Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Пленных несколько раз пересчитывали.

– Двое из вашей комнаты убежали. Господин комендант наказывает вас, – объявил Зайцев. – Не получите хлеба.

Немцы устремились к выходу, а вслед за ними шатнул из строя Бойков.

– Господин комендант, позвольте к вам обратиться?

Комендант задержался в дверях. Это был тщедушный боцман с головою не больше увесистого русского кулака. Черная форма морского офицера не скрадывала, а, наоборот, подчеркивала его физические недостатки, делая смешным.

– Что хочешь? – спросил комендант. Его удивили хорошее знание немецкого языка и смелость стоявшего перед ним в темноте пленного.

– Господни комендант, почему вы лишаете нас хлеба? Разве мы отвечаем за ротозейство часовых? Мы спали.

Комендант вскинул левую руку с похожим на скалку электрическим фонарем.

– Твой номер?

– 87115. Шталаг 3Д.

Комендант выхватил и приставил к груди Бойкова пистолет.

– Я убью тебя, большевик!

Коменданту хотелось, чтобы пленный испугался, молил о пощаде. Но этого не случилось. Бойков молчал. На его лице не дрогнул ни один мускул.

– Убью! Ты понимаешь?

– Понимаю, господин комендант. Это в вашей власти. Но я говорю правду. В пароходе нас сильно качало. Мы голодные…

– Качало… Голодные… Доннер веттер! – комендант наотмашь ударил Бойкова пистолетом и пошел к двери, в которой столпились в ожидании начальника немцы, а чуть в стороне стоял Зайцев. «Вот морда! – удивился Антон. – Ерш. А как чешет по-немецки, без запинки!..»

Немцы давно ушли из барака, а пленные угловой комнаты все еще не двигались. Потом один по одному начали разбредаться по нарам. Двое бесшумно выскользнули в коридор – на разведку. Они сообщили, что в третьей комнате двоих тоже нет. Значит вчетвером…

Шумел дождь. Сырой ветер по-хозяйски врывался в распахнутое окно, за которым рычала и лаяла овчарка. Пленные изредка перебрасывались словами:

– Где теперь наши?

– Должно, далеко.

– Струсил. Сбил меня с толку, – укорил товарища Жорка.

Степан тяжело вздохнул. Пожалуй, Жорка прав. Следовало бежать. Все равно не сегодня-завтра убьют или постепенно уморят голодом. А побег может удасться. Ушли же четверо. Теперь на свободе! Но почему Федор отказался бежать? Он, кажется, бывалый?..

– Швейген! Аллес шизен! Хундер! – послышалось из окна.

– Что они говорят?

– Приказывают молчать, – сказал Федор. – Говорит, постреляю.

– Старая песня. Мы со смертью в обнимку ходим.

– Скорей бы светало.

Но утро, кажется, никак не могло справиться с темной промозглой ночью. Наверху уже помутнело, а здесь, в яме, по-прежнему было черно и по-прежнему хлестали и журчали потоки воды.

Наконец, чахлый свет, пробиваясь в прорехи низких облаков, проник в лагерь, который за ночь превратился в сплошное болото. Его мутную поверхность рябили редкие капли затихающего дождя.

Распахнулись двери барака. Матросы с автоматами один по одному неохотно зашли в полутемный вонючий коридор. Зайцев перебегая из комнаты в комнату, предупреждал:

– Поверка! Старшины докладывают господину коменданту по-немецки. Ахтунг не забывать! Кто высунется в коридор – пуля. Поняли, морды?

А комендант в сопровождении унтера и двух матросов уже зашел в первую комнату. Немцы были хмурыми и молчаливыми. Особенное удовольствие пленным доставлял вид унтера. Впалые щеки нервно подергиваются, тонкие губы плотно сдавлены, а обрамленные белесыми ресницами глаза замутила ярость. Где же обычная улыбка? Припекло, значит…

– Двое убежали, и никто не видал? – унтер сделал пометку в записной книжке.

– Спали, господин унтер-офицер, – отозвался Федор, замирая по стойке «смирно».

– Скажите кому-нибудь, только не мне. Там, внутри, радуетесь. Рановато. Мы исполняем приказы. Тех четверых я сам отправлю на тот свет. Посмотрите! – унтер напоследок грязно выругался.

Вскоре после поверки раздалась, передаваемая многими голосами, команда:

– За хлебом!

У пленных ожили и заблестели в ямах глазниц глаза. Одни полезли на нары, чтобы достать привезенные с собой самодельные весы. Другие готовили припрятанные подобия ножей, с огромным старанием изготовленных из первых подвернувшихся под руку железок.

И только в угловой комнате не было оживления. Услышав команду, здесь коротко переглянулись и опустили головы. Немцы от сказанного не отступают. Еще сутки голодных страданий. Хотя бы полпайки, маленький кусочек, крошки…

Голод ворочался, нестерпимо сосал и грыз внутренности. Жорка, стиснув бескровные губы, метался по комнате, вышел в коридор, вернулся, опять вышел. А у Степана при мысли о хлебе глаза застлало туманом. Покачиваясь, он добрел до нар, с трудом забрался на них.

Отсюда видны проходные ворота. Около них толпятся какие-то люди в черных плащах и таких же черных зюйдвестках. Зеленый, как болотная лягушка, немец повелительно размахивает руками. Из караульного помещения вышло еще несколько немцев. Эти – в морских бушлатах и бескозырках, на груди автоматы.

Открылись ворота, люди в плащах, сопровождаемые моряками, вошли в лагерь. Пологим откосом спускаются в яму. Вот уже шагают по мутной воде. Идут осторожно, оглядываясь с затаенным любопытством. Под распахнутыми плащами – синие комбинезоны с накладными карманами. Почти у каждого в руках узкие и длинные ящики с плотничным инструментом. Кто они? Степан присматривается к переднему. У него всклоченные белесые брови, молодые, небесной голубизны глаза, а лицо суровое, с глубокими складками у рта. Заметив в окно Степана, он покосился через плечо и подмигнул.

«Норвежцы!» – догадался Степан и кивком ответил на приветствие.

– Хлеб!

– Гляди, братцы!

Степан обернулся. Посреди комнаты, окруженный товарищами, стоял Федор, держа на руках шесть маленьких кирпичиков хлеба.

– Разбирайте.

– Да как же так? Вот черт! – восхищался Жорка, чуть не прыгая от радости.

– Так… – Федор, когда у него освободились руки, потер под глазом синяк, горько усмехнулся: – Унтер добавок к хлебу выдал.

7

Хлеб развесили с аптекарской точностью и «раскричали». Ели его каждый по-своему. Пленный, с плоским безбородым лицом, напоминающий пожилую женщину, расстелив засаленную тряпицу, резал свою пайку на десятки крошечных кусочков. Делал он это с величайшей осторожностью. Руки у него все время дрожали, а сам он то и дело боязливо озирался.

– Не отнимем! Дунька! – насмешливо бросил курносый паренек, которого многие ласково называли Васьком. Свободно растянувшись на пустующих нижних нарах головой к проходу, он откусывал понемногу хлеб, обильно запивая его водой из котелка. – Я, братцы, новые эрзацы придумываю. Фрицы заменяют муку опилками. А вода разве хуже опилок? Ни капли. Они, гады, должны мне спасибо сказать.

– А желудок что скажет? – буркнул Дунька, не отрывая и на секунду от своих кусочков сожалеющего взгляда.

– Желудок? – Васек улыбнулся. Белые ровные зубы еще больше оттенили худобу и изможденность курносого лица юноши. – Желудок теперь врагом стал, его надо обманывать.

«Это правда, врагом стал», – машинально, как с чем-то неопровержимым, согласился Степан. Он старается есть хлеб как можно медленнее, экономнее, чтобы продлить удовольствие. С непостижимой быстротой кончилась пайка, отправлены в рот мельчайшие крошки, а желудок требует еще. Ничего не признавая, требует так, что впору завыть волком, вцепиться зубами в нары…

Степан всячески старается не думать о еде. Но возможно ли это?

Он бредет из комнаты.

Жорки нет. Тот с самого утра держится особняком, Степана будто не замечает. Получив пайку, Жорка, отвернувшись, долго смотрел на нее, съел довесок не больше кусочка пиленого рафинада, а остальное, завернув в тряпицу, спрятал в карман и куда-то ушел.

Около барака скучились пленные. От холодного, сырого ветра они втягивают в плечи головы, жмутся к стене, в затишье.

Как на зов, клубясь и обгоняя друг друга, спешат на всех парусах рыхлые синеватые облака. Солнце, будто играя в прятки, то скроется за облаками, то с радостным сиянием выглянет. И там, куда падают лучи, мир мгновенно преображается. Вот засверкали нержавеющей сталью изломы мокрых гор, запламенел на склоне ковер опавшей листвы, а дома стали нарядными, как девушки в праздник. Синие, голубые, красные, желтые под крутыми этернитовыми крышами, с верандами и легкими от крытыми балкончиками, одни из них прижались к скалам, другие затаились под деревьями. Веселыми фигурными окнами с осторожным любопытством смотрят сквозь кружево оголенных ветвей на неожиданных пришельцев. Кто они, откуда? И почему в яме, которая извечно пустовала, затянутая зеленою пленкой гнили?

Самым отважным из домов оказался двухэтажной серебристый красавец, похожий на корабль. Он встал на плоском выступе так, что опоясывающая его веранда нависла над отвесным каменистым обрывом ямы.

Полоса животворного света скатывается, наконец, с гор в яму. Пленные подставляют ласковым лучам свои лица. Теперь особенно стала заметной изможденность людей. Щетинистые, запавшие щеки, тонкие и морщинистые, как у общипанных цыплят, шеи и голодная тоска в глазах. Все они переступили ту крайнюю грань, за которой хозяйничает смерть.

А солнце, точно любопытствуя, все смотрит и смотрит. Под его лучами парят на пленных мокрые истрепанные шинели. Тонкие, похожие на дым струйки поднимаются над пилотками. Неуклюжие, они, прея, оставляют на коротко стриженных полосах какие-то зелено-фиолетовые овалы.

Синевато поблескивая, проволока с узлами острых колючек тянется под самой верандой красавца-дома, скрывается за бараком, напоминая издали паутину…

Пленные угрюмо наблюдают за работой норвежцев. То и дело раздаются окрики немцев. Они спешат. Им хочется как можно скорее натянуть второй ряд колючей проволоки, навесить на окна бараков ставни с болтами, поставить вышки для часовых.

Моряк заорал на норвежца с суровым лицом и молодыми голубыми глазами, который очень уж мешкотно вкапывал столб. Норвежец зашевелился, зато все остальные, заметив, что они выпали из поля зрения надсмотрщика, совсем прекратили работу. Моряк, потрясая автоматом, бросился к ним – в это время остановился норвежец с суровым лицом. Приподняв зюйдвестку, он посмотрел на русских. Его голубые глаза выражали сочувствие.

– Квислинг продал их оптом.

Степан оглянулся. Рядом стоял пленный с сухим горбатым носом и круглыми зоркими глазами. Степан вспомнил, что на фронте в одной из газет видел карикатуру: Гитлер хлещет кнутом Норвегию. Рукоять кнута – черпая фигура военного с надписью: «Квислинг». «Тоже незавидное положение, – думает о норвежцах Степан. – Вломились бандиты в их дом и хозяйничают»…

Впереди пленных, в трех шагах от моряка, каланчой возвышается пучеглазый Егор. Он то гусаком топчется на одном месте, то, опустив взгляд, прохаживается от угла одного барака до угла другого. Егор не находит места своим длинным рукам. Засовывает их в карманы, покосись на немца, поспешно выхватывает, вытягивает по швам, но через несколько секунд сцепляет за спиной. Егору неловко, он явно не в себе.

Однако Степан ничего не замечает. Да и какое ему дело до Егора или еще кого? Он голодный. Раздраженный мизерной подачкой, желудок бунтует, вытягивав из организма последние соки.

Степан, пожалуй, не понял бы и цели, с которой Егор торчит впереди толпы, если бы на балкончике серебристого дома не появилась… девушка.

Маленький и легкий, как воздух, балкончик под самой крышей, стеклянная дверь напомнили Степану сказочный терем. И девушка, казалось, чудом явилась из тех сказок, которые когда-то очень давно рассказывала бабушка маленькому Степанке.

– Гляди!

Задрав головы, пленные зачарованно смотрели на девушку. У нее пышные волосы. Волнами они сбегают на плечи, рассыпаются. Солнце золотит их, прыгает шаловливыми зайчиками по ее белому лицу, рукам, цветастому свитеру.

– Как с неба спустилась, – вполголоса протянул кто-то.

А девушка, перекинув через узорчатую оградку ковер, чистит его. Лопатка маленького веника проходит по ковру, а потом взлетает плашмя вверх и опускается, приветствуя внизу русских. Сама девушка свесилась через оградку и, улыбаясь, кивает.

И пленные все, как один, заулыбались, украдкой замахали руками.

Когда матрос, взглянув на русских, поспешно поднял голову, норвежка сняла с ограды ковер и быстро, но с достоинством скрылась за стеклянными дверями.

Пленные разочарованно вздохнули.

Спустя несколько минут, девушка опять вышла на балкон. Теперь в ее руках было полупальто или пиджак. С деловитым видом, не обращая внимания на пленных, она принялась вытрясать его. Тряхнула раз, второй и что-то маленькое, белое мелькнуло в воздухе, миновало веранду, проволоку.

Никто из пленных не успел еще сообразить, в чем дело, как Жорка схватил на лету за спиной Егора это белое и скрылся в толпе.

– Что там?

– Покажи!

Жорка осторожно развернул бумагу. В ней лежали две сигареты.

– Здорово!

– Повезло!

Егор, увидев сигареты, весь передернулся.

– Лезет куда не следует! Вот двинуть!..

– Кто такой, чтоб двигать? – огрызнулся Жорка, зажимая в кулак сигареты.

– Кто!.. Двину, тогда узнаешь, кто.

– Разве не видишь? – вмешался горбоносый пленный. – Холуй.

Заорал немец, и вместе с его криком как из-под земли вынырнул Зайцев.

– Тебя зачем тут поставили? – злобно прошипел он, заглядывая снизу в лицо Егору. – Балда осиновая! Гони всех в барак.

Егор сжал кулаки и двинулся на толпу.

– Марш! Кому говорят!

Пленные лишь чуть попятились, плотнее прижимаясь друг к другу.

– Ап! Барак! Аллес барак! – немец затряс автоматом.

Солнце спряталось за облаками. Ветер дохнул холодом в яму.

8

Когда синие сумерки лениво оседали в яму, а вершина далекой снежной горы, которая днем оставалась неприметной, теперь вся сияла, точно внутри ее горели тысячи мощных лампочек, впервые выдали суп.

Под строгим присмотром Зайцева и Егора комната за комнатой идут к серому под цвет окружающего камня бараку.

– Куда прете? Ну и бараны! Подравняйсь! – командует Зайцев. – Егор, следи, чтобы не пикировали! Заметишь – в морду!

Десятки пар жадно нетерпеливых глаз устремлены к чану, над которым стоит с черпаком наизготовке повар Матвей Воронов. У него вислые запорожские усы, а выражение лица до того бесстрастное, будто он вокруг ничего не замечает. Но тем, которые стоят в строю, повар представляется самым счастливым на свете человеком.

– Подходи! По одному! Эй, ты куда? Ух, морда!

Первый, подскочив опрометью к чану, ставит на борт котелок. Литровый черпак на длинной ручке, описав полукруг, ныряет в коричневую жидкость, идет по дну, выныривает полным до краев.

– Добавь, браток!

Матвей отворачивает от умоляющего взгляда лицо, безразлично бросает:

– Проходи.

Черпак снова описывает полукруг. Одно движение повторяет другое. Ни малейшего отклонения, как автомат.

– Матвеюшка, будь милостив… – униженно клянчит Дунька, заранее узнав имя повара.

– Проходи.

– Бог с тобой, ведь не свое…

– Проходи, говорят!

– Не задерживай! Какого черта! – Зайцев отталкивает Дуньку. – Все не нажретесь, морды!

У чана Жорка. Уткнувшись взглядом в котелок, он тихо, чтобы не услышали Зайцев и Егор, говорит:

– Есть сигареты…

– Проходи.

Когда истомившиеся жильцы последней комнаты, получив баланду, заспешили вразброд к бараку, Егор поставил на борт чана трехлитровый «баян».

– Лей, да погуще! Со дна!

Черпак делает совершенно такие же, как и раньше движения. Повар вливает один черпак.

– Лей! – басит Егор.

Повар смотрит на Зайцева. На лице Матвея все то же бесстрастное выражение.

– Лей! Любую посуду будешь наливать под завязку. Приказание господина коменданта и вон господина шефа кухни, – Зайцев показывает взглядом на стоящего в дверях немца в кожаном комбинезоне. Тот, утвердительно кивнув, поворачивается спиной, не спеша, вразвалку уходит в кухню. Повар влил в Егоров «баян» второй черпак, третий.

– Вот так, – Зайцев поставил на борт круглую банку литров на шесть, – Полную!

– Знатную ты, Антон, «парашку» добыл, – говорит Егор, когда они отходят от чана. – Надо и мне…

– Конечно… Баланды у немцев хватит. Только стараться надо. А ты жалость, что ли, проявляешь? Какого хрена их жалеть? Все равно подохнут. Мы в плену, а не в институте благородных девиц. Тут каждому до себя. Тебя выгонят – сотня найдется. Понимать надо!..

– Да я не потому, что жалко… – оправдывается Егор. – Как-то непривычно… Их вон сколько…

– Испугался, что ли?

– Да нет пока…

Когда Егор зашел в комнату, пленные, как по команде, оторвавшись от своих уже опустошенных котелков, глянули на него, закрытый «баян». Егор поспешно шмыгнул на нижние нары, поставил в дальний темный угол «баян». Заслонив его собой, принялся есть. Не жуя, глотал теплые куски брюквы, жадно пил жижу, отдающую не то колесной мазью, не то креолином. И чем больше наполнял желудок, тем спокойнее становилось на душе. Он думал: «Антон правильно говорит: все подохнут, а мы останемся».

Желудок набит до отказа, а Егор, тяжело пыхтя, все ест.

Потом он отваливается на спину, отирает ладонью со лба пот. Закурить бы… Как он прозевал сигареты. Щербатый схватил. Поднесло черта…

Егор спячивается с нар, идет с «баяном» в умывальник, добавляет в суп воды.

– Щербатый! – кричит Егор, открывая дверь первой комнаты. – Где Щербатый?

Пленные молчат.

– Где он? – повторяет Егор.

– Весь вышел, – бросает Васек. – Баланда? Давай сюда.

– Сигарета есть?

– Сигарета? – Васек улыбается. – Сигарета потом, когда в холуи определимся.

– И суп тогда… – Егор сердито захлопывает дверь.

Из комнаты доносится смех.

…Сумерки из синих стали темно-фиолетовыми. Переполнив яму, они выплеснулись на склоны, поплыли, окутывая деревья, скалы и молчаливые с зашторенными окнами дома.

На небе робко блеснули звезды.

В коридор занесли бочки-параши; закрыли двери, навешанные норвежцами ставни. Разнеслась осточертевшая команда:

– Поверка!

– Становись, ребята, – предложил Федор. – Мы первые… Сейчас пожалуют.

Пленные неохотно строятся. Федор пересчитывает их.

– Сорок семь. Кого нет?

Пленные переглядываются.

– Жорки, моего товарища… – подает голос Степан.

– Это щербатого?

– Его. – Степан выскакивает в коридор, заглядывает в ближайшие комнаты. Жорки нет. А немцы уже заходят цепочкой в барак.

Узнав о случившемся, унтер вскинул голову, как заартачившийся конь. Впалые щеки побледнели и, кажется, прилипли к деснам.

– Как нет? Куда делся?

Маленькое сморщенное лицо боцмана осталось внешне спокойным.

– Не знаю, господин унтер-офицер, – сказал Федор. – После обеда его видели в бараке.

– Вас загт эр?[3]3
  – Что говорит он?


[Закрыть] – спросил боцман.

Унтер перевел слова Федора.

– Зухен! Юбер зухен![4]4
  – Искать! Всюду искать!


[Закрыть] – боцман зачем-то пощупал кобуру пистолета.

Поднялась суматоха. Захлопали двери, залаяли, как в прошлую ночь, овчарки. Пленные, оставаясь в строю, чутко прислушивались. Степана колотила дрожь. Неужели ушел Жорка? А он, Степан, не осмелился. Форменный трус…

В эти секунды Степан ненавидел себя не меньше, чем любого фашиста.

Вскоре из коридора донеслись крики, возня, рычание собаки.

Васек приоткрыл дверь комнаты.

– Поймали! – бросил он через плечо и опять высунулся в дверь.

– Ой, не приведи такого, – простонал Дунька. – Измолотят, а то и вовсе решат…

– За себя испугался? – прикрикнул Федор. – Что там, Вася?

– Зайцев выслуживается. Бьет… Ведут!.. – Васек поспешно прихлопнул дверь и встал в строй.

Многоногий топот приближался. В строю затаили дыхание. Ждали – вот распахнется дверь, влетит Жорка, за ним ввалятся немцы и начнется расправа. Но топот лишь на секунду задержался у дверей, а затем с беспорядочной колготней миновал ее.

– Пронесло, – облегченно вздохнул Дунька. – Слава те!..

– Открыть двери комнат! – закричал Зайцев. – Слушайте все! За попытку к бегству военнопленный 86927 подлежит расстрелу! Но господин комендант заменяет расстрел телесным наказанием. Пятьдесят шлангов!

– Ишь, благодетель! – у Васька нервно передернулись губы.

Меж тем Егор поставил перед Жоркой табурет и, поигрывая увесистым резиновым шлангом, требовал:

– Спускай штаны! Ложись!

Жорка глазами затравленного зверя глянул на Егора, на немцев и опустил дрожащие руки к пуговицам. Штаны сползли, обнажая тонкие иссохшие ноги.

– Живо ты!.. Что как дохлый? Сигареты слета хватаешь, а тут… Ну! – Егор большой лопатообразной ладонью зло хлопнул Жорку по шее, и тот упал животом на табурет, схватился до мертвой белизны в пальцах за проножки.

– Придержи его, Антон. Голову придержи, чтобы не рыпался. Сейчас я поддам!

Зайцев зажал между ног голову Жорки.

С первого удара Егор охнул, как молотобоец, а Жорка весь дернулся, стукнул коленями о табурет.

– Раз, два… – считал Зайцев.

Морщинистое лицо коменданта расплылось в довольную улыбку. Но было досадно, что наказываемый не плачет, не просит пощады, даже не стонет. Точно немой. Направив на худые Жоркины ягодицы свет похожего на скалку фонаря, комендант пискливо закричал:

– Феста! Феста, доннер веттер!

– Крепче! – переводил Зайцев.

– Это можно, – выдохнул между ударами Егор.

– Ецт гут! Зер гут![5]5
  – Теперь хорошо! Очень хорошо!


[Закрыть] – в восторге комендант по-мальчишечьи перебирал ножками в маленьких блестящих сапожках.

Унтер отвернулся и не спеша подошел к открытой двери первой комнаты, с ехидной улыбкой спросил:

– Не завидное зрелище, правда? – и, подняв указательный палец, добавил: – Но поучительное. Правда? Без кнута русские не могут. В России чтут царя и кнут.

– Тридцать пять, тридцать шесть, – считал Зайцев.

Жорка расслаб и уже не дергался от ударов. Руки соскользнули с проножек и вяло повисли.

– Сорок один… Сбавь, разошелся!.. Сорок два… Кричи! – посоветовал Жорке Зайцев.

Но Жорка молчал

9

Жорка всю ночь лежал на животе, стонал. Степан, опасаясь причинить товарищу лишнюю боль, старался не ворочаться, жался к соседу, освобождая как можно больше места.

В комнате было тише обычного. Лишь где-то на нижних нарах вполголоса переговаривались:

– Скорей бы выгнали на работу. За проволокой легче кусок добыть. Те же норвежцы помогут. По всему видать, сочувствуют нашему брату.

– Да, за проволокой видней…

Степан слушал, и ему невольно вспомнилось когда-то вычитанное выражение древних римлян: «Пока я живу – я надеюсь». Так оно и есть. Вот, кажется, все, конец, но сердце бьется, и люди продолжают тешить себя надеждой, ожидать каких-то несбыточных перемен в судьбе.

– Пить, – простонал Жорка.

Степан потянулся в изголовье за котелком, но воды в нем не оказалось.

– У меня есть, – отозвался Федор.

Степан никак не мог нащупать в темноте протянутый ему котелок.

– Вот! Держи…

Когда Жорка напился, Степан шепотом опросил:

– Как получилось?

Жорка не ответил.

Сердится, что ли? А за что, спрашивается? Ведь согласись Степан бежать – двоих бы выпороли. И только. Мечется… Неужели окончательно выдохся?

…Утром, лишь только открыли ставни, послышалась команда:

– За хлебом!

На этот раз Степану довелось делить хлеб в восьмерке. Зная свою непрактичность, Степан отнекивался. Но товарищи настояли. Больше всех старался Дунька.

– Велика хитрость… Главное, по чести… Возьми вот нож, вострый…

Дунька хлопотливо помогал Степану: держал весы, советовал, какую и как урезать пайку и к какой добавить.

Когда хлеб «раскричали», оказалось – одной пайки не хватает.

– Как же это? – растерялся Степан. – Было восемь… Честное слово…

– Ты развешивал – сам в ответе. Отдавай свою, – Дунька отправил в рот с пайки довесок. – А как же?..

– Восемь было, – бормотал Степан. – Я же не слепой. И ты видел.

– Знамо, видал. Ты присвоил! – истошно вдруг заорал Дунька, тыча в Степана пальцем. – Не прикидывайся. Справедливого строишь… Хапуга. Последнего куска лишаешь…

Подошел Федор.

– В чем дело?

Дунька вскочил.

– Полюбуйся, старшой. Пайку хапнул. Человека оголодил. За такие дела в морду следует.

– Правильно, следует, – Федор уставил черные глаза на Степана, перевел взгляд на Дуньку. – Только кого следует?..

– Он, я видал… Вот истинный крест!..

– У Дуньки в рукаве…. – слабым голосом подсказал с нар Жорка.

Дунька прижался к стене.

– Я не…

– Положи пайку! – предложил Федор, не повышая тона. – Кому говорят! Вот так! Теперь вынь из рукава! Ну!

– Простите. Дьявол попутал… – захныкал Дунька, распуская толстые морщинистые губы.

– Вот так! Теперь получи в морду. Сам говорил—. следует.

– Бра-а…

Удар в скулу оборвал плаксивый голос Дуньки. На четвереньках он проворно заскочил под нары. Там где-то по-щенячьи заскулил.

Этот случай разбил лед в отношениях Степана и Жорки. Когда Степан положил перед Жоркой пайку, тот сказал:

– Ну и паскуда. Не лучше Егора будет… Ну, ничего, придет время – сведем баланс.

– Придет ли? – усомнился Степан.

Жорка, опираясь на руки, подвинулся к Степану, и тот только теперь заметил, что у товарища все лицо в синяках, а верхняя губа рассечена.

– Придет! Верить надо.

– Возможно, и придет, но поздно. Нас уже не будет.

– Доживем! – Жорка упрямо качнул головой. – Ты как хочешь, а я обязательно уйду. Не хватись они еще немного – все, митькой бы звали… Я уже лаз присмотрел. Теперь бы гулил на воле, – Жорка снизил до шепота голос: – Я думаю, надо к шведской границе пробиваться. Ведь Швеция нейтральная. Там наш посол…

– Опять она на балконе, – с тихой грустью сказал от окна Васек. – И зачем? Хотя пусть… Лучше не забудем, что людьми были. Вот и у меня девушка была… У нас за околицей сразу лес. Сосны огромные… И речка…

Зашел Зайцев, а с ним высокий и, не смотря на худобу, красивый парень с печальными глазами.

– Старший барака Андрей Куртов! – представил спутника Зайцев.

Куртов, смутившись, опустил глаза, слегка прикашлянул.

– Запиши, Андрей: в этой комнате сорок восемь бандитов. Двое ушло. Вчера пытался еще один, да сорвалось. Вон тот, щербатый! – Зайцев вынул из кармана портсигар, с форсом щелкнул им, протянул Жорке сигарету.

– На! Подыми! Уходить надо с умом, а не как ты. Спасибо скажи – живой остался. Комендант прихлопнуть хотел. Бери, пока дают!

Жорка взял сигарету и лег опять на живот.

– Пошли, Андрей! – Зайцев четко повернулся.

Не успел Куртов прихлопнуть за собой дверь, как Васек шагнул к Жорке.

– Тряпка! Самая настоящая!.. Мало, выходит, тебе всыпали. В морду бы ему этой сигаретой.

– Замолчи! – Жорка ожесточенно ударил кулаком по нарам. – Указчик нашелся! Сигарета на дороге не валяется…

– Спокойней, ребята, – Бойков встал спиной к нарам, заслонив от Васька Жорку. – Зачем шуметь?

– А что он, понимаешь?.. – в горле у Жорки булькнуло, он чуть не плакал от обиды.

– Я правильно сказал, – насупясь, стоял на своем Васек.

– Правильно сказал тот, – Федор кивнул на дверь. – Антон… Уходить надо с умом. А потом… пусть четверо ушли. Их не поймают. Остальным легче, что ли, от этого?

– О, господи! – простонал снизу Дунька. – Солома силу не ломит. Зачем лезть на рожон? Не ссорься с сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки.

* * *

Норвежцы, закончив рабочий день, покидают лагерь. Впереди вожаком крупно шагает в зюйдвестке пожилой мужчина с молодыми глазами. Поглядывая украдкой на окна барака, в которых выставились пленные, он приветливо кивает. Остальные тоже украдкой кивают…

Они поднимаются косогором к караульному помещению, выходят по одному за проволоку. Какое счастье!

Степан думает о том, что там, дома, он в понятие счастья вкладывал что-то необычное, полагал, что счастлив лишь тот, кто необыкновенно красив, умен, способен. А ведь счастье совсем в ином. Вот норвежцы вышли ни свободу. Разве свобода не счастье? Есть до сыта, быть вместе с любимой – тоже счастье, которого он раньше не умел ценить, А музыка и книги?.. Книги!.. Степан помнит, как читал в первый раз «Анну Каренину», не спал всю ночь, курил, думал. А теперь все это кажется далеким, чужим. Какое ему дело до придуманных писателем любовных переживаний барыни, если он повидал сотни и тысячи смертей, если его и товарищей бьют, морят голодом, вытравливают все человеческое…

От невеселых размышлений Степана оторвал надтреснутый голос Дуньки. Он весь день одиноко лежал на нижних нарах, что-то бубнил. Потом вылез и, как ни в чем не бывало, начал расхаживать по комнате, ввязываться в разговоры.

Брезгливо-презрительного отношения к себе Дунька, кажется, не замечал.

– Братцы, сегодня суп из очищенной брюквы! – восторженно сообщил он, – Повар сказывал…

– А что дальше? – спросил Васек. – Велика радость.

– А как же, родной. Конечно, радость. Ведь все мы люди, все живем ради живота своего.

– Да не все пайки крадем, – вставил Васек. – А в плен ты, видать, по доброй воле пришел. И уздечку с собой принес. Ждал от немцев лошадки. А они самого обратали.

– У тебя, дорогой, не язык, а бритва. Режет направо и налево. Так и самому недолго пострадать.

– Капать, что ли, пойдешь? – Васек выдвинулся с нар.

Толстогубое лицо Дуньки приняло скорбное выражение.

– Что ты, дорогой. Упаси бог. Аль мы нехристи какие?

– Валяй, Дунька, капай, – Васек махнул рукой. – Мне теперь все равно. Дальше ехать некуда.

Выдали баланду. По одному-двум маленьким кусочкам трудно было понять, очищена брюква или нет. Все равно от мутно-коричневой жидкости несло колесной мазью, и все равно поглощали ее с великой жадностью.

Дунька на этот раз ел быстрее обычного. Выловив ложкой брюкву, он выпил через край суп и скрылся.

Спустя несколько минут зашел пленный с сухим горбатым носом. Это он сказал о норвежцах, что Квислинг продал их оптом. Оглядев присутствующих, он кивнул Степану так, будто давно знал его. Степана это несколько удивило.

– Никифор! – крикнул Бойков, спрыгивая с нар.

Они поговорили о чем-то у окна, и Никифор ушел.

Федор постоял, вывел пальцем на потном стекле замысловатый вензель и тоже вышел из комнаты. Вскоре через распахнутую дверь Степан увидел его в коридоре. Федор разговаривал со старшим барака Куртовым. Помимо воли, у Степана родилось чувство настороженности к Федору. «Что так старается? – подумал он, устало закрывая глаза. – Столько энергии»…

Дунька тем временем вертелся в умывальнике. В полутемном помещении с гулом бились о железные желоба струи воды. Заходили пленные, чтобы помыть котелки или попить. Люди мешали Дуньке. Он нервничал. Ему хотелось проскочить незамеченным во вторую половину барака. Там в маленькой комнатке с двумя окнами живут Антон и врач, а две больших комнаты пока пустуют (спустя несколько дней в них открылся ревир)[6]6
  Санчасть.


[Закрыть].

…Когда Дунька на цыпочках приблизился к двери, врач, сидя на деревянном топчане, вертел в руках очки, сосредоточенно рассматривая их.

– Уж лучше бы левого не было. А так что за видимость? – рассуждал с собою Садовников.

– Хотя и арцт[7]7
  Врач


[Закрыть], но обойдешься одной фарой, – заметил Зайцев. Он, стоя над столом, увлеченно вылавливал из «параши» куски брюквы. Круглая банка была высотою с ведро, и Зайцев, как ни старался, не мог ложкой достать со дна самых хороших кусков. Тогда Зайцев вынул из-под стола такую же пустую банку, слил в нее жижу. Ел, смачно чавкая. Бросив на стол ложку, сказал: