Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Не хватало воздуха. Федор рванул ворот тягучей, как резина, рубахи, сел, больно стукнувшись головой о доски верхних нар. С досады чертыхнулся, зажал ладонью ушибленное место.

Сверху, с боков и снизу храпели. Храпели дружно, на все голоса: один, как лошадь, поднимающаяся с тяжелой поклажей в крутую гору, второй будто переливал из посудины в посудину воду, а храп третьего напоминал разъяренное рычание какого-то неистовою зверя. Все это с другими подголосками сливалось в дикую какофонию.

– Страдаешь?

Обернувшись, Федор встретился взглядом с Андреем Куртовым, старшим барака.

– Я тоже не могу заснуть, – сказал Куртов.

– Душно, – сказал Федор.

– Нажрутся брюквы… Меры, скоты, не знают. Того и гляди, потолок поднимется…

– Закурить бы, – тоскливо вздохнул Федор.

– У меня есть. Давай выберемся отсюда.

Они слезли с нар, набросили на плечи френчи, обулись и присели в конце стола. Андрей достал из кармана книжечку с листочками курительной бумаги, потом небольшую тонкую пачку табаку с темно-синими елочками на зеленоватой обложке.

– Откуда? – удивился Федор.

– Норвежский. Крепкий. Наверное, довоенный, – Андрей щелкнул изящной никелированной зажигалкой.

Табак, действительно, оказался душистым и крепким. От первой же затяжки у Федора приятно закружилась голова. Он подумал, что не ошибся в Андрее. Стоящий парень. Вчера Андрей вышел победителем в схватке с Егором.

Как старший барака, Андрей получает на кухне хлеб и распределяет его по комнатам. К хлебу иногда выдается маргарин. Пятисотграммовая пачка на сто человек. Этот маргарин вызывает страстное вожделение полицаев. Андрей режет пачки ножом, прикидывает, а жадные взоры полицаев следят за каждым его движением.

– Отойдите, хлопцы, не мешайте, – просит Андрей.

Полицаи на минуту отступятся, а потом опять окружат стол. Как волки!..

– Ты вот что, старшой, оставляй нашей комнате целую пачку! – Егор потребовал взглядом от остальных полицаев поддержки.

– Это почему же? – удивился Андрей. – На двадцать семь человек пачку?

– А потому… Нас нечего равнять… – Егор схватил со стола пачку. – Дели, братва! У него понятие отшибло.

– Положи! – Андрей не повысил голоса, но лицо побледнело. – Положи!

– Антону пожалуешься? Да твой земляк сам не поскупился бы. Подумаешь…

– Положи, говорят! – стоял на своем Андрей. – Люди с голоду пухнут, а на тебе пахать можно.

Егор бросил пачку на стол.

– Я тебя испытать… Думаешь, правду?.. Подавись ты им!.. А вы какого черта? – набросился Егор на полицаев, с которыми вместе готовил атаку. – Мне больше всех надо, да?

Куртов, продолжая заниматься своим делом, спокойно заметил:

– Нечего меня пытать. Я давно испытан. Не такие пытали.

…Покурив, они вышли в коридор, приоткрыли наружную дверь. Дождь не сбавлял темпов. Он работал без устали. Под фонарем на апельплаце пузырилась огромная лужа. Сквозь шум дождя доносились похожие на звон колокольчика удары: тиньк, тиньк, тиньк…

– Кольцо кто-то кует в уборной. Пакет зарабатывает, – помолчав, Андрей заговорил совсем о другом. – Тут самое мокрое место в Европе. Еще до войны читал в «Огоньке». Мог ли тогда подумать, что попаду сюда? Как оно бывает…

– Антона раньше знал? – поинтересовался Бойков.

– Нет. Как я мог его знать? Он из района, а я учился в театральном училище. Подавал надежды. Когда сыграл Швандю, опьянел от аплодисментов. В армию пошел добровольно. Пятеро нас пошло. Были шумные проводы. Захмелев, мы клятвенно обещали добыть голову Гитлера. Вот и добыл. Попал, как кур во щи. Побег совершил. Ребро сломали и пальцы вот раздавили. Дверями зажмут – искры из глаз… И теперь, как вспомню, дрожь колотит. Уснуть не могу, вроде тебя. Вся банда дрыхнет, а я ворочаюсь.

– Никак не пойму, за что тебя Антон так облагодетельствовал?

– Тонкая политика… Укрепляет тыл. Ему надо или убрать земляков или прикормить, чтобы потом не подняли голоса. Мало ли что может случиться… А я долго не продержусь. Не ко двору им…

Андрей шире распахнул дверь. Из густой и, кажется, вязкой темноты проступали контуры белого дома над проволокой. Он точно парил в воздухе. Андрей задумчиво смотрел на него до тех пор, пока ветер не бросил в лицо холодные брызги. Отступив за порог, Андрей глянул на Бойкова и заговорил, все более волнуясь:

– Федь, у меня записка… Я не все понял. Помоги.

Куртов подал Федору листок бумаги.

– Тут больше по-немецки, но есть и норвежские слова. Только прошу, Федя… Дело опасное…

– Можно и без предупреждения, – буркнул Федор.

Встав под лампочкой, он уткнулся в записку, потом радостно глянул на Куртова.

– Здорово написано! Слушай. «Дорогой Андре! Мы все восхищаемся вашей стойкостью. Такой мужественный народ нельзя победить. Уверены, что наступающий новый год принесет всем свободу. Тогда мы будем вместе танцевать. Бросаю тебе табак. Дорогой Андре, спой мне утром „Волгу“. Привет от друзей. Их очень много. Вы даже не представляете, как много. Инга».

Кивнув на белый дом, Федор спросил:

– Оттуда?

– Да! Инга! Чудесное имя. А сама она еще лучше. Вот! – торопясь, Андрей достал из кармана записную книжку с черными корочками. В ней оказалась фотография.

С маленького квадратика плотной бумаги смотрела девушка в узорчатом джемпере. Круглое свежее лицо с наивной ямочкой на пухленьком подбородке, светлые спадающие на плечи легкими кольцами волосы, маленький, слегка заостренный носик и большие круглые глаза.

Сначала Федору показалось, что глаза не гармонируют с лицом: они слишком велики и кажутся чужими, но спустя минуту он решительно изменил свое мнение – прелесть Инги была именно в глазах. Девушка не смеялась, ее лицо хранило выражение деланной серьезности, а глаза наперекор всему смеялись. Смеялись задорно, даже с мальчишеским озорством. И Федор невольно подумал: «Все кажется ей простым, легким и доступным».

– Где записка? Дай-ка еще взглянуть, – попросил Федор. Он сложил записку с фотографией и разорвал пополам.

– Ты что?! С ума!.. – Андрей с выражением ужаса на лице вцепился в Федора, стараясь развести его руки. – Стой! Подожди!..

– Сам с ума спятил! – Федор, увертываясь от Андрея. продолжал рвать. Потом вышел за порог, взмахнул рукой – ветер услужливо подхватил и развеял мелкие клочки бумаги.

– Соображать надо! Ее погубишь и сам!..

Андрей надулся и молчал.

Ни Федор, ни Андрей не замечали, что из дверей угловой комнаты их подслушивает Дунька. Он то высунется из-за притолоки в коридор, то, почувствовав опасность, скроется в темноте.

Когда Андрей с Федором ушли, Дунька удивленно покачал головой: «Господи, вот наваждение-то!.. Записочки!.. Через проловку!.. Карточка!.. Надоумило их разорвать… А то бы с поличным… Бог ты мой, неймется людям, никак неймется. Как же теперь, к кому податься? К Антону? Супу он, пожалуй, даст? Даст… Ведь старшой-то земляк Антону? Рука руку моет. Ох, и дурной я. Так можно заместо супа в морду схватить. А что, если к самому унтеру? Так, мол, и так… Я, мол, и впредь могу… У меня не сорвется. А унтер возьмет да и даст хлеба. Целую буханку может дать. Чего ему стоит?»

При мысли о буханке, рот Дуньки наполнился тягучей слюной. Сглотнув ее, он перекрестился и полез на свое место. «Утро ночи мудренее. Значит, записочки? Не похвалят за это, ох, как не похвалят. Прости, господи, прогрешения наши»…

11

Утром в угловую комнату пришел санитар. Пленные к этому времени уже поднялись и, наспех ополоснув в темном умывальнике лица, с нетерпением ждали, когда принесут из полицейской хлеб. Только Степан с Васьком оставались на нарах. У Степана кружилась голова и чирьем болел зад. Малейшее движение причиняло страдание.

– Как же мы будем работать? – спросил Степан.

– А черт ее знает.

– Мне не дойти.

– А, вот вы где сховались, – сказал из темноты санитар и проворно взобрался на нары. – Як, Степан? Ты, Василь, як?

Санитар прислонил ладонь ко лбу одного, потом другого.

– Э, не дюже гарно. Тэмпература. Пишлы!

– Куда?

– В ревир.

– Ох, какая милость! – удивился Васек.

– Ладно балакать. Собирайся! – прикрикнул санитар.

Степан и Васек получили хлеб и поплелись на зависть всей комнаты в ревир.

Светало. Над смутным очертанием гор, вершинами сосен, крутыми крышами наглухо зашторенных домов плыли тучи. Они были серыми и рыхлыми. Казалось, за трое суток тучи окончательно истощились. Однако дождь лил с первоначальной резвостью. И по-прежнему пузырились лужи, обещая длительное ненастье.

В коридоре ревира друзья отерли ладонями мокрые лица. Степан осторожно постучал в дверь приемной врача.

На пороге появился Иван.

– Кранки?[28]28
  – Больные?


[Закрыть] – он ухмыльнулся, но тут же посерьезнел. – Колы нимцы прийдуть, щоб не вертухаться! Чуетэ?

– Чуемо, – Васек пытался подладиться под украинский говор санитара.

– Щоб пластом лежаты. У вас высока тэмпература, мабуть, тиф.

Кивками головы Степан и Василий еще раз подтвердили, что все будет в точности исполнено.

Санитар провел их в комнату напротив. Она, кажется, ничем не отличалась от той, в которой они жили. Справа и слева – тройные нары, матрацы с жесткими, будто из проволоки, наволочками. На матрацах – укрытые шинелями больные. Никто из них не ворохнулся, не поднял головы.

– Наверх! – скомандовал санитар.

Уже там, под потолком, Васек заметил, что комната не протекает. Это обрадовало. Он сказал:

– Хоть обсохнем немного.

Они съели пайки хлеба и легли, прислушиваясь к тому, что происходит во дворе. Там шло построение. Слышались крики и брань. Выделялся звонкий голос Антона. Затем все стихло. Очевидно, колонна ушла. До темна ребята будут ворочать камни. И все это мучительно долгое время над ними будут издеваться дождь и ветер, полицаи и мастера.

В коридоре послышался топот и немецкий говор.

– Арцт!

Дверь распахнулась. В комнату вошли боцман с опухшим от перепоя лицом, унтер и врач в белом халате и неизменных очках с одним стеклом.

– Сколько? – спросил унтер.

– Девятнадцать, – сказал Садовников.

Унтер заглянул в записную книжку, которую до этого держал в рукаве.

– Правильно. Все здесь?

– Можете посчитать.

Унтер насчитал семнадцать.

– Двое вон наверху, в изоляторе, так сказать. Подозрение на брюшной тиф.

– Что?! – унтер оглянулся на дверь.

– Ничего удивительного, господин унтер-офицер. Вши. Бани нет.

Унтер вскипел.

– Альте лид![29]29
  – Старая песня.


[Закрыть] Сколько можно твердить одно и то же?

Боцман, не понимая разговора, смотрел на Садовникова мутными глазами.

– Арцт!

Садовников молча повернулся к боцману. Тот погрозил перед самым носом врача похожим на детский указательным пальчиком.

– Я вызову нашего, немецкого, врача. И если хоть один из этих больных окажется не больным, тебе придется не сладко. Пойдешь в яму, камень таскать! Понял, врач?

Садовников перевел спокойный взгляд с боцмана на унтера.

– Я понял, но ответить по-немецки не могу. Плохо говорю. Здесь нет и не бывает здоровых. За это готов всегда ответить.

Унтер передал его ответ боцману, а от себя добавил:

– Сомневаюсь… Врет он…

– А вот узнаем! – боцман вышел из комнаты. За ним поспешил унтер.

12

Васек вскоре заснул, а Степан лежал на боку с открытыми глазами. Он слышал, как вернулась ночная смена. Степан не видел пришедших, но знал: они промокли до последней нитки, застыли так, как только можно застыть, оставаясь живым. Сейчас они съедят свои жалкие пайки и лягут на хлюпающие водой матрацы. Прижимаясь друг к другу, они тщетно будут стараться согреться. Эх, жизнь проклятая! Кончишься ли ты когда?

Вошли врач и санитар.

– Обход. Кинчай ночеваты! – пошутил санитар.

Первым от дверей на нижних нарах находился невысокий и, несмотря на худобу, широкий в плечах пленный Семен Мухин. Впрочем, его имени почти никто не знал. Семен был до того черен, что, казалось, его волосы, сухощавое лицо и все тело натерты сажей. И поэтому Семена звали Цыганом. Эта кличка сама напрашивалась при первом взгляде на него.

Семен в лагере меньше полмесяца. До этого он, его земляк Аркашка и еще трое пленных работали в авиационной части. Как они рассказывают, жилось им там куда вольготней здешнего: под дождем не мокли, камней не ворочали, а ели порой почти досыта. Но авиационную часть отправили на Восточный фронт, а пятерых русских сюда, в яму. «Охота была тащить нас чуть не за двести километров! – возмущается до сих пор Цыган. – Захватили бы заодно в Россию».

Уже на второй день новички пошли в колонне на общие работы. Избежал этой участи только Аркашка, земляк Цыгана. Его оставили в лагере. А когда колонна вернулась, Аркашки уже не было. Оказывается, унтер взял его к себе в денщики. В чем дело? За что такая милость? По лагерю пополз зловещий слушок – Аркашка предатель, выдал командира партизанского отряда. Цыган, когда его спрашивали об этом, мялся: «Кто его знает… Я в армии был, а он дома… Может, за наградой погнался»…

Аркашка живет в немецком блоке, но земляка навещает почти каждый день. Стоит ему появиться в комнате, как всякий разговор постепенно стихает. Косые ненавидящие взгляды колют, точно булавки, и оттого розовое, еще не знавшее бритвы лицо Аркашки очень скоро становится пунцовым. Он начинает нахально ухмыляться, говорит нарочито развязным тоном.

Аркашка старается не задерживаться в комнате.

Пригласив земляка во двор, он нетерпеливо спрашивает:

– Опять пусто?

– Пошел ты к черту? У тебя не голова, а тыква-травянка. Придумал… Тебе хорошо… Придешь, крутнешься и в кусты… А мне каково? Хуже, чем к чумному относятся.

Цыган приободрился после того, как угодил в ревир. Вчера он сказал земляку:

– Кажись, наклевывается. Похоже, что врач, Олег Петрович… К нему все тянется…

– Я сам так думал… Только ведь не подъехать. Задача…

После ухода немцев из ревира Цыган не лежал, как остальные, спокойно, а все время ворочался на своем месте, чем-то шуршал, слазил несколько раз с нар и опять залазил. И теперь, когда зашел врач, черный, стоя на четвереньках головой к проходу, поспешно сунул что-то под матрац. Врач пристально посмотрел на него.

– Опять ты, Цыган, кольцами занимаешься?

– Точно, Олег Петрович, не ошиблись. А как же? Живой думает о жизни. Норвежцы уважают кольца. Сувенирами называют. Пакеты хорошие дают.

– Тебе ли думать о пакетах? Такой земляк…

– На бога, говорят, надейся, а сам не плошай… Земляк, Олег Петрович, не всегда может… Хлеба немцы сами получают с гулькин нос. Сидят на норме. Вот и стараюсь…

– А если попадешься? Понимаешь, чем пахнет? Весь ревир разгонят.

– Такого, Олег Петрович, не случится. Даже не беспокойтесь… Не думайте… Считайте – я не делаю их…

– О, какая уверенность! – Садовников улыбнулся. Ему все больше нравился этот словоохотливый, не унывающий человек. Не каждый может в таких условиях сохранить бодрость.

– Ну, а как твой фурункул? – поинтересовался Садовников. – Подними рубашку!

– А ему что? Чирей – он, как барин, – не притронься. Петь не поет и спать не дает. Еще один вскочил, на мягком месте, – приговаривал Цыган, выбираясь на проход. Он поднял рубашку, потом спустил штаны. – Поглядите, может, они, проклятые, устыдятся.

– Только и остается… Ого, ты, брат, богатеешь. Целый узел. Ихтиоловой бы на них… Хотя сам справишься. Велика ли болезнь?

– Осилим, Олег Петрович!

Так Садовников обошел всех больных. И чем бы кто ни страдал, врач не прописывал лекарств. Их не было. Флакон йода, нашатырный спирт, несколько пакетов бумажных бинтов, стаканчики для банок, термометр и стетоскоп – вот почти все, что имелось в распоряжении врача. И все равно больные были рады Олегу Петровичу. Рады потому, что он был своим, проявлял участие, говорил теплые, ободряющие слова. А этого так не хватало каждому.

Осмотрев больных на нижних и средних нарах, Садовников глянул на верхотуру, где лежали Степан и Васек, на секунду о чем-то задумался и вышел. А минут пять спустя появился санитар.

– Эй, на горище! Степан! На прием.

Когда Степан спускался с нар, санитар бережно придержал его, потом подхватил под руку и повел.

– Да пусти, я сам… – запротестовал Степан.

– Ох, якый вострый! Як сам, колы така тэмпература…

Когда вошли в приемную, Садовников сидел за столом.

– А, земляк! Проходи. Вон табуретка.

Степан подошел к концу стола.

– Спасибо, Олег Петрович. Я постою. Удобней…

Врач понимающе хмыкнул.

– Первый раз?..

– Так первый… – Степан уставился в пол. – Олег Петрович, выпишите нас.

– Почему? – удивился врач. – Не понравилось?

– Не в том дело… Рискуете…

Бросив быстрый взгляд на Степана, Садовников засунул руки в карманы халата.

– А ты что, боишься риска?

– Я? Не знаю… Смотря в чем… Не знаю, в общем… – Степану стало досадно, что говорит он растерянно и нескладно, по-мальчишески.

– А вот когда с норвежцем разговаривал… О Сталинграде спрашивал. Разве не рисковал?

Степан усмехнулся, передернул плечами.

– Какой там риск? На худой конец – отделался бы оплеухами или пинками. И все. Олег Петрович, я ведь понял ваш разговор с комендантом. Если в самом деле он вызовет немецкого врача?

– Вызовет?.. – Садовников задумчиво побарабанил пальцами по столу. – Нет! Так он, запугивает. Пьяный…

Садовников встал, прошелся по комнате, заглянул в окно и остановился напротив Степана. Засунув опять руки в карманы халата, качнулся с пяток на носки. Степан насторожился, чувствуя, что врач намеревается сказать что-то важное.

– Норвежца того… Людвига больше не встречал?

– Нет. Не нашел…

Садовников снова качнулся (теперь с носков на пятки) и молчал.

– Говорите, Олег Петрович. Не беспокойтесь… Не подведу.

– Слушай, а почему ты мне доверяешь?

– Потому что вижу… Ваше отношение к людям и вообще…

– Интуиция? Так слушай, Степан… Весь лагерь должен знать, что происходит на фронтах. Одно… А второе… Второе более важное… Надо найти среди норвежцев коммуниста. Во что бы то ни стало… От этого зависит многое, даже очень многое… У тебя есть конец нити… Людвиг…

– Понимаю, Олег Петрович! Я постараюсь!.. – Степан восхищенно смотрел на врача. Вот он какой, его земляк! Рук не опускает. А он…

– Минутку! – Садовников слегка нахмурился. Ему не понравилась поспешность, с которой согласился Степан. – Ты подумай, земляк, взвесь все. Я не принуждаю… Опасность большая. Такая же, как там, – Садовников кивнул в сторону моря, – на фронте…

– Вот и хорошо… Понимаете?..

Садовников приподнял руку, требуя молчания.

– Осторожность! Язык на привязи! Терпение! Оплошаешь– сам погибнешь. Смалодушничаешь – других погубишь.

– Не беспокойтесь, Олег Петрович…

У Садовникова нервно дернулись губы.

– Не поддавайся чувствам! Отбрось их! Думай! Вникни!..

Глаза Степана стали влажными.

– Не доверяете?..

– Опять чувства! Нет Людвига, есть другие… Советуйся с Бакумовым. Ко мне не ходи. Когда надо – сам приглашу.

* * *

После разговора со Степаном Садовников долго стоял у окна. Интуиция… На нее только и приходится полагаться. На фронте все понятно. Рядом свои, там в окопах – враг. А здесь? Здесь враг всегда рядом, разговариваешь с ним, даже живешь в одной комнате и главное – стараешься не подавать вида, что ненавидишь его…

Да, только теперь становится понятным, как туго приходилось коммунистам-подпольщикам… Интуиция!.. Доверься ей… Можно так влететь… Вот этот, денщик… и его земляк?.. Интуиция подсказывает, что Цыган не из таковских… А земляк, говорят, не скрывает своего предательства. А почему не скрывает? Зачем реклама? По глупости или?.. Ух, черт, голова кругом идет.

Отойдя от окна, Олег Петрович отодвинул одеяло-занавеску, сел на топчан санитара. Где Иван? Куда запропастился? А если бы… Да нет, фантазия!.. Унтер не дурак…

Когда пришел санитар, Садовников сказал:

– Позови-ка этого… Цыгана. Понюхаем еще…

Санитару намерение врача явно не понравилось. Он дошел до порога, постоял там и нерешительно вернулся.

– Ты что?

– Не замайте его, Олег Петрович.

– Испугался?

– Да ни, не то що перелякався. Земляк дюже поганый… А колы так…

– Ладно, Иван… Зови!..

Цыган не заставил себя ждать. С добродушной улыбкой он подошел к столу, за которым сидел Садовников. Иван, приотстав от Цыгана, юркнул в свой угол.

– Слушай, Цыган… – начал Олег Петрович, слегка прикашливая. – Подумали мы тут… Лучше разрезать…

Черное лицо Цыгана слегка дрогнуло и побледнело. Отведя в сторону глаза, он сказал:

– Стоит ли, Олег Петрович… Сами давеча сказали…

– Да нет, лучше разрезать… Иван, приготовь скальпель и все остальное…

Скальпеля не было. Но Иван завозился за одеялом-занавеской, крикнул:

– Сейчас. Олег Петрович…

– Подождите, – попросил Цыган. – Она вроде и плевая операция, а подумать надо… Сразу-то как-то…

– Подумай, – согласился Олег Петрович. – Можешь с земляком посоветоваться.

– Можно и с ним…

– Дружно живете?..

– Ничего…

– Общие интересы?

– Как вам сказать?.. У каждого есть сердце, да закрыто дверцей… Так я подумаю, Олег Петрович… – загадочно улыбнувшись, Цыган вышел.

13

В сапожной пахло варом, сыромятиной и еще чем-то непонятным Ваську. Сапожник с рябым одутловатым лицом, согнувшись на низеньком табурете с брезентовым сидением, набивал на подошву ботинка подметку. Работал он ловко, как автомат: мгновенно выхватывал изо рта гвоздик, мгновенно ударял по нему молотком и опять выхватывал изо рта гвоздик…

Второй сапожник, много старше первого, но с таким же одутловатым лицом, смолил концы дратвы.

Васек долго стоял посреди комнаты, но сапожники будто не замечали его. Он слегка прикашлянул. Бесполезно. Выждав несколько секунд, Васек прикашлянул еще раз, настойчивей.

– Ну, шо? – сердито обернулся старший, не отпуская концов дратвы.

Васек приподнял правую ногу, шевельнул пальцами, и ботинок ощерился. То же самое он проделал с левым ботинком.

– Есть хотят.

– Ну и шо?

– Подремонтировать бы.

– Мы робим для каморы. Виттиля получай.

Васек знал, как получить в кладовой. Он обращался к морде. Тот фыркнул: «Ха, обуви захотел! Забыл, где находишься? Вот колодки долбленые, желаешь?»

– А если помимо кладовой? – попытал счастья Васек.

– Матэриалу нэма.

Васек достал из кармана куски шланга.

– Такой не подойдет?

– Николы. Сказано, для каморы робим. Вас вон яка орава, а нас, шустэров[30]30
  Сапожников.


[Закрыть], тильки двое…

Васек с трудом удержался, чтобы не сказать этой толстой морде что-нибудь дерзкое, оскорбительное.

Он направился к двери.

– Подожди! – пробубнил с гвоздями во рту рябой. Положив на верстак молоток, он протянул руку. Васек подал ему «материал». Рябой разогнул его, покрутил так и эдак, выплюнул на ладонь гвозди.

– Подошва куда с добром. Хочешь, чтобы твои ноги были как на печке? – сапожник смотрел снизу вверх на Васька, и тот заметил, что рябинки на его лице сплошь забиты застарелой грязью, Ваську стало неприятно, но он сказал:

– За тем и пришел.

– Оставляй ботинки, а утром принесешь пайку.

– Какую пайку? – недоумевал Васек.

– Обыкновенную. Пайку хлеба. А ты думал, так, даром? Даром, брат, и свинья не хрюкает. Иди тогда в кладовую. Там за крепкие ботинки тоже пайку отдашь.

– Брат! – передразнил рябого Васек. – Тебе фашисты вон братья, а не я. Зажрались! В яму бы вас, подлюки! – он плюнул и со всего маху хлопнул дверью.

По дороге в ревир Васек не переставал клясть сапожников.

Он завернул в умывальник, намереваясь из него незаметно проскользнуть в комнату. Хотя замечать теперь, кажется, некому. Лагерь опустел, будто вымер…

Васек задержался у окна. Хлещет дождь. И по стеклам, как масло, плывет вода. Вода! Всюду она. Нет от нее, проклятой, спасенья. Вот немцы как ни старались поднять, замостить двор, он все равно превратился в болото. И как нелепо торчит посреди этого болота шест. И еще нелепей, никчемней висит на вершине шеста фашистский флаг, этот символ «величия». Мокрая, жалкая и ненавистная тряпка… Кажется, без труда ее можно сорвать, бросить в мутную воду, затоптать. А вот не сорвешь и не затопчешь.

Болото упирается в стену барака, на котором ветер лениво шевелит клочья толи. Сквозь мутное стекло Ваську кажется, что перед ним не барак, а какое-то неуклюжее судно. Оно все больше и больше оседает в хлябь. Над бараком смутно виднеется сторожевая вышка, противотанковые бетонные пирамиды на уходящей к морю дороге, ряды колючей проволоки. Все мокрое, унылое, все постылое до тошноты.

За думами Васек не сразу замечает песню, которая робко влетает в открытую дверь.

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
 

Схватись за подоконник, Васек начинает дышать часто, прерывисто, лицо чуть розовеет.

 
Волга-Волга мать родная,
Волга – русская река…
 

Васек уже не видит ни хитросплетенных рядов колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни барака. Ничего этого нет. Все рухнуло, пропало, как от взмаха волшебника. Есть только Волга, размашистая, плавная, с родной деревней на пологом берегу, с березками, с невестой Тамарой…

Пошатываясь, Васек пришел в комнату. Лег рядом со Степаном и уставился в потолок.

– Дома нас давно покойниками считают, а мы вот еще дышим.

– Да, определенно считают… – согласился Степан.

– Бабка моя такая богомольная… Поди, не один молебен за упокой меня отслужила, – Васек грустно улыбнулся. – Странно… Нас нет, а жизнь там идет прежним порядком. И трактора работают… И девки замуж выходят… Моя Тамара теперь уж, наверное, выскочила. Ей что?.. Ну погоревала, когда весть пришла… Может, потихоньку похлюпала. И все. Санька Ершов все время шел мне наперерез, перебивал. За него, наверное, и вышла. Да и твоя, пожалуй, не засидится. Вот разве ребенок удержит.

– Не за кого там теперь выходить, – возразил Степан, – А потом я верю в жену. И вообще в людей надо верить.

– Только что не за кого… Я забыл, что Саньку тоже взяли в армию. Тамара писала… Всех взяли, под метелку. А насчет веры в людей – это ты брось. Я раньше тоже верил, считал всех хорошими. Но откуда же гадость всякая взялась? Егоры, морды. Вот к сапожникам заходил – одного поля ягоды. Верить! Пучеглазый на твоей заднице зябь поднимает, а ты ему верь. Да знаешь…

– Не о таких я говорю, – перебил друга Степан. – Это не люди, а мусор. В мирной жизни они терялись среди настоящих люден и сами порой казались настоящими. А как война нахлынула – всплыли навозом. Егора я ненавижу, а вот Олега Петровича уважаю всей душой, верю в него.

– Сейчас Андрей, старший барака, пел, – сказал Васек. – Ух, и пел! Душу наизнанку выворачивал. Плохой человек не может так петь. Честное слово!.. Я даже читал об этом. Подожди! Как было сказано? Ага… Поселись там, где поют. Кто поет, тот не имеет злых мыслей.

Степан привстал, поправил в изголовье шинель и опять лег.

– Сколько тебе лет, Васек?

– Мне-то? Девятнадцатый доходит. Забыл, что ли? А что?..

– Просто так… Мальчишка еще…

Васек упрямо запротестовал. Какой же он мальчишка, если столько хлебнул горького. Иному за семьдесят лет не выпадает и сотой доли. Сказал тоже… Вот только зря он не женился. Теперь рос бы сын или дочь. Хорошо, когда после тебя кто-нибудь остается. Во всяком случае умирать спокойней.

– Умирать собираешься?

Васек ответил не сразу. Он повернулся с бока на живот, уткнулся лицом в Степанову шинель, которая служила обоим подушкой. Затем подпер кулаком подбородок и, продолжая лежать вниз лицом, заговорил:

– Рад бы не умирать, но придется. Тут куда ни кинь – все клин. Кругом смерть, танец среди мечей…

Я по всякому примеривал – один черт – хана. Вот допустим, что до конца войны мы не умрем с голода. Думаешь, вернемся домой? Дудки! У немцев тут армия, они так укрепились в скалах, что просто не подступишься. Берлин наши возьмут, а тут они, гады, будут драться. Можно ли при таком положении им держать за своей спиной врагов? Значит, крышка нам. Сразу прикончат нас, если союзники попытаются высадить сюда десант. Ведь нас вон сколько. Сбрось самолетом винтовки и пойдет кутерьма. Не нужны мы станем и после того, как построим эту чертову базу. Куда такая орава? Получается, кругом пятнадцать. Выхода нет. И я свою жизнь давно уже перечеркнул, крест поставил на ней. А умирать страшно. На фронте не боялся, а тут страшно. Расстрела боюсь. Нагляделся тогда…

Васек ткнулся опять в шинель и засопел.

– Да ты что! – удивился Степан. – Первый раз таким вижу. Живой смерти не ищет. А мы пока живые и супу перепадает больше немецкой нормы. Может так все обернуться, как совсем не думаешь… Так что брось!

– Я понимаю тебя, – глухо отозвался Васек. – Правильно делаешь. Не зря учителем был. Нам надо подпирать друг друга. Иначе пропадем еще до смерти. Я и сам не пойму, как сорвался. Не было такого. Это все чертовы сапожнички… А потом песня… Эх, песня!..

14

По приказанию боцмана Антон уже вторую неделю ходит с дневной сменой на работу, обязанности у него не большие, но лестные для него. Когда окруженная конвоирами колонна спускается в яму, там уже толпятся мастера. Колонна останавливается, и мастера один по одному бросают:

– Фирциг манн![31]31
  – Сорок человек!


[Закрыть]

– Фюнф унд драйциг![32]32
  – Тридцать пять!


[Закрыть]

Мастера обращаются к начальнику конвоя. Антона они будто не замечают. Но тот, нисколько не смущаясь этим, услужливо перехватывает заявки. Он начинает бойко распоряжаться: отсчитывает пленных, назначает полицая.

– Смотри, чтобы морды не филонили!

Дальнейшие действия Антона во многом определяются погодой. Если день выдается сравнительно терпимый, без сильного дождя и ветра, Антон спускается в яму, кричит вместе с полицаями на пленных, случается, пускает в ход кулаки, лезет, подмазываясь, с разговорами к мастерам и конвоирам.

Норвежцы, наблюдая за Антоном, укоризненно качают головами, при случае потихоньку говорят русским:

– Антон никс гут, Форредер[33]33
  Предатель, изменник.


[Закрыть]. Квислинг.

В сильный дождь и ветер, который, кажется, подобно рентгеновским лучам, насквозь пронизывает человека, Зайцев предпочитает находиться под крышей – в цементном складе, где-нибудь на барже, а иногда осмеливается заглянуть в сборный домик – конторку мастеров, но долго там не задерживается.

После окончания работы начинается построение. Антон изо всех сил старается создать видимость своей значимости. Он выравнивает ряды пленных, по нескольку раз пересчитывает их, набрасывается на опоздавших. Антон не принимает в расчет оправдания пленных, что их задержал мастер. Он, к удивлению немцев, все равно орет и топает, машет кулаками.

Но вот Антон и начальник конвоя в последний раз пересчитывают пленных. Наконец-то все.

Колонна медленно трогается.

Дорога, описывая плавный полукруг, поднимается все выше и выше, вдоль высокой каменной стены выходит на улицу пригорода. Справа, внизу, ярится море. Оно всегда ярится. Русские ни разу не видели его тихим и ласковым. Слева – каменистая гора с зубчатой вершиной. На склоне, у подножья горы, большое кирпичное здание школы, а за ним – двухэтажные деревянные домики. Они стоят не один к одному, как принято, а на облюбованных местах, где удобней. К ним ведут узкие ступенчатые дорожки. Дома обнесены невысокими и совершенно одинаковыми сетчатыми оградами, за которыми теперь, накануне нового года, зеленеет незнакомый русским кустарник. Ближе к лагерю дома, будто осмелев, перебегают на правую сторону улицы и стоят здесь более дружески, не обособляясь.