Текст книги "Золото гуннов (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Стоило хотя бы одному вою сделать резкое движение, как тут же пошли бы в дело ножи и мечи, копья и луки со стрелами. И полилась бы кровь ручьями, как водица в весенние деньки, орошая траву-мураву.

Ратша умоляюще взглянул на Ругила. Глаза того горели огнем – предвестником жажды сечи.

– Хан, – тихо произнес Ратша, – достаточно крови. Сдержи воев!

Ругил вздрогнул. По-видимому, слова Ратши дошли до его сознания. Взор его стал тускнеть, принимая холодный отблеск. Желваки прокатились по скуластому, искаженному гневом и шрамами лику, сглаживая напряжение.

– Гунны! – призывно воскликнул Ругил. – Достаточно крови. Мертвые должны быть погребены… с честью, а живые должны жить, хотя бы для того, чтобы предстать перед судом старейшин за деяния свои.

Гунны, по-прежнему недобро посверкивая глазами на недавних союзников и своих соплеменников-противников, стали мало-мальски расслабляться. Накал напряжения спадал.

Сраженных вождя угров Савира и коварного Мундцука, посовещавшись, решили похоронить тут же, на берегу Каменной речки. Благо, что погребальные обряды были схожи. Только поодаль друг от друга, чтобы, находясь на том свете, они не могли продолжить вражду. С этой же целью у трупов были подрезаны сухожилья на ногах. Русы своим покойникам такого не делали, а вот гунны и угры совершали, ибо считали, что с неповрежденными ногами покойники будут приходить к врагам своим, причем не только к мертвым, но и к живым, чтобы отомстить им за свою смерть.

Впрочем, увиденное Ратшу нисколько не поразило, ибо он привык считать, что каждый народ должен жить и погребать умерших по заветам своих дедов и прадедов. А как же иначе?.. Если начать нарушать заветы, то тогда порядок во веки веков на земле не наступит.

Впрочем, погребальный обряд, из-за того, что основных гуннских орд поблизости не было, и так претерпел некоторые неточности. С Мундцуком не были погребены ни его жена, ни конь любимый, ни лучшие слуги. На это Ругилу указали гуннские вои.

– Так он не в бою почетной смертью пал, – нашелся Ругил, – а от руки своего же наймита. Потому будем погребать там, где нашел свою смерть.

Гунны поспорили-поспорили, пошумели-пошумели – и согласились.

«И правильно сделали, ряболикие, – про себя одобрил их решение Ратша. – По такой жаре через день от трупов такая вонь пойдет, что всем остальным хоть заживо помирай. Тут и травы духмяные не помогут. А мертвому, тем паче степняку, не все ли равно где быть погребенному – земля, чай, единая для всех».

С помощью мечей и копий, выворачивая землю и камни, выкопали могилы: Савиру – помельче, а Мундцуку – поглубже. Устлали дно сорванной душистой травой и, уложив на подстилку из трав тела убиенных в их одеждах, с золотыми гривнами на шеях и золотыми браслетами на руках, прикрыли их плащами, как и подобает воинам и вождям. После этого снесли в могилы все то, чем они владели при жизни: мечи, луки и стрелы, золотые и серебряные украшения, серебряные сосуды, из которых они ели и пили, ожерелья, богатую конскую упряжь.

У Мундцука были при жизни стеклянный стакан и блюдце чудесной работы боспорских мастеров, небесно-голубого цвета с фигурками девиц. Из стакана он пил ромейское вино и сурицу, а блюдце просто держал для пущей красоты, иногда ставя на него стакан. А еще у него было покрытое золотыми чешуйками бронзовое ведерко, из которого он поил своего коня. Эти вещи при жизни Мундцука вызывали зависть, но с его смертью они уже не представляли интереса, и их тоже положили к нему в могилу. Ибо со смертью владельца умирают и его вещи. А потому живые должны быть с живыми, а мертвые – с мертвыми. И никак иначе…

У изголовий поставили миски со снедью и питием. Как на этом, так и на том свете вожди родов ни в чем не должны испытывать нужды. Затем могилы были прикрыты сверху жердями из тут же срубленных березок и обложены камнями. Поверх всего из земли, песка и мелкого камня насыпали курганы. А чтобы какие-либо злодеи не позарились на добро, захороненное с покойниками, на погребения были наложены страшные заклятья. И горе тому, кто попытается проникнуть в могилы. И не только ему самому, но и всему его роду до седьмого колена.

Ратше доводилось не раз видеть могильные курганы прежних вождей русов и скифов. Особенно величественны были скифские курганы. Старики сказывали, что когда хоронили вождя скифов, то в могилу под курган вместе с ним погребали не только его любимого коня и младшую жену со слугами – дело понятное, но еще через год умерщвляли пятьдесят молодых юношей и пятьдесят коней.

Коней, распяв на бревнах, чтобы не падали, расставляли вокруг погребального кургана. Затем на крупы этих коней помещали тела юношей, пропустив через них деревянные основы, чтобы не гнулись и не падали. При этом умерщвляли не пленников, не рабов, а юных сородичей, самых красивых и знатных сородичей…

И такая почетная стража, такая дружина годами, если не десятилетиями, пока окончательно не истлевала под дождями, снегами, ветрами и не рассыпалась в прах, несла охрану кургана. Но не стало скифов, растворившихся среди сарматов, алан и русов. Претерпели изменения и их древние традиции погребения. Ибо все течет и изменяется в этом зыбком мире. И теперь только груды костей, выбеленных дождями, снегами, ветрами и временем, лежат у подножий этих курганов.

…Возведя курганы над телами Савира и Мундцука, на их вершинах справили страву, помянув покойных протяжно-гнусавыми песнями-сказами и пиршеством из мяса убитых туров, целиком зажаренных на углях огромных костров. В дело пошла и сурица, захваченная охотниками из родных становищ. Брали просто на пиршество, пригодилась для тризны.

4

После свершения обряда погребения по велению Ругила двинулись в обратный путь, ведя с собой пленников, Кастера и сообщников Савира на суд Харатона и вождей племен. Пленники были понуры – понимали, что ничего хорошего на суде их не ждет. Всех присудят к смерти – ведь не столь важна их вина, как жажда развлечения Харатона и иных их смертными мучениями.

Тревожные тени скользили и по лику Ратши: осознавал, что его содействие Ругилу в разоблачении козней и коварства Мундцука, вскоре станут всем известны. И радости у Харатона и других гуннов не вызовут. «Теперь держи ушки на макушке, – настраивал он себя на осторожность. Но делиться тревогой с Ругилом, пребывавшем в радостном настроении по случаю избавления от соперника и врага, не спешил. – Зачем омрачать другу торжество удачи?. Пусть радуется, если имеет в том нужду».

Суд, как и полагал Ратша, был недолог. Харатон, вожди и старейшины племен сначала заслушали Ругила и его воев, потом воев, бывших с Мундцуком. Не обошли они вниманием и Ратшу, постаравшегося свою роль в этом деле несколько сгладить и стушевать. Что, впрочем, не помешало волхву-русу заметить, как недобро блеснули черными молниями раскосые очи Харатона, восседавшего на этот раз не на вороном коне, а на деревянном троне, сплошь покрытом золотом и серебром. И не только у него. Многие гунны желали бы видеть Ратшу рядом с Кастером, а не с Ругилом. Слушать же виновных ни Харатон, ни вожди и старейшины уже не пожелали, ибо пришли к единому мнению, что Кастер и люди его брата Савира виновны.

– Смерть ему, – небрежно махнул дланью Харатон.

– Смерть! – подтвердили вожди и старейшины, в том числе и из племен угров. – Смерть!

– Смерть его людям, – поиграв перстами, сплошь унизанными золотыми перстнями с разными драгоценными каменьями-лалами, с ленцой обронил Харатон.

Великий хан настолько пресытился жизнью и властью, что даже предстоящая казнь осужденных, казалось, уже мало его волновала. Не вызывала ни любопытства, ни радости мщения, ни внутреннего удовлетворения, ни торжества справедливости.

– Смерть! – повторили вожди племен.

Сказано – сделано.

Не прошло и полдня, не успел лучезарный Световит перенести свой горящий золотом щит на вторую сторону небосклона, как Кастер и люди Савира были казнены. И не только казнены, в чем сомневаться не приходилось Но уже из вываренного в медном казане черепа Кастера мастер-гунн, улыбаясь рысьими глазами и сопя от усердия, готовил кубок для ханского застолья.

Гунны, как и скифы до них, не только из черепов инородцев, но и из черепов родственников, ставших однажды врагами, мастерили кубки, покрывая их сырой кожей и отделывая золотом либо серебром – это, как позволял достаток. Вот и череп Кастера стал важным объектом для очередного кубка хану Харатону.

«Врагов казнили, теперь как бы не добрались и до друзей, – отправляясь после суда и расправы над уграми к себе в стан с воями-русами, с тревогой на сердце подумал Ратша. – Вон как сверкали очи хана и его ближайших советников, когда я слово молвил. Ужас! Добра ждать не приходится… Ох, не приходится».

И точно, не успел он добраться до родного очага, пообщаться со старейшинами рода, полюбиться с красавицей-женой, столько дней жаждавшей встречи с ним, как от Ругила на взмыленном коне прибыл тайный гонец.

«Бежать надо, – через гонца наказывал Ругил. – Родственники супруги Мундцука крови твоей жаждут и главы. И хан им в том, несмотря на мое заступничество, благоволил».

«Еще бы не благоволил, – желчно усмехнулся Ратша, – когда сам того желает».

«До лучшей поры переждать надобно, – советовал далее Ругил. – Тут либо хан Харатон, поостыв, простит, либо что-то иное произойдет…»

«Под «чем-то иным» Ругил видит смену на ханском троне, точнее самого себя на нем, – догадался Ратша. – Да иначе попросту и быть не может… к тому все идет. Только сколько мне ждать этого иного? Год… два… десять?.. Быстро только сказка сказывается да песнь поется, а вот дело… То-то же».

Ратша к Севцу:

– Что делать?

– Бежать. – Был мрачен ликом тот. – Бежать и отводить беду от веси, если уже не поздно… Я же предупреждал, что дружба со степными волками до добра не доведет.

Нет ничего хуже на белом свете, как быть изгоем. Изгой одинок и беззащитен. Помощи ему нет и не будет ни от пращуров, ни от богов, ни от рода-племени. Даже слепому, даже калеке безрукому или безногому будет помощь от рода, но изгою – нет. Отрезанный ломоть, отпавшая от древа ветвь… Жухлый лист, носимый и кружимый прихотью ветров…

Ратша все это прекрасно понимал, но поделать с эти уже ничего не мог. Видимо, так распорядились боги. Тут или изгойство и жизнь в прозябании и вдали от рода-племени, либо смерть лютая от гуннов. Выбор прост, незамысловат. Жить же хотелось, ох, как хотелось… К этому призывал разум и молодое, полное жизненных соков и мощи тело. Жизнь даже у волхвов ведь одна. И тем дорога, что другой не имеется…

Ратше ничего и не оставалось делать, как бросить род, жену-красавицу, залившуюся слезами горючими, и родной очаг. Бросить да и отправиться ночной порой в скитания, захватив с собой лишь оружие, малость ествы, кресало с огнивом да трут – без огня в лесных дебрях, где собирался он переждать ханский гнев, не обойтись. А то, что отсиживаться предстояло в дебрях, куда ни конному, ни пешему не добраться, не зная тайных троп, подсказывал инстинкт самосохранения.

Гунны, как и другие степные народы, не только не любили городов и больших весей, подвергая их разрушению, но и сторонились лесных чащ, темных боров. Сыны степей и бескрайних просторов чувствовали себя в лесах рабами в оковах, к тому же помещенных в тесные узилища, из которых и выхода-то нет. Вот и держались подальше от сумрачных лесов, которых, чего греха таить, и русичи побаивались.

Уходя в леса, пришлось оставить и коня – друга верного, на ход столь борзого, что запросто мог спорить с ветрами вольными, слугами Стрибоговыми. А еще – с птицами стремительными, легкокрылыми. Жаль было расставаться – ведь столько лет верой и правдой служил. Но не брать же его с собой в качестве травяного мешка да волчьей сыти. Одному в лесных дебрях коня не уберечь – и глазом не моргнешь, как станет добычей зверья: либо волки забьют, либо медведь задерет.

«Пусть уж лучше роду-племени верой-правдой послужит…» – решил тогда.

А вот пса, Черныша лохматого, взял. При нужде и об опасности предупредит, да и время, особенно зимней порой, скоротать поможет. К тому же и на охоте наипервейший помощник…

Ратша в очередной раз повернулся на постели между тел юных жен, по-прежнему безмятежно дрыхнувших с ним на ложе. «Спят, треклятые, – завистливо шевельнулись мысли. – А тут и сна давным-давно нет».

Эти мысли шевельнулись, как упавший с древа осенний лист на траве-мураве. Шевельнулись неслышно и спрятались, уступив вновь место иным воспоминаниям. А те, иные, как тоскливо-нудный шум вьюги за стенами избы-землянки, не думали оставлять старого волхва и воя в покое. Подбирались хитрыми лисами, подкрадывались прожорливыми волками то с одной, то с другой стороны. Царапали, покусывали, теребили душу, стучали в маковку седой Ратшиной главы, не давали покоя… Ох, уж эти мысли-птицы, мысли-туги!.. Не сбежать от них, не спрятаться… Везде найдут, всюду догонят…

5

Сколько бы лет пришлось Ратше, словно дикому зверю, прятаться по лесным чащобам, чтобы не попасться гуннам Харатона на глаза, только Сварогу да прочим светлым богам ведомо. Сам Ратша этого не ведал. Но предполагал, что немало, ибо его гонитель хан Харатон, несмотря на небольшой рост, телом был кряжист и крепок. На тот свет явно не спешил, собирался пожить еще на этом. А чего не пожить, когда жизнь – одно удовольствие…

Первое время, пока в небесной выси царствовал Купало, пока стояли теплые денечки, Ратша обходился хлипким шалашом, им же построенным из жердей и веток. Умываться ходил к недалекому ручью, неторопко бежавшему по дну глубокого оврага, сплошь заросшего колючим терном. Терн был к тому же богат на маленькие черненькие плоды, пустеющие птичьи гнезда и паучьи сети.

На дне оврага было прохладно, сыро и сумрачно. Задерживаться в этом пристанище лесных духов не хотелось. Тянуло к солнечному свету, к дуновению легких струй невидимого, едва ощутимого в бору ветра.

Бор не отторг Ратшу, но и радости по поводу его присутствия, не испытывал. Терпел – и то ладно…

И в обычной жизни Ратша не был привередлив в снеди. А уж в изгойстве – тем более. Питался кореньями, ягодами да плодами. Иногда медом из бортей. Реже пойманными в силки либо подбитыми стрелами зайцами да птицами. С ними была возня. Мало того, что приходилось шкурку снимать или перья выдергивать, но и потрошить. А самое главное, либо печь в углях, завернув в глиняный кокон, либо, нанизав на крепкую палку, поджаривать на костре. Ни котла, ни даже глиняного горшка, чтобы в них варево сварить, душистыми травками сдобрив, не было и не предвиделось. Такова доля изгоя. Тут хоть волком вой – ничего не изменится.

«Так долго не протянуть, – как-то, после очередных мучений с подбитым им глухарем, решил Ратша. – Я же не Черныш, который сырому мясу и костям даже больше рад, чем жареному. Надо обзаводиться утварью. Благо, топор да нож при мне. И руки растут оттуда, откуда им положено. Но сначала все же надо взяться за жилище – моргнуть не успею, как зима пожалует».

Думать о строительстве избы не стоило. Одному да еще без пилы это дело было не по силам. Поэтому решил копать землянку, точнее пещерку на солнечном довольно крутом, если вообще не отвесном склоне оврага.

«И от чужого взгляда за деревьями и кустами не так заметна будет, и с землицей проще: сама ко дну оврага скатится. Все меньше мороки», – размышлял здраво да расчетливо.

С помощью топора смастерил себе из березовой жерди что-то подобное заступу. Хоть лезвие и узковато, но ничего, сойдет. Мало-помалу копать можно.

С заступом-то, помолясь Сварогу да Перуну с Велесом, поплевав на длани для пущей крепости, и приступил к трудам праведным. Чего зря время терять…

Лаз решил сделать поуже, чтобы в зимние холода было проще загораживать. А саму пещерку как можно попросторнее – не стоймя же в ней стоять. Надо не только одрину в ней поместить, но и утварь с припасами. И стол, какой-никакой, не помешает. А еще печь, чтобы лютость зимних холодов пресечь.

Поначалу землица, влажная и рыхловатая, поддавалась довольно легко. Но это поначалу. Когда же пошла глина, веками ни дождями, ни снегами с морозами не тронутая, о легкости пришлось позабыть. Тут уж ни то что заступом, топором едва справлялся. Но мало-помалу все же въедался в твердь земную. Чтобы ускорить удаление накопанной, точнее нарубленной глины, пришлось из прутьев плетушку соорудить. Дело пошло куда сподручнее.

Плетушка же в свою очередь натолкнула на мысль, что надо подобные изготовить под грибы и плоды лесные. Дело не хитрое, однако весьма нужное.

«А если меньшие влажной глинной обмазать, да высушить, да в огне костра прокалить? Не получится ли горшок… либо котел? – затеребили думки-мысли кудластую главу Ратши. – Было бы в чем и воду держать, и варево сварганить».

– Как мыслишь? – радуясь собственным мыслям. Подморгнув, спросил крутившегося у ног Черныша.

Раньше вести речи с псом не приходилось. С богами – да, но не с псом. Но то – раньше… Теперь вот довелось. Мало того, как-то незаметно такое общение, такие односторонние разговоры вошли в привычку общаться, чтобы не забыть родную речь.

Черныш ответил преданно-одобрительным взглядом глянцевито поблескивающих глаз, тыканьем в руки влажного носа, тихим потявкиванием и радостным повиливанием хвоста.

– И на том спасибо, – шутливо поблагодарил последнего друга.

Как помыслилось, так и сделалось.

В передыхах между рытьем пещерки, под вопросительно-пристальными взорами Черныша, склонявшего главу и так и этак, сплел несколько корзин разных размеров. Обмазал глиной. Выставил на просушку. Горшки получились не очень лепы на вид: толстостенны, тяжеловаты и неказисты. «То не беда, – решил, – лишь бы не треснули и не разбились. Иначе от них проку мало».

Пока к пущей радости верного пса, обожающего прогулки по лесу, занимался добычей пищи насущной да рытьем пещерки, горшки подсыхали. У некоторых стенки лопнули. Да так, что просвет образовался. У других, словно листочки жилками, покрылись мелкими трещинками. «Так и мой лик к старости покроется паучьей сетью морщин», – подумалось невзначай.

Потрескавшиеся горшки для знакомства с огнем не годились. Но не печалился. Ибо русичу грех великий в тоске-кручине пребывать. Боги того не любят. К тому же можно еще изготовить: глины и прутьев – предостаточно, голова – на плечах, руки – на месте. Докука была в том, чтобы уцелевшие не треснули при обжиге.

Призвав на помощь Сварога, сотворив молитву Семарглу, богу огня, обложил уцелевшие горшки сухой травой и ветками, развел кострище. Сначала махонькое, потом все больше и больше, чтобы пламя не только огненными языками облизало стенки горшков, но и прокалило их. Иначе какой толк.

Черныш костры терпел – тепло всем нравится. Но относился к ним, точнее к огню, с опаской. Поэтому, пока горело кострище, держался настороженно, смотрел со стороны на хозяина с немой укоризной, мол, для чего такая суета? Нам и без огня живется совсем неплохо.

Раньше Ратше промыслом горшечников заниматься как-то никогда не доводилось. Пользовался готовым. Но сказать, чтобы он не видел, как это делают другие, было бы не правдой, а кривдой. Видел. И не раз. Но одно дело видеть, и совсем другое – самому промышлять.

Однако виденное помогло. И при замесе глины, и при сушке, и при обжиге. Он дал кострищу медленно остыть. И только тогда, когда над кучкой золы уже даже дух теплый не вился, не говоря о струйках дыма, дотронулся до первого горшка. И ничего, тот не рассыпался. Боги и на этот раз не оставили Ратшу своей милостью.

«Слава Сварогу и сыну его Семарглу, – обрадовался Ратша, – есть утварь. Теперь и зима-зюзя с ее морозами и метелями не так будет страшна».

Настроение Ратши передалось и Чернышу. Тот, хоть ничего и не понял, но подошел к хозяину и ласково потерся о его ногу. Это, по-видимому, а также повиливание хвостом, должно было означать, что он, верный пес, полностью одобряет действия своего благодетеля и, конечно же, разделяет его радость.

К тому времени, когда все чаще и чаще стали разверзаться хляби небесные, и дожди, напоив землю, утомленную солнцем, истощенную всякой всячиной, сосущей из нее соки, чтобы самим дать плоды, наводили тоску-кручину, пещерка была выкопана. Ее стены и своды не только умащены водой и заглажены мозолистыми дланями Ратши, но и обожжены кострами, чтобы не было обвалов и осыпаний, чтобы гнили-плесени не завелось.

У одной из стен из жердей и толстого слоя высушенных трав на монолитном глиняном выступе сооружен лежак – для отдыха Ратше и Чернышу, любившему прикорнуть у ног хозяина. Мать Сыра-Земля сынам своим и дочерям конечно же силы придает. Но она их и забирает, кто позволяет себе быть с ней легкомысленным, почивать на голом ложе. Потому и сооружен лежак из жердей, тонких веточек да сухих пахучих трав.

У другой – на подобном выступе в ряд выстроились плетушки и корзинки, горшки и котлы. С плетеными из прутьев крышками и без них. Одни были уже доверху заполнены лесными ягодами да плодами, другие – еще пустые. Из одного же горшка свежим медовым запахом тянуло – довелось Ратше борть разыскать, да соты с медом у пчелок отобрать. Не все, только половину. Пчелкам тоже мед нужен. Иначе вымрут.

Стола Ратша еще не изготовил. С одним топором много не намастеришь. Да и времени на все не хватало. Ведь не только рытьем пещерки да изготовлением горшков и корзин надо было заниматься, но и о снеди насущной каждый день промышлять, и о припасах на долгую зиму не забывать. И на все нужно время и время… А время – это такая хитрая штука: оно вроде бы и есть, и бесконечно, но и тут же всегда его не хватает! Причем, в тот момент, когда оно особенно важно и необходимо.

Поэтому вместо стола просто у задней стенки, поближе к изголовью одра, также был оставлен выступ. На нем стояли горшки для воды и под варево. А также свеча из воска. Затеплил – и тьмы не станет. Здесь же можно было и поснедничать – места Ратше хватало. А Чернышу – уже нет. Но Черныш не в счет: и с пола кость подберет, не побрезгует – чай, ни гуннский вождь, ни сурожский гость.

Центр пещерки занимал остов глинобитной печи с устьем со стороны «стола» и небольшим узким отверстием для выхода дыма в сторону «дверного проема» пещерки. Кроме этого отверстия в своде имелось и другое – под горшки для варева снеди и травяного взвара. Без горячей снеди и крепкого взвара зимой никак не обойтись – хвори одолеют.

Дверной проем пока закрывался одной сколоченной из жердей дверью, открываемой наружу. Так лесному зверю, особливо хозяину-топтыге косолапому, вдруг умыслившему ломиться внутрь пещерки, ее не открыть и не выбить. И о внутренней двери, более легкой, плетеной из ветвей, подумывал Ратша. Ее, как и первую, предстояло еще утеплить шкурами зверей. Но шкуры, точнее их обладателей, надо было еще добыть, что не так-то просто в одни руки-то… Правда, Ратша подумывал в холодное зимнее время закрывать вход снопами из травы, чтобы сберечь тепло. И не только подумывал, но уже и заготовил их. Лежали пока что под стожком между деревьями на вершине оврага, чтобы дожди не промочили. Да и тут закавыка имелась: в пещерке места для их хранения не было. Заложить проем было можно, но куда девать, когда из проема вынимать?..

Что и говорить, мастеровит да запаслив был Ратша. И оружие с собой принес да сохранил, и пещерку выкопал, и утваришку какую-никакую соорудил… И плодами-ягодами обзавелся, и травами целебными да лечебными разжился – пригодились заветы старых людей. Даже с медовыми сотами расстарался. А вот о гребне, чтобы власы расчесывать, как-то не подумал. Потому омыть лик да тело мог, а волосы обиходить приходилось лишь собственной пятерней. Топором гребень не смастерить. Да и ножом тоже… Потому все больше зарастал власами да кудлатился изгой Ратша.

Взглянет ненароком в гладь водную, в заводь ручейка либо в котел с водицей, и отпрянет тут же, скривив в ироничной ухмылке рот: «Лешак, чистый лешак! Либо брат лешака».

Сказать по правде, нечисть лесную, лешаков да кикимор, Ратша ни разу не видел. Но многажды чувствовал их цепкий пристальный взгляд на себе. Впрочем, только стоило ему резко оборотиться на взгляд этот, а там уж ничего и нет. Одни веточки, да сучки с пеньками трухлявыми из зыбкого лесного марева выпячиваются.

«Не задирают, не замают – и то ладно, – скажет сам себе Ратша по такому случаю да и давай свои дела дальше продолжать. – Нечего на чужое пялиться. Особливо, когда это чужое само не желает из мира Нави в мир Яви под собственной личиной являться».

И до изгойства Ратша молитв да заговоров разных не чурался. Не зря же шла про него молва в роду, что с духами общается, на короткой ноге с ними живет. А уж с изгойством так вообще без них не обходится. Шепчет да шепчет. А почему и не шептать, когда с ними любое дело спорится да ладится?..

Когда же на охоту соберется, то обязательно Зеване жертву принесет. Хоть хвостик зайчишки косоглазого, хоть лапку глухаря либо тетерева. А как же?! В бору Зевана завсегда заботу за живность имеет. И за птицу малую, и за лося – великана сохатого. Не пожелает богиня лесная – ни птица, ни зверь добычей не станут. Силки не захлестнутся, стрелы мимо пролетят. Мало того, сам охотник может в дичь превратиться, которого ни то что волк либо медведь подрать могут, но и косуля рогом забодает, и заяц задней лапкой лягнет – поранит.

Потому-то Ратша и относит жертвенную дань Зеване, и оставляет на ветке одиноко растущего древа. Чтобы издали было приметно. А уж возьмет ли эту дань Зевана или только взглядом коснется, так это ее дело. Тут Ратша ей не указ. Главное, что потрафил, ублажил…

Нет, Ратша не видел лесную красавицу Зевану. Как-то не довелось.

Только седовласые старики с выцветшими от многих лет очами сказывали, что это дева красы неписаной. Власы златые до самых пят. Чаще – по плечам распущены, реже – в косу заплетены. Летом на ней платье светлое да прозрачное, что каждый изгиб стройного тела видать, каждую округлость-выпуклость. Зимой – шуба белая заячья с воротником немалым из соболей да куниц. Рукава оторочены мехом горностая. На голове – корона в летнюю пору, в зимнюю – шапочка меховая с оторочкой. В шуйце – лук. Десница же либо стрелу сжимает, либо цветком лазоревым играет. За плечами-раменами колчан со стрелами.

Сопровождает Зевану пардус грациозный. Друг и защитник. Белки-веретеницы рядышком скачут, с весны по осень ужик в травке ползет. Так сказывали лунеликие старики. А старики не соврут, грех на душу не возьмут. Ведь не ныне, так завтра с богами и пращурами общаться, ответ перед ними держать…

«Да, соки жизни выходят из меня, – размышлял Ратша в теплой избе под плач и хохот слуг Зимерзлы. – Мало-помалу покидают ветхое, высохшее, как лишившееся корней древо, тело. Дотянуть бы до весны. А там можно и в путь последний отправляться, наказав сыновьям и сородичам погрести подобно тому, как погребали гунны своих вождей. Нажитое мной должно уйти со мной же, чтобы не вызывать розни среди сыновей. Особенно блеск золота вызывает чувства зависти, обиды и вражды. Так пусть же все плохое уйдет вместе со мной, чтобы не омрачать путь детям, внукам и правнукам, чтобы не вызывать у них злобу, зависть либо леность души и тела…»

6

Как Ратша ни готовился к зиме, как ни запасался, но еле пережил-перемог. Исхудал так, что на ребрах, как на струнах гуслей, гудеть-поигрывать можно.

Черныш не лучше – брюхо под хребтину подтянуло. Но ничего, держится. Только изредка поскуливает да глазами своими маслянистыми вопрошает, когда, мол, пост окончится? Когда, хозяин, говеть-то перестанем?..

Ратша жалеет псину, но помочь пока ничем не может. Сам-то при нужде и одним взваром травяным перебивается, а Черныша взваром не насытишь. Пес может, конечно, и взвар остывший полакать, если жажда прижмет. Но тут дело не в жажде, а в голоде, потому как псу без мяса никак нельзя.

Если Черныш страдал от нехватки мяса, то Ратша – больше оттого, что не было хлебца и сольцы. Впрочем, плохо без соли, но все же не смертельно. А вот без хлеба русу – горе-горькое. У руса хлеб – всему голова. Только где его взять-то, хлеб-хлебушко? На деревьях он, как шишки, не растет. А в весь родную путь Ратше заказан – беду можно на весь род навлечь. Гунны злопамятны и мстительны. Не простят роду поддержки изгою. Тут и так надо Сварога вечно благодарить, коли весь русскую уберег от гуннской расправы после его ухода.

Зима зело холодной не была – пещерка ни разу не выстудилась, не промерзла. Но уж слишком часто вьюги бушевали да метели снегами играли. А когда в лесу снегу по пояс, то особенно не побродишь, не поохотишься. Да и зверье от бескормицы перебралось туда, где снегов поменьше, а снеди побольше. Косачам да глухарям – приволье. Так закопаются в снег, что и с псом не отыщешь. Не очень-то в расставленные Ратшей силки суются. Потому-то и приходилось перебиваться без мясного. Но Ратша не ропщет. Жив-здоров – и слава богам светлым, богам русским.

Как ни трудно было Ратше, однако счет дням не терял. На специально вытесанной им палице ножом резки наносил, деля на седмицы. Только вздыхал: «Как долог будет счет дням изгойным? Хватит ли палицы для резок, или иные тесать придется?»

Но вот веселый и златокудрый Ярило отобрал однажды ключи у Зимерзлы, примял снега до земли-матушки и изгнал холода за горы высокие, за леса далекие.

Сосны и ели скинули свои толстенные белые шубы, березки и осинки – покрывала из инея серебристо-алмазного сотканные. Все веточками своими вверх, к теплу, к свету потянулись. Омовение в солнечных лучах делают, к возрождению готовятся.

Обладилось дело и с добычей птицы. С конца месяца лютеня глухари на токовище, как русы на торжище, собираются. Друг перед дружкой, особенно петушки перед курочками, песнями брачными да оперением бахвалятся. Да так в танцах своих распалятся, что вокруг ничего не видят и не слышат. Бери их голыми руками. И не только глухари, но и косачи, и рябчики. Рябчики, правда, подробнее будут. Но ничего, Ратше и Чернышу и их мяса вполне хватает. Черныш повеселел, опять в тело вошел. Шерстка залоснилась.

Лесная яруга, где притулился изгой с пещеркой, тоже весну красную почувствовала. Если на теневой стороне еще ноздреватый снег оплывшей глыбой лежит, то на солнечной, где пещерка, прошлогодний лист уже шуршит. Освободился от снежного наста, подсох на солнышке. И земелька парить тут начинает. Благодать.

«Живем, друг Черныш! – Подмигнул по-лешачьи Ратша верному псу, вдыхая полной грудью парной, пьянящий земляной дух. И пес кратким, но радостным лаем подтвердил: «Верно, хозяин, живем!»

Весна, конечно, радовала. Особенно на первых порах. Ибо зима с ее белесо-хладной однотонностью надоела хуже горькой редьки. Но это поначалу. Потом радость как-то притупилась что ли, померкла. Как лезвие топора либо ножа после частого употребления. Полиняла, утратила новизну ощущений. Иные мысли с дуновением ветров хмельных нахлынули, сменили прежние.