Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Олег Петрович, Федор и я должны знать всех командиров взводов. Иначе нельзя. Вот Федор в ночной… Потом вдруг с одним из нас что-нибудь случится?

– Правильно, но предосторожность.

– С этим считаться не приходится. Я на своих людей надеюсь. И Федор…

– Если так, я не возражаю…

14

Что с Ингой? Жива или?.. Только не это. Нет, нет! Надо же было случиться… Хотя он, он во всем виноват. Забыл всякую осторожность, забыл, где находится. Старший барака!.. Ведь говорили… Дурной… И сам влип…

Так думал Андрей. Думал и днем, когда бросал в вагонетку камни, и ночью, когда под разноголосий храп товарищей смотрел широко открытыми глазами в потолок и не видел его.

После того трагического случая Куртов неузнаваемо изменился. Он осунулся, щеки запали, заострился подбородок, а все лицо почернело, точно обуглилось. Нередко случались дни, когда Андрей не произносил ни одного слова. Молча работал, молча шел в колонне, молча съедал баланду и молча ложился. Не надо было быть особенным психологом, чтобы понять: человек окончательно пал духом, надломился.

Федор Бойков вопреки советам Олега Петровича несколько раз пытался откровенно поговорить с Куртовым.

– Что так скис? Хочешь в ревир? Отдохнешь малость.

Андрей отмалчивался. Но однажды сказал хриплым голосом:

– Мертвому припарки не помогают. А я мертвый… Можно дышать, двигаться и быть мертвым. Живой труп… Представляешь?

– Представляю… Чего ж не представить… – У Федора холодно блеснули глаза. – За такие разговоры хочется по уху свистнуть. Честное слово!.. Ведь в бездействии и железо ржавеет. Замкнулся… Думаешь только о себе да об этой девчонке… И все. Больше не хочешь ничего замечать. Чудак!.. Надо не киснуть, а бороться. Уж немного осталось…

– Возможно, ты прав. Да… Без «возможно» прав, но всему бывает конец. Не могу я больше так… Не могу! Понимаешь?

– Ну и дурак! Придумал любовь. Ведь она просто жалеет тебя…

Федор ушел не попрощавшись. Но Куртов, кажется, не придал этому значения. Он лежал и думал. Думал об Инге, о себе. Она жалеет? А он? Что у него – негасимая любовь или жажда иной, настоящей жизни? А разве можно отделить одно от другого? Эта яма, штыки, камень… Нет! Он больше не может! Жить или умереть! Эх, если бы увидать Ингу, хоть на несколько секунд, одним глазом.

И он увидел ее.

…Угрюмый октябрьский день незаметно перешел в насыщенные водяной пылью сумерки. После двух налетов авиации норвежцы выселились из прилегающего к стройке района, и колонна движется улицей среди кладбищенского безмолвия. Справа и слева жутко чернеют в темноте груды разбитых домов. Вот разрез школы – немое свидетельство ужасов войны.

Колонна уходит вниз, огибая лагерь. Дорога становится все уже и уже. Слева – отвесно отесанная скала, справа – обрыв. Андрей идет крайним слева. Идет с неотвязным грузом раздумий…

Дорога настолько сужается, что пленным приходится прижиматься друг к другу. Конвоиры или смешиваются с пленными или, приотстав, собираются в хвосте колонны.

– Андре!

Андрей выпрямляется, как от сильного удара в спину. Что это? Галлюцинация? Неужели он сходит с ума?

– Андре!

Товарищи молча подталкивают его. В двух шагах от себя он с трудом различает две черные тени на черной стене. От тонкого аромата духов у Андрея кружится голова, рвется на части сердце, и он, кажется, теряет рассудок.

– Инга! Инга, – шепчет он, а больше сказать ничего не может.

Андрей находит ее узкие теплые ладони, крепко сжимает их и чувствует ответное пожатие… Если бы увидеть ее глаза…

Они стоят, а колонна бережно обходит их.

От внезапной вспышки фонаря девушки в ужасе прижимаются к стене.

– О, красотки! Фридрих! Вот чудо! Сюда! – конвоир пытается облапить Ингу. – Стой, милая! Не уйдешь!

Инга вырывается, ловко проскальзывает под руку конвоира. За ней – подруга. Они убегают. Их преследуют с нарочитым топотом, улюлюканьем и свистом, а после долго хохочут.

– Как их сюда занесло?

– Кажется, неплохие…

– Надо было крепче держать, Отто!

Лишь какие-то считанные секунды лицо Инги оставалось освещенным, но в памяти Андрея запечатлелась каждая черточка. Пожалуй, это произошло помимо его воли, автоматически. Никогда он не видел так близко Инги, и она оказалась куда лучше, чем он полагал, лучше той фотографии, которую порвал Федор. Как мгновенно страх в ее необыкновенных глазах сменился ненавистью, стремлением постоять за себя. Инга! И духи… Какой волнующий аромат. Ведь он артист, тонкая натура, умеет понимать и ценить прекрасное. И нельзя его равнять с другими. Он не может, как другие, месяцы и годы жить по-скотски. Не может! Нет!

* * *

На самой вершине горы, над деревьями в багряной листве, над развалинами домов, над морем стоит человек. Он поднялся для встречи с простором. Со дна лагерной ямы силуэт человека на фоне неба казался маленьким, но гордым. Андрей любовался им и тоскливо завидовал ему. Почему люди без крыльев? Вот подняться бы над проволокой, над горами…

– Что? Невесело?

Уголком правого глаза Андрей видит остановившегося сбоку унтера. Его присутствие неприятно.

– Сохнешь по зазнобе?

Андрей молча продолжает смотреть на вершину горы. Если бы можно было оказаться возле того человека.

– Пойдем!

Унтер за хорошим не приглашает, но Андрей почему-то не чувствует ни волнения, ни страха. Ему почти все равно. Лишь при мысли об Инге он ощущает легкое покалывание в сердце. Пронюхал, подлец! Ну и пусть. Унтер ничего не добьется. Андрей не видел Инги, не встречал.

– Пойдем! – унтер кивает головой, загадочно ухмыляется.

Андрею ничего не остается, как безропотно подчиниться.

Они минуют барак, подходят к воротам лагеря.

– Со мной! – бросает унтер, и часовой услужливо открывает калитку.

«Как просто все! – удивляется Андрей, выходя за проволоку. – Куда же? Неужели в гестапо?» В Андрее рождается страх. Он растет, растет. Андрею становится душно, жарко, а ноги не слушаются, «Да нет же, – старается успокоить себя Андрей. – Уже вечер, воскресный вечер… Хотя они, как филины, орудуют ночами»…

Идут рядом. Со стороны можно подумать, что они старые приятели. Унтер косится на Андрея. Ему приятно, что Андрей трусит. Это вселяет уверенность в осуществление задуманного.

Слева, глубоко внизу, остается стройка. В этой части города Андрей впервые. Здесь нет разрушений. Андрей с завистливым любопытством смотрит на встречных норвежцев, на уютные домики с большими светлыми окнами. Улица, спускаясь вниз, упирается в море. На тихой розоватой воде посапывает в ожидании пассажиров белый пароходик.

Унтер критически оглядывает Андрея.

– Вид у тебя неказистый, зарос весь… Зайдем в парикмахерскую.

– Зачем? – удивляется Андрей.

– Пойдем! Пойдем! – настаивает унтер.

И вот Андрей полулежит в вертящемся кресле. Оно почти в точности такое же, как в зубоврачебных кабинетах. Мастер-норвежец в белом халате любезно хлопочет над ним. Андрей с ног до головы закутан в белое. Он смотрит на себя в зеркало. «Какой я страшный… Даже самому противно. А когда-то девушки заглядывались на меня»…

Мастер, закончив стрижку, намыливает клиенту густую бороду. Намыливает не кистью, а руками. Это очень приятно, Андрей смежает от удовольствия глаза, а когда открывает их – встречается в зеркале со взглядом унтера, который сидит на диване.

– Компресс, массаж, одеколон! – приказывает унтер.

«Зачем эта канитель? Что ему надо? – думает Андрей в то время, когда мастер закрывает ему лицо парящей салфеткой. – Ух, черт, какое блаженство! Индивидуальная обработка? К политике кнута добавлен пряник?»

Парикмахер массирует Андрею лицо. Профессиональная любезность в глазах мастера сменяется настороженным недоумением. Он не может понять, почему все русские сидят за проволокой, а вот этого водят по городу, бреют, одеколонят. У мастера рождаются не добрые подозрения. Он с небрежностью брызжет в лицо Андрея одеколоном, срывает салфетку.

– Битте!..

Унтер расплачивается, и они уходят.

– Вот теперь другое дело… Если сменить обноски на доброе обмундирование – ни одна норвежка не откажется… – Штарке подмигивает и хохочет.

– Определенно. В лагерь даже пожалует, – иронизирует Андрей.

– Зачем в лагерь? У кого имеется голова, тот может гулять на свободе. Теперь совсем иные времена…

– Да, времена не прежние, – соглашается Андрей.

В маленьком павильоне у самой воды продают билеты на пароходик. Здесь же стоят красные весы-автомат.

– Становись! – унтер подталкивает Андрея на площадку весов, роется в карманах. На десятиоревую монету весы отвечают прямоугольным жетоном.

– Сорок один четыреста, – говорит унтер. – А было?

– Семьдесят шесть с граммами…

– Ого! Но при желании ты можешь восстановить свой вес за один месяц, даже быстрей. Станешь таким молодцом.

– Каким образом?

Унтер не отвечает. Он вертит в руке картонный жетон, подносит его к глазам.

– На каждом билетике у них имеется пожелание. На твоем вот о счастье… Как это перевести?.. «Не упускай возможности счастья». Хочешь познакомиться с центром города? Сходим в кино. У них без сеансов. В любое время заходят.

Андрей давно уже понял, куда клонит унтер. Старается, чтобы он продался. Почему именно ему предлагает? Считает слабее других? Кусок хлеба и относительная свобода в обмен на честь, родину? Ничего себе сделка. И как хватает совести предлагать… Считают русских за баранов.

– Ты с другими себя не равняй. Ты – артист, совсем иная натура… Я понимаю, как тебе трудно.

– Я слесарь! – возражает Андрей.

– Брось! – досадует унтер. – Я знаю больше, чем ты думаешь. В личной карточке можно все написать, бумага…

Пароходик, сделав рейс, снова причаливает. По трапу сбегают три девушки, сходит женщина с ребенком, мелкими чопорными шажками семенит высокий, сухой старик в черном котелке и с тростью-зонтом в руке.

– Господин унтер-офицер, идемте в лагерь, – предлагает Андрей.

Унтер поджимает тонкие губы.

– Не желаешь в кино? А водки хочешь? Русской водки? Мне это ничего не стоит. Слушай!.. Ты можешь повидаться с той девчонкой… из белого дома. Я помогу…

– Напрасно стараетесь, господин унтер-офицер. Я не подхожу вам. Сломано ребро, и вообще я весь изуродован. Неужели этого мало?

Унтер заметно веселеет. Ему кажется, что не все еще потеряно. Если хорошо постараться – то этот идиот спасует. За ним потянутся остальные…

– Чепуха!.. – смеется унтер. – Капитально подремонтируем. И ребро, между нами говоря, очень кстати. Тебе не придется думать о фронте. Будешь в караульной службе прохлаждаться. Немца заменишь.

– Да, это заманчиво… – Андрей после тяжелого вздоха добавляет: – Идемте в лагерь!

Унтер, щурясь, смотрит на противоположный берег неширокого залива.

– На площади, вон за тем зданием, памятник Григу. Недурная работа. Что ж, пойдем в лагерь.

Теперь Андрей идет впереди, а унтер чуть приотстает. Впрочем, Андрей не замечает этого. Он думает об Эдварде Григе и слышит мелодию. Как чудесно она сочетается с дикими скалами, фиордами, соснами, Ингой… Да, чтобы хорошо понять Грига, надо видеть Норвегию.

К лагерю они подходят, когда уже совсем темнеет. Вот то место, где Андрей встретил Ингу с подругой. До чего смела. Ни с чем не считается.

– Стой! – приказывает унтер. – Знакомое место, а? Вот давай и поговорим тут. Конечно, не так любезно. Хотя это зависит только от тебя.

Андрей рассеянно смотрит в темноте на унтера и слышит не его, а тихое задумчивое журчание ручья, отзвуки горного эха, видит скалы и сосны. Сосны… Под напором ошалелого ветра они лишь слегка клонят вершины и возмущенно шумят, шумят… «„Пер Гюнт!“ – догадывается Андрей. – Да, там такая музыка…»

– Ты онемел?! – Штарке зло дергает Андрея за рукав. – Завтра ты вступишь в освободительную армию! Утром мне отдашь заявление! При всех отдашь, на построении. Сделаешь, говори?..

Андрей слышит, как унтер расстегивает кобуру, и ему становится немного смешно. Конечно, унтер берет его на испуг, шантажирует «А если нет?..» – думает Андрей и все равно не ощущает страха. Удивительное спокойствие. Мысли работают четко, как хорошие часы.

– Господин унтер-офицер, вы так стараетесь, будто я в одиночку могу спасти всех вас. Это не по моим силам, честнее слово! Я понимаю, что поступаю неблагодарно. За трехлетние издевательства, за сломанное ребро, за выбитые вами зубы не соглашаюсь отдать вам свою голову. Да, я очень неблагодарный. Но что поделаешь, так уж воспитан. Родители виноваты и Советская власть…

Унтер молча сопит. Сопит под самым ухом. Почувствовав тошнотворный перегар табака и водки, Андрей делает шаг назад, угождая как раз на то место, где они стояли с Ингой.

– Обнаглел! Надеешься, не решусь? Пожалею?

Андрей поднимает голову. Что это? Ветер зашумел соснами на пригорке или ему кажется? И ручей!.. Откуда он взялся? Как звенит!..

Выстрел заглушает звон ручья в ушах Андрея. А через секунду ручей опять звенит. Но звенит все тише и тише и, наконец, совсем смолкает…

15

В 1940 году, вскоре после коварной оккупации фашистами города, французский самолет потопил легкий немецкий крейсер. Выскочив ранним утром из-за горы, бесстрашный экипаж на бреющем полете сбросил над бухтой всего одну бомбу. Она взорвалась в машинном отделении. Говорят, не потребовалось и минуты, чтобы крейсер, перевернувшись вверх килем, скрылся под водой.

Немцы вспомнили о крейсере лишь три года спустя. Вспомнили, очевидно, потому, что до зарезу потребовался металл. С помощью понтонов крейсер подняли, завели в военный порт, подтянули к берегу. И теперь здесь каждый день копошатся пленные.

В команду из тридцати двух человек угодил Цыган и Степан Енин. Цыгану, как и прежде, покровительствовал земляк, а за Степана замолвил словечко кладовщик Лукьян Никифорович.

Никифор Бакумов, передав Степану просьбу врача, посоветовал, как лучше сблизиться с Каморной Крысой.

Первое знакомство состоялось в кладовой, когда Степан попросил заменить пантуфли.

– Подошвы совсем раскололись… Ходить невозможно… Посмотрите, Лукьян Никифорович.

Такие просьбы почему-то всегда раздражают Лукьяна Никифоровича. Не оборачиваясь, он метнул к порогу пару сцепленных пантуфель, из которых левый оказался намного больше правого.

– От этого проклятого дерева ноги распухли. Нет ли помягче, Лукьян Никифорович… Уважьте, коллега, так сказать, из-за чувства профессиональной солидарности… А случатся сигареты…

Лукьян Никифорович в глубине полутемного склада живо повернул к Степану острое подвижное лицо.

– Что, педагог?

– Да, трудился, как говорят, на ниве народного просвещения.

Лукьян Никифорович, подойдя к дверям, поинтересовался, откуда Степан, что и где преподавал, сколько времени. Степану пришлось на ходу импровизировать. Он сказал, что родом из Воронежской области (ближе к Украине), что после окончания учительского института изъявил желание поехать на Алтай (романтика!). Там преподавал математику (она дальше всех от политики).

Лукьяну Никифоровичу понравилось, что Енин воронежец. Он улыбнулся, обнажив мелкие и острые зубы.

– Оказывается, соседи. Доводилось бывать в Воронежской области. И не раз… А вот выговор у тебя не воронежский. Ничего похожего. Удивляюсь…

Степану стало холодно, будто он попал на сквознячок. «Начнет допытываться… Дернуло меня…»

– С Бернардом Шоу, конечно, знакомы? – Лукьян Никифорович неожиданно перешел почему-то на «вы», – Читали? Помните, у него есть пьеса?..

– По-разному говорят, – с излишней, пожалуй, поспешностью перебил Степан. – Вы вот с Украины, а говорите чисто по-русски. А у меня мать хохлушка, отец русский. Гибрид, – Степан рассмеялся. – А когда учился, много пришлось потрудиться над своим языком. Я упорный.

Лукьян Никифорович сбочил седоватую голову, поскреб указательным пальнем щетинистый подбородок.

– Да, труд – великая сила. Ромен Роллам считал труд дыханием нашей жизни. Конешно… Кстати, какой носишь размер?

– Сорок первый, Лукьян Никифорович.

– Посмотрим… Посмотрим… Труд… Труд это, молодой человек, сердце человечества, – бормотал Лукьян Никифорович, заглядывая на полки. – Без труда люди не отличались бы от стада баранов. Труд – радость. Конешно…

– Несомненно! – угодливо вторил Степан, а про себя думал: «Болтун! Когда посылали в яму, так ты от этой радости увертывался, как собака от палки. А теперь запел»…

Лукьян Никифорович продолжал заглядывать на полки, поворошил ногой в углу кучу пантуфель и с нескрываемым сожалением на лице достал откуда-то пару ботинок.

– Только для коллеги. Да, придется ли еще войти в класс? Вы-то понимаете, что это значит. Вспомните первое сентября. Сколько радости, торжественности! Незабываемо!..

Кивая согласно головой, Степан крутил в руках ботинки. Это были советские пехотинские ботинки, аляповатые, из толстой кожи, на толстой подошве. Невольно подумалось о том, кто их носил. Где он теперь? На каких дорогах необъятной России служили ему эти ботинки, как расстались с хозяином? Сколько и кому служили еще? И теперь с заплатами, с набойками на носках они готовы исполнить до конца свой долг!

Обувшись, Степан встал, притопнул. Ботинки пришлись впору.

– Не знаю, как и благодарить вас, Лукьян Никифорович.

– Да чего уж там? Ладно… Чувство профессиональной солидарности… Вы, кажется, из первой комнаты? Там этот белобрысый паренек… Васек, кажется?..

– Есть такой. А что?

– Он ужасный. Невозможный грубиян.

Степан мягко возразил:

– Молодой, мальчишка… Какой с него спрос? Говорит, не отдавая себе отчета…

– Нет, это не так. Конешно… Ошибаетесь, дорогой, или берете под защиту. У него вредные мысли. Он… Он… – распаленный Лукьян Никифорович неожиданно смолк, а через секунду кисло улыбнулся. – Простите… Гибель Тараса Остаповича меня травмировала. Я стал таким раздражительным. Какая нелепая смерть! До сих пор не могу смириться…

Степан сочувственно вздохнул.

– Заходите. Кстати, после гибели друга я начал курить.

На следующий день Степан передал Бакумову весь разговор с кладовщиком, а вечером принес Лукьяну Никифоровичу две сигареты.

– О, коллега! – обрадовался Лукьян Никифорович и многозначительно посмотрел на Степановы ботинки. – Взбирайтесь сюда. У нас как раз интересный разговор. Обсуждаем, какой будет жизнь в нашей матушке России, когда она станет свободной.

– Да, это интересно, – Степан улыбнулся и полез на средние нары.

Записавшихся во власовскую армию в лагере иронически называли «спасителями». Их набралось около полутора десятков: Яшка Глист, Лукьян Никифорович, Егор, Дунька и другие. По приказанию унтера «спасителей» поселили в отдельной комнате, им выдавали двойную порцию хлеба и баланды, определяли на лучшие работы, лучше одевали. Унтер обращался со «спасителями» с подчеркнутой учтивостью, угощал сигаретами.

При встрече с матерым преступником всегда хочется найти в нем то главное, что отличает его от нормального человека. И Степану тоже хотелось разгадать души предателей. Впрочем, эта загадка оказалась не такой уж трудной. Дунька помешался на частной собственности. Он спит и видит собственную землицу, лошадушек. К тому же на Дуньку неотразимо действовала двойная порция хлеба и баланды… Егор тоже погнался за «жратвой». Ему лишь бы набить желудок сегодня, а что будет завтра – он не задумывается. Яшка Глист и Лукьян Никифорович ослеплены ненавистью к Советской власти. Они поступили логически. Кто сказал «А», тот должен говорить и «Б». Куда денешься?

«Спасителей» бесило то, что из пятисот с лишним пленных никто не захотел последовать за ними, и они оказались жалкими отщепенцами. Больше того, их ненавидели, презирали.

– Коллега! Вот вы там все время, среди людей. Скажите, какое настроение? Что говорят? Откровенно!.. – просил Лукьян Никифорович. Чтобы расположить к себе Степана, он прикурил сигарету, но после первой затяжки сморщился, закашлялся до слез.

– Возьмите. Так что же говорят?

Степан понимал, что с Лукьяном Никифоровичем надо держать ухо остро.

– А я особенно не прислушиваюсь, Лукьян Никифорович.

– Ну как же? Раз с ними, то невольно слышишь. Ты не беспокойся… Мне просто интересно. Конешно…

– Я понимаю, Лукьян Никифорович, что без всякого умысла. Ну, что говорят?.. Все ждут окончания войны.

– Как? – встрепенулся Лукьян Никифорович. – Ждут капитуляции Германии? Не бывать этому! Германия еще покажет себя. За ней весь цивилизованный мир. Ты думаешь, Америка и Англия заинтересованы в победе большевизма?

– Откуда мне знать, Лукьян Никифорович. Ведь мы живем, как телята в загоне. Я и дома больше интересовался уравнениями. А тут совсем не до политики.

Лукьян Никифорович заволновался, схватил Степана за отворот френча.

– Нельзя быть таким, дорогой коллега. Неужели ты не видел ужасов большевизма? Вспомните! Вспомните хорошенько! Большевизм – ужасная язва на здоровом теле русского народа. Большевиков надо уничтожать! Уничтожать всюду, без всякой пощади!

В ярости Лукьян Никифорович жарко дышал в лицо Степану, брызгал слюной. «Эх, двинуть бы в красную морду!» – подумал Степан и, охваченный чувством брезгливости, незаметно отстранился от кладовщика. А тот, спохватясь, замолк, с тяжелым вздохом попросил извинения.

– Нервы, дорогой. Мне думается, вы, коллега, честный человек. Я считаю своим долгом помогать честным. Вам надо выбраться из ямы. Я постараюсь. У господина Штарке чуткая душа.

Так Степан угодил в команду военного порта.

* * *

В зеленоватой воде ржавая коробка крейсера напоминает тушу огромного кита. Четыре укрепленные на берегу лебедки натужно скрипят, наматывая на барабаны тросы. Каждый трос толщиной почти в руку. Натягиваясь, как струны, они извиваются.

Сутулый немец с подслеповатыми слезящимися глазами заполошно бегает от лебедки к лебедке.

– Давай! Арбайтен! Бистро!

Здесь же, на берегу, стоят два вахтмана. – сегодня Пауль Буш и косоплечий, недавно присланный из Дойчланда старик. На вид старику давно перевалило за шестьдесят. Голова у него все время трясется. Трясется так, что на сухом, обложенном в елочку морщинами носу прыгают очки с толстыми стеклами.

Закинув за плечо карабин, старик с безучастным видом ковыляет на согнутых ногах мимо пленных. Посмотрев в его спину, кто-то заметил с сожалением: «Старику давно пора в богодельню, а его вот мобилизовали, винтовку повесили. Не от хорошей, видать, жизни такое»…

Степану новое место совсем не по душе. Он уже не раз проклинал покровительство Каморной Крысы. В яме было куда свободней. Там Федор, Никифор, Васек. Там он почти ежедневно получал от Людвига новости.

А тут, как на приколе. Шагу не ступишь. Знай крути и крути лебедку. Крути вместе со «спасителями». Они, черти, не очень ретивы к работе, больше стараются выехать на других. Егор при желании один сможет за восьмерых крутить лебедку, а он положит лапы на рукоятку и все, таскай его руки. Дунька вовсе увертывается от помощи своим лучшим друзьям. И каждый из «спасителей» так…

Цыган терпел, терпел и лопнул, устроил три дня тому назад скандал.

– Стой! К ядреной бабке такое дело! Хлеба, значит, и баланды в двойном размере, а работать дядя за вас, я и он. «Спасители»!

– Закрой хайло! – рявкнул Егор. – Или я сам заткну!

Цыган оказался не из трусливого десятка. Ласково ехидным голосом он заметил:

– Кончилась масленица, настал великий пост. Было время – затыкал, а теперь вот мантуль, продажная тварь, на союзников, спасай!

– Гляди! Да ты очумел, господь с тобой! Мы не работаем! Наговор! Истинный господь, наговор! Ишь, воду мутит. Привыкли там! Зависть заела! – фальцетил Дунька, предусмотрительно прячась за широкую спину Егора.

– Что за крик? Почему не работаете? – строго спросил мастер. – Работать!

Подошел Пауль Буш. Выслушав Степана, он, покачивая головой, горько усмехнулся и предложил Соломоново решение: поставить добровольцев на отдельную лебедку. Мастер тоже усмехнулся и согласился.

– Вот так-то лучше, – удовлетворенно ворчал Цыган. – Пусть там как хотят… Не было, говорят, у кумы заботы, да обзавелась поросенком. Так и я с земляком маюсь. Сует он меня, разнесчастного, в каждую дыру. Сюда вот пхнул. А что тут? Ни пуха, ни шерсти. Не будь Никиша – давно бы богу душу отдал. Никиш мой спаситель, а не те вон. Позорят, подлецы, весь русский народ.

…Степан вместе со всеми крутит лебедку и время от времени посматривает на Буша. Что с ним сегодня? Пауль сам не свой. Головы не поднимает. Вот закурил и сел на чугунную тумбу, хотя сидеть конвоиру строго запрещено. Не на фронт ли его отправляют? Сколько уже отправлено. Судя по оставшимся тут теперь немцам можно подумать, что вся Германия заселена дряхлыми старцами да уродами. Да, невеселые, кажется, у фюрера дела. Но что же с Паулем? Неспроста он такой. Что-то случилось.

– Ребята, я прогуляюсь в уборную?

Цыган соглашается:

– Давай, а потом я прошпацирую. Хорошие, видать, ребята эти, французские летчики, но пожалели еще одну бомбу. Тогда бы нам не пришлось морочиться…

Хотя лебедки не останавливаются, мастеру не нравится, что пленные без конца ходят в уборную. Протирая тыльной стороной большого пальца слезящиеся глаза, он что-то бубнит, потом с легкой досадой машет рукой, дескать, вечная история, проваливай.

Степан подходит к Паулю, который по-прежнему сидит на чугунной тумбе.

– Гер вахтман, латрин.

Пауль медленно поднимает голову. В глазах тоска.

– Что сказал?

Степан вполголоса сообщает, что под предлогом уборной он отпросился поговорить с ним.

– Поговорить…

Пауль медленно встает, поправляет за плечом карабин.

До уборной не меньше двухсот метров. У причала щуками вытянулись две подводные лодки, за ними зеленоватой глыбой покачивается эсминец. Где-то бойко стучит катер. Справа – приземистые и длинные строения неизвестного Степану назначения. На пригорке повсюду торчат стволы зениток.

– Что случилось, Пауль?

Пауль не отвечает.

Степан придерживает шаг, и Пауль почти равняется с ним. У него кривятся побелевшие губы, а глаза наполняются слезами. Сдавленным, чужим голосом Пауль говорит:

– Я остался одни… Ни жены, ни сына… Чего боишься, то обязательно приходит.

Пожалуй, нет ничего труднее, как мужчине утешать мужчину. Что скажешь? В такие минуты все слова кажутся пустыми, никчемными.

– Зачем теперь жить? Какой смысл? – На небритую щеку Пауля медленно выкатывается слеза. – И никому нет дела. Ужасная машина этот фашизм. Гильотина…

Степан оглядывается, не грозит ли откуда опасность. Кажется, нет: безлюдно и тихо. Степан правой рукой крепко сжимает левую Пауля.

– Нельзя так, Пауль! Крепись! Силы нужны для борьбы.

– Я думал – не переживу эту ночь. Столько думал, что и теперь голова разрывается. Меня скоро должны отправить на фронт. Там я сразу пойду к русским. Хватит!

16

Денщик чистит на крыльце сапоги унтера. Они до самых ушек заляпаны грязью. «Где его черти носили?» – ворчит про себя Аркадий. Он плюет на щетку, в ярости усиливает взмахи, но капли жидкой грязи так присохли, что денщика вскоре пробивает пот.

Тяжело вздохнув, он опускает щетку, с ненавистью смотрит на сапог, вздетый на левую руку. Что за бурые пятна? Это не грязь. Аркадий подносит сапоги к глазам. Кажется, кровь. Кровь! Откуда? Вон оно что! Теперь понятно, почему унтер чистил утром пистолет…

Увидев Зайцева, Аркадий с усердием набрасывается на сапог, трет его и весело насвистывает.

Антон подходит к крыльцу медленно и, кажется, нерешительно.

– Господин комендант! – Аркадий приветственно потрясает над головой щеткой. – Наше вам! Что-то давненько не заглядывали?

На такое бурное приветствие Антон отвечает сдержанно, даже холодно. Он, кажется, не получает удовольствия от того, что Аркадий навеличивает его «господином комендантом».

– Унтер-офицер у себя?

– Там, господин комендант, у себя…

Антон, опустив голову, проходит в коридор. Аркадий еще некоторое время трет сапог, потом осторожно проходит в свою комнату. Плотно прикрыв дверь, он, не снимая с руки сапога, тихо присаживается на топчан, припадает ухом к переборке.

– Ты что глаза все время прячешь? – спрашивает унтер спокойным, почти дружественным тоном.

– Нет, я ничего… – увертывается Антон.

– Смотри на меня! Вот так! Что, совесть нечистая?

Антон молчит. Аркадий не видит Антона, но представляет его. Трусит он, поджилки дрожат…

– Да, кстати!.. – спохватывается унтер. – Не слыхал, что говорят о Куртове? Куда делся твой землячок?

– Не знаю… Говорят, вчера вы вместе пошли из лагеря.

– Хм… Правильно говорят… Вот черти! Все знают… – удивляется унтер и спокойным голосом добавляет: – Нет твоего землячка. Подлец оказался, большевик. Глаза! Глаза сюда! Финтишь? Перекраситься задумал, пустая башка? Не выйдет! Ты еще в Польше сжег за собой мосты. Думаешь, большевики простят политрука? Иль ты забыл? Но большевики не забудут, будь покоен. Понял?

Антон молчит. Молчит и унтер. Так длится несколько секунд.

– Закуривай, – дружеским тоном предлагает унтер. – Слушай, Антон, ты когда пил водку?

– Не помню… На фронте…

– Так я угощу… Сейчас, айн момент… Где Аркаша? Хотя ладно, я сам…

Аркадий слышит, как открывается дверца буфета, как звякает стекло.

– Ты, конечно, стаканом? Все русские так… Антон, я хорошо вижу грань между русскими и большевиками. У меня тонкий нюх. Давай! За счастье!

Они пьют, крякают и, чавкая, чем-то закусывают.

– Люди иногда похожи на слепых щенят, не видят своего счастья. Честное слово! В нашей армии обер-лейтенант фигура, да какая фигура! А ты, кажется, обер-лейтенант?

– Я, кажется, пьянею… – язык Антона заметно заплетается. – Давно не пил… Вот вы сказали, господин унтер-офицер, земляк… А какой он мне земляк? Да пошел он к черту, морда! Ничего общего… И вообще ничего общего… Ни с кем… Я сам по себе, как волк. Все они, морды, меня ненавидят. А я ненавижу их. А что мне больше остается?

– Выпить еще. Вот сигареты. Ты сам во всем виноват: обособился, слюни распустил. Лагерю нужен сильный человек. Такой, чтобы повел за собой всех.

Антон пьяно и потому бесцеремонно смеется.

– Поздно хватились, господин унтер-офицер. Теперь не поведешь. Теперь надо все ломать и перемешивать, Тогда может…

– Сломаем! Думаешь, мне жаль большевиков? Ты только возьмись, возглавь!

…Когда Антон и унтер выходят на крыльцо, денщик наводит блеск на сапоги. Делает он это старательно и, кажется, даже увлеченно. Поставив сапог на лавочку, он проводит по нему бархатной лентой и, отступив, любуется.

– Горит! Зеркало!

– Аркашка! Путцен?[54]54
  Чистить.


[Закрыть] —Антон бессмысленно машет руками и бессмысленно смеется. Унтер снисходительно улыбается. Он помогает Антону сойти по ступенькам.

– Иди, ложись! Не болтайся!

– Слушаюсь! – Антон попытался козырнуть, но, безнадежно махнув рукой, тоскливо затянул: – Вот умру я, умру я, похоронят меня…

– Здорово набрался, – заметил денщик так, будто завидовал Антону.

– Да, набрался… – Штарке задумчиво смотрел на уходящего к бараку Антона. Обернувшись к денщику, он сказал: – Пойдем-ка поговорим.

Аркадий не понял, а скорее почувствовал, что унтер намеревается продолжить разговор, начатый с Антоном. Настает то страшное, чего денщик в последнее время боялся. Боялся так, что вскакивал по ночам и, сидя на жесткой постели, подолгу думал. Тесная комнатка с низким потолком казалась ловушкой. Что делать, как увильнуть от этой чертовой власовщины. За отказ определенно поплатишься жизнью. А товарищи? Олег Петрович говорит, что теперь именно он нужен как никогда, и он сам понимает, что нужен. Да, он оказался припертым к стене. Не выкрутиться…