницы мастер, – ты по соседним дворам прошвырнись, послышался мне вроде мотор Гавриловича, где-то поблизости. Пройдись по улице, серую «Волгу» увидишь – она и есть, полоховская.

Демьяша прошелся над яром, проверяя дворы с черного хода, кто где живет, чем дышит, свернул на указанную улицу, увидел серую «Волгу», услышал праздничный гул, музыку. Демьяшу на музыку не потянуло, обошел усадьбу Кудей прилегающей улицей, перебрался через канаву и развороченную бульдозерами глину на вновь проложенную строителями дорогу, увидел за поворотом срезанный угол сада, поваленный забор и за ним, под деревьями, столы, покрытые чистыми скатертями, и людей за столами. Демьяша прошел было мимо, но что-то заставило его вернуться; двинулся дальше и снова вернулся, остановился у поваленного забора, хоть понимал, что задерживаться не должен, что каждая затянувшаяся минута работала против него. Ученный переученный, крепко понимал и не мог двинуться с места – прямо перед ним за столом возвышался Полох; ну, Полох так Полох, люди гуляют, почему ему не гулять, но рядом с ним – с Полохом – Демьяша сразу признал – сидел Стреляный.

– Эй, ты, на дороге, – кричал Демьяше водитель тяжеловоза, – ты что, оглох, сигналов не слышишь?

Демьяша, не глядя на машину, отодвинулся к обочине, притиснулся плечом к дереву.

Полох и Стреляный. И между ними разговор… По бокам восседает солидный народ; неизвестно – начальство, нет, однако люди с положением, пьют, гуляют, все на уровне. Демьяша силился уяснить, что означает это застолье. Засели крепко, вросли в землю, как тот дуб над столами, свои люди, это уж да, одним гуртом. Полох повернулся и смотрит на него, Демьяшу, щурясь, через стопку. Хозяин! Хозяин железный – не подкатись, не подступись.

В коляске заголосил младенец, другой подхватил. Молодая, красивая женщина поспешила к детям – есть еще и дети, и матери на земле.

Демьяша попятился – влип в гиблое дело. Впутал Пантюха в пустую аферу. Он отходил оглядываясь, бормоча, думая вслух – слыша себя, что бывало с ним в самые тяжкие дни, когда отрывался от своих, плутал по чужим дорогам. «Это ж, видать… Шо ж, не вижу? В лапу гуляют. Куда толканулися..» Чем больше убеждался Демьяша в своей слабости, в том, что не посмеет подойти к Полоху, тем с большей злобой думал о Пан-тюшкине: «Втравил гад, только и знал долбил – верный кус, верный кус… Тля паршивая!» Злоба накипала; подходя к зарослям, в которых оставил Пантюшкина, Демьяша клял его и грозился: «И что ж теперь сотворить с тобой, Пантюха несчастная?» Продолжая клясть и грозить, осматривался по сторонам, пробирался от пенечка к пенечку – Пантюшкина нигде не было. Демьяша перебирал приметные деревья – деревья стояли на месте, Пантюшкина не было.

– Пантюха… Пантюха, га-ад? – звал Демьяша сперва тихо, потом все громче.

Пантюшкин не откликался.

Демьяша забыл о настороженности, постоянной, въевшейся в него, в самое нутро, – все сводилось к одному – найти Пантюшкина. И удивительно, в эту минуту он не подумал о том, чего опасался всю дорогу, о том, что Пантюшкин мог отколоться, явиться, продать. Словно вдруг каким-то особым чутьем, прозрением, угадывал он происшедшее.

Демьяша выбежал на дорогу, поднялся на холм, открылся дол до самого края неба.

Березовая роща спускалась с холма неровными уступами. Молоденькие березки, устоявшие против урагана, едва трепетали, овеянные северным сквознячком.

– Пантюшки-и-ин!.. Пантюха-а-а, бра-а-ат…

Смутное предчувствие беды, утраты чего-то, что было под рукой, зависело от него, жалось к нему, откликалось человеческим словом, охватило Демьяшу. Страх одиночества, неведомый дотоле и тем более нестерпимый, навалился на него.

Вера Павловна торопилась; вечно спешит, вечно неотложные заботы. Даже в праздничные дни все заполнено школой.

Чем дальше уходила от дома, Нового поселка, тем ощутимей вставало прошлое, старые домики, утонувшие в вишняках, тишина улиц, все, как сто лет назад, разве что крыши покрыты не соломой, а рубероидом, да антенны на крышах неизменно и патриархально возвышаются.

Все чаще попадаются знакомые лица, одни – с особой теплотой к ней обращены, дорогие воспоминания; другие – безразличные, мелькают мимо, не замечая.

– Вера Павловна, вот уж рады вам, дорогая! – встретила учительницу Людмила. – А мы гадали: придете, не придете, ждали вас.

– Я задержалась, простите.

– Да нет, ничего, наши молодые только-только из города.

– Здравствуй, Оленька! Здравствуй, Алеша! Давно ли встречались в первом классе?

После тишины окраины – суета праздника, возгласы, знакомый и незнакомый народ. Семен Терентьевич, величественный, поднимается из-за стола. Евдокия Сергеевна выскочила на веранду с половником в руках, Матрена Васильевна выглядывала из-за ее плеча.

– Семен Терентьевич, ты, как подобает, выглядишь князем, – кланялась на все стороны Вера Павловна. – Матрена Васильевна, да улыбнись ты. Ну! День-то какой! А ты, Людочка, как всегда, со своими вечными затеями!

Семен Терентьевич смотрел на нее с ухмылочкой:

– Вы к нам, Вера Павловна, как дух святой на апостолов.

– Ну, ты, апостол, сбежал со школы, кинул мастерские на произвол, помалкивай.

Зазвенели граненые, перемешались поздравления с новостями-событиями, праздничное с обыденным. Примчалась запыхавшаяся родичка Кудей, медсестра неотложки. Из-за вороха цветов выглядывало круглое, бледное личико, воспаленные глаза, наспех подведенные.

– Вот уж спешила к вам. Со всех ног. Ночь сумасшедшая, день не лучше. Людям праздник, а нам переломы, проломы, поножовщина. Поздравляю! Целую!

Эдуард Гаврилович, отведывая домашнее, посочувствовал:

– Да уж, медицина. Другому помогу, себе не могу. – И полюбопытствовал: – А что там у вас насчет мальчишки, угнавшего фургон?

– Плох, совсем плох, который день без памяти. Очнется, глаза вылупит, вспоминает что-то. «Куз… Куз…» И затихнет.

– Как вы сказали?.. Вы сказали… – не умолчал Анатолий. – Возможно, он произносил «Кузен»?

– Та кто его знает, похоже «Кузя», а похоже «Кузен». Хоть то, хоть другое – не разберешь.

– Ясно, без памяти, – понимающе кивнул Эдуард Гаврилович. – Известно, сожаление вызывает. Однако и возмущаться приходится. Распустили шпану до невозможности. Трень-брень, магнитофоны, транзисторы в голове. Панькаемся, повбивали в головы: молодежь – молодежь. Передовая, такая, сякая. Паспорта в шестнадцать выдаем. Самостоятельные! На папе-маминых харчах. В голове, говорю, трень-брень, а мы подпеваем. А дальше что? Дальше? А школа? Учителя-педагоги. Куда смотрят? Куда смотрят, говорю. Телики, велики, физики, лирики. Воспитатели называются. Да и писатели хороши тоже. Такое понапишут – никакой морали, одни вопросы. Стребовать надо!

Почему все смолчали? Вера Павловна опустила голову. Не задели пустые, стершиеся слова? Неужто никого не задели?

– Стребовать надо, если доверили. А что получается?

«Как посмел?.. Явился сюда, к людям, и такой день…» – Вера Павловна собиралась что-то сказать, но тут послышался ей за оградой голос Андрея, приглушенный, виноватый, и голос Любы Крутояр:

– Уходи, Андрюшка, зачем пришел? Уходи!..

Затихли.

А Полох рассказывал уже свеженькие забавные истории.

– Что-то Хомы не видать! – снова забеспокоился Семен Терентьевич.

– Хомы! – добродушно рассмеялся Эдуард Гаврилович. – Нашли о ком! Нашему Хоме за столом не стол, ему – чтобы сошлись, и он на придачу.

Людмила обратилась вдруг к Полоху:

– В поселке снова заговорили о разбазаривании на перевалочной.

– Перевалочная за «чепэ» не отвечает, – веско возразил Эдуард Гаврилович. – Надо ответственно рассуждать. Надо погоду правильно предсказывать. Штормовую указали на ночь, а дунуло днем. Люди ночь зря проканителили.

– Наш день сегодня или не наш? – обиделась Ольга и попросила Михаила Чуба: – Подарил диски, так включай. Или хоть стихи почитай. Сначала стихи, а потом диски с танцами.

Слушали. Слушали внимательно, с благодарностью. Каждому хотелось сказать молодому поэту что-нибудь приятное. Эдуард Гаврилович, понимающе склонив голову, сказал Ольге:

– Это безусловно: воздух цеха, шум труда, коллектива! Я сам из цеха. С «Подвесдора». Воздушные дороги. Все верно. Ну, а твоя молодость, Оленька? Неповторимые годочки? Ты ведь нам не чужая, дворы почти рядом, можно сказать. – Эдуард отечески поглядывал на Ольгу. – Запомни, Оленька, если что – мы рядом, по-соседски. У нас для деликатной девушки работа всегда найдется.

– У Кудей работа еще дедами-прадедами определенная. А я с Алешенькой рядом.

– Ну, Куди известно… Это да. Однако Семен Терентьевич крутоват. И Евдокия Сергеевна под стать, женщина требовательная. А братья-сватья? Как с ними жить? Какой-нибудь этакий коленчатый вал в цеху закрутят, допуски и пуски, стружка полетит, как говорится, от всей души гони-спеши. А молодость, Оленька? Обуться-одеться чистенькой картиночкой. Туфельки, штанишки, колечки, сережки и так далее. Мотнешься раз-другой на базар без премии, с микронами-допусками, со знаком качества… Вот тогда и вспомнишь Эдуарда Гавриловича…

Ольга слушала, не слушала, крепче сжимала бокал, припала так, что зубки о хрусталь звякнули.

Людмила не пила, прикрыла ладошкой, чтобы не наливали, ловила глаза Эдуарда Гавриловича.

– Рубль, он тоже не дурак, Оленька, – поучал Эдуард Гаврилович. – Почет почетом, а рубль – он тоже дорог, особливо в молодости, когда кругом желания и предметы всяких необходимостей.

– Рубль очень дорог, Оленька! – прислушалась к речам Эдуарда Гавриловича учительница. – Очень дорог, это верно. Станешь хозяйничать, поймешь его дорогую цену. – Обращалась она к Ольге, а смотрела на Полоха, рассматривала, разглядывала, точно забыла, кто перед ней, на какой службе сидит – торг, кооперация, ресторация; явление текущего дня в общем… – Рубль дорог, а честь еще дороже, – запальчиво бросила Полоху. – Вы свое, а я свое молодым скажу. Нет и не было на земле большего счастья, чем счастье душевной чистоты и ясности, над которыми вы только что посмели надругаться!

– Вера Павловна! – ужаснулся Полох. – Вы что? В каком-таком настроении? Праздник, торжества и тому подобное. Однако разбираться надобно спокойно и трезво. О чем разговор? Как нам указано в экономическом отношении? Рубль. Рубль, Вера Павловна. Рубль и копеечки. Рублем мерим, рубль добываем. Рублем каждое дело взвешивается. Вот о чем разговор.

Анатолий, толковавший перед тем с Михаилом Чубом о достоинствах и трудностях белого стиха, бросил Полоху через стол:

– Эдуард Гаврилович, что я хотел спросить… Тут медсестра из неотложки сообщила… Напомнила нам… Этот мальчишка, свалившийся в яр с фургоном, бормочет что-то насчет Кузена или Кузи… Невольно, говорю, вспомнилось – Кузен Пустовойт, он что, действительно кузеном доводится вам? Или это прозвище?

– Кузен? Кто? Алька? – заулыбался Эдуард Гаврилович. – Да он всякому встречному кузеном приходится. Подойдет к вам прикурить – и вам кузеном окажется.

– Спасибо, Эдуард Гаврилович, теперь я полностью разобрался и выяснил, что Алик Пустовойт и мне кузеном доводится, – отметил Анатолий.

– Что-о? – Наконец Людмиле удалось разглядеть глаза Эдуарда Гавриловича, изменчивые, сквозные, ни за что не уцепишься, ничего не поймешь, обтекаемый взгляд. – Я что-то не понял.

– И мне, выходит, кузеном доводится, поскольку подкатился прикурить. Ночью, в переулке.

– Говорить об Альке – слова на ветер бросать. Послушаем лучше диски.

– Диски – это непременно. Современные диски – мое увлечение, – включила проигрыватель Людмила.

– Да уж вы, артисты, музыканты, художники, любители всего закрученного. Хотя, слышал, вы предпочитаете лирические роли? Лирику и комедию?

– Нет, последнее время переключилась на драматические образы. Обстоятельства жизни требуют. Ожесточаюсь. Хотя, правду сказать, и комедия привлекает, комедия всем по душе. Я слушала ваши истории забавные и, признаться, думала, до чего вы веселый, игривый человек, Эдуард Гаврилович, обожаете свеженькое, остренькое. До чего это заразительно, новенькое сообщать… Признаюсь, и у меня есть новости.

Людмила помедлила, не сводя глаз с Эдуарда Гавриловича.

– Мне самой, представьте, захотелось что-нибудь свеженькое поведать, никому неизвестное. Например, сегодня совершенно неожиданно встретила одного человека. Совершенно непредвиденная, можно сказать, невероятная встреча. Вам, должно быть, интересно узнать…

– Вы так думаете? – насторожился Полох.

– Уверена, так как речь идет о вашем лучшем друге. Такая встреча! Это всегда приятно и волнительно.

– Вы что-то не очень весело рассказываете вашу веселую историю.

– Да, вы правы, веселого мало. Я говорю о Пантюшкине. Пантюшкина сегодня, только что в роще видела. Бежал куда-то или убегал от кого-то. Перепуганный человек.

– Ну, ты! Скажешь!.. – Усмешка сползла с лица Полоха. – Врешь ты!

– Ой, товарищ Полох, Эдуард Гаврилович! Такие слова? В обществе? Даже не верится – вы и такие слова. Ну, сказали бы – обозналась, ошиблась, померещилось.

– А я говорю – врешь. Врешь, говорю, нечего ему здесь делать.

– Но почему же так грубо, так зло, когда речь идет о вашем друге? Почему не верите? Думаю, и Анатолий подтвердит, он человек наблюдательный, не мог не заметить. Ведь так, Анатолий? Видели сегодня в роще убегающего человечка? – Анатолий слова не успел произнести, как Людмила воскликнула: – Ну, вот, и товарищ Анатолий подтверждает, какие могут быть сомнения? Вы совершенно напрасно так грубо накинулись на меня.

Полох осунулся, белое пятнышко наметилось на лице и стало расползаться. Анатолий, так и не произнеся ни слова, наполнил бокал минеральной водой, целебной, из Глухого Яра, протянул Эдуарду Гавриловичу. Полох оттолкнул бокал, отодвинул стул, бороздя ножками рыхлую, садовую землю, встал из-за стола:

– Все вы тут… – окинул собравшихся недобрым взглядом. – …Все вы тут артисты, художники, мастера шуточки шутить. Посмотрим, до чего дошутитесь!

Со стороны оврага донесся выкрик Любочки Крутояр:

– Ой, татка, таточка… Что ж вы здесь, в яру… У нас же праздник, люди собрались, а вы тут с этими глушите. Даже не знаете, что в роще случилося, какая беда!

Тяжело взбирающийся в гору тягач, урча мотором, заглушил бессвязную речь Любочки.

Через минуту она влетела во двор, всхлипывая истерически.

– Ой, вы тут сидите, гуляете… А там же, в роще… – Она остановилась, испуганно заглядывала в лица людей. – …Там, в березовой роще, Пантюшкин на осине повесился!

Полох первым пришел в себя. Поправил ремень, подтянул брюки, расправил плечи, сбрасывая оцепенение, освобождая мышцы.

– Нашел-таки свою осину, дурак!

Гости выбирались из-за стола, кто-то бежал уже в рощу, кто-то кинулся следом, другие собирались в стороне, расспрашивали испуганную, занемевшую Любочку. Полох отошел в глубь сада, закурил, глубоко затягиваясь, ждал чего-то, хотелось убедиться в том, что произошло, и опасался проявить излишнюю поспешность. Мужчины один за другим уходили в рощу; женщины, опередив их, сбившись в кучу, переговаривались, высказывая всяческие предположения. Вера Павловна осталась с Любочкой; Людмила кинулась было за всеми, Павел удержал ее, усадил рядом с собой.

Анатолий и Михаил Чуб подошли к Полоху.

– Растревожились? – сочувственно спросил Анатолий.

– Напротив, нисколько. Стыдно сказать, сожаления не имею. Пустой, путаный человек. Что его угораздило? И с этим складом туман.

– Со складом следствие разберется, Эдуард Гаврилович, – заверил Анатолий.

Полох глянул на него исподлобья – долгий безучастный взгляд.

– Самое прекрасное следствие, – произнес он так же безучастно, – не может дать более того, что оно может.

– Время покажет, Эдуард Гаврилович, не станем забегать вперед.

Гости разбрелись, одни ушли в рощу, другие остались рассуждать о превратностях судьбы.

– Я слышал разговор Полоха с Ольгой Крутояр. Что это он? Зачем?

Никите пришлось повторить вопрос, прежде чем Анатолий отозвался.

– Мнение! Полоху требуется общественное мнение. А можно проще сказать; заткнуть глотку слишком словоохотливым и прежде всего семейству Крутояр, чтобы не болтали лишнее. Учти, Ольга Крутояр завтра станет Ольгой Кудь. А Куди, дорогой мой, это фамилия!

Они поднялись на Горбатый мост.

За оврагом, в березовой роще, собрались люди.

Когда уже должны были увозить Пантюшкина, кто-то стал пробиваться в толпе:

– Пустите… Да пропустите же к человеку.

Хома Крутояр пытался протиснуться к Пантюшкину.

– Пропустите, вы! Хоть глаза человеку закройте!

Сосед с Моторивки одернул Хому:

– А ты той… Чего прибег, толкаешься, чего проталкиваешься? Теперь это уже происшествие. Подходить не полагается.

Понурый плелся Хома за спускающимися вниз, с холма на трассу. Постепенно отставал.

Анатолий догнал его:

– Вот как подошло, Пантелеймонович! – вырвалось у Анатолия. – Верно сказали, есть нечто дороже всяких миллионов…

– Это вы к чему? – испуганно оглянулся Хома.

– Да так, вспомнились ваши слова. Верно, говорю, сказано.

– А что вспоминать, что уж теперь…

– Почему же, Хома Пантелеймонович, вспоминать надобно. Помнить и думать надо, разве не о чем задуматься?

Анатолий хотел сказать Хоме о Любочке, о его семье, о семье Ольги, которая сейчас только складывается, глянул на Хому Пантелеймоновича и умолк – зачем терзать человека, он и сам в эту минуту тем же мучается. Хома шел, не поднимая головы, не пытался уйти, противостоять Анатолию, ни о чем не допытывался, безразлично было, кто идет рядом, кто обращается к нему. Вдруг он остановился, задержал Анатолия, уперся застывшими глазами в лицо, выхватил из кармана пиджака конверт, молча ткнул в руки Анатолия и кинулся догонять уносивших Пантюшкина.

Ночью Анатолию привиделась учительница Никиты Вера Павловна; ему всегда снились вещие сны накануне комиссий, сессий, экзаменов. Он стоял перед Верой Павловной провинившийся и жалкий, с дневником, до отказа забитым двойками. А Вера Павловна являлась ему то в заводской спецовке Семена Терентьевича, потрясая фрезами и шестеренками, то в партизанском полушубке.

– Я сделала, что могла, – обращалась она к Анатолию. – Подняла разрушенную врагом школу в Глухом Яру. Научила вас находить истинное решение таинства дважды два. Теперь придет новая школа, огромная, с лабораториями, кабинетами, электроникой – великая школьная индустрия, о которой мы и мечтать не смели. Но пусть она навсегда сохранит душу и живое тепло родимого гнезда, извечное добро народной школы.

Она умолкла, притихла, теряясь среди множества других видений, заполнивших бескрайнюю, неспокойную дорогу.

Лифт остановили на профилактику, Анатолию и Никите довелось спускаться по ступеням; прощаясь с Моторивкой, Анатолий увидел ее всю в меняющихся планах – кемпинг и вишняки, курганы, изгибы трассы, дорожников, латающих асфальт, и черного лоснящегося кота на первой площадке, застывшего в ожидании, когда двинется кабина.

– Чернуша! – окликнул его Никита.

Кот и ухом не повел, не шевельнулся, уставясь на дверцу лифта.

– Негодяй! – возмутился Никита. – Тысячелетия сидишь на наших харчах, жрешь, пьешь, в тепле, в холи и хоть бы хны, чужак чужаком, черная душа.

Кот шевельнул усами, повел наконец ухом, покосил желтыми глазами:

– Мя-а! – молвил он, потягиваясь. Извините, мол, был занят своими весенними мыслями. Мягко ступая, он приблизился к Никите, выгнув спину, принялся тереться о его ноги.

– Вот видишь, – сочувственно отметил Анатолий, – ему свойственна привязанность и высокие нравственные чувства.

– Глубоко ошибаешься, Толя, он просто наглейшим образом отмечает свои владения, уверен, что я безраздельно принадлежу ему. Ходячий символ вожделений, безразличия и обжорства.

– Возможно, ты прав. Но согласись, в моих представлениях больше надежды и радости!

– Будь, Толя!.. А мне в школу, вестимо…

– Пока, Никита, спасибо за хлеб-соль, я еще вернусь в Моторивку.

Алька Пустовойт сдержал слово, склеился, по его выражению, молодежный разговор с Анатолием, и это, наряду с прочим, послужило поводом для пересмотра дела о чрезвычайном происшествии на местной базе. Демьяшу задержали в поселке сотрудники райотделения; встречи его с мастером по звонкам и водителем тяжеловоза помогли установить непричастность Демьяшки к трагической кончине Пантюшкина. Хома Крутояр долго еще не мог оправиться от потрясения; заявление его, переданное Анатолием по назначению, сыграло свою роль в дальнейшем следствии.

Первая смена Салона красоты заканчивала работу; бригада дорожников, занимавшая все кресла, выкатила на трассу сворачивать участок, угонять с асфальта катки и печи – зал опустел; девушки метнулись посудачить в ожидании пересменки, Ниночка устало бросила в зал:

– Следующий!

Подошла к окну, безотчетно поправляя кольцо на безымянном пальце, – сколько уж дней минуло после свадьбы, никак не привыкнет, кольцо пришлось впору, не тревожит, но все время помнит о нем, работая, видит мелькающим над чужими лицами – отблеск ее надежды и счастья…

Следующий неслышно вошел в зал, поудобней устроился в кресле.

Глядя в окно, Нина спросила:

– Как причесываемся? Бриться будем?

– Сохраним обычный мой облик, Ниночка.

– Анатолий!.. Главное, сидит и молчит… – Она подошла к Анатолию, движенья мастера, а взгляд близкого, заботливого человека. – Валек обрадуется тебе, непременно загляни, посидите, а то ж все дела, дела…

Нина нажала кнопку автоматического обслуживания, вскоре появилась тетя Глаша; поддерживая подносик левой рукой, правой она проворно, на ходу, заворачивала кисточку в гигиеническую обертку. Хозяйничая у столика, Нина проговорила тихо:

– Видела тебя утром, Толя… Ты приехал с полковником. – В зеркале отразилась ее рука, сверкнув обручальным кольцом, легла на спинку кресла. – Я знала… Уверена была, Толя, что вернешься на работу!

Не спеша правя бритву на ремне, Нина скупо, с недомолвками, делилась поселковыми новостями; перебив ее, Анатолий осведомился о Полохе:

– Как тут наш уважаемый Эдуард Гаврилович? Встретили его машину на трассе – развернулась, ушла на предельных скоростях.

Нина указала бритвой на потолок:

– В кресле педикюрши сидит, обожает салонную жизнь.

– Ну, что ж… – Анатолий подумал о чрезвычайном происшествии, которое он именовал делом Полоха.

– Как вы сильно обрастаете щетиной, – сокрушалась Ниночка, проводя бритвой по щеке Анатолия; работала мягко, уверенно и даже спросила: «Вас не беспокоит?». Вспомнилось, как немилосердно скубла его тогда, в первую встречу.

И вдруг, в работе, он приметил едва уловимый взгляд ее на обручальное кольцо. Если можно было бы по одному движению понять, разгадать человека – Анатолий сказал бы: «Выбираю на всю жизнь!»

И он позавидовал Валентину.

Она отступила на шаг, улыбнулась:

– Ну вот какой ты у нас красивый!

В холле послышались голоса:

– Приветик, девочки, приветик. Я к своему мастеру!

Старшая кинулась встречать клиента:

– Пожалуйте, Эдуард Гаврилович, пожалуйте. – Она усаживала клиента в кресло, обхаживала со всех сторон. – Ждала вас, ждала. Как себя чувствуете? Вид у вас сегодня прекраснейший, а мы еще освежим, постараемся.

Полох откинулся, вытянул ноги, отдувался, с видимым удовольствием принимал ухаживания, испытывал особую приятность от того, что так сладко возились с ним.

Внезапно он приметил Анатолия, приятность застыла на раскрасневшемся лице.

– А-а, – повернулся он бочком к Анатолию. – Обратно к нам? Понравилось?

– Да, знаете ли, потянуло, – помедлив, отозвался Анатолий. – И побыл недолго у вас, а вроде полжизни здесь осталось.

– И что же, снова к Никите Георгиевичу? К Семену Кудю?

– Да уж друзей не забываем. – И притих, пока Ниночка отмечала рапортичку.

– А что это вы нынче в таком задумчивом состоянии? – непрочь был побалагурить Эдуард Гаврилович.

– Так, знаете ли, воспоминания. Невольно вспомнились разные случаи, чрезвычайные и не чрезвычайные, разные люди; вспомнился Пантюшкин, когда увозили его с вещественными: поллитровка нераспечатанная, банка консервов… Ничтожнейший человек, в общем-то… Однако и за ничтожного кто-то должен ответить, не так ли? Не так ли, Эдуард Гаврилович?

г. Харьков, 1975–1979.