Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Пленным выдали полотенца размером чуть больше носового платка и по крохотному кусочку эрзац-мыла – смесь глины черт знает с чем. В бане пленным заменили нижнее белье, а верхнюю одежду прожарили в дезокамере.

Спустя неделю Садовников получил для ревира некоторые из указанных в списке инструментов и медикаментов.

2

Вернувшись с поверки, Керн и Штарке поужинали. Керн, взяв книгу, уселся на диван, достал из нагрудного кармана черную коробочку с пенсне.

– Господин обер-лейтенант, хочется побывать в городе. От этой возни с кнехтами тошно становится… Нужна вентиляция.

– Пожалуйста, Штарке… А я напишу сыну. Второй месяц ничего нет… Ни домой, ни сюда…

– Такое теперь не редкость, – посочувствовал унтер. – Он где?

Керн опустил на колени раскрытую книгу.

– Был в Бобруйске…

– Белоруссия. Не очень приятные места. Самое логово бандитов. Сплошные леса. И каждое дерево стреляет. Я, господин обер-лейтенант, не одни год жил в России.

Мне казалось, что от первого нашего удара все там рухнет, рассыплется… Ведь не за что драться, совершенно… У доброго бауэра скоту куда лучше… А вот дерутся…

«Очевидно, есть такое, что нам, немцам, пока непонятно», – подумал Керн, но унтеру ничего не сказал. Было ясно, что Штарке вызывает на откровенность, а откровенность давно уже не в моде. За нее можно поплатиться…

После ухода унтера Керн включил приемник. Шкала настройки запломбирована так, что можно слушать только радиостанции Германии. Керн настроился на Берлин.

Он смотрел, как с легким шорохом и треском расцветает нежной зеленью глазок индикатора, слушал звуки, напоминающие грохот бурного водопада. «Вагнер. „Зигфрид“», – с первых секунд безошибочно определил Керн.

Склонив голову, он думал о том, что Вагнер со своей музыкой равносилен наркотикам, особенно теперь, когда все летит в пропасть. Ведь только дураку не ясно, что Сталинградская история – неумолимая закономерность.

Приглушив музыку, Керн садится за стол.

Самый строгий и беспощадный судья человека – его совесть. Этому судье нельзя сказать, что он, Керн, всегда был свободным от дурманящего воздействия нацизма. Но он быстро пришел в себя, отрезвел.

Он, сын маурера[47]47
  Каменщика.


[Закрыть], начинал службу при кайзере. Тогда уму, мужеству, честности зачастую предпочиталась приставка «фон» перед фамилией, титулы. Под Верденом он получил Железный крест и младшее офицерское звание, но все равно ему никогда не давали забыть, что отец его только каменщик.

Гитлер не очень считался с родовитостью и титулами. На первых порах создавалось впечатление, что нацисты борются за интересы всего немецкого народа. И он, Керн, поддался этому впечатлению. Приветствуя приход Гитлера к власти, он не обращал внимания на дикие бесчинства. А они с каждым днем росли, становясь системой, и вскоре Керн с ужасом для себя открыл – Гитлеру не нужна культура его страны, он растаптывает честь, мораль. Поощряя в немцах все низменное, дикое, Гитлер ведет их вспять, в пещеры предков.

Керн пишет сыну. После слов «Дорогой Вольфганг!» он кладет ручку. Сын. В два года он был толстым и забавным. Слушая его лепет, Керн тогда думал: «Только бы не досталась ему моя участь… Уж лучше бы дочка»…

Керн много хлопотал, старался. Он не хотел, чтобы его сын убивал и сам подвергался нечеловеческим мукам.

У него была огромная радость, когда сын поступил в университет. Его Вольфганг станет врачом. Он будет избавлять людей от болезней, смерти. Но Гитлер сделал Вольфганга солдатом…

Керн пишет. Перо скользит по гладкой блестящей бумаге. Он сдержан в чувствах так, как подобает быть сдержанным двум военным… Керн знает, как туда приходят письма. Солдата разнесло снарядом, а мать желает ему здоровья, советует беречь себя. Возможно, и он разговаривает с мертвым?.. «Логово бандитов»… – вспоминает он слова унтера. Бандиты нападают. А те, кто защищает себя, свой дом, разве бандиты? Странные суждения…

Сдав экспедитору письмо, Керн в накинутом на плечи плаще проходит в лагерь пленных. Стемнело. Моросит дождь.

Керн заходит в барак. В одной из комнат поют. Поют тихо, почти не раскрывая ртов, «душой». Керн без слов понимает, что русские жалуются на свою долю, тоскуют о доме… У них невесты, жены, дети… Стараниями нацистов теперь мало кто из немцев считает русских за людей. Им плевать даже на Чайковского, Льва Толстого и Достоевского. Надутые высокомерием, немцы признают полноценными только самих себя. Для них создан мир.

Керн принимал участие в оккупации Чехословакии, а после ранения в Югославии его признали «ограниченно годным» и отправили в Норвегию. Здесь он, как и раньше, командовал батальоном.

Как понял Керн, пребывание в плену явилось основным мотивом для назначения его комендантом лагеря. Об этом сказал главный инженер Брандт, когда инструктировал его. Выхоленный, мускулистый (видно, что систематически занимается спортом), с вежливой, но холодной улыбкой на завидно молодом лице, Брандт пригласил Керна сесть, угостил сигарой отличного турецкого табака.

– Господин обер-лейтенант, – Брандт смотрел не в лицо Керна, а чуть пониже подбородка, в то место, где висел Железный крест, – считаю излишним напоминать вам, что положение усложнилось. Впрочем, лично меня это только радует. Доблесть победы прямо пропорциональна сложности ситуации. Фюрер умеет из невероятного сделать вероятное, – теперь главный инженер нацелился зорким, все замечающим взглядом в лицо Керну. Он требовал отношения к высказанному, и Керну ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

– Так вот. господин обер-лейтенант, пленные для меня такой же строительный материал, как, скажем, цемент, железо, песок. Если раньше у нас был избыток этого строительного материала, мы расходовали его расточительно, то теперь разбрасываться пока не приходится. Пленные должны работать эффективно, производительно. Надо взять от них все, что они в состоянии дать. А русские много могут… Их выносливости приходится завидовать…

– Господин главный инженер, – Керн встал. – Боюсь, что это выше моих возможностей. Ведь я только солдат. Я знаю устав, тактику…

– Сидите, господин обер-лейтенант. Я ценю скромность. Так я понял… Вы сами были в плену. Короче, я уверен, что вы сделаете все, как никто другой. Вам предоставляется право улучшить содержание пленных, но это должно привести к прямой отдаче мышц. Непременно!.. Базу ждут. Берлин не дает мне покоя…

Керн вышел из огромного кабинета главного инженера хмурым. Ему совсем не хотелось браться за непривычное дело, превращать себя в бич высокомерного Брандта. Командовать батальоном здесь, в Норвегии, было значительно спокойней. Правда, несколько раз они выезжали по тревоге на облаву партизан, но все их старания привели к тому, что они нашли лишь следы небольшого лагеря. Впрочем, это не принесло огорчения Керну…

Первое же знакомство Керна с лагерем военнопленных живо подняло в нем прошлое, вызвало участие к судьбе русских. Расчет Брандта оказался чисто механическим, инженерным. Он не предусмотрел сущего «пустяка» – души Керна. И еще Брандт не знает того, что Керн раньше встречался с русскими.

Когда Россия после революции вышла из войны, солдат экспедиционного корпуса загнали к ним в лагерь.

Их разделял только один ряд колючей проволоки. Через эту проволоку Керн не раз разговаривал с русскими, обменивался продуктами. Это добрые парни. Теперь, говорят, почти все русские стали большевиками. Но они остались людьми. А потом разве убеждения, идеи делают иным человека? Идеи воспринимаются лишь тогда, когда они отвечают складу ума, запросам души. Вот нацизму подходит вес эгоистическое, бессовестное, оголтелое… А русские приняли коммунизм. Керн не знает коммунизма, но знает немного русских. Вот почему он, не задумываясь, улучшил условия жизни пленных. Иначе поступить он не мог. А как быть с остальным, с тем, для чего его назначили сюда? Он солдат, и в его жизни еще не было случая, чтобы он намеренно уклонялся от выполнения приказаний.

Пленные в его власти. Для того, чтобы вымотать из них до конца силы, не надо большого ума. Чего проще питание пленных поставить в зависимость от выполнения аккордных заданий. И тогда или работай или умирай с голоду.

«Приказ»… – шепчет сморщенными губами Керн.

3

Песок, выгружаемый из барж в бункера, сразу весь в бетон не используется. Часть его отправляется в запас. Маленький, похожий на игрушечный паровозик с натужным пыхтением и пронзительным криком медленно тянет вереницу груженых вагонеток. Описывая плавную кривую, состав взбирается на холм, с него на деревянную эстакаду. Здесь пленные опрокидывают вагонетки, разгребают песок. Сквозь решетчатый настил песок падает с десятиметровой высоты.

Там, внизу, уложена между свай труба из бетонных полуколец. Она настолько длинна, что, зайдя с одного конца, второй еле видишь. В трубе проложена колея рельс, сделаны люки для поступления песка, горят электрические лампочки. Когда случаются перебои с доставкой песка баржами, немцы берут его из запаса. Паровозик заводит вагонетки в трубу, устанавливает напротив люков. Люки открывают, и песок, стекая ручьями, заполняет вагонетки.

Капуста, распоряжающийся песком, убежден, что загружать вагонетки в трубе – дело не по способностям русских. Поэтому каждое утро он отправляет в трубу трех норвежцев. И среди них вот уже вторую неделю – циммерман[48]48
  Плотник.


[Закрыть] Людвиг.

Часто случается, что два-три дня потребности в дополнительном песке не возникает. Здравый смысл говорит, что незачем все это время держать норвежцев в трубе. Однако немецкая пунктуальность часто берет верх над здравым смыслом. Зачем Капусте канителиться – снимать расставленных с утра по работам людей? Куда спокойней, если трое постоянно находятся в трубе.

Норвежцы, конечно, довольны. Им, как и русским, лишь бы день провести. Вот только сквозной ветер не дает покоя. Он с гулом врывается в трубу, мчится по ней экспрессом, все пронизывая на своем пути. От него плохо спасает и толстая одежда. Чтобы согреться, норвежцы тузят друг друга под бока, борются, выскакивают по очереди на свет божий. А когда в конце трубы появляется силуэт Капусты, норвежцы с покорным видом застывают у люков. Немец, конечно, доволен, что его подвластные находятся на указанных местах.

Степан теперь редкий день не навещает камрада. Он доволен, что Людвиг работает в трубе. Здесь почти безопасно. При появлении немца Степан может незаметно выскользнуть в противоположный конец трубы.

Встреча начинается рукопожатием, после этого Степан спрашивает:

– Вас ист тиденте?

Этот комбинированный вопрос Степан задает не впервые. И всякий раз норвежцы, переглядываясь, довольно улыбаются. Им приятно, что русский камрад знает хоть одно норвежское слово – тиденте[49]49
  Новость.


[Закрыть]. Да и новости приятные.

Сегодня Людвиг сообщает, что Красная Армия развивает наступление, бьет фашистов. Освобожден Ростов-на-Дону. Тяжелые бои идут за Харьков.

Двое норвежцев, услыхав название знакомых городов, подтверждающе кивают, улыбаются.

Степан интересуется делами союзников. Людвиг говорит, что союзники наращивают бомбежку Германии. Только за два дня англичане сбросили на Берлин семьсот тонн бомб.

– Прилично! – радуется Степан.

– Да, хорошо, – соглашается Людвиг. – Патриоты Норвегии тоже борются. В городе взорвана очень нужная немцам подстанция. Взорван плавучий док. Трое арестовано…

Голубые глаза норвежца темнеют.

– Их, конечно, расстреляют.

Степан скорбно опускает голову, потом вскидывает ее.

– Людвиг, мы тоже хотим бороться. Вместе!..

Норвежец берет Степана за локоть, отводит в сторону.

– Хорошо, Штепан! Я говорил с товарищами… Надо полагать, союзники не оставят в покое эту стройку. Будут налеты. При бомбежках у них часто случаются ошибки… Штепан, нам нужен подробный план лагеря. План с указанием немецкого блока и всех построек. Понимаешь, Штепан? Это очень важно.

– Да, я понимаю… Скажу… Сделаем!..

Степан смотрит в голубые открытые глаза норвежца.

– Людвиг, в Норвегии много коммунистов?

– Есть коммунисты. Они возглавляют «Гаймат-фронт»[50]50
  Отечественный фронт.


[Закрыть].

– Людвиг, а вы?..

– Я? – норвежец достает из кармана пипу[51]51
  Пипа – трубка.


[Закрыть], пустой берет ее в рот, сосет. – Я был на конгрессе Коминтерна в Москве. Слушал Димитрова, видел Сталина. Мы посетили Куйбышев, Сталинград, Ташкент… Незабываемые впечатления!.. Народ хозяин!

Степан не верит своим ушам. Вот, оказывается, какой этот циммерман! Он ходил по улицам нашей столицы, любовался ее достопримечательностями и видел, конечно, памятник Чапаеву в Куйбышеве. Чудесный памятник!

– Людвиг, а в мавзолее Ленина был?

– Да, а как же. Мы возложили большой венок…

– Я тоже был. Два раза был!..

Степан весь светится радостью. А Людвиг ковыряет ножом в трубке, пытается прижечь нагар. «У него нет табаку!» – догадывается Степан и достает свою заветную баночку из-под ваксы, в которой лежат переданные утром Паулем Бушем окурки сигарет. Степан подает несколько окурков Людвигу. Тот колеблется.

– Бери, Людвиг! Я ведь почти не курю…

Подходят остальные двое. По их глазам Степан видит, что им тоже очень хочется курить. Степан предлагает окурки. Они не отказываются. Разминают окурки, закладывают в трубки, прижигают. Аппетитно затягиваясь, все трое о чем-то переговариваются по-норвежски. Потом Людвиг достает из кармана комбинезона пакет.

– Возьми, Штепан!

– Нет, Людвиг! Зачем? Нет! Это твой обед?

Людвиг засовывает пакет в карман шинели Степана.

– У нас остается два на троих…

Степан жмет руку Людвига.

4

Новый комендант устанавливал в лагере свои порядки. Во время вечерней поверки он обратил внимание на большое количество жильцов полицайской.

– Столько полицаев! Они сами ведь не работают?

Федор пояснил:

– Да, господин обер-лейтенант, полицаи сами не работают. Но здесь вместе с полицаями живут лагерные работники.

Комендант пожевал губами и ничего не сказал.

После поверки он в сопровождении Федора зашел в комнатку Антона и врача. Сел за стол, потребовал список полицаев и лагерных работников.

– Да, очень много! Надо работать там, на стройке, а не бездельничать в лагере. Зачем два кладовщика? Одному делать нечего. А кунстмалер зачем? Для военного времени слишком большая роскошь. Сейчас от лопаты пользы больше, чем от кисти. Полицаев оставим по числу комнат. Двенадцать…

– Комнат одиннадцать, господин обер-лейтенант, – осторожно поправил Федор. – Двенадцатая полицайская…

– Двенадцать! – повторил комендант, – Полицайской совсем не будет. Зачем? Полицаи пусть живут вместе со всеми. Двенадцать полицаев. Выберите по своему усмотрению самых лучших. Остальных на общие работы.

Керн небрежно отодвинул от себя список, поднял глаза на Бойкова. Тот, стоя все время навытяжку, сказал:

– Понятно, господин обер-лейтенант! Будет сделано!

Керн поднялся, склонил на сторону голову. В этой позе он здорово напоминал старого высокомерного гусака. Окинув комнату взглядом, комендант вновь остановил свои холодные глаза на Бойкове. С каждым днем ему все больше нравился этот пленный. И не только потому, что Федор подтянут, четок, исполнителен. Вот у Антона, которого будто в насмешку назвали русским комендантом, тоже не отнимешь этих качеств. Он тоже подтянут, четок, исполнителен. Но в его исполнительности неприкрыто сквозит стремление обратить на себя внимание, выслужиться. Керн решительный противник таких методов. Он посвятил свою жизнь армии, но в глаза начальству никогда не лез, не подхалимствовал. Служил так, как подобает служить солдату. Возможно, потому и ходит до сих пор в обер-лейтенантах. Да, пожалуй, так… Приходится утешать себя тем, что он остался самим собой до конца, не кривил совестью. А это главное для человека, который подходит к финишу.

Керну приятно думать, что Федор Бойков внутренне чем-то похож на него. Этот пленный был стойким, честным офицером. В этом нет сомнения. Свой воинский долг он, конечно, выполнил с честью, так, как когда-то выполнил его унтер-офицер Керн под Верденом…

Штарке уверяет, что Бойков большевик. Да, нелегко будет справиться с Россией, если все большевики такие, как Федор. Штарке из себя выходит, а ему, Керну, смешно и только. Вся Германия теперь подвержена страху большевизма. Министерство пропаганды, Геббельс породили этот страх и раздувают его подобно пожару. Является ли это признаком силы?

Большевики! Если они опасны, так не здесь, а на свободе, с оружием в руках. А здесь, за тысячи километров от родины, за проволокой, под конвоем, сам дьявол окажется бессильным. Штарке, хотя и бодрится, но он ужасный паникер, как все.

– Федор, у вас есть дети?

Вопрос неожидан и совсем не свойствен комендантам фашистских лагерей. У Бойкова чуть поднимается черный шнур левой брови.

– Были, господин обер-лейтенант, а теперь не знаю. Война…

– Много?

– Двое… Сын и дочь… В июне сорок первого дочке сравнялось пять лет. Сынок меньше.

– Вам, конечно, очень хочется вернуться к ним?

– Каждый надеется, господин обер-лейтенант…

Глубоким вздохом комендант соглашается. Он знает по себе, как тяжело на чужбине. У Керна появляется желание как-то облегчить участь Федора. Керн задумывается.

– Федор, а почему вам не поселиться здесь? Места достаточно. Так и будет. Я ставлю вас на одинаковое положение с ним, – Керн кивает на Антона. – Будете следить за порядком на работе днем и ночью. Скажите своим товарищам: я сделаю все возможное, чтобы им было не так тяжело. Но они должны хорошо работать, по совести…

Керну хочется узнать впечатление от своих слов. Но лицо Федора с резко очерченными скулами остается бесстрастным, непроницаемым для пытливого взгляда коменданта. Это нравится Керну. Он думает: «И чего только не пишут газеты о русских! А вот он умен и тактичен»…

– Федор, как ты относишься к моему приказанию?

– Приказ есть приказ, господин обер-лейтенант. Его не обсуждают, а выполняют.

Керн вполне удовлетворен. Истинный солдат только так и скажет, он не станет размазывать свои чувства.

– Хорошо! – бросает Керн и выходит.

В комнате наступает тишина. Антон валится спиной на топчан, смотрит в потолок. Он не в себе. Насупился, открылки красивого носа слегка вздрагивают. Федор подмигивает врачу. Тот улыбается, усиленно трет пальцами щеку, точно обморозил ее:

– Ну, что же, Антон?

Антон садится, смотрит настороженно и зло. Он готов с секунды на секунду взорваться.

– Не будем делить пальму первенства, – миролюбиво продолжает Федор. – Ты остаешься старшим, я подчиняюсь.

Антон молчит, но по лицу видно, что заявление Федора его устраивает. Злость начинает спадать.

Федор достает из кармана огрызок некрашеного фаберовского карандаша, берет со стола список.

– Кого разжалуем из полицаев?

Назвав фамилию, Федор бросает короткий взгляд на Антона. Тот не успевает открыть рта, а Федор уже выносит приговор:

– Вычеркнем.

И называет следующую фамилию.

– Тоже…

– Этого оставим. Ничего парень…

Когда Федор доходит до Егора, Антон вскакивает. Топнув ногой, он, опережая Бойкова, выкрикивает:

– Оставить!

Антону совсем не жаль Егора. Черт с ним, пусть поишачит, морда… Силы хватит, накопил… Антоном движет чувство противоречия, желание возразить Бойкову, настоять на своем.

У Федора на лице удивление. Он пожимает плечами.

– Оставить! – упрямо повторяет Антон.

Федор поворачивается к врачу.

– Господин обер-лейтенант сегодня высказал удивление, что русские истязают друг друга. Как я, говорит, могу требовать от немцев прекращения издевательств, если русские сами издеваются…

Садовников щурится.

– Правильно сказал. А Егор, по-моему, без издевательств не может. Садист…

– Сможет! – стоит на своем Антон. – Я потребую…

– Если так, давай оставим. Не возражаю… Посмотрим… Вместе пойдем объявлять?

Антон досадливо отмахивается. Объявлять приказ, который отменяет его повседневные требования? Смешно, если не глупо. Нет, пусть это делает любимчик коменданта. Как все обернулось. Сумел подмазаться, стерва…

Федор только этого ждал. Зажав в руке список, он идет в барак. За дверями Федор проверяет, застегнут ли на все пуговицы френч, поправляет пилотку, придает лицу строгий, начальственный вид. Сейчас он их огорошит. Паразиты!.. Настал великий пост… Заноете…

В полицайской было жарко, как в паркой, и душно. Некоторые из полицаев и «лагерных придурков», разомлев от жары, спали, другие вяло переговаривались. Около остывающей печки сохли, разложенные на скамейке и табуретках, портянки и пилотки, ботинки и сапоги, френчи и шинели. За столом сидели лишь двое – Яшка Глист и Егор. Глист перебирал в картонном ящике тюбики масляной краски, а Егор с ложкой в руке склонился над «парашей». Равнодушно взглянув на Федора, они продолжали заниматься своими делами.

Федор, остановись посреди комнаты, набрал в себя воздуха и крикнул во всю силу легких:

– Подъем!

На всех трех этажах нар лениво зашевелились, поднялись головы с всклокоченными волосами. Что там еще за подъем? Что надо?

– Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна! – торжественно пропел Федор.

Егор положил ложку, отодвинул «парашу». Яшка Глист встал с тюбиком в руке. Из темноты нижних нар выставились похожие один на другого Лукьян Никифорович и Тарас Остапович.

Приказ слушают с нарастающим удивлением. Яшка Глист, узнав, что утром ему предстоит отправиться в яму, выронил тюбик. Стараясь унять дрожь в руках, Яшка прижимает их к груди, но руки все равно дрожат и дрожат. Егор встает со скамейки и, полусогнутый, неуклюжий, похожий на орангутанга, подступает к Федору.

Как только Федор смолкает, в комнате поднимается невообразимый гвалт. Одни соскакивают в подштанниках с нар, другие поспешно напяливают штаны. Каморные Крысы оказались проворнее всех. Они уже юлят около Федора, заглядывают в лицо:

– А как же нам, господин переводчик? – заискивающе спрашивает Лукьян Никифорович.

– Да, как нам? – повторяет Тарас Остапович. – Господин переводчик…

– Я не переводчик, а такой же комендант, как Антон.

– Извините, господин комендант… Не знал… Кто же из нас останется?

– Это что же, надсмешка? – басит Егор. – Как я пойду в комнату? Это не шутка!.. Придумали…

– Господин комендант, у меня сердце… Оставьте в кладовой. Прошу вас…

– У меня тоже сердце… Не надо, Лукьян Никифорович, прикидываться. Стыдно так, бессовестно…

– Я вовсе не прикидываюсь, Тарас Остапович! Конечно…

– Нет, прикидываешься!

– А я, говорю, не прикидываюсь! Вот к врачу схожу…

– Прикидываешься! Прикидываешься! – твердит с отчаянием Тарас Остапович.

Неразлучные друзья, единомышленники так озлобились, что готовы царапать друг друга.

– Гад буду, чтоб я пошел!.. – гудит, как в бочку, Егор.

Федору трудно удержать в себе торжество. Так хочется от души рассмеяться, сказать: «Эх вы, твари ползучие!..» Но вместо этого Федор окидывает строгим взглядом обступивших его полицаев, молча трясущегося Яшку Глиста, злобно шипящих друг на друга Каморных Крыс и говорит не допускающим возражений голосом:

– Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна не обсуждается, а выполняется! Кто остался в полицаях– забирает постели и расходится по своим комнатам! Через полчаса проверю!

5

Как-то санитар спросил у Садовникова:

– Олег Петрович, в шахматы колысь играли?

– Что это тебе на ум взбрело? – удивился Садовников.

– Играли чи ни? – настойчиво допытывался Иван с какой-то непонятной для Садовникова улыбкой.

– Играл… Правда, не ахти как, но играл.

– Гарно и не трэба. Так, лишь бы пересунуть эти самые… хфигуры. Больше ничого не трэба.

– Да в чем дело?

– Потим побачитэ… Надоила мне ца канитель. Хиба це маскировка? А вот шахматы – да…

И вот Олег Петрович и Бойков обновляют шахматы. А санитар нет-нет да выглянет из-за одеяла-занавески, чтобы еще раз полюбоваться своим трудом. Немалых хлопот стоили ему эти шахматы. Из принесенных по его заказу со стройки березовых чурочек он терпеливо вырезал фигуру за фигурой, раскрашивал их и доску огрызком химического карандаша, смазывал для блеска рыбьим жиром… Получилось неплохо. Правда, кони смахивают на нечто среднее между свиньей и гусем, но разве в этом суть. Суть в том, что теперь Олег Петрович может сколько ему вздумается беседовать с Федором, Никифором Бакумовым или своим земляком Степаном. И никаких подозрений. Что тут особенного? Да старик комендант только диву дастся. Русские играют в шахматы!

– Значит, ты сюда? Понятно… – подперев большим пальцем подбородок. Олег Петрович задумывается, – Так… Времени прошло порядочно, а сделано? Мало сделано, Федор. Что ж, я, пожалуй, рокирнусь. Вот так… Ходи… Плохо используем благоприятную обстановку. Никифор никак не подберет ключи к Цыгану. Да и с норвежцами как-то не получается. Так ходи!

– Сейчас… Дай подумать… – Федор берет двумя пальцами «фиолетового» слона, переставляет. – Осторожничаем мы. Забываем, после Сталинграда немцы стали уже не те. Теперь они опустили крылья.

– Ну, это ты брось!..

– Не брось, а точно говорю. Ты в яме не бываешь, а я вижу… Только Овчарка бесится. Еще злей стал. Брат у него в Сталинграде накрылся. Капуста говорил… Ты пошел?

– Да, вот этой пешкой…

Федор сейчас же отвечает ходом коня и говорит, не отрывая взгляда от фигур.

– А с денщиком я не валандался бы. Враз бы расколол сопляка.

– Это как же?

– Очень просто… После одного разговора в темном углу он станет ходить по струнке. Любое поручение выполнит.

– Уверен? – Садовников выпрямляется на табурете.

– Абсолютно. Больше ему ничего не остается… Надо как-то заглаживать старые грехи… Он не дурак. Понимает, откуда ветер тянет…

У врача ползет вверх левая бровь. Он снимает очки и встает из-за стола.

– Такие разговоры для меня нож острый. Честное слово!.. Шапкозакидательство никогда не приносило пользы. Так можно все погубить.

– А что губить? – снизу Федор вызывающе заглядывает в лицо врача. – Сам говоришь – ничего не сделали.

– И не сделаем при таком отношении… А головами поплатиться можем… Да, очень даже просто…

Из коридора слышатся неторопливые шаги. Они все ближе и ближе. Садовников поспешно садится, склоняется над доской.

– Чей ход?

– А черт его знает… – обиженно ворчит Федор. – Ходи ты…

Врач почти наобум переставляет фигуру. Так же наобум отвечает Федор. Садовников делает вид, что он весь ушел в игру. Не оборачиваясь на скрип двери и приближающиеся шаги, он думает: «Кто пожаловал?»

– О, забавляетесь! – говорит Бакумов. В его хрипловатом от простуды голосе удивление и еще что-то такое, чего Садовников сразу не может понять. Олег Петрович косится на Бакумова, который стоит в конце стола. В округлых глазах врач замечает блеск, который бывает, когда человек затаил в себе радость.

– Иван вот маскировку придумал, – говорит Олег Петрович, точно оправдываясь.

– Это не плохо… Остроумно, во всяком случае… – на синеватых губах Бакумова легкая улыбка. Бакумов окидывает взглядом приемную и почти ложится грудью на стол: – Людвиг, оказывается, коммунист. Был на конгрессе Коминтерна в Москве. Просит подробный план лагеря. На случай бомбежки…

Все трое молча переглядываются.

– Вот это дело! А ты говорил!.. – укоряет Федора Садовников. У него в левом глазу порхают под выпуклым стеклом искры радости.

– Виноват… – сдается Федор. – Сделаю за это план. Давайте бумаги.

Все трое обшаривают свои карманы. Врач находит сложенный вчетверо и уже изрядно потертый нелинованный листок. Федор достает карандаш, а у Бакумова нет ничего.

– Ну, что это за бумага, – недовольно морщится Федор, развертывая листок. – Надо как следует сделать. Не ударить в грязь лицом.

– Просил подробно нанести немецкий блок, – шепчет Бакумов.

Садовников понимающе кивает и зовет Ивана. Тот озадаченно скребет в затылке.

– У Антона в блокноте добрийша гумага… Тильки как ее визмешь?

– И нечего пытаться… – отмахивается Садовников. – Чтобы навлечь подозрения?..

– У Яшки Глиста альбом… Полуватман… Куртову он даст, – Федор вопросительно смотрит на Садовникова.

– Осторожней с Куртовым. Не по душе мне этот романтик. Пристал к девчонке… К чему?..

– Хороший парень, – уверяет Федор. – Я схожу?

– Подожди! Зачем тебе бумага? Для чего?

Федор на секунду задумывается.

– Для списка полицаев. Обер-лейтенант требует.

– Тогда к Куртову не обращайся. Сам попроси у Глиста. Не откажет.

Федор соглашается и уходит. Никифор занимает его место за шахматами. Окинув взглядом фигуры, говорит:

– Неважное у него положение. Проигрывает…

– Да мы так просто двигаем… Скажи Степану… Пусть поинтересуется, не ожидается ли сюда десант. Надо заранее к нему подготовиться… Не забывайте осторожности…

Федор возвращается с двумя листками голубоватой плотной бумаги, целлулоидной линейкой и остро заточенным фаберовским карандашом.

– Жался, стервец, но дал, – он садится за стол. Глаза оживленно поблескивают. – Не хватило смелости отказать. Все-таки начальство…

Садовников посылает санитара патрулировать коридор.

– В случае чего – запоешь «Галю», – наказывает он.

А Федор разлиновывает лист и пишет: «Список полицаев». А когда санитар выходит, он берет второй лист.

– Вы играйте, играйте… – говорит Федор. – Это будет не план, а схема без масштаба. Так… Начнем танцевать от ворот…

* * *

Остаток недели Федор работал старшим ночной смены, а с понедельника ему предстояло заменить Антона в дневной.

Бойков встал задолго до построения. Безопаской Антона тщательно выбрился, надел позаимствованную у повара Матвея комсоставскую гимнастерку, перетянулся широким ремнем.

– Ну, как? Якши?

Садовников придирчиво осмотрел Федора, поправил воротничок, одернул сзади гимнастерку.

– Ничего… Внушительно…

Антон еще лежал в постели. Он повернулся к Федору.

– Норвежек покорять собираешься?

Федор повел в его сторону блестящими от внутреннего напряжения глазами.

– А что? Не тебе одному…

И засмеялся, стрельнул лукавым взглядом в Олега Петровича. Засмеялся и Антон. Водянистые глаза стали жирными.

– Эту видал? – Антон кивнул на окно, в которое днем был хорошо виден белый дом на скале. – Ух, и чертовка!..

Бойков строго сжал губы.

– Как Егор, бьет?

– А черт его знает… – Антон все еще смеялся так, что на нем колыхалось одеяло. – Не замечал…

– Если бьет – пусть не обижается!..

– А что уставился волком? – Антон спустил на пол ноги. – Нужен мне Егор, как телеге пятое колесо. Брат он мне или сват?

Федор вышел. В коридоре его нагнал Садовников.

– Подожди. Ты смотри, не пори горячки!

Федор, опустив глаза, молчал.

– Понимаешь, Федор! Можешь столько дров наломать…

– С Егором все равно рассчитаюсь. Вытурю! Бакумовым заменим!..

– Умно надо… Чтобы комар носа…

– Постараюсь, Олег! – Федор ободряюще хлопнул Садовникова по плечу и четким пружинистым шагом ушел на построение.

Когда колонна прибыла на стройку, Федор отсчитал каждому мастеру пленных, назначил полицаев, а спустя некоторое время отправился проверять, как идут работы.

Полицаи, издали заметив его, начинали наседать на пленных.