Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

На столе – недопитая бутылка, стакан, рюмка и тарелка с несколькими кусочками бледной колбасы.

– Аркаша, я хочу тебя порадовать, – унтер выливает остатки из бутылки в стакан. – Ну-ка, выпей. Отвозился ты со шваброй и сапогами. Скоро поедешь в Германию. Свобода, девушки и все прочее.

– Вот замечательно! – денщик весь сияет. – На фронт, господин унтер-офицер?

– Подучитесь, а потом на фронт.

– Господин унтер-офицер, а как с наградами? Вот Железный крест можно получить? Или только для немцев?..

– Почему для немцев? Всякий может получить. Железным крестом награждают за большие дела. Надо здорово отличиться.

– Да! – вздыхает денщик. – Попробуем. Я ведь такой: грудь в крестах или голова в кустах! Не примите, господин унтер-офицер за хвастовство. Честное слово! Вот если бы нам вместе на фронт, сами убедились бы.

В прищуренных глазах унтера ласково-снисходительная усмешка. Мальчишка, что надо. Наивный, восторженный… Такие много не думают.

– Возможно, и случится, что вместе будем, Аркаша, большевиков громить.

Унтер подвигает денщику стакан.

– Так выпей. Я тоже к тебе привык. Держи! Пей!

Денщик отхлебывает из стакана, морщится, трясет головой, зажимает ладонью рот, чем вызывает улыбку унтера.

– Аркаша, замечательный ты парень, а вот задание мое плохо выполняешь.

Денщик ставит на стол стакан, непонимающе смотрит на унтера.

– Сколько я тебе говорил, чтобы ходил в барак, прислушивался…

– Вон вы о чем! – догадывается, наконец, денщик. – Не могу, господин унтер-офицер. Увольте. Я же говорил вам… Как я пойду, если они все меня ненавидят, косятся, как на черта. Не умею я, вот как хотите. Воевать – пожалуйста, а по этой части способностей нет. Поручите кому-нибудь еще, Лукьяну Никифоровичу или Яшке.

– А как ты думаешь, Садовников кто такой?

– Как кто? – денщик удивленно разводит руками. – Врач. А вы думаете, господин унтер-офицер, самозванец? Не похоже…

– Да не о том я… – слегка досадует унтер. – Настроение у него какое? Большевик?

– A-а, – тянет денщик. – Этого я не знаю. Настроение ведь не рубашка. По-моему, нет, не большевик. Врачи сроду держатся от политики на километр. Да что рассказывать, вы сами жили в России, знаете.

– А Бойков?

– Федор? – денщик, задумываясь, морщит лоб. – Это тип еще тот. Любит обратить на себя внимание.

Карьерист. Антону, кажись, не уступит. Они два сапога пара.

Унтер похлопывает денщика по плечу, дескать, глупый ты, как теленок.

– Напиши ты, Аркаша, заявление.

– Какое заявление?

– Ну, заявление… о том, что вступаешь в русскую освободительную армию. Обязуешься стойко бороться с большевизмом.

– Понятно. Чтобы все законно?

– Такой порядок.

– Понятно. С удовольствием. Вот ведь до чего дожили, а! Вместе с немцами воевать! Плечом к плечу, если выражаться высоким штилем. Бумажки бы и карандаш. У вас есть?

Унтер хлопает себя по карманам, смотрит на подоконник, потом залпом выпивает остатки шнапса из стакана и, крякнув, говорит:

– Видал как? Ладно, успеется… Потом напишешь.

– Потом так потом, – покорно соглашается денщик. – А можно и сейчас. Интересно, господин унтер-офицер, какая у нас форма будет? Немецкая?

– Почему немецкая? Своя, особая.

– И все новое, с иголочки?

– Ну, конечно, не старье же. Хотел бы я посмотреть на тебя в полной экипировке.

Денщик заводит под лоб глаза и счастливо улыбается.

17

Пришла еще одна военная зима, хлюпкая, промозглая, как и предыдущая. Она внесла немалые перемены в лагерную жизнь.

Не стало в лагере обер-лейтенанта Керна. Пленные искренне сожалели о нем.

Еще в начале октября старик получил отпуск. Аркашка помогал обер-лейтенанту собраться в дорогу. Денщику бросилось в глаза, что Керн забирает все до последней мелочи. Даже старые, стоптанные домашние туфли он велел завернуть в газету и сам положил их в чемодан. Керн захватил старый френч, ремень, сжег какие-то бумаги.

– Варум, гер обер-лейтенант?.. Этвас никс цурик[55]55
  – Почему, господин обер-лейтенант? Разве не вернетесь? (искаженно).


[Закрыть]?

Керн промолчал. Он недолюбливал денщика, считал его в душе недотепой, восторженным балбесом. Старик тяжело вздохнул, вспомнив в подробностях свою последнюю аудиенцию у главного инженера.

Брандт и на этот раз улыбался. Только улыбался ядовито. Сигарой не угостил, а в разговоре старательно избегал называть Керна господином.

– Из уважения к вашим прошлым заслугам, – Брандт четко выделил слово «прошлым», – я проявил непозволительное для моего положения терпение. Да, обер-лейтенант, я терпеливо ждал. И ничего не дождался, черт возьми!.. – Брандт сердито бросил на зеленое сукно стола толстый цветной карандаш марки «Лебедь». – Жалкие полумеры!.. Русские работают отвратительно! У вас там не лагерь пленных большевиков, а нечто похожее на пансион. Не найдется ли и мне там местечка? На выходной…

У обер-лейтенанта Керна задрожали морщинистые губы.

– Господин Брандт! Такой тон… Я не позволю! Я делал все, что мог… И не старайтесь перекладывать своих обязанностей на меня. У вас достаточно мастеров…

Брандт не привык к возражениям людей, стоящим ниже его. От удивления он хлопнул обеими ладонями по подлокотникам кресла, зло нахмурился.

В тягостном молчании прошло несколько долгих секунд. Керн думал о том, что теперь не оберешься неприятностей.

– А где ваш сын?

– Сын? – Керн слегка растерялся, опустил голову. – Сын пропал без вести. Так сообщило командование…

– В России?

– В России.

– Да…

По тону, которым было сказано это «да», Керн понял. что его действия здесь главный инженер тесно связывает с судьбой сына в России.

Брандт встал. Сухой и стройный, уставился в зеленое сукно стола.

– Сожалею, что не нашли общего языка.

В этот же день обер-лейтенанта вызвали в штаб и с холодной вежливостью вручили отпускные документы.

Унтер, проводив Керна, принялся рьяно исполнять обязанности коменданта. Уже на второй день в лагере провели еще один обыск. Унтер сам неотступно следил, как солдаты перетрясали гнилое тряпье пленных, «прощупывали» миноискателями полы и стены барака, ревира, умывальника, уборной.

Как в прошлые раза, вместо оружия собрали целую кучу инструмента для изготовления колец, портсигаров и всевозможных фогелей. Унтер из себя выходил. Натренированное чутье подсказывало ему, что оружие есть. Но где оно, черт возьми?

Злость унтера доставляла немалое удовольствие денщику. Он был совершенно уверен, что Штарке, хотя и опытен, не откроет его тайника, в котором накопилось уже семь пистолетов и около двух десятков гранат. Не придет ему мысль – искать в немецкой уборной? Ни в жизнь!

Как-то в средине ноября денщик, пользуясь веселым настроением подвыпившего унтера, сказал:

– Загостился господин обер-лейтенант. Полтора месяца…

– И не дождешься, Аркадий… – Штарке отхлебнул из маленькой чашечки рыжего ячменного кофе, – Керн давно воюет…

– Как это? – искренне удивился денщик.

– Очень просто. Там он нужней оказался. Для нас, немцев, интересы родины превыше всего. Тебе это, Аркадий, не мешает запомнить, – унтер добавил в кофе сахара и неторопливо размешивал его. Тонкая, просвечивающаяся чашечка мелодично позванивала. – Скоро и твоя очередь… Поедешь…

– Скорей бы… – вздохнул денщик. – Кажется, не дождешься…

– Дождешься. Вот как наберем партию побольше… Человек так двести…

– Ого! Двести! Так это не скоро… Приедешь к шапочному разбору, когда не с кем воевать…

– Скоро, Аркаша, скоро… – успокаивал унтер расстроившегося денщика. – Вот посмотришь… Мы форсируем…

Уйдя к себе, Аркадий долго сидел на топчане, курил до тех пор, пока во рту не одеревенело.

Всю осень и зиму Аркадий живет в постоянной тревоге. По предложению унтера он давно написал заявление. Больше ничего не оставалось. Всунул голову в петлю… Если в скором времени десанта не будет – петля затянется. Придется ехать… Он повоюет. Фрицы надолго запомнят его.

Ночами Аркадий больше бодрствует, чем спит. Чуть задремав, открывает глаза, прислушивается. Ведь десант должен спуститься с самолетов. А если появятся самолеты, то непременно застонут сирены, захлопают зенитки.

Аркадий уже в который раз продумывает свои действия до каждой мелочи. Ему должен помогать повар Матвей. Но если тот почему-либо не подоспеет, он управится один. Обезвредить унтера, снять часового на воротах немецкого блока, передать товарищам оружие… Все это надо сделать быстро и бесшумно, не вызвав преждевременной тревоги.

Стараясь отогнать безотвязную дремоту, Аркадий выходит. Могильная тишина. В темноте, чуть-чуть разреженной маленькой лампочкой под глубоким абажуром, маячит у ворот часовой. В накинутой поверх шинели плащ-палатке он кажется неуклюжим, похожим на копну.

Аркадий спускается с крыльца к часовому. Они закуривают. Немец курит опасливо, из рукава. Аркадий смотрят на него. Только бы не забыть потом впопыхах его винтовку и подсумки с патронами. Скорей бы… Как томительно ждать.

Не спится в это глухое время и подпольному штабу. Федор после короткого забытья выходит проверить дежурных. Их назначают на каждую ночь командиры взводов. От угла ревира Федор видит около жилого барака две черные тени. Но стоило Федору сделать несколько шагов, как тени исчезли. Будто не было их.

В коридоре барака ни единой души. «Вот дьяволы!..» – улыбается Федор. Он проходит мимо первой комнаты, второй, третьей… Из приоткрытых дверей доносится забористый разноголосый храп.

Когда Федор возвращается, из первой комнаты появляется Степан. Он трет кулаком заспанные глаза и, выйдя из барака, ждет там Федора.

– Всполошили моих дежурных. Чего, говорят, он шляется? Спите, – советует Степан. – Если что, разбужу…

Придя в свою комнату, Федор, не включая света, осторожно пробрался к постели. Поправил хрустящую, набитую стружками подушку, и лег, не снимая брюк.

– Ну как? – спросил Садовников.

– Не спишь? Порядок.

– Какой тут сон? – Садовников сбрасывает с себя одеяло, садится.

– Только сейчас обратил внимание на огнетушители, – сказал Федор. – Ведь это оружие. Если ударить струей в лицо… Надо придать их группам особого назначения.

– Идея, – соглашается Олег Петрович. – Только дождемся ли мы чего? Сдается мне – союзники сюда не полезут. Нет резона…

Федор тоже с каждым днем теряет веру в десант. Но, чтобы ободрить друга, он уверенно говорит:

– Придут! Ведь там король Норвегии, генеральный штаб…

– А что король? Ему ни холодно, ни жарко…

Оба задумались. Каждый хорошо понимал, что обстановка в лагере накаляется. Зайцев после «душевной» беседы с унтером встряхнулся, принялся энергично подбивать пленных на предательство. Он сам разносит по комнатам газеты, беседует с отдельными пленными, оклеивает стены бараков плакатами. В них министерство пропаганды не очень ловко выворачивало наизнанку общеизвестные теперь факты. Так, вопреки действительности, в одном из плакатов доказывалось, что тысячи польских офицеров были расстреляны в Катынском лесу не самими фашистами, а большевиками.

Ясно, что немцы не ограничатся полумерами. От не приносящей им пользы агитации они вот-вот перейдут к решительным действиям.

* * *

После двухмесячной отлучки Яшка Глист и Лукьян Никифорович появились в лагере в новенькой военной форме. От немецкой ее отличала лишь ромбовидная нашивка на рукаве с тремя буквами: «РОА».

Вместе с ними приехал молоденький лейтенант – «спаситель». Высокий, статный, с античным профилем лица, он презрительно смотрел на пленных из-под черных полуопущенных ресниц. Вскоре от денщика Аркадия стало известно, что Серж (так звали лейтенанта) – сын русского графа-эмигранта. Он ненавидит пленных всеми фибрами души, называет их за глаза большевистскими ублюдками.

Жили они все трое в городе, в расположении немецкой части, а в лагерь приходили лишь для проведения вербовочной работы.

Лукьян Никифорович в первую очередь навестил своего подшефного – Степана Енина. Как ни противна Степану была эта встреча, он улыбнулся, подал руку.

– Лукьян Никифорович! Вы так поправились. Просто не узнать…

– Да? Кормили нас хорошо, коллега. Военный паек, – Лукьян Никифорович то и дело поглядывал на свой френч. На маленькой сутулой фигурке военная форма сидела не только мешковато, но до смешного нелепо. Тем не менее Степан сказал:

– У вас такой солидный вид. Форма так идет вам…

Лукьяну Никифоровичу такие слова казались музыкой. Долго не колеблясь, он передал «приятелю» бумажный сверток и, как бы между прочим, несколько раз подчеркнул, что в свертке продукты.

Лукьян Никифорович вкрадчивым шепотком поделился со Степаном привезенными из Германии новостями. Оказывается, готовится великая сила из русских и немецких патриотов. Она ликвидирует натиск с Востока «Уже натиск, а не сокращение линии фронта», – отметил про себя Степан. Под большим секретом Лукьян Никифорович еще сообщил, что в летнем наступлении этого года Германия использует новое сокрушающее оружие.

– Дорогой коллега! – продолжал Лукьян Никифорович. – Настал решительный момент. Немцы очень великодушны. Каждому из нас они предоставляют возможность исправить в своей жизни ошибку.

– Какую ошибку? – недоумевал Степан, прикидываясь простаком.

– Пора нам жить так, как мы хотим, а не по указке.

– Это да, – согласился Степан.

Лукьян Никифорович схватил Степана за отворот френча, потом за пуговицу, начал ее крутить.

– Дорогой коллега, я желаю вам только добра. Вступайте в освободительную армию. Это долг каждого…

Степан не растерялся. Он давно ждал такого предложения.

– Коллега! – Степан в ответном душевном порыве взял Лукьяна Никифоровича за руки. – Я всем сердцем с вами, но вступить, понимаете, не могу. Религиозные убеждения… Я баптист. Понимаете?.. Там меня силой заставили воевать, а тут свобода вероисповедания. А так я всей душой…

– Да ведь речь идет о борьбе с большевиками, злейшими врагами цивилизации.

– Все равно не могу. Нет, отец проклянет меня. Он такой пацифист…

Лукьян Никифорович загорячился. Он совсем не ожидал провала. За такую работу могут на фронт отправить. В два счета…

Облизывая кончиком языка внезапно пересохшие губы, Лукьян Никифорович начал доказывать, что на всякое зло следует отвечать злом.

– Нет, так не по учению Христа, – стоял на своем Степан. – Не могу. Только не обижайтесь, пожалуйста…

– Да ты послушай, коллега… Конечно, свобода вероисповедания…

Неизвестно, сколько продолжался бы этот разговор, если бы не шум в соседней комнате, который Степан не преминул использовать для того, чтобы отвязаться от своего «приятеля».

– Что там такое?

Распахнув дверь, Степан увидел Яшку Глиста и Васька. Окруженные жильцами комнаты, они стояли один против другого в проходе между нарами. Как прежде, у Глиста позеленели теперь уж не втянутые щеки, и сам он весь так трясся от злости, что не попадал зуб на зуб. Васек же напоминал бодливого бычка, готового с секунды на секунду ринуться на своего врага.

– Не пугай! – цедил сквозь зубы Васек. – Самому, видать, страшно – так и других пугаешь. Конечно, в России по тебе веревка плачет. Давно плачет… А нас за что на Колыму, осиновая голова?

– Сам ты осиновая голова! Присягу нарушил? Родине изменил? Вот тебе и Колыма…

– Там разберутся, как и почему нарушил… А вот кто портреты Гитлера рисовал – тому несдобровать…

– А я не собираюсь в Россию. И вам не советую.

– Иди вон Лукьяну Никифоровичу посоветуй, а нам нечего..

– Брось бузить! – загудел Егор, вступаясь за Глиста. – Заткнись, пока я из тебя мокрого места не сделал!

Несколько человек возмутилось:

– Попробуй тронь!

– На кулаки все надеешься?

– У нас тоже есть кулаки…

Не ожидая такого отпора, Егор смолк. Яшка же с досадой плюнул, достал трясущимися пальцами сигарету.

– И тебе России не видать, как своих ушей. Попомни меня!..

Яшке надо было идти в следующую комнату, но он поспешно зашагал в немецкий блок.

– Господин унтер-офицер, не могу я больше… Рта раскрыть не дает. Так и ходит по пятам…

– Кто?

– Васек, беленький такой, из первой комнаты…

– Распустили!.. Курносого паршивца я давно приметил. Думаете, он со своего голоса поет? Нет, за его спиной стоят.

Удивительным парнем был этот Васек. Надвигающаяся победа над фашизмом, казалось, пьянила его, и он окончательно расстался со всякой осторожностью. Васек действительно ходил по пятам за «спасителями» и говорил им то, что думал. Никакие увещевания друзей не помогали.

Вот и сейчас Степан, после стремительною, не обещающего ничего доброго ухода Глиста, отвел Васька в сторону.

– Что ты делаешь, сумасшедший? Ведь расстреляют…

Васек насупился и зло отрубил:

– Плевал я… Всех не перестреляют. На моих братьев петлю набрасывают, а я должен молчать, да? Да пошли они!..

Вот и предостереги его.

В воскресенье из коридора слышится команда Антона:

– Строиться! Выходи! Живо!

Командиры взводов, проинструктированные штабом, потихоньку сообщают, что предстоит агитация. Что бы ни говорили – молчать. Ни звука!

Пленные лениво выходят на апельплац, становятся по четыре. Всем досадно от мысли, что предстоит долгая выстойка. И потому никто не обращает внимания на Антона, который, бегая вдоль строя, требует выравняться, «убрать» животы.

Пленные мрачно наблюдают, как Лукьян Никифорович и Егор устанавливают под флагштоком небольшой стол. А когда Яшка Глист приносит стул, а потом графин с водой и стакан – пленные переглядываются. Что за комедия? Васек кривит в злой усмешке губы, а Цыган многозначительно хмыкает и тянет:

– Будем посматривать, как говорил мой знакомый грузин…

Из немецкого блока выходят трое. Идут в ногу, твердо печатая шаг. Издали слышно, как хрустит под сапогами щебенка. Крайний справа – унтер, слева – лейтенант – «спаситель» Серж. А в середине – высокий, пожилой гауптман. Поджарый и прямой, будто аршин проглотил, смотрит сквозь толстые стекла очков высокомерно.

– Смирно! – командует Антон.

Гауптман небрежно машет рукой в белой перчатке, дескать, вольно.

– Вольно!

Гауптман садится на стул, унтер и лейтенант почтительно стоят по бокам.

– Я очень корошо знать Россия.

Этим запас русских слов у гауптмана, кажется, истощился. Чтобы хоть как-нибудь слепить следующую фразу, гауптману нужно время. Он сосредоточенно морщит лоб, жует толстыми губами.

– Крупный специалист по России! Знаток!..

Фраза нравится русским. Ее передают по рядам, пересмеиваются. Кто-то подозрительно долго кашляет. Унтер хорошо понимает, с какой целью это делается: неуважение начальства, своего рода саботаж… «Большевистские выродки!..» – думает унтер. Взгляд его становится холодным и острым, и, как всегда в таких случаях, начинает подрагивать в колене левая нога.

– Я видеть, как жить мужики старая Россия. Очшень корошо жить, Филь свинья и баран. Етцт нет свинья и баран…

– Сам ты свинья и баран! – шепчет Васек Цыгану, а тот, прыская в руку, передает соседу, и вскоре весь строй смеется. Смеется почти в открытую.

Гауптман в замешательстве. С недоумением на лице он оборачивается к унтеру. Тот с быстротой, которой позавидовал бы спринтер, срывается с места.

– Молчать! Смирно! Ждете Красную Армию?! Сталина?! Не дождетесь! Ложись! Встать! Бегом! Ложись!

Вгорячах унтер забывает отделить от колонны «спасителей», и они вместе со всеми брякаются в лужи, вскакивают, бегут и опять брякаются…

Так продолжается не менее двух часов.

18

Тучи. Черные и лохматые, они с нахальной уверенностью вываливаются из-за острых горных вершин, несутся над лагерем, щедро расплескивая воду. От нескончаемых дождей лагерь опять превратился в сплошное мутное болото.

Федор Бойков только что вернулся из ночной. Он промок до последней нитки…

Разбросив на лавке тяжелую шинель, Федор пьет мелкими глотками кипяток, греет о котелок руки с негнущимися пальцами.

– Вот зарядил… Всю ночь без передышки…

Садовников, опустясь на одно колено, толкает в печку короткие чурки.

– Сейчас я тебя нагрею. Что слышно?

– А что услышишь? Норвежцев ночью нет. Анекдот вот слыхал. Гитлер взобрался на крышу флаг свой фашистский устанавливать. И сорвался. Катится и кричит: «Не упаду! Ни за что!». Орал – пока не шмякнулся.

– Похоже – так и будет… Упрямый, дьявол, – Олег Петрович смотрит, как с шинели капает на пол вода.

Капли, сливаясь, образуют лужицу. – Странно… Обманывает немцев на каждом слове, а те продолжают верить.

– Не все, Олег… Продолжают верить те, кому больше ничего не остается…

Дверь внезапно приоткрывается. Денщик, всунув голову между дверью и притолокой, окидывает взглядом комнату.

– Одни?

– Как видишь… – бросает Садовников, по-прежнему занимаясь печкой.

Денщик захлопывает дверь и подпирает ее спиной так, будто в комнату ломятся. На нем нет лица.

– Спокойней друг, спокойней, – Олег Петрович встает и с чуркой в руке, не спеша подходит к Аркадию. – Что случилось?

– Беда, товарищи! Расправа… Список составили… Федор первый, а дальше не знаю… Не удалось… Унтер едет в гестапо…

– Расскажи толком. Возьми себя в руки! – говорит Олег Петрович, хотя сам внезапно чувствует колючий холод. Он сковывает все тело, замораживает мысли. Нужна не малая сила воли, чтобы решительно сбросить с себя жесткие путы страха, этого верного союзника врага.

Аркадий, держась за ручку двери, сбивчиво рассказывает:

– Ночью совещались. Серж был, Антон, Яшка Глист, Лукьян Никифорович… Я слушал через переборку. «К, черту! – сказал унтер. – Так мы ничего не добьемся. Давайте, кого?..» Антон назвал вон Федора, потом вас, Олег Петрович. Но за вас вступился Глист. Врача, говорит, прошу не трогать. Он нейтральный… Я готовлю его… «Главное, – сказал Антон, – убрать, а кого, это большого значения не имеет». Унтер не согласился, сказал, что надо самых заядлых. Дальше такой шум поднялся. Поминали Васька, санитара… Вас, Олег Петрович, кажется не записали…

«Спасти Федора! Любой ценой!..» – думает Садовников и смотрит на Федора. Тот остается внешне спокойным. Он по-прежнему держит у котелка иззябшие руки.

– Дневная ушла? – Садовников, увидев в руке чурку, бросает ее к печке.

– Нет еще, – Аркадий трясет головой. – Строятся…

– Убирайся отсюда! Сию минуту уходи!

Аркадий ныряет в коридор.

Садовников немного ждет и тоже выходит.

Федор отодвигает котелок. Он думает о том, что скала, которая все время угрожающе висела над их головами, рушится. Уже рухнула. Его уже нет, он раздавлен. Кого же еще придавит это чертова глыба? Олега Петровича? Нет, не должно… Кого же? Васька? Да, от него обязательно избавятся. Эх, баламут! Зачем так было? Глупый Васек! Глупый… А сам? Мало чем отличился… Сколько Олег предостерегал…

Возвращается Садовников. Он садится перед печкой, открывает дверцу.

– Прогорело… – Садовников подкладывает дров. – Хорошо, что в ночной… Сегодня уйдешь. Я предвидел… Договоренность давно есть. Бросаешься за развалины школы. Там тебя будут ждать. Никифор предупредит Людвига… Возьмешь пистолет.

Садовников не говорит, а приказывает, смотрит на Федора. Тот, облокотясь на стол, сидит недвижимо, с окаменевшим лицом.

Так проходит несколько минут. Дрова разгораются, и маленькая комнатка наполняется благодатным теплом. А по окнам хлещут потоки воды. Вода журчит, булькает… Ветер сердито шипит, брякает стеклом.

– Курить! – точно очнувшись, говорит Федор чуть хрипловатым голосом. – А что, если поднять лагерь? Хотя нет, погубим без толку людей. Что же делать? Эх, морда!.. Вот стерва! И союзники эти!..

Федор ожесточенно трясет головой. Олег подает другу прикуренную сигарету. Тот жадно затягивается.

– Только бы до вечера не взяли. Уйдешь. Уверен. А на прощанье прихлопнешь несколько фрицев.

Федор встает, ходит по комнате.

– Не очень ты мудро придумал, Олег.

– Почему?

– Так… Даже обидно… Сколько вместе и так плохо думаешь обо мне.

– Ты пойми. Федор! – горячо перебивает Садовников.

– Я все понял… Бросить товарищей? Дезертировать под огнем? Нет! Я останусь! Распорядись насчет пистолета. Пусть сейчас же принесет. Могут нагрянуть каждую минуту. Живьем в руки не дамся.

На протяжении дня Садовников несколько раз заводит разговор о побеге. Он всячески старается доказать, что оставаться Федору в лагере неблагоразумно, даже глупо.

– Ну, что это даст? Погибнешь попусту.

Федор молчит. Он лежит на топчане, засунув под голову руки.

– Решайся. Федя, – Садовников подсаживается на топчан.

– Гибель бесполезна, говоришь? Ошибаешься, друг. Смерть никогда не бывает бесполезной, если, конечно, она принята с достоинством, честно. Постараюсь показать. как умирают советские люди.

Олег Петрович в душе согласен с Федором. Но жаль друга. А конец войны недалек…

– Федя, давай вместе… – Олег Петрович кладет на грудь Бойкова руку. Тот отстраняет руку, встает.

– Нет! Можешь остаться. Вполне… Ты нужен лагерю. Уходи отсюда, Олег. Прошу. Иди в ревир.

Федор почти насильно выталкивает Садовникова в коридор, запирает на задвижку дверь и опять ложится. Пальцы греют в кармане холодную сталь пистолета. Первый патрон загнан в ствол. Пусть сунутся. Он ударит в упор, чтобы без промаха…

Чутко прислушиваясь, он думает о своей жизни. Короткая она и ужасно нескладная… В сущности ничего не сделано. А ведь человек рождается на большие дела. В мае исполнится двадцать семь. Девятнадцатого мая… Мать в этот день пекла сладкий пирог, а отец выпивал. И мать не перечила ему, потому что было «законно» – именины. Да… Интересно – после, взрослым, он не встречал ничего вкуснее слоеного пирога матери… Почему так, а? Впечатления детства?

Вечером Федор собирается на построение. Он побрился, подтянулся и положил в карман шинели взведенный пистолет.

– Олег! Простимся на всякий случай…

Они жмут друг другу руки. Олег охватывает шею Федора, попеременно целует его в щеки, в губы. Потом врач снимает очки и кусочком марли, заменяющим носовой платок, усиленно трет стекло. Глаза у него влажные, он часто моргает. Федор смотрит в пол.

– Адрес не забудь. Пусть дети узнают… И жена… – говорит он глуховатым голосом.

Слегка кивнув напоследок другу, Федор выходит из комнаты. Перед воротами, где строятся пленные, он встречается со Штарке.

– Здравия желаю, господин унтер-офицер! – Бойков ловко козыряет.

Штарке улыбается. Сразу видно – он в чудесном настроении. Унтер дружески хлопает Федора по плечу.

– Как дела?

– Как всегда, господин унтер-офицер.

– Знаешь, Федор… В ночной очень тяжело… Я ведь понимаю… Ты отдохни сегодня. Обойдутся… Отоспись. Возьми вот сигарет.

– Вы так заботливы, господин унтер-офицер…

Унтер еще раз хлопает Федора по плечу.

– А как же?.. О людях надо заботиться. Что ваш Сталин говорил? Он говорил, что к людям надо относиться бережно, как хороший садовник к деревцу.

– У вас замечательная память, господин унтер-офицер, – льстит с улыбкой Федор. – А я вот не помню…

Унтер доволен. Он говорит с нотками хвастовства:

– На память не обижаюсь. Конечно, это были пустые слова, красивые фразы. У большевиков слова всегда расходятся с делом. А вот наш фюрер что говорит, то и делает. Правильно?

– Мне трудно судить, господин унтер-офицер… Значит, можно отоспаться?

– Да, да… Конечно…

– Благодарю. Ауфвидерзеен!

Козырнув, Федор четко поворачивается и уходит.

19

В полночь, когда усталые и назябшие пленные крепко спали, к лагерю тихо, точно крадясь, подкатился грузовик с брезентовым верхом. Черные гестаповцы не успели еще выпрыгнуть из кузова, как открылась дверь караульного помещения. В прямоугольнике света на какую-то секунду появился унтер, а за ним Антон.

Пока Штарке вполголоса разговаривает с гестаповцами, шофер разворачивает у ворот машину, глушит мотор, и дождь снова становится полновластным хозяином ночи!

Он остервенело хлещет плащи фашистов, камни, крышу и стены караульного помещения, скользит каплями по колючей проволоке…

Часовой распахивает калитку, и Штарке первым заходит в лагерь. За ним бочком поспешно проныривает Антон, потом один за другим идут гестаповцы. Черные, едва различимые тени скользят по склону, вдоль стены барака.

У Штарке все продумано. Сейчас они возьмут Бойкова, потом этого паршивца Васька и санитара. Унтер хорошо представляет впечатление, которое произведет ночной арест, а затем расстрел… «Пуля – лучшее средство агитации», – думает он. А с врачом Штарке расправится сам, без гестапо. Большевик он или нет, а Зайцев прав – лучше убрать его из лагеря. Спокойней, воздух чище… В тридцати километрах отсюда есть крошечный безлюдный островок. Там сорок русских офицеров добывают для стройки песок. Пусть поработает с ними и врач. Штарке уже договорился…

Немцы заходят в коридор. Штарке толкает дверь. Она оказывается закрытой изнутри. Тогда Штарке кивает Антону, уступает ему место. Антон стучит кулаком в дверь.

– Откройте! Федор! Олег! Какого вы черта?

Антон старается возмущаться, но голос дрожит. Он трусит. Вечером, после работы, Антон даже не решился зайти в комнату. И теперь его неудержимо колотит дрожь. Но он все-таки продолжает стучать и кричать:

– Оглохли, что ли? Откройте!

Гестаповцу с лицом, напоминающим перезрелую дыню, надоедает эта канитель. Он отталкивает Антона и смаху ударяет плечом в дверь. В это же мгновение лопается выстрел, и гестаповец, сгибаясь, утыкается головой в открытую им комнату. От второго выстрела Антон тонко взвизгивает и, поворачиваясь налево, валится.

Немцы баранами шарахаются из барака. В дверях образуется пробка. Федор из темной глубины коридора посылает в эту гущу еще несколько пуль.

Вывалясь наружу, гестаповцы палят наобум в коридор. С дальней вышки всполошно строчит пулемет. Строчит наугад, куда придется. В темноте тонко и жутко посвистывают пули. В перерывах между очередями слышатся крики, ругань и топот в немецком блоке.

Гестаповцы очумело сбиваются за угол барака, приседают.

– О черт! – стонет кто-то из них в темноте. – Разнести все!.. Камень на камне не оставить! До чего дошло…

Унтер первым догадывается, что следует зайти Федору в тыл. Махнув зажатым в руке пистолетом, он приказывает:

– Двое за мной! Сейчас мы его…

Пригнувшись, они крадутся под стеной, поочередно заскакивают в умывальник. Сдерживая дыхание, перебегают к закрытой двери. Стоят несколько секунд. Слушают. За дверью тишина.

По кивку унтера все трое бьют из пистолетов в дверь. Бьют примерно на уровне груди человека. Прекратив стрельбу, снова прислушиваются. Уловив сдавленный стон, бросаются к двери. Толстый, кулеобразный изо всех сил дергает ручку, колотит ногами в филенку. Дверь с треском распахивается, и кулеобразный, стремительно отлетев, падает спиной на бетонный пол. Второй гестаповец проворно заскакивает на порог.

Федор лежит вниз лицом. Жизнь покидает его. Он уже не может поднять головы, но рука с крепко зажатым пистолетом то неуверенно поднимается, то падает на пол.

Гестаповец ударом ноги выбивает пистолет, с наслаждением всаживает кованый каблук в затылок Федора, потом вскакивает ему на спину и месит. Месит деловито, с натужным кряканьем и зубным скрежетом. Ему помогает унтер.

– Готов! – тяжело выдыхает унтер. – Сакрамент! Где он достал оружие?