Текст книги "Море бьется о скалы (Роман)"

Автор книги: Николай Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Садовников молчит. Молчит минуту, две. Он то бросит из-под очков короткий взгляд на денщика, то забарабанит пальцами по столу.

– Слушай, Виктор! – решается, наконец, Олег Петрович. – Надо спрятать немного оружия. Сам понимаешь, что в лагере нельзя…

Поспешность, с которой соглашается денщик, не нравится Садовникову. Он просит хорошенько подумать, напоминает об опасности.

– Полный порядок будет! – заверяет денщик. Его пухлощекое лицо розовеет, глаза поблескивают.

– Чему радуешься? Вот чудак! – сердится Садовников. – Куда денешь?

– Найду место. У себя в комнате…

– Нельзя! – обрывает Олег Петрович. – Случись бомбежка – может открыться… Надо где-то в стороне… Подумай, а потом скажешь…

Вскочив со стула, денщик козыряет.

– Есть! – и, опустив руку, уверенно добавляет; – Найдем! Блок большой… Олег Петрович, давно я своего имени не слыхал…

Возвращаясь к себе, Аркадий потихоньку насвистывает мотив бесшабашной немецкой песенки. Встретив ефрейтора, денщик ест его глазами, приветствует. Тот улыбается.

– Ви гейтс, Аркадь?[53]53
  – Как дела, Аркадий?


[Закрыть]

– О, гут!

Мысль о важном поручении ни на секунду не покидает его. Жизнь приобрела смысл. Он постарается… Аркадий придирчиво осматривает кухню. Взяв швабру, он заходит в комнату начальства. Обер-лейтенант и унтер в городе. Волоча за собой швабру, денщик бродит по комнате, думает: «А что, если сюда?.. Нет, глупо»…

Из окна денщик видит на противоположной стороне двора уборную. Ему нравится, что она стоит под скалой, точно в нише. Бомбой ее сразу не возьмешь.

Бросив в угол швабру, Аркадий идет в уборную. А что? Лучше, пожалуй, не найти. Постукивая по внутренней обшивке, он замечает, что одна из досок прибита непрочно. Ее легко можно оторвать, а потом вставить… Никакой черт не догадается… В голову не придет…

* * *

Оружие поступило неожиданно быстро.

Вечером Олег Петрович, как обычно, принимал больных. Из коридора доносились немногословный разговор и кашель очередных.

– Чем бы тебе, брат, помочь? – спросил врач больного с тусклыми, безучастными глазами. – Иван, дай ему таблетку аспирина. Примешь перед сном, укроешься, чтобы хорошо пропотеть. Вот так… Если не поможет – придешь. Постараемся положить. Иван, где ты? Что ты все носишься, как наскипидаренный?

Санитар, молча вынырнув из-под занавески, положил на ладонь больного таблетку.

Не успел больной выйти, как в дверь всунулась голова очередного.

– Погодь трошки. Зачины!

– В чем дело? – недоумевал Садовников.

Санитар, перегнувшись через стол, шепнул:

– Принеслы.

– Что?

– Да тож… Три и эти… – Иван пошевелил пальцами правой руки, – семячки…

Будто иголкой кольнуло в сердце Садовникова. Взявшись за грудь, он радостно и растерянно смотрел на Ивана.

– Смотри, как!.. Куда же?.. Придется пока сюда… На прием их, Иван.

– Так и зроблено… – довольный, санитар слегка улыбнулся. – Воны туточки. Ждуть…

– В матрац, что ли, Иван?..

– Так и зроблено… Усе, распотрошил…

– Тогда зови…

Иван вышел за дверь.

– У кого тэмпература? У тэбэ? И у тэбэ тож?.. Заходь. А ты погодь.

Впустив в приемную Степана, санитар, захлопнув дверь, остался в коридоре.

– На что жалуешься? – Садовников показал глазами на угол, шепнул: – Под одеяло…

Степан понимающе кивнул.

– Так что?

– Знобит, ломает… – Степан проворно нырнул за одеяло-занавеску.

– Ломает, говоришь? Посмотрим… Язык! Да брат… – тянул Садовников, а Степан тем временем засунул под одеяло продуктовый пакет с завернутым в бумагу пистолетом.

Когда «на приеме» побывали Цыган и Бакумов, пришел денщик в накинутой на плечи шинели.

– Аркаша! – обрадовался санитар. – Чи хвороба напала?

– Голова что-то разламывается.

– Сидай. Сидай, – санитар снимает с плеч денщика шинель, ныряет с ней в угол. Через две-три минуты санитар вешает шинель на гвоздь у дверей.

– Ще раз…

– А господин унтер-офицер и обер-ефрейтор пошли в город, к норвежкам. Бутылочку прихватили. Вот счастливые… – денщик лукаво подмигивает.

12

Весной участились сигналы воздушной тревоги. Леденящий души вой сирен заставал то днем на работе, то в бараке в глухую полночь. Поначалу пленные настораживались, смиряя внутреннюю дрожь, нетерпеливо ждали. Эх, дали бы, чтобы вся фрицевская затея полетела вверх тормашками! Так проходило пятнадцать-двадцать минут, и прерывистый вой сирен возвещал, что опасность с воздуха миновала. Самолеты пролетали где-то стороной.

Постепенно к сигналам тревоги привыкли так же, как к дождю. Мастера уже не уходили в бомбоубежище, а пленные не искали в небе долгожданных самолетов. Даже зенитчики не особенно четко изготовлялись к бою: заранее знали, что бесполезно…

Наконец, ясным летним утром появился самолет-разведчик. Он шел так высоко, что с земли была заметна лишь белая полоса отработанных моторами газов. Зенитки незамедлительно открыли огонь. К удовольствию пленных, белые клубы разрывов рвались на огромном расстоянии от самолета. «Соломой вас, черти, кормить!» – потешались пленные над зенитчиками.

Разведчик осмелел – начал появляться каждый погожий день. Зенитчики больше уже не открывали огня. Самолет спокойно описывал несколько кругов и спокойно уходил восвояси.

Июльским утром моросил мелкий теплый дождь. Пленные, придя на работу, увидели, что вся территория стройки усыпана листовками. Они лежали на камнях, крышах строений, висели на ветвях деревьев, на бортах вагонеток, на кранах, на сплетении арматуры – всюду, где только может пристать мокрый листок бумаги. Немцам ничего не оставалось, как, вооружившись длинными палками, заняться охотой за листовками.

Степан, улучив удобный момент, засунул в карманы несколько различных по формату листовок. Не терялись и остальные. Васек набрал целую кипу. Он чертовски доволен. Белые зубы так и сверкают.

– Когда он пролетел? Ловко! И главное – тревоги не было. Прошляпили, фрицы! Теперь вот корячтесь… Давай посмотрим, что там.

– Не спеши! Посмотрим…

Листовки изучали в цементном складе под охраной Бакумова. Они были на норвежском, немецком и русском языках. Безвестные авторы не скупились на описание действия англичан и американцев, а о битве на Орлово-Курской дуге почему-то упоминали вскользь, между прочим.

– Почему так? – с негодованием удивлялся Васек.

Бакумов пожал плечами.

– Черт их знает… Мнение, наверное, создают, авторитет…

Несколько листовок Степан передал Людвигу.

* * *

Этой ночью Степан побывал дома. Вышел на площадь, посреди которой возвышается деревянный обелиск с красной пятиконечной звездой на шпиле (памятник партизанам, павшим в боях с колчаковцами), а навстречу колонна пионеров. Красное знамя, горн, барабан… Степан знает, что с пионерами должна быть Лена, его жена. Он ищет ее глазами, а барабан бьет и бьет: тра-тра… тра-та-та…

– Налет! Степан! Какого ты черта!.. – кричит Васек.

Степан хотя и открывает глаза, но он еще весь во власти сна. Как жаль, что не пришлось увидеть жену. А Васек уже соскочил на пол, ищет впотьмах башмаки и кричит:

– Налет! Степан!

Только теперь до Степана доходит разноголосый вой сирен, беспорядочное хлопанье зениток и топот, поспешный, панический топот сотен ног в коридоре.

– О, господи, пожалей несчастных! – стонет где-то внизу, вероятно, под нарами, Дунька.

Степан слетает с нар, ищет руками башмаки, но их нет. Наконец, попадает один. Степан с трудом вталкивает в него правую ногу и так выскакивает в коридор. Там суматоха. Охваченные слепым страхом, пленные толкаются в темноте. В дверях пробка. Одни стремятся выскочить из барака, другие, наоборот, возвращаются в барак.

Напором людского потока Степана выносит во двор. Здесь так светло, что отчетливо виден под ногами каждый камешек. Выстрелы зениток напоминают беспорядочные удары камней о железную крышу. Только выстрелы в сотню, тысячу раз сильней. Все гудит…

Степан запрокидывает голову. Гнев и ярость, которые долгое время копились и бушевали в нем, вырываются. Он вскидывает руки и, потрясая кулаками, кричит, не помня себя:

– Давай! Давай! Бей проклятых!

Откуда-то из-за горы с ревущим гулом надвигается четырехмоторная махина. Над лагерем это чудовище заводит правое крыло, кренится так, что Степан видит за поблескивающими стеклами силуэты людей Степан кричит, как будто там, на самолете, могут услышать и понять его:

– Давай! Бей!

На пронзительный, сверлящий душу свист бомб горы ответили тяжким вздохом. И началось: свист, вспышки огня, все сотрясающий грохот, треск и опять свист…

Когда в нескольких шагах тяжело плюхнулся камень, Степан будто очнулся. Мелькнула мысль: «Вот грохнут сюда и все…» Ужас, охвативший его, мгновенно поборол рассудок. Степан бросился зачем-то к уборной, но с полпути вернулся и заскочил в коридор барака. Там еще пуще прежнего очумело метались пленные, не находя себе места. И Степан тоже метался. Он заскочил в какую-то комнату, сунулся под нары, но ему показалось, что именно тут, под нарами, он найдет свою смерть. И он опять выбежал в коридор.

– По местам! В комнаты!

Пленные на мгновение замерли, а Степан вспомнил, что он командир взвода. Хорош, нечего сказать!.. Где же его взвод, где командиры отделений? А если сигнал, ракеты?..

– В комнаты! Ло…

Свист бомбы и грохот близкого разрыва заглушили голос Федора. Под шипение осколков и камней над лагерем шквалом прошла взрывная волна.

– В комнаты! Ложись! Жить надоело?

Степан почувствовал, что вокруг него люди пришли в себя и несколько успокоились. Пробираясь вдоль стены, Степан нашел ощупью дверь своей комнаты.

– Без команды из комнат не выходить! – распорядился Федор, освещая электрическим фонариком искаженные страхом лица товарищей.

«План… Лагерь не должны… А черт их знает… В такой кутерьме все может…» – Степан заполз под нары. Его колотила неудержимая дрожь.

А где-то рядом, то в коридоре, то в соседних комнатах, все время слышался между разрывами бомб голос Бойкова. Федор пытался даже шутить:

– Что же вы, друзья, забыли, как воевали?

– Там иное дело… – сказал кто-то, сильно заикаясь.

Вскоре Степан услышал своего земляка Садовникова.

Переходя из комнаты в комнату, он спрашивал:

– Ну как? Все живы-здоровы? Помощи не требуется? Вот и хорошо.

Врач говорит так спокойно, будто ничего страшного не происходит, будто не ревут над головами самолеты, не рвутся вокруг бомбы. И Степану становится стыдно за себя. «Если уж погибать, то с достоинством, вот как они», – думает он. Степан пятится на брюхе из-под нар, садится на пол.

– Сушков! – кричит Степан.

– Вот я! – отзывается где-то совсем рядом хладнокровный читинец Сушков, командир первого отделения.

– Где остальные?

– Тут, должно…

– Я только со двора… – К Степану пробирается Васек. – Немецкий блок разнесло. В щепки! Сам видал…

Васек торжествует. Ему плевать на то, что бомба может запросто влететь в барак. А Степан с болью вспоминает о Пауле Буше. Неужели погиб? И ничего удивительного, если так. Хорошие люди почему-то скорей погибают, чем всякая сволота…

– Представляю, что творится теперь на стройке, – говорит Васек. – Все, наверное, разнесло. Красота!

Налет окончился, но бомбы замедленного действия всю ночь не давали покоя. Тревожную тишину время от времени рвали то далекие, то совсем близкие удары, от которых дрожал барак, звякали стекла.

Утро занималось медленно, будто не хотело открывать жуткие картины разрушений. В рассветных сумерках трудно было узнать белый дом на скале. Он осел на угол, веранда отвалилась, окна жутко зияли черной пустотой. Степану этот красавец напомнил смертельно подстреленную птицу. И, как перья птицы, белели внизу под скалой и на рядах проволочного заграждения доски…

Андрей Куртов долго смотрел на дом. Опустив голову, он тяжко вздохнул и пошел на построение. Вот и рухнуло последнее, что связывало его с Ингой.

Пленные досадовали, что бомба, угодив в немецкий блок, разметала барак-казарму, кухню, душевую, но никого не убила. Из пленных пострадал только бывший кладовщик Тарас Остапович. Насмерть перепуганный, он с началом бомбежки заскочил в канализационный люк, надвинул толстую деревянную крышку. И надо же было огромному камню угодить именно в люк. Камень разворотил крышку и похоронил под собой Тараса Остаповича. Впрочем, сожалений больших не было. Убивался о своем единомышленнике лишь Лукьян Никифорович, который по-прежнему оставался в кладовщиках.

Пленных выгнали на работу позднее обычного, когда солнце уже высоко поднялось над горами. На пути то и дело открывались последствия бомбежки. Вот здесь, на площадке, выступающей над дорогой, только вчера стоял тихий и мирный голубой домик с мансардой. Степан столько раз любовался цветами, которые жарко пламенели сквозь ячейки проволочной ограды. Теперь этот домик лежит грудой обломков на асфальте дороги. Нет ограды, не видно цветов… А за грудой обломков стоит женщина. Лица се не видно, но во всей фигуре столько скорби, что русским становится не по себе. Нахмурились, опустили глаза и конвоиры: у некоторых из них дома превращены в такие же руины, потеряны близкие.

…Колонна спускается вниз, в яму. Ожидая ее, у ворот стоят мастера. Все они мрачные, молчаливые. Овчарка усиленно курит. Сигарета потрескивает, жжет пальцы, а он все тянет… А Капуста до того подавлен, что не может сразу сказать Федору, сколько ему нужно на сегодня рабочих. Он что-то мямлит, потом с досадой машет рукой:

– Все равно… Сколько есть…

Командами пленные расходятся по стройке. Сегодня мастерам не приходится торопить русских. Они сами спешат увидеть результаты налета. Ведь говорят, что в бомбежке участвовало триста самолетов. Как они поработали? Цементный склад цел. Бункера с песком стоят. А вот один из башенных кранов опрокинут, разбросаны, точно игрушечные, бетономешалки, перебит бетонопровод. И все. Стоило ли за этим прилетать? Овчинка выделки не стоит. Сегодня же все будет восстановлено.

– Удивительно! – Васек разочарованно разводит руками, – Выходит, в ответе оказались норвежцы, Им, горемыкам, досталось…

Бакумов хмыкает.

– Смотри глубже, в корень, – советует он. – Англичане хитрят: стараются сохранить базу для себя. Поэтому не разбивают ее, а только мешают немцам.

– Поэтому отыгрываются на мирных жителях! – возмущается Васек. – Не понимаю я такой политики. Король сидит в Лондоне, а англичане колотят его подданных. Здорово получается!..

– Дерево рубят – щепки летят…

Васек смотрит на Бакумова. Лицо у него серьезное, а в круглых глазах ироническая усмешка. Он тоже не возлагает больших надежд на союзников. И говорит так для того, чтобы понятней было…

В конце июля бомбежка повторяется. На этот раз англичане прилетают утром, в одиннадцатом часу. Сигнал тревоги застает Степана на эстакаде, где он по приказанию Капусты разгружал вагонетки с песком. Отсюда, с верхотуры, Степан почти одновременно с воем сирен увидел на горизонте за легкой дымкой солнечного утра самолеты. Они вырастают с каждой секундой. Идут развернутым строем, как солдаты в атаку. Издали доносится гул сотен мощных моторов: у-у-у-у…

Степан видит, как по-заячьи сигает с паровозика машинист-датчанин, мечется по эстакаде. Внизу тоже мечутся немцы и русские. А самолеты уже на подходе. За первой волной вдали обозначилась вторая. От рева моторов дрожит воздух, вода и горы… Вокруг громадин «Летающих крепостей» с воробьиной юркостью шныряют истребители.

Машинист-датчанин бежит в конец эстакады, прыгает на песок, барахтается, стараясь изо всех сил как можно скорее добраться до тоннеля Здесь каждая секунда может стоить жизни, а там безопасно – бетонная труба под многометровой толщей песка. Степан тоже бросается с эстакады и тоже барахтается в песке.

Зенитки залаяли разъяренной собачьей сворой. Степан добирается, наконец, до тоннеля. Там уже стоит машинист. Он бледный и никак не отдышится. Людвиг и два норвежца тоже в тоннеле. Опасливо высовываясь, наблюдают за самолетами.

Самолеты накатываются волной. Вот от них отделяются черные «чушки». Набирая скорость, исчезают. Вой и свист. Куда? Только бы пронесло… За бункерами с песком столб воды, второй, фонтан бурой цементной пыли. Пыль, разрастаясь, окутывает стройку. В ней с непостижимой легкостью взлетают вагонетки, глыбы бетона с прутьями арматуры, бревна, доски… Солнце скрывается. Все мрачнеет, как в ненастье.

От грохота вверху в тоннеле почти не переставая струится песок, ходит упругий ветер.

– Ви-и-и-ах!

Двое норвежцев внезапно срываются и с криком бегут в глубь тоннеля. За ними бежит машинист. Людвиг машет рукой и что-то говорит, но Степан ничего не слышит. Вместе со страшным треском он вылетает из тоннеля…

Очнувшись, Степан удивляется тишине. Где же самолеты? Руки и ноги целы, на месте. И крови, кажется, нет. Но как все болит. А голова! Ух, какой шум. Хорошо что выбросило на песок. Где же Людвиг?

Опираясь на руки, Степан пытается встать. Одна из попыток удается. Качаясь, Степан подходит к тоннелю. Там жуткая чернота.

– Э-э-э! – кричит Степан. – Сюда! Сюда!

Степан бредет по шпалам к цементному складу. Навстречу бегут норвежцы с лопатами. Среди них – Людвиг. Степан смотрит им вслед и почему-то продолжает брести к цементному складу. Проносят кого-то на носилках.

Степан садится на камень. Он теплый, ласковый. А голова шумит, шумит… Кажется, из мозгов получилась каша.

Здесь на камнях находит Степана Васек. Он тормошит друга за плечо, заглядывает в лицо.

– Живой?

Степан смотрит долгим взглядом на тоннель. Его черное входное отверстие издали напоминает зрачок пистолета, которым когда-то угрожал боцман.

– Я думал, ты там… – Васек кивает на тоннель. – Так они нас доканают. Фрицам что? Они отсиживаются в убежищах. А нам и норвежцам достается…

Васек и Степан идут по стройке. Бомбы отвалили угол цементного склада, разбили бункер с песком, опять разметали бетономешалки, но в боксах все осталось невредимым.

– Надо уметь так… – шепчет спекшимися губами Степан.

Возвращаясь на рабочее место, Степан еще издали видит норвежцев. Они стоят замкнутым кругом с опущенными головами. Степан невольно замедляет шаги, осторожно выглядывает из-за плеча Людвига. Вот они, лежат. Два норвежца и датчанин. Лица синие, рот и нос забиты песком. Засыпало в тоннеле…

На заходе солнца пленные возвращаются в лагерь. Город встречает их новыми разрушениями. И самое страшное из них – школа. Бомба, уподобясь огромному ножу, разрезала поперек все три этажа кирпичного здания. Одна половина рухнула, а вторая стоит как ни в чем не бывало. И теперь с улицы видны на этажах парты, классные доски. Ветер колышет, как флаг, повисшую на обрезе карту земных полушарий.

К обочине дороги прижались машины с красными крестами, а среди развалин суетятся норвежцы. Там рыдания, стон. Оказывается, бомба, пройдя этажи, разорвалась в подвале, в котором спасались дети…

В лагере становится известно, что от бомбежки пострадало семнадцать пленных. Девять убиты, остальные лежат в ревире.

13

Советская Армия, освобождая город за городом, вышла на Днепр и форсировала его. Англичане и американцы, помимо «ковровых» бомбежек, активнее зашевелились на юге Европы. В оккупированных странах народы все смелее и сплоченней боролись за свою свободу.

Гитлер не находил себе места. Он призывал нацию стоять, стоять до последнего. «Последним на фронт пойду я!» – кричал фюрер с пеной на губах.

Немецкая пропаганда, стараясь воодушевить немцев, доказать, что все идет как по маслу, то и дело впадала в нелепые противоречия. Так Геббельс и его подручные уверяли, что отступление немецких войск на Восточном фронте не является отступлением, а всего лишь сокращением линии фронта в стратегических целях. «Мы сильны, как прежде!» «Мы победим!» – уверяли «Фелькишер Беобахтер» и другие газеты. Но в этих же номерах самыми черными красками описывались ужасы, которые постигнут нацию в случае победы большевиков: «Сталин уготовил для всех немцев ледяную Сибирь!»

Верхом всей этой нелепости было заявление Геббельса в одном из своих многочисленных выступлений. Колченогий «доктор», которого газеты и журналы выдавали за самого примерного семьянина Германии, сказал, что немецкая армия отступает для того, чтобы солдатам было ближе ездить домой в отпуск!

Фашистские заправилы, стараясь спасти свои шкуры, пошли на неслыханное еще в истории вероломство: они решили заставить воевать за себя советских людей. Тех самых советских людей, которых они с безумием и упрямством одержимых подвергали самым гнусным унижениям, морили голодом, жгли в печах крематориев.

Спешно повелась психологическая обработка пленных. Начала выходить газета «Заря» на русском языке.

На ее страницах почти в каждом номере печатались портреты генерала Власова. В немецкой шинели с иголочки, в фуражке с высокой тульей и просевшим верхом, он снимался то в рост, то в анфас, то в профиль. Маленький новоявленный фюрер по примеру большого бесконечно произносил речи. Слова у обер-предателя были разные, но смысл сводился к одному: немцы самые верные друзья, а Гитлер – истинный борец за свободу; вступайте в ряды «русской освободительной армии», чтобы плечом к плечу с доблестными войсками Германии бороться за освобождение родины от большевизма.

* * *

К возвращению пленных с работы кто-то заботливо раскладывает по нарам свежие номера «Зари». Впрочем, свежесть газет – понятие довольно условное. Английская авиация и морской флот так усложнили связь с Германией, что газета попадает в Норвегию только спустя восемь-десять дней после выхода.

«Заботливые руки» не скупятся: один экземпляр приходится на двоих или в крайнем случае на троих. Расправясь с баландой, пленные приступают к дележу газет. Дунька, получив свою долю, каждый раз досадует, что толстовата бумага.

– А ты хотел тонкую? – с серьезным лицом спрашивает Васёк. – Вот чудак! Разве тонкая выдержит такую брехню? Ее надо на листовом железе печатать.

Большинство комнаты газеты не читает, но охотно слушает, как это делает Васёк. Почти каждую фразу он сопровождает своими комментариями, которые нередко вызывают хохот или раздумье слушателей. Выходит, он не читает газету, а сражается с ней. Рассматривая портрет Власова, Васёк спокойно замечает:

– Ничего себе морда, справная… На брюквенной баланде такую не нажрать. Ну, послушаем, что ты настрочил под диктовку колченогого? Ага… «С бескорыстной помощью великой Германии мы, русские патриоты, приведем корабль своей родины в тихую гавань. Настанет счастливая и свободная жизнь. Но счастье и свобода сами никогда не приходят. За них надо бороться»… Понятно. – с иронической усмешкой тянет Васёк. – Каждая паскуда спекулирует родиной. Мало ему было предательства на фронте… А ведь не дурно все задумали фрицы, честное слово… Дескать, пленные настолько дураки, что попрут на своих отцов и братьев, а после будут гнуть на нас горб. Зачем Гитлера понесло в Россию? За жизненным пространством, за рабами…

Дунька пытается что-то возразить, но на него набрасываются в несколько голосов.

– Замолчи!

– Одна у тебя пластинка…

Почти каждый вечер в бараке появляется унтер. Приспосабливаясь к новой обстановке, унтер старается держаться с пленными просто, на равной ноге. Похохатывая, ловко жонглируя грязными словами, он заводит речь о довоенной жизни в России. За унтером, точно телохранители, следуют Яшка Глист или Лукьян Никифорович, а иногда оба сразу.

Зайдя как-то в угловую комнату, унтер, чтобы завести разговор, спрашивает у Васька:

– Откуда?

– Я? – Ваську почему-то не хочется называть свое родное село около Балаково. Каждой сволоте открываться… Васек встряхивает головой, улыбается. – С Волги-матушки… Пензяк толстопятый…

– Вон как! – удивляется унтер. – Земляки, выходит. Одной водой умывались. Я в Вольске жил. Слыхал такой?

– Слыхал… – лениво отзывается Васёк.

– Да, прижимали вас большевички – в такой богатой стране надо было жить по-царски, а вы с голоду подыхали.

Васёк, круто выставив лоб, говорит:

– Не знаю… Не видал, чтоб умирали…

– Память отшибло? – Унтер щерится, а из-за его спины вкрадчиво выступает Лукьян Никифорович. Он укоризненно качает головой, дескать, что мелешь, и не стыдно тебе. Лукьян Никифорович намеревается что-то сказать, но его опережает невысокий, широкой кости пленный. Теребя ус цвета свежеоструганного дерева, он певуче говорит:

– Дозвольте, господни унтер? Я тоже с Волги… И постарше Васька – хорошо все помню. Трудно приходилось, это правильно. Но кого тут винить? Вот вопрос… Советскую власть? Она сколько живет, столько от врагов отбивается. И кто только не наскакивал. И свои враги, и заграничные… С тридцать четвертого дела пошли на поправку. Не знай, как где, а вот в нашем районе хлебушка получали по восемь-десять кило на трудодень. Так вот опять война… Не Россия ее затеяла…

Унтер сердито крутит каблуком сапога пол.

– Ты что же депутатом в районном Совете состоял? Избранник народа?..

– Зачем так, господин унтер? – на лице пленного обида. – Какой из меня депутат? Я с самой коллективизации около верблюдов. Вот умственная скотинушка, а! И скажи, как дорогу понимает!.. Буран страшенный, а он домой обязательно приведет.

– Значит, довольны? – унтер улыбается.

– Не знаю, кто как, а я не в обиде, господин унтер. Да и на кого обижаться?

– Темнота! Забили вас! Вы не видали, как живут люди. Вот у нас, в Германии…

Степан исподтишка наблюдает за своим другом. Сейчас он ввяжется, что-нибудь резанет. А унтеру это на руку. За тем и ходит сюда…

Степан жмурится, деланно позевывает и предлагает Ваську:

– Пойдем на воздух. От таких разговоров в сон тянет.

Васёк не отвечает. Он будто не слышит. Исподлобья смотрит то на унтера, то на его оппонента.

Унтер закуривает. Сделав несколько затяжек, он протягивает сигарету Ваську. Тот вскидывает голову.

– Спасибо. Не курю, бросил…

Унтер удивлен. Он привык к тому, что пленные ни от чего не отказываются. А лицо Васька расплывается в глуповатой улыбке. Говорит он притворно, врастяжку, с легким заиканием.

– Вот если бы це-целую… Сами с-сказали, что мы с вами одной водой умывались. С-сначала, значит, я, а потом вы… там, в Вольске…

Унтер забывает, что должен улыбаться. Но лишь на мгновение, а в следующее он кривит тонкие губы, подает Ваську сигарету.

– Держи, землячок. Дерзковат ты. Старших не уважаешь.

Васек все с тем же простодушно глуповатым выражением на лице бережно закладывает сигарету за отворот пилотки.

– Спасибо, господин унтер-офицер. Полпайки хлеба… В России-то мы так наголодались, что тут никак не наедимся.

Унтер делает шаг к Ваську. В другое время он хлестнул бы субчика так, что тот забыл бы, как зовут отца с матерью. Но теперь нельзя. Даром, конечно, сопляку не пройдет. Он припомнит… Таких не убрать – ничего не добьешься…

– Возмутительно! Как у тебя только язык поворачивается? – гусаком шипит Лукьян Никифорович.

* * *

Беседа унтера с пленными первой комнаты обеспокоила Бакумова. Он решил посоветоваться с врачом (Федор эту неделю работал в ночной). Вечером Бакумов зашел в приемную.

Санитар мыл пол. Чтобы не возиться с тряпкой, не гнуть в три погибели спину, дошлый Иван смастерил что-то похожее на швабру – между двумя дощечками зажал гвоздями разрезанный вдоль резиновый шланг, приделал черенок. И теперь, обильно смочив пол, Иван без особого труда сгоняет грязь в угол.

Услыхав звук открываемой двери, Иван выпрямился, кивнул на приветствие Бакумова.

– Нэма. С Глистом кудась пишлы.

– С Глистом? – удивился до растерянности Бакумов.

– Да не лякайся, – успокоил Иван. – Там стилько балачки… Як браты… – Иван опять принялся драить пол. Гонит грязь прямо в ноги Бакумова и ухмыляется. Бакумов отступает за порог.

– Шутишь, что ли, хохля?

– Правду кажу, не шуткую.

Санитар, действительно, не «шутковал». Выйдя из ревира, Бакумов увидел Садовникова и Глиста. Прогуливаясь по двору, они оживленно беседуют. Вот остановились, смотрят друг на друга. Глист увлеченно жестикулирует. Его руки с растопыренными пальцами то описывают полуокружности, то стремительно рубят воздух.

Бакумова разбирает любопытство. Он не может отказать себе в том, чтобы не пройти мимо. Делает вид, что направляется в кладовую, около которой толпятся желающие обменить обувь или одежду. За несколько шагов от беседующих Бакумов, приняв задумчивый вид, опускает голову, будто не замечает их.

– В «Демоне поверженном» какая-то магическая сила!.. Я не могу смотреть без содрогания! Да, Врубель – гигант!

– Своеобразный художник, – соглашается Садовников и тут же оговаривается, что он не знаток искусства.

Глист перебивает:

– Не надо быть особенным знатоком, чтобы понять… А ведь затерли… Бродский – художник, а Врубель так себе… А что сделали с Сережей Есениным? Возмущения не хватает. Зато Маяковского вознесли…

Постояв около кладовой, Бакумов возвращается. Глист и Садовников, прощаясь, жмут руки.

– Заходите, – приглашает Садовников. – В шахматы сыграем.

– Спасибо. Я не особенный охотник… А поговорить зайду.

Врач уходит в ревир. Некоторое время спустя туда же заходит Бакумов. Прикрыв поплотнее дверь приемной, Никифор удивленно разводит руками.

– Что ты затеял, Олег? На кой черт он тебе? Нашел друга…

Олег Петрович лукаво подмигивает в пустой ободок очков.

– Ничего страшного, Никифор… Врагов надо знать. А как же? Я вот думаю Степана подослать к Лукьяну Никифоровичу. Учителя, найдут общий язык. Узнать, чем тот дышит, не вредно. И проболтнуться может… Иван, тащи шахматы!

И вот они опять склонились над шахматной доской. Выслушав Бакумова, Олег Петрович задумчиво крутит в руках пешку.

– Эта чертова власовщина осложняет наше положение. Приходится бороться на два фронта.

– Но так нельзя бороться. Это не борьба, а самоубийство. Они вот выявят наиболее активных и уберут их. Им это ничего не составляет. Не поможет – еще уберут… Два-три десятка расстреляют – остальным ничего не останется…

– Такого, пожалуй, не случится… Не сдадутся… Хотя… – размышлял вслух Садовников. – Вот положение… Молчать нельзя. С власовщиной надо бороться, всеми силами, но не такими методами… Да, так не годится, ты прав…

– А знаете, что говорит Егор? «Только бы за проволоку вырваться, получить винтовку, а там посмотрим»…

– Демагогия! Надувательство! – Возмущенный Олег Петрович шарит по карманам. Ему хочется курить. – Егора кто-то научил. Сам такого не сообразит. Только запишись, тогда все… Немцы не дураки… Ловушка захлопнется… Все доводы власовцев надо разбивать. Конечно, не в открытом споре, а потихоньку. Надо действовать через командиров взводов. Пусть те подберут наиболее грамотных ребят…

– Это дело, – соглашается Бакумов. – Думаю, и Федор поддержит.

– Федор? Он никак не может отвыкнуть от прямолинейных действий.

Бакумов улыбается.

– Отвык, Олег Петрович… Федор только с нами хорохорится. А в яме ведет себя по-другому. Я не раз присматривался…

– Да?.. – Садовников задумывается. – Плохо, что все время он вынужден сидеть в ревире. Даже в барак лишний раз не зайдешь. Яму же знает только по рассказам. А ведь там все…