Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

С противоположного конца коридора врывается еще несколько гестаповцев. Каждый из них считает своим непременным долгом пнуть безжизненное тело.

После Федора гестаповцы хватают санитара и Васька. Искровавленных, их волокут к машине. Туда же, к машине, бережно уносят убитых и раненых. Их пятеро: четыре гестаповца и Антон…

Садовникова унтер отправляет в карцер, а часа два спустя, когда в лагере снова все затихает, два солдата открывают тяжелую скрипучую дверь карцера.

– Раус!

За воротами Олег Петрович оглядывается на лагерь и спокойными шагами уходит в темноту.

20

Какая бы тяжесть ни была на душе, как бы ни ныло сердце, а лебедку крути. И Степан крутит. Длинная, отполированная ладонями рукоятка достигает самого трудного места – верхней мертвой точки, под нажимом рук уходит вниз и опять вверх. Так весь день. Так завтра и послезавтра…

Степан слышит пыхтенье Цыгана, видит, как в тумане, его мрачный профиль.

Свободной рукой Степан смазывает на лбу едучие капли пота. Ох, как тяжело, невыносимо… На ум приходят галеры с преступниками на веслах… Васек отмучился свое…

Васек!.. Не пришлось парню вернуться на Волгу. Вчера расстреляли… Васька и санитара… Расстреливали на этот раз по-новому – за городом.

Четверо больных, взятых наугад из ревира, присутствовали при расстреле. Они же по приказанию гестаповцев закопали тела товарищей.

По рассказам «кранков» Степан, в который раз уже, представляет, как все происходило.

«Кранков» загнали под брезент машины, туда же бросили четыре лопаты. В темноте больные не сразу узнали товарищей.

– Что, разбогатели? – насмешливо спросил Васек.

– Говорить не можно! – закричал тут же сидевший немец с автоматом. – Ферботен![56]56
  – Запрещено!


[Закрыть]

– Плевал я теперь на твой ферботен! Гады! Мало вас Федор уложил…

Немец, стервенея, уткнул Ваську в бок автомат.

– Шизен! Пук!

– Стреляй! Какая разница, где…

– Не замай, – спокойно посоветовал санитар. – Хиба це людына?

Под высокой скалой их заставили раздеться до нижнего белья. Васек сорвал с себя френч и, смяв его в комок, бросил в старшего из гестаповцев.

– На, гад! Подавись своим барахлом! Я вчера в латрин ходил. Можешь подобрать…

Гестаповец, бледнея, крикнул на подчиненных, и те повернули обреченных лицом к скале.

– Заслабило? – Васек обернулся. – Нервы не выдерживают? А вот у меня выдержали бы!..

Санитар тоже обернулся лицом к врагам.

– Стреляйте! Стреляйте, пока я не вцепился вам в горло! – сжав кулаки и пригнувшись, Васек двинулся на старшего гестаповца. Худое, все в синяках и с разбитой губой лицо Васька пылало ненавистью. Да и сам он весь сгусток такой неистребимой ненависти, что многоопытный в делах истязаний гестаповец опешил. Забыв, что под боком стоят шестеро с автоматами, он попятился, схватился за пистолет.

– Хлопцы, держись! – сказал больным санитар. – Смерть краше измены.

…Налегая из последних сил на рукоятку, Степан думает о санитаре. Кто он, этот разбитной паренек? Кажется, всякий может стать героем, если он знает, за что борется. Да, главное знать, иметь ясную цель. Вот Федор, Васек… А что случилось с его земляком, Олегом Петровичем? Куда его дели? Сколько он спас людей…

– Хальт! – машет руками подслеповатый мастер.

Команду повторять не приходится. Как приятно опустить онемевшие руки, распрямить спины, вдохнуть полной грудью влажный солоноватый воздух.

– На такой баланде долго не накрутишь, – Цыган дышит, как запаленная лошадь. – Голимая вода… Даже брюквы жалеют.

– У «спасителей» вчера мучная была… Ложка устоит, честное слово!.. И мясо… Егору вон три куска влетело. Большие…

– Так иди к «спасителям!» – злобится Цыган на хилого, узкогрудого пленного.

– Да что я, дурной?

– Ну, а чего же тогда?.. – ворчит Цыган. – Мясо! Конина фронтовая, дохлятина…

– Говорят, хлеб сбавят. Буханку на десятерых…

Пленные замолкают.

На поверхность бухты чертом выскакивает водолаз, крутит головой за круглыми толстыми стеклами и вскоре опять скрывается. Водолазы перевязывают тросы. Еще немного – и крейсер встанет в свое исходное положение, начнется откачка воды. Интересно, что в нем осталось?

– Хотя бы подольше они повозились с тросами, – Цыган садится на камень. Остальные тоже садятся. «Спасители» сидят отдельно. Легкий ветерок приносит от них дразнящий запах табака: им выдают теперь, как и солдатам, по три сигареты в день.

Бухтой проходит эсминец. Волны от него бьются о ржавую коробку крейсера, о берег…

Маленький черный буксир осторожно заводит в порт плоскую железную баржу. На барже одиноко стоит моряк с автоматом. «Что он охраняет?» – думает Степан.

* * *

Вечером в бараке появляется унтер, лейтенант-«спаситель» Серж, Яшка Глист и Лукьян Никифорович. Они заходят в угловую комнату.

– Ну, как суп? – спрашивает унтер.

Пленные молчат. Всем понятно, что унтер издевается. Какой суп? Даже ничего похожего… Вода с крохотными блестками вонючего рыбьего жира.

– Не то еще будет, – грозится унтер, поглядывая почему-то на Степана. – Большевиков выведем, ни одного не оставим! Найдем дружков Бойкова! Не беспокойтесь!

Пленные еще ниже склоняются над котелками. Унтер многозначительно хмыкает и выходит. За ним тянутся лейтенант и Яшка Глист, а Лукьян Никифорович остается.

Комната продолжает безмолвствовать. Никто ни слова. Тягостное до жути молчание. Для Лукьяна Никифоровича оно грознее любых слов. Он мнется, то засунет руки в карманы мешковатого френча, то подтянет сползающие брюки.

Прикашлянув, Лукьян Никифорович угодливо предлагает.

– Друзья! В газете довольно любопытная статья. Хотите послушать?

Все продолжают молчать. Молчат так, будто не замечают присутствия Лукьяна Никифоровича, не слышат его слов.

– Гм, как хотите… Бойкот! – Лукьян Никифорович обиженно передергивает плечами, обращается к Степану: – Коллега, можно вас на минутку.

Они выходят в коридор, потом на апельплац.

– Удивительное отношение! – возмущается Лукьян Никифорович. – Вы видели? Да, конечно, видели.

«Что ему надо от меня? – думает Степан. – А что если опросить об Олеге Петровиче? Он знает, скотина. Только бы не навлечь подозрений…»

– Как состояние Антона? – интересуется для начала Степан.

– Антон? Он в немецком госпитале. Там крупные специалисты. Надо полагать, спасут. Прострелено правое легкое. Вот каким оказался Бойков. Кто мог подумать? До чего дошло. Позор нам всем. Ведь немцы могли жестоко покарать. Несомненно… Но еще раз показали свою гуманность. Согласитесь, коллега?

Верный своей привычке, Лукьян Никифорович хватает Степана за пуговицу френча, начинает усиленно ее крутить. Степан будто невзначай прикрывает ладонью пуговицу.

– Простите! – спохватывается с виноватой улыбкой Лукьян Никифорович. – Вот не могу избавиться…

– О чем вы? – Степану будто невдомек. – Мне очень трудно, Лукьян Никифорович. Вы знаете– я убежденный противник всякого насилия и крови. Я не могу…

– Подождите, подождите! – спешит Лукьян Никифорович, точно Степан убегает. – Считаете, напрасно этого Васька и санитара?.. Вряд ли? Они ничем не отличаются от Бойкова. Да, несомненно. И, если говорить откровенно, вам предстоят большие неприятности.

– Мне? – удивился Степан. – Вы не оговорились?

– Нет, дорогой коллега… Ваши религиозные убеждения – блеф, маскировка. Прикрываетесь?!

Степан чувствует, как у него громко бьется сердце. А Лукьян Никифорович, вскинув голову, нацелился в лицо Степана пытливым взглядом.

– Шутите, Лукьян Никифорович? – Степан не без усилий улыбается.

– Нет, я вполне серьезно.

Степан возмущается. Это не трудно. Тут уже не приходится играть. Укоризненно качнув головой, он сердито отворачивается, потом смотрит в упор на Каморную Крысу.

– Вот этого я не ожидал, Лукьян Никифорович. Ведь вы культурный человек. Простительно кому-нибудь другому. Не считаться с убеждениями, брать на подозрение человека. Да как можно?.. Поставить знак равенства между политическими взглядами и религиозными убеждениями…

Лукьян Никифорович смущен. Он извиняюще притрагивается к локтю Степана.

– Нет, я не отождествляю большевизм с баптизмом. Но ведь борьба, коллега. Стоять в стороне от нее – значит помогать врагу. Да, да, коллега! Кто не с нами, тот против нас. Конешно…

– Как я могу помогать врагу? Странные суждения. Не ожидал такого… Вы поборник свободы. Сами говорили…

Лукьян Никифорович, изворачиваясь, строчит без умолка, хлеще любого автомата. Степан смотрит на него с брезгливой ненавистью. Подлая тварь! Забрался в яму и тащишь других за собой.

* * *

Ночью Степан проснулся от рокота мотора. Машина! Неужели гестаповцы? Опять!.. Приподняв голову, Степан прислушивается, а все тело колотит неуемная дрожь… Кажется, ушла… В немецкий блок… Носит их по ночам…

Сон улетел вспугнутой птицей. Степан думает и думает… Вот здесь, под боком, лежал Васек… Лежал… Нет Федора и неизвестно, что с Олегом Петровичем. Оставшиеся в живых растерялись, притихли. За Васьком могут взять его, Никифора, каждого могут… Все рухнуло с одного сокрушительного удара. А возможно, не рухнуло? Так рухнет…

И не только Степан мучается… Если теперь незримо пройти по комнатам, можно заметить, что многие не спят. Сгрудясь по двое и трое на нарах, пленные тихо, с оглядкой перешептываются. Как быть? Эти черные, тяжкие дни ни одну морщину добавили на лица, ни одному вплели седину в волосы.

Фашисты яростно атакуют… Уже третий вечер пленные один по одному заходят в приемную ревира. Там лейтенант Серж, Антон, Яшка Глист и Лукьян Никифорович беседуют «по душам». Вызывают на выбор, в первую очередь, очевидно, тех, кого считают менее стойкими.

Вчера Степан видел, как сутулый, чахоточного вида пленный из третьей комнаты, выйдя из ревира, расплакался навзрыд, по-детски.

– Что, струна лопнула? – зло спросил кто-то из дожидавшихся очереди на «прием».

Пленный, опустив голову, ушел.

Спустя несколько минут, Степан заглянул в третью комнату. «Доброволец» хныкал на средних нарах. В ногах у него стоял, очевидно, земляк.

– Я им покажу… Я навоюю…

– Себя только тешишь, больше ничего. Тут не показал, а там и подавно… Перемешают и не поймешь, кто чем дышит… Будешь, как милый, постреливать в своих. Может случиться, и в брата пальнешь иль сельчанина…

– Да они ведь силком, под наганом!..

– Ладно нюнить! – оборвал земляк. – Глядеть тошно… Забирай матрац и отправляйся. Там хлеба и баланды от пуза.

Степан слазит с нар, всовывает ноги в ботинки, не завязывая их, выходит в коридор. Двигает ботинки, стараясь сильно не бухать. За дверями стоят двое.

Светает. Сквозь поредевшую темноту проступают силуэты гор. Двое тихо разговаривают.

– В первой половине апреля у нас сеют. Какая бы весна ни была – все одно…

– Это где?

– Курский я…

– А я северней, Псковская область… Да, детишек, понимаешь, жалко… О себе я не думаю… Там погибают, а мы что, святые?.. А вот детишек жалко. Четверо… Один одного меньше…

Степан с недоумением прислушивается. Дежурные? Кажется, они? Значит, не рухнуло, все идет по-прежнему? Он сам растерялся, а не другие…

Степан возвращается, ложится, но уснуть не может.

Услышав осторожные шаги, Степан подымает голову. Посреди комнаты стоит Бакумов и манит его пальцем.

Они не спеша идут в уборную. Бакумов молчаливей обычного, смотрит мрачно в ноги.

– Не вызывали?

– Нет еще…

– Меня тоже…

Степан, чуть приотстав, передает разговор с Каморной Крысой.

– Шантажирует, – заключает Бакумов. – Какие у них основания подозревать тебя? А евангелие есть?

– Зачем? – удивляется Степан.

– Какой же ты баптист без евангелия? Достанем. Цитаты вызубри. Чтобы честь честью. Вызовут – стой на своем. Евангелие прихвати…

– Да, так, пожалуй, убедительней будет, – соглашается Степан.

– Сегодня баржу в порт не заводили? Не замечал?!

– Баржу? Кажется, была.

– Тише! – Бакумов оглядывается.

– Была, была… – Степан послушно сбавляет голос. – Железная… Часовой…

– Она, значит… Взрывчатка… – Бакумов задумчиво потирает крутой с горбинкой нос. – Сегодня девятнадцатое?

– Да, уже…

– Завтра день рождения фюрера Неплохо бы отсалютовать. Представляешь?

– Что-то не очень… Не понимаю, как?..

– Подумать надо… Только бы не убрали ее. Заманчивая возможность.

21

Утром пленные затащили по трапам на рыжую палубу крейсера два тяжеленных насоса, и теперь по толстым шлангам хлещет за борт вода. Шум ее сливается с гудением двух электромоторов. А на берегу высится под серым брезентом пирамида черных гробов. После откачки воды пленным предстоит извлечь из ржавого нутра коробки членов экипажа. Каждому понятно, во что превратились за четыре года бренные останки рыцарей «третьей империи». Не очень-то приятное дело…

Но Степана Енина беспокоит совсем иное. Вторые сутки он не живет, а, кажется, горит на медленном огне. Нервы напряжены до предела, сердце колотится с удвоенной силой. Взорвать! Непременно взорвать! Хоть не в полную меру рассчитаться с врагами… Но как это сделать? Как, черт возьми?!

Вчера Степан разведал, что баржа стоит напротив складов. И сегодня она там. Это метров на семьдесят дальше латрина. Пленные туда не ходят. Им нечего там делать. Любой немец задержит в том месте пленного. Но если даже удастся чудом проскочить, то что дальше? Ведь на барже часовой. Как подступиться к нему?

Вечером Степан долго советовался с Бакумовым, а ночью, когда все спали, Цыган принес ему полуторалитровый котелок.

– Баланды землячок подкинул. Тебе оставил немного, – сказал Цыган, лукаво подмаргивая. – Не забудь помыть котелок.

Степан поставил котелок в изголовье, накрыл шинелью, налег грудью на шинель. Бакумов предупредил, что в котелок норвежцы вмонтировали магнитную мину. Передвижением почти незаметной кнопки включается часовой механизм, и через тридцать минут мина взрывается.

Мина радует и страшит Степана. Вот то, о чем он так долго мечтал. В помятом солдатском котелке сконденсирована смерть, и завтра он, уподобясь волшебнику, выпустит ее на головы врагов. Степан сделает это с великим наслаждением. Расплата, господа фашисты! Расплата!. А ведь погибнут не только враги… Да, да, если удастся, взрыв будет ужасным. Никифор говорит, что в барже около трехсот тонн взрывчатки. А рядом склады боеприпасов…

Смерть… Сколько дней и ночей она неотступно кружилась около, холодно дышала в затылок, но Степану удавалось как-то увернуться от нее. А теперь не увернешься. Теперь он видит ее отчетливо, ясно… Они стоят один против другого на узкой тропе, как тогда с Егором. Встреча неизбежна…

Готов ли он к ней? Ведь смерть – итог жизни. Как жил человек, так и умирает. Федор и Васек умерли мужественно. А он как? Неужели он сомневается в своих силах? Нет! Он готовит себя. Федор тоже, конечно, думал, готовился. И Васек… Иначе не может быть. Легко и без думно умирают, пожалуй, только герои плохих романов.

…Вода хлещет за борт, грязно пенится. У пленных – чего никогда не бывало – свободное время. Они сидят на берегу. Солнце то нырнет с разлета в облака, то выскочит, усмехнется. Почти детскими голосами кричат чайки.

У Степана под шинелью, на старом солдатском ремне висит котелок. Степан все время чувствует его тяжесть. Рядом Цыган. Сегодня он неотступно следит за Степаном и волнуется, кажется, не меньше Степана. Он достает из кармана алюминиевый портсигар, осторожно трет его о рукав шинели.

– Разве сходим? – Цыган косит блестящими глазами на Степана. – Авось клюнет…

– Дождемся обеда. Теперь скоро.

– Давай подождем… – соглашается Цыган, а через минуту шепчет: – Терпенья, понимаешь, не хватает. Вот так со мной было в партизанах. Когда собирался на первое задание, места не находил. А потом привык. Шел как на обыкновенную работу. Честное слово… Сплю себе, пока не растолкают.

– Без пяти час, – говорит Степан. – Видишь, тронулись.

Мимо спешат в столовую немцы. Идут группами по три-пять человек. Возбужденно разговаривают:

– Сегодня сосиски и пиво.

– Откуда такие данные?

– А вот увидишь. Вечером будет шнапс.

– Чудесно! Напьемся так, чтобы фюрер прожил еще пятьдесят пять.

Неожиданно подходит автомашина. Из кабины не спеша выбирается унтер. Степан инстинктивно щупает через шинель котелок, смотрит в лицо Цыгана. Неужели провал? Тогда все. Мучительный и бесславный конец. Цыган тоже встревожен. Настороженный, он следит через плечо за унтером. Унтер пожимает руку Егору, Дуньке и всем остальным «спасителям». Каким добряком стал?

– Друзья! У всего немецкого народа сегодня большой праздник. Сегодня нашему фюреру исполняется пятьдесят пять лет. Возьмите вон суп…

Взгляды «спасителей» жадно тянутся к стоящему на машине бачку.

– Сохрани его господь, дай здоровья на долгие годы, – бормочет Дунька, устремляясь вслед за Егором к машине.

Бачок схватывает больше, чем надо, рук. Его оттаскивают в сторону. И почти сразу вспыхивает ссора.

– Так не по-божески, Егорушка, – канючит Дунька. – С самого дна… Вот отдай мне свой котелок.

– Отстань! А то дам так – не возрадуешься!

Унтер зло крякает и садится в машину. Сквозь стекло ему видно, как Дунька лезет с головой в бачок, собирая пальцем со стен и дна остатки супа.

Когда унтер уезжает, Пауль Буш подходит к Степану.

– Вы без супа?

– Слишком дорогой у фюрера суп.

Пауль с горечью усмехается.

– Держитесь. Осталось немного. Уверен, что у Гитлера последние именины.

Цыган внимательно прислушивается к разговору, но почти ничего не понимает.

– Говори, чтобы проводил… Самый раз… – он нетерпеливо дергает Степана за рукав. – Развел антимонию… Момент надо ухватывать. Соври что-нибудь. Скажи – договорились…

– Дай портсигар!

Степан показывает вахтману портсигар.

– Пауль, нас хотят взять голодом. Убавили хлеб, а вместо супа вода. Мы с товарищем сделали портсигар. Моряк с баржи заказал. Вот отнести надо… Помоги, Пауль… Моряк обещал пять сигарет. Это две пайки хлеба.

– Где баржа?

Степан показывает.

– Гер вахтман… – стонет Цыган с мольбою в глазах.

Такое обращение не доставляет удовольствия Паулю.

Он с досадой двигает плечом.

– Пошли! Я доведу вас до уборной, а там сами…

В уборной Степан снимает с ремня котелок и, засунув руку в прорванный карман шинели, держит его под полой. Он старается делать все спокойно, но мыслимо ли это? У Степана пересохли губы Он облизывает их, но и язык кажется сухим.

– Кнопку сейчас передвинуть?

– Нет, потом… Встанешь за меня… Только не дрожи, – советует Цыган, хотя сам тоже дрожит, и глаза горят не меньше, чем у Степана, и губы сухие.

– Слушай, а может, сказать Паулю?..

– Да ты спятил? – удивляется Цыган.

– Он надежный…

– Все одно немец. Я им теперь ни одному не верю. Столько натворили…

Вот и баржа. До нее не больше двадцати метров.

– Хальт! – моряк на барже вскидывает автомат. – Цурик![57]57
  – Назад!


[Закрыть]

Друзья останавливаются. Цыган показывает заранее приготовленный портсигар.

– Зер гут!

– Ферботен![58]58
  – Запрещено!


[Закрыть]

В голосе моряка уже нет прежней строгости. Он оглядывается и как-то не очень решительно манит пальнем пленных. Степану с Цыганом только того и надо – они моментально подскакивают.

У моряка под нахально вздернутым носом топорщатся черные усики а ля фюрер. Глазки хитро поблескивают. Кажется, он немного навеселе.

Цыган уважительно протягивает портсигар. Моряк рассматривает его, а Степан тем временем становится за спину товарища и передвигает кнопку. Все! Механизм включен, хотя работы его не слышно.

– Шен! – нахваливает портсигар Цыган.

– Да, да, – поддерживает друга Степан, становясь на самый край причальной стены. До баржи около метра. Вот сюда, в этот промежуток, надо спустить котелок.

– Вифиль?[59]59
  – Сколько?


[Закрыть] —спрашивает моряк.

– Фюнф сигарет, – Цыган для убедительности показывает пять пальцев.

– Цуфиль[60]60
  – Много.


[Закрыть].

– Нейн никс цуфиль, – стоит на своем Цыган.

– Столько работы… Две ночи не спали, – Степан как можно больше выдвигается над стенкой и разжимает пальцы. Котелок стремительно вылетает из-под полы, шлепается на воду.

– Вас? Вас махтс ду? – всполошено орет моряк.

Степан сокрушенно разводит руками. А немец, увидав приставший к барже котелок, смеется, крутит около виска пальцем, дескать, глупый ты, растяпа. Степан всем своим горестным видом покорно соглашается с таким определением.

Часовой опускает в карман портсигар и хватается за автомат. Лицо его мгновенно становится жестким, колко топорщатся усики.

– Ап! Цурик!

Друзья пятятся.

– Сигареты… – слезно стонет Цыган.

– Марш, унтерменьш![61]61
  – Марш, низкий человек!


[Закрыть]

Друзья поспешно уходят. Часовой смотрит на них с довольной ухмылкой.

Пауль Буш, узнав, что часовой присвоил портсигар, бледнеет от возмущения.

– Нахал! Минутку… Я скажу ему! Мне терять теперь нечего.

– Пошли, – упрашивает Степан. – Он фашист. К черту его!

– Подавись он… – добавляет по-русски Цыган. – Бог даст – улетит вместе с портсигаром…

Они возвращаются. Здесь все идет по-прежнему. Плещется за борт вода. Ветер приподымает угол брезента, обнажая черные гробы. «Спасители» старательно вылизывают свои котелки.

Степан садится под берег, говорит Цыгану:

– Зови наших.

Пленные собираются. Подходит и Пауль.

– Понимаете, какое дело случилось, – начинает не спеша Цыган.

А Степан краем глаза неотрывно смотрит в ту сторону, где стоит баржа. Сейчас… С минуты на минуту… Неужели не сработает?..

Заметив лавину взметнувшейся вверх воды, Степан с криком «ложись» бросается Паулю в ноги. Тот падает на Степана. Их настигает грохот. Ни с чем не сравнимый грохот.

Кажется, горы и море опрокинулись навзничь. И все летит! Летит к черту!

22

Взрыв превзошел все ожидания. Начисто снесло столовую с обедающими немцами, склады боеприпасов и продуктов, ремонтные мастерские, разметало суда.

Вот какая сила оказалась в помятом котелке русского солдата! Даже месяц спустя пленные нет-нет да и поймают в волнах то банку консервов, то бутылку ягодного сока, то кусок прессованного хлеба. Степан ел такой хлеб…

Порядком досталось при взрыве и «спасителям»: трое без задержки отправились к праотцам, многих контузило. Среди них – Дунька и Егор.

Степан ждал, что вот-вот его схватят. Ведь немцы – они дотошные, обязательно докопаются, пронюхают… Но прошел день, неделя, две… Вот уже вернулись из госпиталя Егор и Дунька. И ничего. Все спокойно. Оказывается, не такие уж дотошные и всемогущие немцы. Их можно перехитрить…

Как-то вечером Бакумов сказал Степану:

– Теперь нам надо сообща все обмозговывать. Ты, Цыган и я… Вот поговаривают об отправке «спасителей».

– Ну и скатертью дорога… – зло буркнул Степан. – Хоть от Луки отвяжусь. Ох, и надоел…

– Так-то оно так… – задумчиво продолжал Никифор. – Наш человек среди них. Оружие у него в немецком блоке… Куда его теперь?..

Степану трудно было скрыть удивление. Вон оно что! Аркашка! А он думал: «Куда запрятали оружие?» Ведь после гибели Федора весь лагерь вверх дном подняли. Да и теперь редкая неделя обходится без обыска. А Цыган скрытен, даже словом не обмолвился о земляке…

Бакумов, Цыган и Степан, как ни ломали головы, но придумать что-либо толкового не могли. По всему видно, что десанта уже не дождаться. Но оружие все равно может пригодиться. Не оставлять же его в немецком блоке?

Выход нашел повар Матвей.

За кухней, около самой проволоки, отделяющей лагерь от немецкого блока, стоит невысокое дощатое помещение. День и ночь в нем сипит локомобиль. Буроватый дым лениво вьется из железной трубы над односкатной потемневшей крышей.

Локомобиль варит еду для русских и немцев, подает горячую воду в душевые, отапливает жилые помещения в немецком блоке.

Машинистом работает старый и добродушный немец, а кочегарят двое русских. К повару кочегары относятся с почтительным уважением – Матвей не обижает их баландой. А повару из двух кочегаров больше по душе Сашка, низким, кривоногий, в блестящей от масла одежде и с вечно чумазым лицом. Сашка, кажется, сметлив, рассудителен и умеет держать язык за зубами. Вот ему-то и предложил Матвей спрятать оружие.

– А чего ж, можно… – согласился Сашка так, будто дело шло о каком-то пустяке. – Шлаку-то вон сколько… Закопаю…

Аркадий, передав повару оружие, сказал, что оставил себе пистолет и две гранаты.

– В дорогу… – у денщика нервно дернулись губы.

«Спасителей» отправляли в субботу. Освобожденные от работы, они целый день лежали в комнате или бесцельно слонялись по лагерю. Настроение не отличалось бодростью. Не унывал только Дунька. Он все время где-то чего-то доставал. Заскочив впопыхах в комнату, Дунька с довольным видом притопнул, стараясь привлечь внимание окружающих к ботинкам, которые он с трудом выклянчил в кладовой.

– Ничего себе, прочные… – и Дунька еще раз притопнул.

Все в латках, ботинки были настолько огромными, неуклюжими, так они уродливо сидели на ногах, что мало кто удержался от улыбки.

– Циркач ты, Дунька! Клоун! – Егор свесил с нар кудлатую голову. – На кой они тебе хрен сдались? Воевать босиком не пошлют.

– Э, Егорушка, жди, когда дадут… Теперь бы их деготьком. От дегтя любая, обувка становится шелковой, право слово…

После обеда в лагере появились Яшка Глист и Лукьян Никифорович. Оставив в комнате друзей волосатые ранцы из телячьем кожи, Глист и Лукьян Никифорович сбегали в немецкий блок, побывали на кухне, вернулись в барак, а через несколько минут опять крупно зашагали в немецкий блок. Они хлопотали, суетились, пытаясь хоть немного заглушить этим большую тревогу в душе.

В то время, когда писали и подписывали заявление о добровольном вступлении в «освободительною армию», да и после, мало кто из «спасителей» серьезно задумывался о том, что придется самим брать винтовку. Казалось, что дело до этого никак не дойдет. Немцы настолько сильны, что сами сумеют справиться со всеми врагами, а они, власовцы, ловко используя момент, избегут голода и сохранят привилегии на жизнь при «новом порядке».

А если, в крайнем случае, и заставят воевать, так не их, а тех, кто находится в Германии.

Но предположения не оправдались. Теперь приходится лезть в огонь, да еще в какой огонь. Говорят, пока отсюда доберешься до Германии – так не раз можно богу душу отдать. А в самой Германии все кипит, ни днем, ни ночью не бывает покоя от бомбежек.

«Спасители» оживились лишь тогда, когда Антон позвал их получать на дорогу продукты.

Унтер проявил на этот раз щедрость, которая превзошла все ожидания отъезжающих. По его распоряжению Матвей совал из дверей кухни каждому по две буханки хлеба, по две пачки изрядно подопревших сигарет, а каждому четвертому пачку маргарина.

Матвей не удержался от того, чтобы не сделать насмешливого напутствия Дуньке:

– Смотри, не подгадь! Воюй, как положено…

Дунька, будто не слыша, схватил дрожащими руками булки, сигареты и отбежал. Там, взвесив на ладонях буханки, он распустил в счастливой улыбке морщинистые губы.

– А где маргарин? – всполошился Дунька. – С кем я?..

– Тут. Не ори! – осадил Дуньку Егор.

«Спасители» спешат к бараку, у которого толпятся только что вернувшиеся с работы пленные. Они встречают власовцев колкими взглядами и насмешками. Те, прижимая к груди буханки, пытаются поскорее пронырнуть в барак, но толпа не расступается. Кто-то двигает плечом Дуньку, кто-то ядовито замечает:

– Ого, отвалили!.. Да за такое можно родную мать прикончить.

Подходит Аркадий. Он только что распрощался с унтером. Тот угостил своего денщика стопкой шнапса, дал сигарет, пачку табаку и небольшую пачку сыра. «Пусть помнит… – думает Штарке, расхаживая по комнате. – Приманка всюду нужна. Без нее не обойдешься».

– Спасибо… – у растроганного вниманием Аркадия влажно поблескивали глаза.

– Э, чего там… Пустяки… Надеюсь, напишешь?..

– Конечно, господин унтер-офицер… Получите весточку… Как только представится случай…

Штарке, описав правой ногой дугу, круто повернулся напротив Аркадия.

– Я с тобой откровенен, Аркаша. Я понимаю… Есть неудобство… Русский против русских… Так пусть это тебя не смущает… Главное – идея… Мало ли было немцев коммунистов. Мы их вывели.

– Меня, господин унтер-офицер, ничего не смущает. Я знаю, за что иду воевать.

Унтер доволен. Парень глуп больше, чем он полагал. Унтер подал Аркадию ладонь. Тот крепко сжал ее обеими руками, признательно заглянул в лицо.

– Счастливо! Как это у вас говорят? Да, ни пуха ни пера…

– А вам счастливо оставаться.

Выйдя за дверь, Аркадий мгновенно становится самим собой. Слегка наклонив голову, он задерживает шаг. А что если решить эту собаку? Вот вернуться и прикончить? За Федора, за всех… Ну, а потом что? Нет, так дешево он жизнь свою не отдаст.

К бараку Аркадий подходит веселым. Его лицо напоминает майское небо в солнечный день. Подбрасывая на ладони буханку, Аркадий насвистывает.

– Земляк! – от толпы отделяется Цыган. Ему жаль парня, больно с ним расставаться.

– Дядя Семен! До свиданья, земляк! На вот хлеба.

– Да зачем? Тебе ведь самому…

– Бери! Вот сигареты, вот сыр. Бери! Скажи там, дома, если угодишь. Скажи, – Аркадий окидывает взглядом пленных, – скажи, что погиб за родину.

В толпе слышится смачный плевок.

– Так бы и съездил в морду. Пакость!..

– Да ладно тебе… Не дури, – упрашивает Цыган.

Аркадий ухмыляется.

– Разойдись! Чего столпились? – чуть не со средины двора приказывает Антон.

Степан заходит в коридор. Он мысленно пытается поставить себя на место Аркадия. Тяжело, невероятно тяжело. Чужой среди своих… Если бы можно было пожать руку этому пареньку, сказать теплое слово. А почему нельзя?..

– Иди сюда, – приглашает Степана Бакумов. Стоя у окна, он наблюдает за происходящим во дворе.

Пленные разошлись, и Цыган с земляком разговаривают под самым окном. До них не более двух метров. Бакумов слегка барабанит пальцами по стеклу. Аркадий поднимает глаза, кивает. Его лицо бледнеет, губы плотно сжимаются.

К воротам проходят конвоиры с ранцами и винтовками за плечами.

– Отъезжающие, строиться!

Аркадий, в последний раз кивнув, прикрывает на секунду ладонью глаза и стремительно уходит.

– Жаль… – Бакумов крякает, водит пальцем по стеклу. – Привет от Олега.

– Что? – Степан чувствует себя так, будто его крепко ударили по голове. Жив, Олег! Жив!.. Жив!..

– Что слыхал… Норвежец с самоходки передал… Худо им там… Голодно…

– Надо помочь.

– Постараемся.

* * *

Штарке завтракал, когда солдат принес почту – иллюстрированный журнал и «Фелькишер Беобахтер» за целую неделю.

Унтер не спеша, с чувством доел овсянку, выпил кофе, закурил, а потом уже принялся за газеты. И чем больше читал, тем сильнее портилось настроение. Там, в Берлине, бодрятся, а дела в сущности швах. И откуда у русских такая техника, такие людские резервы? Столько территории брали, столько перебили, а они прут и прут.

Штарке раздраженно отодвигает развернутые газеты. Чертовщина! В ту войну в дураках остались и теперь… А эти англичане с американцами форменные идиоты. Кому помогают? Большевикам! Ну, подождите, господа, спохватитесь, да поздно будет. Прижмут вас…

Штарке выходит на крыльцо. В широкую распахнутую дверь кухни видно, как около красных котлов хлопочет повар. Ишь ты, шмид! Прилип к теплому местечку. Ждет…