Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

В обычные дни пленные проходят улицы в темноте. Но сегодня воскресенье. В честь этого работа в яме закончилась раньше, еще засветло.

Улица оказалась необыкновенно многолюдной. Несмотря на дождь, норвежцы, мужчины и женщины, старые, молодые и дети, все в плащах, стоят по одному и группами на каменных ступеньках дорожек, на площадках домов, прохаживаются по тротуарам. Вот молодая мать ведет на помочах ребенка. Ему не больше года. Малыш потешно переставляет вкось и вкривь ножонки. И тоже в плаще и зюйдвестке…

Оккупанты уже научили норвежцев скрывать свои чувства к русским. Если вначале норвежцы открыто приветствовали русских, бросали пакеты с едой, то теперь, после того, как конвоиры тут же, на улице, избили несколько человек и передали их в руки гестапо, норвежцы стали осторожней. Теперь они выражают свои симпатии украдкой, незаметными для конвоиров улыбками, кивками. И только дети – какой с них спрос – бегут с боку колонны, бросают пакеты, кричат:

– Русс, ринг! Фогель, русс![34]34
  – Русский, кольцо! Птичку, русский!


[Закрыть]

Еще до появления колонны чьи-то заботливые руки разложили свертки с едой на обочинах дороги. Конвоиры ногами отбрасывают пакеты, но иногда пленные оказываются расторопней. Да и конвоиры не все одинаковые: один пнет, а второй сделает вид, что не заметил пакета.

– Ринг! Фогель! – галдят ребята, то приближаясь к колонне, то при угрожающем жесте конвоира отскакивая от нее.

Антон идет в голове колонны, рядом с начальником конвоя. Он уверен, что все взгляды норвежцев останавливаются прежде всего на нем, ему, в первую очередь, оказывают знаки внимания. Ведь он так отмéнен, так непохож на тех, которые идут следом, в колонне. Обернувшись на ходу, Антон кричит голосом молодого петуха:

– Что растянулись? Подтянись!

Крик этот не производит впечатления. Как будто его и не было. Пленные идут, сутулясь и засунув руки в рукава или карманы рваных, никогда не просыхающих шинелей. У многих на головах нелепые капюшоны из бумажных мешков. Такими же мешками из-под цемента обмотаны ноги, а некоторые сделали из бумаги что-то наподобие жилетов, которые носят под шинелями.

Пленные переговариваются.

– Дети, они везде одинаковые… Подай им непременно кольцо или птичку. Знать ничего не хотят. Вот он, карапет…

– А ведь и мы были такими людьми, как норвежцы. Даже не верится… Будто во сне…

Антон печатает шаг. Он почти не сгибает ног в коленях. Его улыбающийся взгляд все больше задерживается на женщинах. Норвежки, они ничего, есть пикантные… Вот та, хотя бы…

На углу, около поворота в лагерь, стоят девушки. Увлеченно разговаривая, поглядывают на русских. Их непонятный разговор напоминает щебетание птиц. На одной из девушек прозрачная плащ-накидка, под которой виден узорчатый джемпер. Белокурые пышные волосы прикрыты кокетливой зеленой шапочкой.

Антон сосредоточенно щурит водянистые глаза. Знакомое лицо… Где встречал? Ах, это та, из белого дома, соседка! Антон, забыв субординацию, слегка подталкивает локтем начальника конвоя.

– Шён!..[35]35
  – Прекрасна!


[Закрыть] – и, спохватись, поспешно добавляет: – Гер ефрейтор…

– Я,[36]36
  – Да.


[Закрыть] – высокий белобрысый немец склабится. Он тоже не спускает жирного взгляда с девушек.

В комнату Антон приходит раздосадованным. Небрежно бухает на стол «парашу» с баландой, стягивает и бросает на топчан плащ, шинель.

– К черту! Сплошное расстройство, арцт.

Садовников стоит с понурым видом у окна. Он смотрит на Антона, а думает о своем. С час назад умер пленный. Воспаление легких…

– Ух. бабы! Закачаешься… Понимаешь, артц? Эх, если бы можно было выйти за проволоку…

– Заслужить надо.

– Заслужить! Думаешь, так просто?

– Не просто, конечно… Но если постараться. Ты не мало уже добился.

Антон хочет что-то сказать, но осекается на полуслове. Его пустые глаза темнеют.

– Опять шпильки, артц? Надоело. Как бы потом жалеть не пришлось.

Олег Петрович недоумевающе передергивает плечами.

– Не пойму, на что обижаешься? Я посоветовал, как оказаться за проволокой. Единственный путь… А как иначе?

– Не умничай. Я не мальчишка… Да, а почему эти хлюсты из первой комнаты… Этот Васек и второй оказались в ревире? Кто разрешил? Я вот выпру их в ночную смену.

Садовников садится на топчан, говорит как можно спокойнее.

– Подожди, Антон. Зачем кипятиться? Так можно наговорить друг другу кучу неприятностей, а после самим же неудобно станет. Ну, положил я этих двоих. Что же? Подумаешь, беда. Какие из них работники после порки?

– Пожалел. Работать не могут, а камнями замахиваться на людей могут. Им, мордам, только спусти, они и сюда вот заявятся. Ворвутся ночью и передушат, как цыплят.

Врач отворачивается, чтобы скрыть легкую улыбку.

– Это, Антон, от тебя самого зависит. В Штатгардте было такое. Прикончили старшего полицая. В уборной нашли… Зверь был ужасный.

Антон бросает косой взгляд на врача, проходит вдоль комнаты от окна к двери. Еще и еще.

– Разве в моем положении на всех угодишь? Конечно, будут недовольные. А потом зависть. Все завидуют. Зависть приводит к ненависти.

– Я врач, лечу физические недуги, в психологии понимаю почти столько, сколько баран в библии. Но мне кажется, дело не в зависти. Тут другое…

В комнату без стука, по-хозяйски влетает плотный стройный паренек. Захлопнув дверь, он вытягивается, щелкает каблуками, берет под козырек:

– Здравия желаю, господа!

Зайцев расплывается в улыбке, сладко тянет:

– Аркаша, привет! – и говорит в сторону врача: – Ладно, арцт. Тут сам черт не поймет, что к чему. А с кранками больше так не делай. Предупреждай… Проходи, Аркаша, садись. Гостем будешь. Вот только угощать нечем. Сигареты кончились, а баланду есть тебя не заставишь.

– Разве только в порядке наказания?.. Как Екатерина заставляла читать «Телемахиду», – гость ногой ловко пододвигает к столу табуретку, садится. – Сигареты есть. Хватит такого добра. Гер боцман подкинул. Правда, не то, чего хотелось. «Кемал» лучше. Но что дают, тому и рад. Не в магазине ведь…

Он вынимает из кармана двадцатиштучную пачку «Примы», предлагает Антону, потом Садовникову.

– Угощайтесь, господин врач.

Садовников берет сигарету, прикуривает. «Прима» оказалась легкой, со вкусом травы. От сигареты неприятно щиплет в горле. Отгоняя ладонью от себя дым, Олег Петрович исподлобья бросает изучающие взгляды на денщика. А чтобы это было не очень заметно, порой переводит взгляд на Антона, не надолго вообще отворачивается. Как бы между прочим он говорит:

– Крепко ты, парень, усвоил «господина». Не можешь без этого.

– А как же! – удивился Аркашка. – Вот разобьют большевиков – вся Россия станет ходить в господах. Ох, и жизнь привалит. Не товарищ, а господин! Не фунт изюма!..

Денщик откидывается к стене, затягивается сигаретой, которую держит по-немецки – между ногтем большого и указательного пальцев. Он совсем юнец, от силы восемнадцать лет. Над слегка вздернутой верхней губой черным пушком еле приметно обозначаются усы. Лицо сытое, с тугими румяными щеками и нагловатой ухмылкой. Одет Аркашка хорошо, но пестро, прямо-таки интернационально. На нем аккуратные русские сапоги из яловой кожи, зеленые немецкие брюки, френч из толстого темно-зеленого сукна с накладными карманами (Аркашка уверяет, что такие носили офицеры рассеянной немцами норвежской армии) и русская фуражка с черным околышем и черным лакированным козырьком.

– Живешь ты, Аркаша, как у Христа за пазухой.

Немецкий блок, спокойствие, начальство уважает. Повезло!..

– А что? Обижаться не приходится. Недурно… Только везение тут ни при чем. Я внес свой вклад в дело цивилизации. Вот ты, господин Зайцев, воевал за большевиков, а я боролся с ними! – громко, с воодушевлением заканчивает денщик. Глаза его блестят.

Зайцев ерзает по топчану.

– Обстоятельства, Аркаша… Так пришлось. Да и как я воевал… А ты здорово… Скажи, как ухитрился сцапать такую птицу?

– Сумел… Целую неделю следил. Ждал, когда к дочке придет. Он директором нашей школы работал. Знал я его, как облупленного.

Садовников сминает в пальцах горящую сигарету, встав, направляется к двери.

– Вы куда? – с неизменной нахальной улыбкой спрашивает денщик.

– Больной у меня…

– Так я тоже в ревир. Земляка проведать.

Аркашка, опережая врача, подскакивает к двери, услужливо распахивает ее.

– Пожалуйста…

Садовников не успевает перешагнуть порога, как из коридора слышится.

– Ну, и почет мне!.. Смотри-ка!..

Врач отступает в глубь комнаты, уступая дорогу Бойкову, Сказав «Гутен абенд!», Федор останавливается напротив Аркашки.

– Ты усердствуешь? Что, рефлекс выработался?.. Похвально…

Денщик, помолчав секунду, ухмыляется. Ухмылка та же – глуповато нахальная, но глаза холодеют. В них Федор замечает ожесточенность и даже ненависть.

– Зря так, господин полицай… Все мы тут одним миром мазаны…

– Опять по мою душу? – спрашивает Федора Антон, стаскивая с ноги сапог. – Ох, и надоел ты…

– Так давай отложим… – Федор отворачивается от денщика. – Как-никак воскресенье…

– Нет! Надо… – Антон стягивает второй сапог, на сапоги бросает портянки и садится на топчан, поджав ноги калачиком. – Аркадий, хочешь немецкий поштурмовать? Вот учитель! В голове не мякина… И шлангом орудует неплохо…

Антон улыбается, ободряюще подмигивает денщику, дескать, брось обращать внимание на каждого, я всегда поддержу…

Федор, нагнув голову, молча садится к столу. А Садовников, пользуясь моментом, незаметно выходит. Уже из коридора он слышит Аркашку.

– Ни к чему мне это… Со мной сам господин унтер-офицер занимается…

– Да ну? – удивляется Антон.

– Точно!.. Почти каждый вечер…

…В приемной Садовников подумал, зачем он сюда пришел. Да, чтобы встретиться с Бакумовым… Как тот ощетинился на Бойкова. А Федору обязательно надо задеть… Командирские замашки… Привык действовать в открытую… Ну и денщик!.. Орешек…

Бакумов пришел, когда окна стали нежно-фиолетовыми, а в углах комнаты накапливалась темнота. С каждой минутой она становилась гуще, черней.

– Занимаются? – спросил Бакумов.

Садовников утвердительно кивнул. Он с участием смотрел в синеватое, все в пупырышках лицо Бакумова. Передрог он, никак отойти не может.

– Ну, и поливает сегодня… – говорит Бакумов. – У нас совсем иные дожди. Наши, как полонез Огинского…

– В лирику ударился. Вирши, случайно, не плел?

Бакумов устало улыбается.

– Был такой грех… Печатался иногда. Я и тут сочинил. Хочешь?..

– Потом как-нибудь… Что нового? Как в Сталинграде?

– Не знаю. Норвежцы оживленные… А почему – неизвестно.

– Плохо, – вздохнул Садовников. – Я дал задание Степану… Федор… Но полицаям норвежцы, конечно, не доверяют. Надо установить связь.

– Понимаю, что надо… – соглашается Бакумов.

– Поиски во всех направлениях. Осторожные, конечно… Помоги Степану…

– Обязательно… Мы уже пытались… Немца он хорошего нашел. Вахтман…

Садовников рассказывает о поведении Аркашки и загадочных намеках его земляка. Бакумов, тяжело навалясь грудью на стол, слушает. Когда Садовников замолкает, Бакумов тоже молчит, думает. В тишине особенно громко бухают по коридору колодки-долбленки. Наверное, больной по нужде…

– Осторожней с ним. Как бы не напороться, – советует Бакумов и опять думает. – А что, если зайти с другого конца? С Цыгана начать? Я с ним немного знаком.

Теперь Садовников больше думает, а Бакумов ждет, не спуская с него взгляда. Врач снимает очки и волчком крутит их на столе.

– Это дело… Признаться, я тоже пытался… Пока впустую. Попробуй ты, Никифор. Только сам не влети…

15

Степан, стоя у окна, наблюдает за Цыганом. Как можно! Вот только что умер человек. Цыган сам помог санитару вынести труп, а теперь он, спустя несколько минут, как ни в чем не бывало шлифует кольцо.

Для удобства кольцо надето на аккуратно выстроганную палочку, напоминающую палец. Согнувшись в дугу, Цыган трет его то о шинель, то о штаны на коленях, выставляет для проверки на свет. Кольцо сверкает не хуже, чем в ювелирном магазине.

На лице Цыгана выражение упрямой настойчивости. Ясно, он не отступится, пока не сделает. Возможно, так и надо? Нельзя допускать, чтобы душа оставалась пустой. Цыган вот занимает себя. Невелика цель, но все-таки цель. И у него, Степана, есть теперь большая цель. А без нее невыносимо тяжело, мысли всякие терзают…

С верхних нар спускается Васек. Заправясь баландой, которой здесь выдали с половинной добавкой, он ободрился, опять засверкали его белые, плотно подогнанные друг к другу зубы. Даже смерть, которая только что побывала в комнате, к удивлению Степана, не расстроила его. Он махнул рукой: «Все там будем. Если уж она наметится – не увильнешь».

Васек не спеша подходит к Цыгану, изучающе наблюдает за его работой, восхищенно хмыкает. А тот, знай свое, трет и с опаской поглядывает на дверь.

– Мне тоже норвег кольцо заказал, – говорит Васек.

– Сделал?

– Нет, – сожалеет Васек.

– Так делай, пока свободный. Камрада порадуешь. Им очень приятно память от русских иметь. И самому перепадет. Мне один селедки копченой дал. Не меньше килограмма. Жирная…

– И рад бы в рай, да грехи мешают. Легко сказать «делай». Сроду я ими не занимался. А потом ни инструмента, ни материала…

Цыган, спрятав палочку с кольцом под матрац, слез с нар, расправил плечи, потянулся.

– Онемело все. Сидишь, как в клетке… Инструментом я тебе, сынок, помогу. Все, что надо – молоточек, пробойник, напильник, шкурка наждачная… И материалу одолжу. Мне норвег ложку подарил из мельхиора. Мягкий и блеску много. А насчет умения вот что скажу: мы дома многое не умели, потому как не брались, нужды не было. А так наш человек все сможет, если захочет. Я вот кондитер. Всю жизнь конфетами да сдобой всякой занимался. Напильника в руках не держал. А делаю. И мундштук наборный смастрячу, и портсигар, и птичку любого фасона. Глаза страшат, а руки делают. В кольце главное – расклепать. Остальное легче пойдет и без стука. А расклепывать лучше всего в умывальнике. Там все с шумом воды сливается, особенно, если побольше вентилей открыть.

Васек толкает в бок Степана, смеется с детским добродушием. Кольцо будет, он сделает. Придется, конечно, повозиться, да ничего, уважит норвежцу. А копченая селедка вкусная, без хлеба идет за милую душу.

Сладкие мечты Васька прерываются неожиданным появлением денщика. Цыган встречает его радушно.

– Здравствуй, землячок!

И уважительно жмет поданную денщиком руку. А Васек, хотя и уверяет, что много повидал за свою короткую жизнь, хватил горького до слез, но хитрить, маскировать свое отношение к человеку он не научился. Васек моментально становится похожим на кота, который внезапно нос к носу встретился со своим исконным врагом. Глаза его вспыхивают ненавистью, пальцы сжимаются в кулаки, сам он весь напрягся и, кажется, вот-вот бросится на предателя.

Цыган смотрит на Васька сначала с недоумением, потом, хлопнув себя по бедрам, смеется.

– Тю вы, сошлись! Да хватит тебе! – Цыган берет Васька за руку, но тот со злостью вырывает ее и уходит из комнаты.

Мрачный, как туча, Васек отправляется в барак.

В коридоре идет торг, живой и примитивный. Денег, конечно, тут и в помине нет. Меновым знаком служат сигареты. Пайка хлеба приравнивается к двум сигаретам, черпак баланды – к одной.

Основным поставщиком баланды являются полицаи. За ними тянутся повара, портные и другие «лагерные придурки». Отъевшись на подачках заказчиков, «гонит» на курево свою баланду Яшка Глист. «Крысы», хотя и не курят, но так же обменивают баланду на сигареты, часть из которых они пускают на хлеб, а часть копят на черный день: ведь судьба пленных, даже союзников великой Германии, похожа на лисий хвост – мотается во все стороны.

Среди рядовых «тружеников» ямы находятся «гастрономы», которые предпочитают обменить сбереженную с утра половину пайки хлеба на порцию баланды: «ее хоть в желудке чувствуешь». И, наоборот, бывают желающие получить вместо баланды хлеб: «хотя он с опилками, но все-таки хлеб, а не вода».

Выкурить сигарету, которая стоит половину суточной нормы хлеба, – роскошь более чем непозволительная. Поэтому большинство пленных или совсем бросило курить или курит от случая к случаю, когда перепадет от норвежца обжигающий губы «чинарик». Однако у некоторых страсть к табаку оказалась всесильной. В жертву ей они ежедневно отрывают от себя хлеб или баланду. Ходит такой по «базару», а сам качается от слабости, глаза блуждают, с трудом выговаривает слова:

– Курево? У кого курево?

Общение с норвежцами оживило торговлю. На «базаре» стала появляться соленая и копченая сельдь, белые пухлые ломтики отвареной трески, вареные картофелины. А вот сутулый с остро выпирающимися лопатками пленный подбрасывает на ладони небольшую плоскую баночку.

– Сардины в масле… Сардины… Две сигареты…

– Что ж сам не ешь? – Васек из любопытства берет баночку. На этикетке серебристая рыбка ныряет в синих волнах, непонятная надпись. Сверху, на крышке, выдается жестяной язычок, на который должен надеваться приложенный к банке ключ.

– Полицаям неси. Возьмут.

– Чтоб отобрали? Советчик нашелся…

– Тогда сам ешь. Торгаш!.. – рассердился Васек.

Он проходит в глубь коридора. Бойко шныряет туда-сюда Дунька. Здесь он чувствует себя не хуже, чем та серебристая рыбка в синих волнах. Заработав на полицайской баланде сигарету, Дунька теперь изо всех сил старается сбыть седому старику подметки к ботинкам. Старик мнется.

– О, господи! И что это ты никак не решишься? Да я бы на твоем месте и секунды не задумывался. Ведь добра желаю. Сам же говоришь – ноги больные.

– Больные, – покорно соглашается старик. – Еще до войны болели. Бывало погоде меняться – начинает крутить. А теперь уж и говорить нечего. Опухли вон, на колодки похожи.

– Бог ты мой! Конечно, опухнут, если босой. Ноги всему голова. Их надо держать сухими. Без хлеба день выдержишь, ничего не случится, а вот в воде день постоишь босиком– не поздоровится. Истинный господь!.. А подметки какие, погляди!

– Да я уж видал.

– Еще погляди, толком. Я ведь за погляд не беру. Износу не будет, ей-богу! Таких теперь не найдешь. Убрали шланги, в сарай замкнули.

– Вот и беда, что убрали. Я вчера ходил…

– Не найдешь! – уверяет Дунька.

– Сколько просишь? – спрашивает Васек, наблюдая из-за спины Дуньки за торгом.

Дунька сердито оглянулся.

– У нас свой разговор. Не лезь!

– Сколько? – обращается Васек к старику.

– Известно, пайку…

– Пайку Дуньке да пайку сапожникам. После этого ботинки, пожалуй, не потребуются…

Дунька укоризненно качает головой:

– Ох, господи, каждой бочке затычка. У него своя голова. Всяк по-своему рассчитывает. Учат-учат вас и все не впрок.

– Врешь, Дунька, впрок! Не дам охмурять старика! Я хоть и не святоша… – вгорячах Васек не сразу достал рассованные по карманам куски шлангов. А достав, начал их толкать в руки оторопевшего старика. – На, старик! Бери, бесплатно бери!

– Да как же, сынок? А сам? Ведь тоже вон…

– Сам? – Васек, немного подумав, улыбнулся. – И мне осталось. А потом мои ножки уважают хлеб, а не сапожки.

16

Боцман и унтер занимают большую комнату. Голубоватые обои и такого же цвета занавески на окнах, платяной шкаф, буфет, круглый стол, фотографии и несколько масляных картин работы Яшки Глиста создают впечатление, что хозяева комнаты – люди сугубо мирные, влюбленные в тишину и домашний уют.

Унтер Франц Штарке щепетильно чистоплотен. Его лицо искажается гримасой брезгливости, если он замечает на чисто выдраенном полу хоть одну соринку. «Денщик!» – зовет он Аркашку. Когда тот появляется, унтер с остервенением тычет длинным пальцем в пол. «Смотри! Сколько можно говорить? Привыкли в России жить по-свински!»

Каждый день перед утренним кофе унтер бреется, придираясь к каждому волоску, чистит зубы и до пояса умывается. Побывав в бараке пленных, он сразу, не заходя в комнату, несет свои руки с растопыренными пальцами под кран и обрабатывает их с тщательностью хирурга, готовящегося к операции.

Боцман тоже пытается соблюдать чистоту, но делает это скорее из подражания унтеру и только трезвым. А трезвым он ни одного дня не бывает. Правда, иногда боцман начинает наливаться с утра, а иногда с обеда или, судя по обстоятельствам, даже позже. Но как бы то ни было, к ночи боцман доходит до положения риз и часто засыпает за столом. И тогда денщик берет боцмана на руки – благо, он тщедушен – переносит его на кровать, раздевает.

Унтер тоже не проносит мимо рта рюмки, но от выпитого у него лишь слегка розовеют втянутые щеки и блестят глаза. Происходит это, очевидно, потому, что унтер жилист, крепок и пьет по-русски, с закуской. Боцман же закуски не признает. Он сопровождает шнапс фруктовой водой и сигаретами.

Между боцманом и унтером установились странные, двоякие отношения. Пока боцман трезв, унтер ведет себя так, как подобает по уставу вести подчиненному с начальником. Но стоит боцману пропустить рюмку – и в голосе унтера начинают появляться нотки собственного превосходства. Они становятся откровенней по мере возрастания выпитых боцманом рюмок. Под конец же, когда боцман уже не вяжет лыка, унтер почти в открытую куражится над незадачливым начальником.

Унтеру кажется, что его обошли, не оценили по достоинству. Ведь пятнадцать лет он прожил в России. Шутка ли?

Франц Штарке преподавал немецкий в одной из школ приволжского городка. Каждое лето после окончания учебного года он вооружался палкой, забрасывал за спину рюкзак и отправлялся в путешествие. Коллеги восхищались им: «Неугомонный вы человек, Франц Францевич!» Штарке скромно возражал: «Что вы? Мне просто хочется по достоинству оценить величие преобразований в нашей стране. А сколько поэзии в таком путешествии. Вы ночевали когда-нибудь в степи около костра? А слушали ночью плеск морских воля? Незабываемо!»

И «учитель» странствовал. Своими длинными сильными ногами он вдоль и поперек измерил Донбасс, Криворожье, был на побережье Черного и Каспийского морей, в Прибалтике и Белоруссии. И теперь даже ночью, спросонья, он может без запинки охарактеризовать любой город, любой, заслуживающий внимания населенный пункт, назвать заводы, мосты, дороги… Память у Штарке такая, что дай бог каждому, – не человек, а обстоятельный справочник по европейской части России.

Война застала «любознательного учителя» в путешествии вблизи западной границы. Вскоре он побывал в Берлине, а оттуда в новеньком мундире унтера вернулся в Польшу, по-хозяйски расхаживал по огромному двору кирпичного завода, спешно превращенного в концлагерь.

То было время громких, опьяняющих успехов. Почти каждый день под звуки бравурных маршей радио сообщало о взятии изученных Штарке городов. Как по мановению волшебной палочки, они из русских становились немецкими. Доблестные армии рвались к Ленинграду и Москве. Никто не сомневался, что до зимы столица большевиков падет, война кончится. Штарке рисовал себе картину возвращения в тот приволжский городок. Он обязательно вернется и, возможно, станет бургомистром. Разве Штарке не заслужил этого? А фюрер умеет ценить заслуги своих патриотов.

Пленные поступали тысячами. Ими забили сараи, они вповалку лежали под открытым небом. Бородатые, грязные, многие обмотаны бинтами с пятнами засохшей крови. Вот те, кого Штарке пятнадцать лет боялся и всем своим существом ненавидел. Теперь они в его власти, все получат сполна…

Выполняя приказ, Штарке терпеливо расхаживает в людском скопище, пытливо всматривается в лица пленных – ищет евреев и политработников Они не скроются…

А дальше пошло все не так, как ожидал Штарке. Война затянулась на неопределенное время. Его отправили в Норвегию и будто забыли о нем Больше того, здесь он должен подчиняться какому-то болвану, сморчку, беспросыпному пьянице. Что же он, Штарке, хуже этого гнома, меньше сделал для фатерланда или он не сможет управиться с шестью сотнями русских? Странно! Очень странно, непонятно. Ведь подчиняясь этому недоноску, сам чувствуешь себя таким же недоноском. Комендант! Несет всякую чепуху.

Вот и теперь, отхлебнув из рюмки, Вилли Майер начинает разглагольствовать о поместье, которое он непременно получит на Украине. Он много думает об этом, детальный план составил. Он сделает все по своему вкусу. Дом у реки, фруктовый сад, тенистые аллеи и большая свиноферма. Сейчас он покажет… Минутку… Неуверенными пальцами боцман суется в многочисленные карманы мундира и брюк, стараясь отыскать план поместья. Куда он делся?

– Аркадь! – зовет боцман. – Где эта бумага, черт возьми? Что ты смотришь бараном! Бумага! Плотный лист… Вчера я чертил цветными карандашами.

Денщик, сделав несколько почтительных шагов от порога к столу, недоумевающе пожимает плечами. Он не может понять, что требует господин боцман. Он не знает по-немецки, то есть знает, но самое элементарное. Аркашка смотрит на господина унтер-офицера, ожидая пояснений. А тот с досадой машет рукой, дескать, пустое.

Кажется, что особенного в том, что боцман мечтает о поместье в России. Теперь многие об этом мечтают. Но Штарке раздражается. Его все раздражает в боцмане, даже то, как тот сидит: облезлая голова чуть-чуть возвышается над спинкой стула. Штарке думает: «Помещик! Свиньи, пожалуй, твое истинное призвание. На большее вряд ли способен».

Боцман отходит. Пододвинув к себе недопитую рюмку, он говорит:

– Ладно. Найдется… А ты, Аркадь, учись разговаривать. Знаешь, я возьму тебя в свое имение, сделаю старшим. Будешь командовать русскими, учить их трудолюбию. Ты замечательный парень. Будь побольше таких– война уже закончилась бы.

– Никс ферштейн,[37]37
  – Не понимаю.


[Закрыть] – смущенно бормочет денщик.

– Да, Вилли, тебе в России немало помощников потребуется. И все равно не обретешь покоя, не заснешь ночью.

– Почему?

– Да потому, что Россию не превратишь в такой лагерь, как здесь.

– Ах, вон ты о чем… – боцман не спеша, со смаком осушает рюмку, берет одной рукой сигарету, а второй зажигалку, подбрасывает ее на ладони. Изящная вещичка. Только немцы способны на оригинальность. Двумя пальцами боцман сдавливает зажигалку – с легким щелчком взлетает никелированный колпачок, вспыхивает голубоватый огонек. Боцман прикуривает.

– Это, Франц, меня совершенно не беспокоит. Ты думаешь, в Германии не было сорняков? Мы их вырвали с корнем. А в России мы будет действовать решительней. Если за каждого немца расстреливать, допустим, тысячу русских – спокойствие будет обеспечено Да, настанет полнейшая тишина. Ручаюсь, Франц, хотя я не был там…

– Россию надо знать, – возражает Штарке. – Среди русских много фанатиков. Они ни перед чем не остановятся.

– Остановятся, Франц. В конце концов можно сделать так, что некому станет останавливаться. Ты плохо ориентируешься в нашей политике. Оторвался. Все это очень просто. Фюрер обеспечит спокойствие своим воинам. Да, непременно! Есть же у нас указание о том, как поступить с пленными в критической ситуации. А почему там не может создаться критической ситуации? Оставим вот таких, как Аркадь, ну еще немного для работы.

И все…

– Аркадий, иди к себе! – приказывает унтер. – Отдыхай.

– Что ты ему сказал? – интересуется боцман;—Чтобы уходил? Он понимает в нашем разговоре ровно столько, сколько вот эта бутылка, – боцман щелкает по бутылке пальцем и смеется. – А потом он уже не русский, что-то неопределенное…

Когда денщик захлопывает дверь, Штарке подходит к столу и наливает рюмку шнапса.

– Ну, что же, Вилли, давай выпьем за твое именье. Я думаю, ты пригласишь меня в гости? Вспомним тогда Норвегию.

– Какой разговор, Франц! Обязательно. Мы будем пить это… как ее… вотка и есть сало.

Они смотрят друг на друга и смеются. Боцман смеется от души, тонким писклявым голосом, а унтер беззвучно, неприятно скаля зубы.

Денщик тем временем выходит на низенькое, в три ступеньки, крылечко барака. Вдоль ворот, отделяющих немецкий блок от лагеря пленных, мерно расхаживает взад-вперед часовой. Пятнистая плащ-палатка на нем потемнела, тяжело виснет, хлопает углами по широким голенищам сапог. А дождь безжалостно хлещет своими бичами. Немец согнулся, дрожит, как бездомный щенок.

– Аркадь!

Немец пытается улыбнуться, но синее, как сырая печенка, лицо оказывается неподвластным. У него лишь жалко кривятся губы.

– Ветер шлехт! Васер унд васер!.. Имма васер[38]38
  – Скверная погода! Вода и вода!.. Всегда вода.


[Закрыть].

Аркашка не спеша спускается по ступенькам.

– Что допекло, балда осиновая?

Часовой непонимающе таращит глаза.

– Аркадь, вас ист бальда?

Денщик смеется глазами.

– Это значит, что ты олух царя небесного. Понимаешь?

Часовому неудобно показывать себя бестолковым. Он утвердительно кивает.

– Я, я[39]39
  – Да, да.


[Закрыть]. Понимай.

– Ну и хорошо, что такой понятливый оказался.

Немец начинает клянчить сигареты. Кося глазами на дверь, он говорит и показывает на пальцах, что получает всего три сигареты в день. Это пустяки. А вот там, – головой кивает на комнату боцмана, – курят, сколько хотят. А как приятно, сменившись с поста, покурить в тепле.

Денщик, нагловато ухмыляясь, слушает немца без внимания. Его больше интересует пленный. Выглянув из-за кухни, он приближается к воротам. Идет несмело, оглядываясь, метрах в пятнадцати останавливается. Кто это?

– Аркаша! Аркашенька! – зовет пленный. – Выходи, дорогой, сюда. Я вон того дьявола боюсь.

Дунька! Что ему надо? Денщик опускает руку в карман, нащупывает там пачку, не вынимая ее, берет одну сигарету. Часовой жадно хватает мокрыми пальцами подачку, поспешно прячет ее под плащ-палатку.

– Данке, Аркадь!

Денщик выходит за ворота навстречу Дуньке, с высокомерной ухмылкой спрашивает:

– В чем дело?

Дунька мнется, шевелит толстыми губами, глаза дергаются, увиливают от прямого взгляда денщика.

– Мне бы к господину унтеру… Сделай милость, Аркашенька. Век благодарить буду, ей-богу!

Денщик, уперев в бока руки, хохочет. Хохочет долго и так раскатисто, что часовой с недоумением смотрит на них из-за проволоки.

– Вас ист?

– Ой, уморил, Дунька. Нашел себе ровню, брата…

Смех внезапно обрывается. Денщик с грозным лицом наступает на Дуньку.

– Да ты что, спятил? Уж не думаешь ли, что господин унтер-офицер выйдет к тебе по дождю? А может, тебя в комнату пригласить?

– Да я… Господь с тобой, Аркаша!.. – Дунька, окончательно растерявшись, готов был ударяться вспять, но мысль о буханке подстегнула его, сделала более решительным. – Дело важное. Аркаша. Господин унтер-офицер сами потом поблагодарят, истинный господь. Ты уж помоги, дорогой.

– Да в чем помогать-то? Говори! Сам господин унтер доверяет мне во всем, а ты крутишь.

Дунька оправдывается. Боже упаси, чтобы он таился. Поди, не дурной, все понимает. Оглядываясь на все стороны, Дунька доверительным полушепотом сообщает о случайно подслушанном разговоре:

– Эта шельма-девчонка записочки через проловку старшому кидает. Истинный господь… А в них про дружбу на всякие лады… Дескать, русские и норвеги друзья неразлучные. А потом еще что-то перекинула. Я толком не понял. Похоже на карточку. Старшой с этим Федором-полицаем пристально разглядывали. Мыслимое ли дело. Сам подумай, до чего может так дойти?