Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Электрик смущен. Он усиленно крутит в руках плоскогубцы.

– У каждого бывает оплошность… Я утром погорячился. Не докладывай коменданту… Вычеркните… Мы как-нибудь уладим…

– Хорошо. По вашей просьбе я вычеркну…

Электрик благодарно кивает.

8

Со сторожевой вышки Пауль Буш охраняет лагерь. Охраняет беспечно, лишь потому, что приказано охранять. Он знает, что русским деваться некуда. Куда побежишь, если кругом море, а в городе на каждом шагу солдаты или цивильные немцы.

День выдался на редкость солнечным. Разноголосо, но одинаково восторженно щебечут птахи, а под вышкой бледно зеленеет между камней трава…

Солнце ухитрилось заглянуть и под крышу вышки, греет щеку Пауля с синевато пробивающейся щетиной. Пауль прикрывает от удовольствия глаза. И кажется ему, что он не в далекой и чужой ему Норвегии, а в родном Эссене, дома. Из кухни доносится шипение и вкусные запахи. Там бойко хлопочет сияющая от счастья Аннет, а Пауль забавляется со Стефаном. Малыш ползает на полу. Ему ужасно хочется встать. Он цепляется за брюки отца, приподымается и оседает. Робеет. Умоляющим взглядом малыш просит помощи у отца. Тот подает сыну палец. Стефан жадно хватается за него одной ручонкой, потом другой, напрягая силы, встает. Надувая на губах пузыри, он старается подойти к отцу, но потешно шагает куда-то в сторону…

На балконе серебристого дома появляется девушка. До нее не больше тридцати метров. Пауль пристально наблюдает за каждым ее движением. Она выносит из комнаты цветы, расставляет их на скамейке, поливает. Вода сверкает под солнцем. Когда девушка склоняется над цветами, золотые кольца волос скатываются с плеч, закрывают лицо. Резким движением головы девушка отбрасывает их, но они снова скатываются.

Пауль любуется девушкой. Она чем-то напоминает ему Аннет в ту воскресную прогулку, когда она была еще Аннет Крюгер. Маленький, времен кайзера пароходик изо всех старческих сил бил плицами по ласковой воде. Мимо плыли виноградники, красные черепичные крыши. Плыли медленно, величаво. Рейн смеялся, и Аннет смеялась…

Вскоре после этого Аннет Крюгер стала Аннет Буш. Счастливые, они почти не замечали происходящего вокруг. А происходило ужасное. Фашисты напористо рвались к власти. Ему никогда не нравились эти наглые молодчики с непомерными притязаниями. Он и Аннет никогда не верили в обещанные Гитлером блага, они надеялись только на свои руки. Фашисты до истерики кляли русских, а ему русские совсем не мешали. Ему нравилось, что русские разогнали капиталистов и строят новую жизнь. Строят так, как им хочется: они хозяева.

Русские были далеко, а свои коммунисты рядом, на заводе. Пауль видел, что они добиваются того, чего хочется ему и всем рабочим. И Пауль всей душой поддерживал коммунистов. После, когда фашисты дорвались до власти, он за это чуть не поплатился…

Пауль Буш регулярно каждую неделю получает письма из Германии. В них Аннет подробнейшим образом описывает забавные похождения двухлетнего Стефана, а потом, как бы между прочим, перечисляет знакомых, которые навсегда остались в России. Их становится все больше и больше.

Аннет благодарит всевышнего за то, что он не оставляет их своим покровительством (Норвегия – не Восточный фронт).

Письма пестрят междометиями, восклицательными знаками, многоточиями… Пауль хорошо понимает, что хотела сказать жена: она проклинает войну, тоскует о нем.

Буш тягостно вздыхает. Чтобы не тревожить его, Аннет умалчивает о воздушных налетах. Но город бомбят. Слухи об этом просачиваются в газеты, в многословную болтовню радио, а возвращающиеся из отпусков солдаты подробно рассказывают об ужасных разрушениях. За безумства фашистов Германия расплачивается своей кровью. Только бы бог сохранил Аннет и Стефана. Если что, он сойдет с ума. Нет! Нет! Избавь, господь!..

…Выстрел рвет устоявшуюся до дремоты тишину. И почти одновременно звенит, падая и разбиваясь на более мелкие осколки, стекло. И все это так внезапно, неожиданно, что Пауль первое мгновение не может ничего понять. По легкому облаку сизого дыма он догадывается, что стреляли с противоположной вышки. Там Шульц. В кого же?..

Пауль окидывает взглядом безлюдный лагерный двор. Там тихо, спокойно. Он слегка поворачивается и видит девушку-норвежку. Зажав руками правое плечо, она сильно качнулась назад, в сторону и рухнула грудью на перила.

Упал со скамейки и разбился цветочный горшок. Кольца золотых волос свесились над балконом.

Из комнаты всполошно выскакивает полная пожилая женщина, с воплями бросается к девушке, пытается ее поднять.

Если бы можно было, Пауль шаром скатился бы по крутой лестнице, чтобы помочь несчастной. Проклятый Шульц!

* * *

Штарке вынимает из кобуры пистолет, кладет его перед собой на край стола, пристально смотрит на Куртова.

– Мне ничего не стоит отправить тебя на тот свет! – унтер слегка похлопывает ладонью по вороненой стали пистолета.

Андрей стоит по другую сторону стола. Он молчит, уставясь в пол.

У дверей замер навытяжку Шульц, тот самый молодой красивый вахтман, который пристрелил Жорку.

– Так скажешь? – унтер подбрасывает на ладони пистолет.

У Андрея бегут сверху вниз по спине мурашки. Это не пустая угроза, вызванная желанием добиться признания. Нет, унтеру действительно ничего не стоит застрелить. Андрей это знает. Разве он не видел расстрелов, а самому разве не сломали ребро? Ему страшно. Страх так велик, что Андрею кажется – вот-вот он потеряет власть над собой, сдастся.

– Мне нечего больше говорить. Я все сказал.

Унтер крякает от злости, обращается к вахтману:

– Шульц, скажи еще ты этому болвану. Мне он не верит.

Вахтман щелкает каблуками и четко докладывает. Он видел, как девушка махала, потом бросила белое. Несомненно, это была записка. Кстати, раньше он тоже замечал… Он понимает, как это опасно…

Досадливым взмахом руки унтер останавливает вахтмана. Переводит и спрашивает:

– Где записка? Давай сюда! Не дожидайся, когда я потеряю терпение. Где, говорю, записка?! Не валяй дурака!

– Ее не было. Я не видел.

– Не видел! – хмыкает унтер.

– Нет.

– Так я покажу!.. Увидишь!..

Унтер не спеша обходит стол, в упор смотрит на Андрея колюче прищуренными глазами. Андрей непроизвольно сжимается, втягивает голову в плечи. Сейчас наступит то страшное, которое было с ним после побега. И все равно он не выдаст Инги. Нет, ни за что! Неужели вахтман убил Ингу?

Зажатым в руке пистолетом унтер бьет Куртова в скулу. Тот мгновенно валится. Штарке пинает его.

– Раздевайся!

У Андрея глаза застлало туманом, а на щеке что-то теплое-теплое. Сидя на полу, он проводит ладонью по щеке. Кровь. Но почему она такая черная? Значит, конец, финиш?.. З ярмарки едимо…

– Раздевайся! – повторяет Штарке.

Андрей носком башмака задевает за пятку другого, сбрасывает. Сидя, расстегивает френч, штаны.

– Снимай все! Нижнее снимай!

Андрей уже не удивляется. Спокойно, как о чем-то постороннем, он думает, где расстреляют его. Здесь не должны. Куда-то выведут.

Он стоит, стесняясь своей наготы, смотрит, как вахтман под руководством унтера исследует его одежду: выворачивает карманы, прощупывает швы, обшлага френча. Вахтман передает унтеру старенькую записную книжку, огрызок карандаша, обломок расчески. Унтер, полистав книжку, отрывает обложку. Как хорошо, что Федор порвал тогда фотографию. А записку он успел проглотить. Что она писала?

Унтер ногой отбрасывает к стене одежду Андрея, приказывает.

– Отведи его!

Вахтман понимающе кивает.

– Где прикажете, господин унтер-офицер?..

– Что? Что прикажете? – сердится Штарке.

Вахтман косит глаза на карабин, внушительно брякает им о пол.

– В карцер пока!.. Так и веди!

Вахтман прикладом выгоняет Андрея во двор. Здесь по-прежнему светит солнце и поют невидимые птички. Денщик встречает на крыльце Андрея сочувствующим взглядом. Аркадий хочет что-то сказать, но вахтман плечом грубо отталкивает его. «Вот гад! – негодует Аркадий. – Забыл, как сигареты клянчил»…

Опустив голову, Андрей идет по двору, мелкая острая щебенка режет босые ноги…

Вскоре возвращается из города обер-лейтенант Керн. Штарке обстоятельно докладывает ему о происшедшем.

– А девушка? – интересуется комендант.

– Ранена в плечо. Ее взяла скорая помощь.

– Уже сообщили о случившемся?..

– Нет еще, господин обер-лейтенант, но придется… Дело серьезное.

Керн, заложив руки за спину, ходит по комнате. Штарке, не поворачивая головы, следит за ним от стола настороженным взглядом. Седые лохматые брови Керна нахмурены, лицо мрачное. Он явно недоволен. «Слишком сердоболен старик, – думает Штарке. – Не понимает, что гуманизм для нас – вредное явление атавизма мешает достичь цели».

Комендант подходит к окну, распахивает раму. В комнату врываются солнце, пьянящий воздух, птичьи голоса.

– Штарке, можно подумать, что вы никогда не были молодым Я старше вас, но весну чувствую.

– Я тоже, господин обер-лейтенант…

– Тем более… Представьте себе молодого парня. Как он томится сейчас за проволокой. А тут девушка… Не понимаю, что нашли вы серьезного. Нельзя поддаваться мнительности, не верить в свои силы.

– Господин обер-лейтенант, у меня есть прямые указания…

– Ну и что? – перебил с досадой обер-лейтенант.

Ему окончательно надоели постоянные намеки Штарке на свою причастность к гестапо.

– Если позволить норвежцам и русским объединить ненависть к нам, может получиться…

– Чепуха это, Штарке! – вспылил обер-лейтенант. – Я солдат и верю в силу оружия. Любая безоружная ненависть бессильна против одного автомата. Утром отправите этого парня на общие работы! А девушку оставьте! Стыдно нам размениваться на мелочи.

Унтеру ничего не оставалось, как щелкнуть каблуками и сказать:

– Яволь!

Вечером Андрею бросили в карцер одежду, а утром вывели на построение.

Встав в строй, Куртов потянулся взглядом к белому дому. Но дверь балкона оказалась наглухо забитой досками.

Жильцы покинули дом.

9

Антон ушел в ночную, и Федор с Олегом чувствуют себя свободно. Лежа на топчане, Федор наблюдает, как врач разжигает печку. Сухие короткие чурочки (их принесли со стройки) почему-то никак не хотят разгораться. Олег Петрович уже несколько раз щелкал Федоровой зажигалкой, а теперь усиленно дует в печь. От вымахнувшего из дверцы дыма врач усиленно морщится, сдернув очки, трет слезящиеся глаза. Положив на пол очки, опять начинает дуть.

– Отец-то кем у тебя был? – с улыбкой спрашивает Федор. – Фармацевт?

– А что? А-а, – тянет Олег Петрович, поняв, что Федор намекает на его непрактичность. – Да они сырые, что ли?

– Ну-ка, – Федор проворно соскакивает с топчана. – Возьми очки. Раздавишь…

Он поправляет дрова, захлопывает дверцу, приоткрывает поддувало. Очень скоро дрова начинают весело постреливать, печь гудит, дышит теплом.

Олег Петрович сидит у стола, переставляет без всякого смысла шахматные фигуры.

– Мать у меня… Тряслась надо мной, всякую инициативу сковывала. Помнится, собрались на рыбалку с ночевкой. Где там!.. Не пустила… Так не видал Никифора?

– Видал, а поговорить не удалось. Он подойдет.

Вскоре из коридора доносятся шаги, твердые, размеренные, как удары маятника. Федор и Садовников переглядываются. Это не Бакумов.

Дверь открывается. Обер-лейтенант! Федор и Олег поспешно встают. Зачем бы это?..

Керн небрежным взмахом руки дает знак, что можно садиться. Окинув комнату взглядом, он замечает шахматы.

– О, шахшпиль?[52]52
  Шахматы.


[Закрыть]

Керн внимательно рассматривает фигуры. Строгое лицо добреет. Санитар не ошибся – старик приятно удивлен.

– Сами сделали? Кто играет?

– Арцт, я, Антон… А вы, господин обер-лейтенант?..

– Да, только, конечно, хуже вашего Алехина.

– Возможно, сыграете? Со мной или вот с арцом?

– Хочется старику мат поставить? Ну что же… – обер-лейтенант садится к столу, а Федор ловко расставляет фигуры. Белые отдает коменданту, но тот протестует:

– Нет. Давайте, как положено… Кому достанется…

Федор выставляет перед комендантом кулаки с зажатыми пешками. Белые достаются Керну.

– Я заранее предвидел, господин обер-лейтенант…

На сморщенных губах Керна скупая улыбка.

– Похвальная прозорливость, Федор.

– Садись, Олег… – предлагает Федор. Смущенный Садовников отступает от стола.

– Нет, ты уж сам… Ну его…

Игра начинается. Наблюдая за ней, Олег Петрович советует:

– Не упорствуй. Не порть старику настроения.

– Что он сказал? – Керн достает сигареты, предлагает Федору и Олегу. – Так что он?..

– Ничего особенного, господин обер-лейтенант. Ход подсказывал.

Керн шутливо грозит Федору пальцем.

– Неправда. Он советовал не обыгрывать меня. Правильно?

Федор, смеясь, опускает голову.

– Вот вам нельзя отказать в прозорливости, господин обер-лейтенант. Ваш ход.

– Без нее можно было догадаться…

Садовников садится на топчан, курит, потом снова подходит к столу.

– Напомни еще раз об Овчарке…

– Ладно. Молчи.

Партия затянулась. Керн играл цепко и довольно изобретательно. Федору только с большим трудом удалось добиться почетной ничьей.

– Еще, господин обер-лейтенант?

– Боюсь, что следующую проиграю.

– Господин обер-лейтенант, тот мастер, Макс Гляс… Опять сегодня бушевал… До убийства, правда, не дошел…

Комендант грустно качнул головой и встал. Подойдя к двери, задержался. Федор, увидев на столе забытые сигареты, протянул их Керну. Тот молча отстранил пачку.

– Мне очень трудно что-либо предпринять. Даже невозможно. Кто может помешать патриоту выражать свои чувства? Такие времена, Федор. Теперь много странного.

* * *

Бакумов уже третий раз заглядывал в окно комнаты. «Принесло… Расселся»… – мысленно ворчал он на коменданта. Всегда спокойный, уравновешенный, Бакумов теперь явно нервничал. Нетерпелось поскорее рассказать о том, как выполнено поручение Олега и Федора, порадовать их.

Сегодня, уже перед самым концом работы, когда уставшие немцы становятся менее бдительными, Степан свел Никифора с Людвигом. Разговаривали около входа в трубу на бешеном сквозняке. Степан с посиневшим лицом торопливо и не всегда умело переводил.

– За тыл можно не беспокоиться, – сказал Людвиг– Мои товарищи свистнут… Он коммунист?

– Да, был… – немного замявшись, Бакумов добавил: – И теперь считаю себя коммунистом.

– Понятно, – кивнул Людвиг. – Дело ведь не в партийном билете, а в убеждении.

Степан, переводя слова норвежца, добавил от себя:

– Вы покороче. Нашли место для теоретических рассуждений.

– Ничего, успеем, – спокойно сказал Бакумов. – Капуста больше сюда не заглянет. А в случае чего – ты уходишь в трубу, я остаюсь… Переводи, да получше.

Бакумов говорит, что русские хотят бороться. Нельзя сидеть сложа руки. Совесть не позволяет… Братья умирают… Помогайте нам. Давайте вместе… Мы информируем лагерь о положении на фронтах. Выполнили вот ваше задание в порту. Но этого мало. Большое дело нужно, настоящая борьба.

Людвиг слушал. Когда Степан перевел последнюю фразу, он, высокий, сильный, схватил Никифора за руку, сказал восхищенно:

– Удивительные вы, русские! Если есть ад, он не страшнее лагеря. А вы не потеряли мужества! – Людвиг, вспомнив о том, что Бакумов не знает немецкого, глянул на Степана. – Штепан, скажи… Борьба нарастает. Предстоят большие дела.

Приглушив голос, норвежец отступил, вынул из кармана комбинезона пустую трубку. Посасывая ее, заговорил обрывистыми фразами. Скажет и, ожидая, когда Степан переведет, причмокнет губами о мундштук. А Степан забыл о прокалывающем тело сквозняке, о том, что каждую секунду может свалиться, как снег на голову. Капуста или вахтман…

– Он уже говорил – скоро начнутся налеты. Это точно… Союзники намерены выбросить десант. Надо готовиться к его поддержке. Около лагеря высокая гора… Три красные ракеты над ней будут сигналом. Да, сигнал к совместному выступлению. Они поддержат нас. Говорит, что могут помочь оружием. Немного, конечно… Несколько пистолетов и гранат… Гранаты самодельные… Остальное в бою… Время опасное. Если с ним что случится, надо обратиться к Ивару. Он гнет арматуру… Высокий, хромает на левую ногу. Следует сказать: «Привет от Людвига»… Может случиться, некоторым нашим товарищам будет угрожать опасность. Они могут бежать… Укроют… Надежно укроют… Все…

Степан облегченно вздыхает.

Оказывается, уже совсем темно. С минуты на минуту шабаш.

В недрах грубы цепочка лампочек прожигает черноту, и сейчас же на вогнутой бетонной стене обозначаются две плоские тени. Они скачут одна перед другой, точно отплясывают «Барыню». Это невидимые товарищи Людвига выгоняют из себя холод.

– До свиданья, Людвиг! – Степан старается вложить в рукопожатие все свое радостное волнение, горячую благодарность. Как здорово, черт возьми! У Степана слегка кружится голова. Ему весело и немного страшно.

– Шагай, – говорит Бакумов, – а я чуть после.

Он тоже крепко жмет руку Людвигу.

…Из коридора жилого барака Бакумов видит, как уходит в свой блок комендант. Под сапогами туго поскрипывает галька. Прямой, с завидной для своих лет осанкой, старик минует внутренний двор. Часовой заранее открывает ему калитку, вытягивается… Ушел. Бакумову только того и надо. Он скрывается в умывальнике, оттуда переходит в ревир, стучит в дверь комендантской.

– Да, – отзывается Федор.

Прежде чем рассказать о встрече с Людвигом, Бакумов косится на окно.

– Со двора видно все… Как на витрине…

– Действительно… – соглашается Федор. – Сказал бы санитару…

– Что? Тюль или бархат повесить? – иронизирует Садовников.

– Да Иван придумает… Такая башка… А, впрочем, плевать… Вон шахшпиль… Скоро своей тени будем бояться, – Федор, опустясь на корточки, открывает печку, сердито бросает в нее куски разбитого брикета угля. От близкого пламени его скуластое лицо бронзовеет, а шрам на щеке становится алым.

Федор и Садовников по-разному слушают Бакумова. Олег Петрович чуть прищурился, склонил над доской голову. За все время он ни разу не поднял на Бакумова глаз. Если снаружи посмотреть в окно, то покажется, что он усиленно обдумывает какую-то замысловатую шахматную комбинацию.

Федор же то подходил к столу, то прохаживался по комнате. От волнения губы у него вздрагивали.

– Вот это мне нравится! – он довольно потер руки. – Давно пора идти в народ. Мы превратились в каких-то сектантов.

– Я не совсем согласен, – Садовников вынес далеко вперед ферзя и посоветовал Бакумову – Двинь какой-нибудь. Просто не было необходимости… А теперь она появилась. Хорошо, братцы! Даже больше, чем хорошо. Организацию мы расширим, но сделать это надо с умом.

Садовников сообщает свои соображения. Говорит не спеша, обстоятельно. Чувствуется, что он заранее многое обдумал, взвесил. Состав штаба подпольной группы Олег Петрович предлагает ограничить троими: Никифор, Федор и он. Больше – нет смысла.

– С ростом организации возрастет опасность. – Садовников останавливает глаза на Федоре. Смотрит пристально и, кажется, с укором. – Пренебрегать своей жизнью глупо. Еще глупее пренебрегать жизнью товарищей.

Федор недовольно крякает. Видно, что он хочет что-то возразить.

– Это я так… На всякий случай… – на губах врача недолгая и легкая улыбка. – Каждую комнату мы превращаем в боевой взвод.

Садовников опять пытает взглядом Федора, потом Бакумова. Те слегка наклоняют головы. Они согласны.

Федору становится жарко. Он расстегивает воротник, распахивает френч. Вот оно, настоящее дело! Подступает… Бить! Это куда лучше, чем паясничать перед фашистами, играть в прятки. Федору представляется, как с пистолетом в руке он бежит по косогору. За ним гулкий топот товарищей. Выстрелы, взрыв гранаты…

– Подбираем двенадцать командиров взводов. Самых надежных из надежных. Шесть знают тебя, Федор, шесть – Никифора, Больше они никого не знают. Командиры взводов готовят командиров отделений и бойцов. Вы для них неизвестны. Вот так… Я беру на себя денщика и Матвея. Надо подумать об оружии. Куда его?

– Да, задача… – соглашается Бакумов. – Надежно и чтоб под руками… Не так это просто… А что если Аркадия, денщика?..

– Я уже думал… – озадаченный Олег Петрович усиленно трет пальцами щеку. – Посмотрим…

– Что?! – Федор соскакивает с топчана. Он удивлен и возмущен. – Я вас, друзья, отказываюсь понимать. То щепетильная бдительность, а то… Сунуть оружие черт знает кому, в немецкий блок!..

– Тише! – Олег Петрович коротко косится на дверь. – Кстати, Дунька пытался донести… На тебя и Андрея… Видал, как вы записку читали, фотографию рассматривали. Возможно, давно донес… Как дети, честное слово…

Федор пятится к топчану, садится. Все молчат. Слышно, как осторожно, по-воровски шуршит за окном ветер. Его заглушает долгий надсадный кашель больного за стенкой.

– Что он мог донести? – виновато возражает Федор. – Я же порвал…

– Подозрение не порвешь. Андрея не трогать. Ни в коем случае!

– Тяжело ему и голодно, – замечает Бакумов. – Остальные приобвыклись в яме, друзей из норвежцев завели…

– Сам виноват… – Садовников сгребает в кучу шахматы– Тебе пора, Никифор… За дело!.. Детально обсудим потом. А Куртову постараемся помочь. Баланда есть. Я скажу санитару… Значит, подбираете командиров взводов. Первая комната и по шестую включительно твои, Никифор.

Попрощавшись кивком головы, Бакумов выходит.

Ветер согнал на запад черные облака, скучил их, а над лагерем вызвездило, и вверху посветлело.

Прислонясь к стене жилого барака, Бакумов смотрит на звезды. Все тут иное, все, даже звезды… Ковш как-то странно перевернут. Да, все иное… Вот только люди… Людвиг… Он, его друзья – наши друзья… Интересно… В стихи просится. А Цыган чем не командир взвода? И Степан тоже.

10

Сообщения о сокрушительных ударах Красной Армии вызывали в Антоне Зайцеве беспокойные думы о том, что разгром Германии несет ему смерть. Русские никогда не простят совершенного им.

Антона ничто не роднило с Яшкой Глистом, Каморными Крысами и Дунькой. У тех были свои или перешедшие по наследству счеты с Советской властью. Антону же Советская власть ничего плохого не сделала. Она, Советская власть, наоборот, дала ему, сыну простого колхозника, возможность стать офицером.

Прибыв после окончания училища в полк, молодой лейтенант Зайцев обратил на себя внимание командования безупречной выправкой, умением печатать строевой шаг и предупредительной исполнительностью. Он всегда поступал так, как того требовали свыше.

Антон лелеял в душе мечту о военной карьере. Он видел себя то майором, то полковником, а иногда и генералом.

Однако уже с первых боев стало понятно, что Зайцев рожден не для ратных подвигов. Попав под огонь, он, командир, мертвенно бледнел, терялся и, сам того не замечая, начинал думать только о самом себе, о сохранении своей жизни.

Весной 1942 года часть, в которой служил Зайцев, была разбита на Крымском полуострове.

Зайцев оказался в плену. Вскоре его привезли в Польшу, в тот самый лагерь на территории кирпичного завода, в котором старательно «трудился» на пользу фатерланда унтер-офицер Штарке.

Антон до сих пор удивляется, как Штарке его нашел. Ведь там были многие тысячи… Среди них Антон напоминал иголку, брошенную в стог сена. А вот нашел. Чем-то Антон привлек зоркий взгляд унтера.

Штарке завел его в полуподвальное помещение с мокрыми кирпичными стенами.

В щель похожего на бойницу оконца скупо сеялся на бетонный пол свет.

– Садись! – Штарке показал на единственную, стоявшую на средине табуретку.

Зайцев послушно сел, а руки слегка подрагивали. К чему это? Что от него хотят?

– Гляди на меня! Не отводи глаз! – приказывал унтер голосом гипнотизера.

Антону пришлось несколько приподнять голову.

– Политрук?

– Я политрук? – искренне удивлялся Антон, – Нет.

– Командир?

– Нет, не командир.

– Кто же ты?

– Рядовой стрелкового полка.

Штарке молча достал из кармана старую кожаную перчатку без подкладки, тщательно натянул ее на правую руку.

– Значит, рядовой стрелкового полка?

– Рядовой.

– Гляди на меня! В глаза гляди!

Теперь Антон уже не мог выполнить приказания, не хватало сил. Он с ужасом косился на кожаный кулак и весь трясся, каблуки выбивали дробь о бетонный пол. Открывая рот, он пытался что-то сказать, но слова застревали в горле.

– Что дрожишь, рядовой? – усмехнулся Штарке.

– Я…

От молниеносного удара у Антона лязгнули зубы. Он опрокинулся навзничь, ударился головой о бетонный пол.

– Встать! – заорал Штарке.

Антон не шевелился «Нокаут, – подумал с удовольствием Штарке. – Еще немного – и я стану заправским боксером, хоть на ринге выступай».

Первое, что почувствовал Зайцев, – соленый вкус во рту, потом адскую боль. А потом он увидел Штарке. Тот, дымя сигаретой, ухмылялся.

– Встать! – Штарке принялся демонстративно расправлять на руке перчатку.

Антон с трудом поднялся на колени. Схватясь за табуретку, он заплакал. По губам струилась сукровица.

– Господин… Господин офицер (тогда он еще не разбирался в званиях немецкой армии)… Я все скажу… Все, что знаю… Я офицер… Честно… Но не политрук… Клянусь!..

– Кажется, ты не дурак. Дорожишь жизнью. Допустим, ты не политрук. Но ты найдешь мне политрука или жида! Сутки срока! Понял? Если не найдешь – прощай белый свет. Понял? Теперь пятнадцать двенадцатого. Завтра в это время будешь здесь! Понятно? Иди!

Голова была так тяжела, так она болела, что Антон не мог ничего соображать. Он стремился лишь к одному– поскорее уйти от этого страшного места. Найдя в глиняном карьере своих сослуживцев, он упал почти без сознания.

Однополчане ни о чем его не расспрашивали. Кто-то принес из ямы желтой воды. Антон прополоскал ею рот, осторожно потрогал пальцами шатающиеся зубы и со стоном опять повалился.

Самое большое участие к Антону проявил замполит санчасти Дмитрии Осин. Зайцев познакомился с ним вскоре после прибытия в полк, когда заболел гриппом. Его освободили на несколько дней от занятий. Он лежал один в комнате. Где-то за окном солдаты пели «Катюшу», слышались временами слова команды, а в комнате была стылая тишина. Некому было подать стакана воды. День тянулся неимоверно долго и тоскливо. Антону казалось, что он никому не нужен, забыт.

Вот тогда-то и навестил его замполит Осин. Зайцев обрадовался ему, как родному брату. Осин оказался откровенным и, как сразу отметил Антон, очень культурным человеком. Спустя несколько минут Антон уже знал, что Осин – донской казак, преподаватель истории средней школы. Поговорив с полчаса, Осин ушел, а через несколько минут явился санитар. Он навел порядок в комнате, сходил в магазин за покупками, вскипятил чайник. Зайцева тронуло внимание.

И теперь Осин не спускал с Зайцева участливых глаз. Намочив свой платок, он положил его на лоб Антона.

– Ну как? Лучше? Пройдет! Мы, брат, живучие.

Лежа на спине, Антон сквозь опущенные ресницы видел небо, чистое, голубое. Даже жирная копоть, которая день и ночь валила из печи обжига, не могла загрязнить небо. Черным шлейфом смрадная копоть стлалась по лощине, над которой весело толпились березки, такие близкие, родные…

Антон слышал, как кто-то сказал:

– Спешат фрицы. Жгут без передышки, день и ночь…

– Кажется, всем нам не миновать печи. К тому все идет…

Не миновать… Не миновать… Антон впадал в забытье, но эти страшные слова не уходили из сознания. Он видел, как в огне извиваются, точно живые, трупы замученных людей. Всех сожгут, я его завтра же, если он… Потом остальных…

Ночью Антон проснулся от дрожи, которая колотила все тело. Проснулся и Осин.

– Плохо? Лихорадит? У меня, кажется, есть таблетки акрихина. Завалялись в нагрудном кармане. Дать?

Антон отказался. Он думал, сколько осталось ему жить. Теперь, наверное, около трех. Если так, то не больше восьми часов… Через восемь часов он перестанет дышать. А дышать так хотелось. Жизнь для него стала только дыханием. Дышать! Дышать! Он такой молодой, все впереди. Пройти по трупам, но дышать! Собственно, что тут особенного? Все погибнут. Неделей раньше или позже, но погибнут…

Утром Антон, расстегнув гимнастерку, достал висевший на груди личный номер. Долго смотрел на него.

– У нас в училище инвентарь так номеровали, неодушевленные предметы. Тридцать четыре двести тринадцать. Несчастливое число. А у тебя какой? – спросил он Осина, глядя вниз.

– Счастье тут у всех одинаковое, – горько усмехнулся замполит.

– Это да, – согласился Антон. – А все-таки какой?

– Тридцать четыре семьсот сорок один.

– Тридцать четыре семьсот сорок один, – повторил Зайцев. – Это лучше. Без чертовой дюжины.

Вскоре после этого Зайцев куда-то исчез. А спустя примерно полчаса в глиняный карьер спустился остролицый и узкоплечий человек в цивильном костюме. Шагая через ноги вповалку лежащих пленных, он кричал;

– Тридцать четыре семьсот сорок один!

Осин поднял голову.

– Ты?

– Я.

– За мной! Бистро!

Осин встал, кивнул товарищам и пошел за цивильным.

– Котелок-то! – напомнил кто-то из товарищей.

Осин не оборачиваясь, махнул рукой, дескать, не нужен он больше.

Ни Осин, ни Зайцев в карьер не вернулись. Пленные говорили, что видели Зайцева во втором блоке. Ходит там в полицаях.

11

Денщик ловкими, отработанными движениями берет под козырек, щелкает каблуками.

– Здравию желаю, господин арцт!

– Ох, и надоел ты с этим… – Садовников морщится.

– А мне, думаете, не надоело? Ничего не поделаешь… Разрешите присесть?

Не получив ответа, Аркадий садится, смотрит настороженно. Не без волнения он ждет, когда врач скажет, зачем его вызвал. А Садовников не спешит. Снова появляется мысль – правильно ли он поступает. Одно – поговорить без свидетелей… А вот оружие передать?.. Возможно, Федор прав – нельзя доверять. Хотя Федор до этого говорил совсем иное…

– Что слышно? – спрашивает Садовников.

Денщик небрежно покачивает ногой в новом, ладно сшитом хромовом сапоге. Он понимает, что вопрос врача – только предисловие.

– Кажется, ничего особенного, Олег Петрович… Попоек не стало – прекратилась и болтовня. Старик шнапсу предпочитает книги.

– А не было ли разговора на счет обыска? Не слыхал, случайно?

Аркадий слегка задумывается.

– Был разговор. Дня три назад… Унтер сказал, что надо обыскать лагерь, тщательно, с миноискателями… Как мы ни стараемся, говорит, а русские общаются с норвежцами. Всякое можно ждать… А старик засмеялся. Заранее, говорит, могу назвать твои находки: пробои, напильники, молотки… Если есть охота, ищи, говорит… Может, закурите, Олег Петрович?

– Угощай. Ты ведь богатый.

– Да не особенно… Немцы они прижимистые. Это я больше видимость стараюсь создать. Как говорят, пыль в глаза…

Аркадий форсисто щелкает зажигалкой, подносят ее врачу, сам прикуривает.

– Еще что? – интересуется Садовников. – О ликвидации пленных не говорил?

– Есть такое указание. В случае критической ситуации… Десант или еще что такое…

Садовников хмурится, налегает локтями на стол.

– Каким образом? Расстрелять?

– Что вы! Много шума. Отравить. В баланду подсыпать…

– Вон как! Да… От тебя, Витя, тут многое зависит.

– Постараюсь предупредить… Вот если бы повара подготовить… Он, кажется, ничего…