Текст книги "Вожди и сподвижники: Слежка. Оговоры. Травля"
Автор книги: Николай Зенькович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)
Нарком кивнул головой и направился к своему кабинету. Дежурный секретарь опередил его и почтительно открыл дверь. Успенский снова поблагодарил кивком головы.
В кабинете он пробыл всю ночь. Когда секретарь приносил чай, то видел, что нарком читал какие-то бумаги. Что это было – протоколы допросов или шифрограммы, секретарь не видел. Да и не имел обыкновения всматриваться в документы, лежавшие на столе начальства.
Примерно в пять утра Успенский вышел из кабинета в приемную. Он был в верхней одежде и с тем же чемоданчиком в руке. Вышколенный секретарь, решив, что нарком закончил рабочий день и сейчас попросит вызвать машину, потянулся было к телефонной трубке. Нарком понял его движение и остановил взмахом руки:
– Не надо. Хочу прогуляться пешком.
В пять кончалось дежурство ночного секретаря. Он сдал дела сменщику, и разъездная машина отвезла его домой.
Такая вот картина вырисовалась перед работниками секретариата наркома к четырем часам дня.
Успенский до пяти утра работал в своем кабинете. В пять, попрощавшись с секретарем, покинул здание наркомата. От машины отказался. Сказал, что пойдет домой, но там не появился.
Что могло случиться с ним за эти одиннадцать часов? В большом городе, каковым являлся Киев, с одиноким пешеходом, бредущим по пустынной темной улице, случиться могло всякое.
Кто распознает грозного комиссара госбезопасности, перед именем которого трепетала вся Украина, хотя и в добротном, но в штатском пальто? Идеальный объект для нападения грабителей, которых в Киеве, как и везде, тогда хватало. А может, и узнали, кто перед ними. Такое везение бывает раз в жизни – выслеживали, вынашивали планы, чтобы расквитаться, а тут он сам, тепленький, в руки идет. Надо быть глупцами, чтобы не воспользоваться случаем.
Но тогда возникает вопрос: почему Успенский ушел из наркомата пешком? Пять часов утра в ноябре – это темень и безлюдье на улицах. Кругом ни души, снежная поземка, покрытые льдом лужицы на тротуарах. Да и никогда прежде не предпочитал он пеших прогулок в столь неудобное время.
Помощники и секретари наркома терялись в догадках. В пять вечера, позвонив ему еще раз домой и убедившись, что он не объявился, запасным ключом открыли кабинет. На столе наркома лежала записка: «Ухожу из жизни. Труп ищите на берегу реки».
О чем думал Никита Сергеевич, возвращаясь на машине из Днепропетровска? О первом секретаре обкома Задионченко. Не связано ли исчезновение наркома с одной темной историей, случившейся с днепропетровским секретарем? Хрущев начал перебирать в памяти ее подробности.
Месяца полтора назад приходит к нему Коротченко. Он только что вернулся из Одессы, где участвовал в работе областной партконференции. И рассказывает о забавном случае.
– В перерыве подходит ко мне один делегат конференции, представляется: Зайончик. Интересуется: «Как там мой дядя поживает?» Я спрашиваю: «Какой дядя»? Он отвечает: «Первый секретарь Днепропетровского обкома Задионченко». Смотрю на него с недоверием – внешне смахивает на еврея, а Задионченко, ты же знаешь, украинец. Какое тут может быть кровное родство? Но делегат настаивает – это его родной дядя и просит передать ему привет. Что будем делать, Никита?
Хрущев подумал и сказал:
– Не надо поручать это органам. Давай сами разберемся. Задионченко – наш человек. Пусть все объяснит.
Решили поручить провести беседу второму секретарю ЦК Бурмистенко. Через некоторое время Бурмистенко докладывает: беседа состоялась, Задионченко настаивает, что никакой он не Зайончик, а самый настоящий Задионченко. Но ведь и свидетельство племянника нельзя сбрасывать со счетов. Все-таки делегат областной партконференции.
Хрущев тяжело вздохнул: никуда не денешься, придется поручать НКВД. Дело не шуточное – речь шла о первом секретаре крупнейшего обкома, члене ЦК, недавнем председателе Совнаркома РСФСР. А что если и в самом деле выдает себя не за того? В то время такие случаи были не редкость, в ряды партии пролезали замаскированные враги. Кому хочется получить ярлык покровителя антипартийного элемента?
Хрущев вызвал Успенского, поставил задачу. Спустя некоторое время нарком доложил: подлинная фамилия Задионченко – Зайончик. Чекисты даже установили синагогу, где был проведен обряд, который совершается у иудеев при рождении мальчика.
Никита Сергеевич велел вызвать Задионченко к себе.
– Вы все отрицали в беседе с Бурмистенко! – кричал Хрущев, перейдя на официальное «вы». – Где же ваша честность? Вы нас все это время обманывали!
Задионченко заплакал:
– Да, это правда, я скрыл, что я Зайончик. Я привык к новой фамилии. Даже жена не знает, что я еврей. Это удар для моей семьи, я не знаю, как сейчас мне быть, что произойдет…
Он рыдал, жалостливо и с надеждой глядя на своего покровителя.
– Я раскаиваюсь… Но, поверьте, злого умысла у меня не было…
По рассказу Задионченко, его родители рано умерли. Сироту приютил сосед-ремесленник. Потом грянула революция, гражданская война. Пацан беспризорничал. Однажды через их местечко проходил кавалерийский отряд, и мальчонка прибился к красным конникам. Они одели, обули его и дали новую фамилию.
– И зачем это было скрывать? – возмущался разгневанный Хрущев. – Так бы и написал в анкете! А теперь раздуют такое дело, что небо с овчинку покажется…
То, что рассказал Задионченко, в основном совпадало с информацией, собранной НКВД. Хрущев понемногу остывал, но чувство опасности не проходило. Успенский должен информировать о происшедшем свое руководство в Москве, оно, в свою очередь, – ЦК ВКП(б). Скандал назревал грандиозный. Надо было срочно принимать какие-то меры, пока его недоброжелатели не опередили и не доложили Сталину.
– Вот что, – сказал Хрущев, обращаясь к Задионченко все тем же официальным тоном, – дело очень серьезное, им занялся НКВД. Ступайте в Днепропетровск, работайте, и никому ничего не говорите. Даже жене. Ведите себя как прежде. А я попытаюсь что-нибудь предпринять по своей линии…
После ухода Задионченко Хрущев позвонил в Москву Маленкову, который занимался тогда партийными кадрами. Осторожный Маленков выслушал внимательно, но предпочел не рваться в бой за Задионченко.
– Это надо доложить Сталину, – заявил главный партийный кадровик. – Когда появишься в Москве, сам это и сделай.
– Ладно, – удрученно согласился Хрущев, в душе надеявшийся, что Маленков каким-то образом подготовит Сталина к этому неприятному разговору.
Надо было срочно ехать в Москву. Только бы не опередил НКВД… Попадет этот случай в сводку – пиши пропало. Первичная информация глубоко оседала в сталинской памяти, поколебать полученные сведения, тем более из лубянских источников, было чрезвычайно трудно.
Хрущев пулей помчался в Москву. Маленков, как и предполагал Никита Сергеевич, Сталину не докладывал. Но предупредил: Иосиф Виссарионович в курсе.
– Откуда? – одними губами спросил обескураженный Хрущев.
– Ежов доложил.
Никита Сергеевич догадался: или Маленков не удержался и поделился с маленьким наркомом сногсшибательной новостью с Украины, или Успенский передал информацию по своей линии.
– Имей в виду, – напутствовал Маленков, – дело усложнилось. Ежов считает, что Задионченко не еврей, как ты думаешь, а поляк.
Тогда было время «охоты» на поляков, в каждом человеке польской национальности подозревали агента Пилсудского.
Короче, Хрущев был готов к самому худшему. Но, вопреки ожиданию, Сталин воспринял доклад о Задионченко совершенно спокойно.
– Дурак, – коротко произнес вождь. – Надо было самому все честно указать в анкете, и никаких бы вопросов не возникало. Вы-то не сомневаетесь в его честности?
– Конечно, не сомневаюсь, товарищ Сталин, – ответил повеселевший Хрущев. – Это абсолютно честный человек, всецело преданный партии. А теперь вот из него делают польского шпиона.
– Пошлите их черту, – посоветовал Сталин. – По рукам им надо дать. Защищайте его…
– Буду защищать, товарищ Сталин, с вашей поддержкой, – заверил Хрущев. – Я тоже не знаю, зачем он менял фамилию? Может быть, красноармейцы подшучивали над ним?
На том и расстались, довольные друг другом. А через пару недель – звонок Сталина об аресте Успенского. Неужели из-за Задионченко?
Когда Хрущев вернулся в Киев из Днепропетровска, ему рассказали о результатах поиска тела утопленника.
В кустах на берегу Днепра обнаружили одежду. Помощники опознали ее – это была одежда наркома. Значит, действительно утопился.
Берега Днепра оцепили плотном кольцом охраны. Нагнали милиции, пограничников – мышь не проскочит. Привезли водолазов, которые метр за метром обследовали дно. Параллельно шли по берегу с баграми. Пусто!
В одном месте багры наткнулись на препятствие. Поднатужились, и взорам подоспевшего начальства предстала… свиная туша.
Поиски продолжались несколько дней. Безрезультатно!
И тогда в головах чекистов шевельнулась сумасшедшая мысль: а что если это инсценировка самоубийства? Версия, несмотря на неожиданность, была принята к рассмотрению.
На Лубянке создали центральный штаб, координировавший усилия местных управлений НКВД, в которых были сформированы специальные поисковые группы. Срочно составили описание внешности исчезнувшего наркома, отпечатали необходимое количество его фотографий, которыми снабдили все органы милиции, в том числе транспортную, вооружили перечнем примет Успенского службы наружного наблюдения в центре и на местах.
Ход поиска взял под свой личный контроль Сталин. Это внесло дополнительную нервозность в работу. Каждый день новый нарком Берия требовал свежую информацию для доклада наверх. Чекисты, подстегиваемые нетерпеливыми телефонными звонками, иногда излишне усердствовали, что приводило к драматическим последствиям.
В подмосковном Ногинске на железной дороге работал двоюродный брат Успенского. За ним установили неусыпную слежку, впрочем, как и за всеми его родственниками. Брат заметил, что за ним ведется наружное наблюдение и, не зная, очевидно, подлинной причины, принял интерес чекистов на свой счет. Наверное, у него были свои причины страха перед НКВД. Предположив, что его ожидает арест, этот человек повесился.
Но самый занятный случай произошел в Москве. На Лубянку доставили гражданина, похожего по приметам на исчезнувшего наркома Успенского. Каково же было изумление членов штаба по его поимке, когда в задержанном они узнали…одного из своих руководителей Илью Илюшина. Бдительные милиционеры замели его из-за большой внешней схожести с лицом, объявленным в розыск.
Вскоре следы беглеца обнаружились в самом неожиданном месте.
Врач Мариса Матсон жила в Москве тихо и неприметно.
Мужа, полномочного представителя ОГПУ по Уралу, арестовали в тридцать седьмом, а ее выслали в Кировскую область. Мариса не смогла привыкнуть к тамошнему суровому климату, отсутствию городских удобств и бездуховной жизни в глухомани. Через некоторое время она – вопреки строгому предписанию – самовольно вернулась в столицу, где жила до ареста мужа.
Полулегальное пребывание в Москве наложило отпечаток на ее поведение. Матсон старалась не привлекать к себе внимания соседей, жила уединенно, не принимала гостей. Она боялась любого стука в дверь, любого громкого голоса на лестнице.
И вот однажды к ней пришли. Готовясь к самому худшему, она увидела на пороге квартиры незнакомого мужчину. Матсон пригляделась – да это же Сашка Успенский, с которым у нее когда-то, до замужества, был бурный роман.
– Сашенька! Ты ли это? – обвила она его руками за шею. – Какими судьбами? Говорят, ты сейчас большой начальник, генерал и нарком. А почему не в форме? Она тебе так идет…
– Все в прошлом, Мариска, все в прошлом, – тяжело вздохнул бывший возлюбленный. – Устал я. Оставил работу. Уж больно она опасной стала… И семью оставил – опостылела. Не могу без тебя, Марисочка. Наверное, это и есть любовь. Вот, к тебе вернулся. Лучше тебя не нашел… Радость ты моя, единственная, дорогая…
Что еще надо одинокой, напуганной женщине? Она поверила вернувшемуся любовнику. Проснувшееся чувство заставило ее преодолеть страх за саму себя, за самовольный приезд в Москву. Матсон оставила бывшего любовника у себя в квартире.
Разумеется, он не рассказал ей всю правду. Сообщил лишь, что остановился в Калуге. Ни словом не обмолвился о мнимом самоубийстве.
– Сашенька, все будет хорошо, – горячо шептала она ночью в постели. – Уедем из Москвы, затеряемся где-нибудь в глухомани. Снимем жилье, найдем работу. Может, на Север подадимся, а?
Он молча слушал, согласно поддакивал:
– Конечно, уедем.
Под утро, когда обессиленная Мариска наконец забылась в полудреме, он еще долго ворочался в кровати. Сон не шел к нему. Смотрел на спящую женщину, перебирал в памяти события последних недель. Он тоже думал затеряться где-нибудь в белом безмолвии Севера. Не получилось. Но об этом Мариске говорить нельзя.
А что можно? Как позвонил жене из служебного кабинета и попросил привезти на вокзал дорожный чемодан, взять билет до Воронежа и ждать на перроне? Она, конечно, удивилась странной просьбе. Имея под рукой столько помощников и секретарей, поручать жене купить билет на поезд? Сослался на конфиденциальность поездки.
Жена выполнила просьбу. Попрощавшись на перроне, в последнюю минуту перед отходом поезда вскочил в вагон. До Воронежа, естественно, не доехал, сошел в Курске. Был в грубой рабочей одежде, выпил на станции с кем-то из местных по кружке пива в вокзальном буфете, посетовал: врезал с попутчиками, захмелел, отстал от поезда, переночевать негде. Собутыльники назвали адрес паровозного машиниста, жена которого сдавала жилье внаем.
Сославшись на недомогание, отлеживался в комнате железнодорожника четверо суток. Перед возвращением мужа хозяйки из рейса тепло попрощался с ней, заплатил по таксе, сверх не добавил ничего, чтобы не осталось подозрений. Купил на толкучке теплые вещи, взял в вокзальной кассе билет до Архангельска за час до отхода поезда.
В Архангельске обратился в отдел кадров «Северолеса». Хочу, мол, устроиться на работу. На лесоразработки. Кадровик недоверчиво взглянул на посетителя – на вид интеллигент, хлипковат для лесоповала. Отказал. То же самое услышал еще в двух организациях, куда зашел, не рассчитывая особо на удачу.
Поняв, что с его внешними данными устроиться рядовым рабочим не удастся, спешно покинул Архангельск. Куда ехать? Взял билет до Калуги. Там, в шести десятках километров от города, в большом селе Суходол Алексинского района, доживали свой век его состарившиеся родители. Но в отчий дом появляться раздумал – а вдруг его хитроумный план разгадан и село под наблюдением? Вышел из поезда в областном центре. На вокзале выпил кружку-другую пива с завсегдатаями, душевно поговорили за жизнь. Знатоки вокзальной жизни посоветовали, где можно остановиться на ночлег. В гостинице останавливаться было опасно – а вдруг ищут?
Хозяину дома, ночному сторожу какого-то кооператива, представился командиром запаса:
– Готовлюсь к поступлению в военную академию. Прибыл с Крайнего Севера… Не принимают по здоровью, но я свое докажу. Меня еще рано комиссовать…
Сторож поверил. Постоялец прекрасно владел военной терминологией, сразу было видно – командовал не менее чем полком.
Живя в Калуге, Успенский паниковал. Он не знал, сработала ли его инсценировка самоубийства, не знал, прекращены поиски утопленника или все еще продолжаются. Телевидения тогда не было, газеты находились в жестких тисках цензуры. Это только в американских да в нынешних российских боевиках беглецы узнают о планах спецназа по их поимке из сообщений прессы. Волновался за семью: что с женой? Если чекисты не поверили в инсценировку, жена наверняка арестована… Либо оставлена на свободе, но каждый ее шаг под наблюдением. Приманка…
Тяжелые мысли одолевали наркома. Только под самое утро ему удалось смежить глаза.
Матсон приютила бывшую любовь в своей квартире. Какое-то время он вообще не выходил на улицу, но постепенно страх прошел. Больше всего мучила неизвестность.
В Туле жила сестра жены. Успенский решил навестить ее. Наверняка ей известно, что говорят о его исчезновении. Он отправляется в Тулу. Однако встретиться со свояченицей не удалось – ее не оказалось дома, а расспрашивать соседей или тем более маячить у дома, привлекая внимание, было бы неразумным.
Пришлось возвращаться в Калугу. Неудачная поездка испортила и без того плохое настроение. Росло чувство тревоги, сгущавшейся опасности. Хозяин квартиры встретил его неприятной новостью – во время отсутствия постояльца приходил какой-то человек, представился работником райисполкома, хотел встретиться с квартирантом.
Успенский принимает решение немедленно уезжать из Калуги, что и предпринял в тот же день, объяснив хозяину, что снял угол в Москве.
Теперь он окончательно переселился к Матсон.
Любящая женщина тоже не сидела сложа руки. Ценой неимоверных усилий, пустив в дело все свои чары и прежние связи, Марисе удалось пробиться к влиятельным людям в Наркомздраве. Там ей дали назначение в город Муром на должность заведующей родильным отделением городской больницы.
Сняли комнатенку. По утрам Мариса уходила на работу, Успенский оставался дома. Знакомым и соседям Мариса говорила, что ее муж – литератор, весь день напролет просиживает за письменным столом. К себе никого не приглашала. Жили тихо, уединенно, стараясь не привлекать внимания. Паспорта на прописку не отдавали – так легче было оставаться незамеченными.
Однажды Успенский, не выдержав неопределенности, решил провериться, и пошел в милицию. Если его разыскивают, фотография наверняка красуется на стенде. Придумал какую-то мелочь с паспортом, которую якобы надо было уточнить. Пусть обратят внимание на фиктивную фамилию, вписанную в паспорт. Если она в розыске – станет ясно. Паспортисты – не оперативники, задерживать не будут, а вот по их реакции опытный чекист догадается, представляет ли он интерес для милиции.
На стенде «Их разыскивает милиция» своей фотографии не обнаружил. В паспортном отделении дали необходимую консультацию по пустяшному вопросу, который он сам и придумал. Никакого любопытства его личность не вызвала.
Значит, не ищут. Он вздохнул с облегчением и готов был уже нелестно подумать о своих бывших коллегах, как Мариса огорошила его неожиданной новостью. Когда Успенский наносил визит в милицию, она сама пожаловала к нему. В лице участкового инспектора.
Бывший нарком побледнел:
– Только к нам?
– Вроде по всем квартирам ходил.
Ищут его или это обычная плановая проверка паспортного режима? Успенский встревожился. На всякий случай решил дома не ночевать. Ушел, попрощавшись с Марисой. Слонялся по городу, тщательно проверял, нет ли «хвоста». Слежки вроде не было. Через несколько суток встретил Марису, возвращавшуюся с работы.
– Как? Все тихо? – с тревогой заглянул в ее глаза.
– Тихо.
– Участковый не приходил?
– Никого не было.
В голосе Марисы появились какие-то новые нотки, и это не ускользнуло от его внимания.
– Что случилось, Мариска?
Она всхлипнула:
– Я не могу больше так, Саша. Нервы на взводе. Ты чего-то не договариваешь. Не работаешь. Почему ты не хочешь трудоустраиваться? Боишься чего-то? Я пошла на вторую работу, а ты…
Мариса громко разрыдалась.
Успенский испуганно оглянулся. Как бы кто не обратил внимания. Нет, вокруг ни души.
– Мне надоело, Саша. Ты здоровый мужчина, отлеживаешься. А я на двух работах ишачу…
Денег катастрофически не хватало, и она устроилась в школу медсестер.
– Успокойся, Мариска, – он обнял ее, высушивая слезы поцелуями. – Все будет хорошо. Вот увидишь. Пойдем домой, обо всем спокойно поговорим. Не на улице же выяснять отношения.
Она послушалась, взяла его под руку. Со стороны они выглядели обычной семейной парой.
Придя домой, Матсон быстро приготовила ужин. Сели за стол. В это время у Успенского окончательно созрел план.
– Мариса, – сказал он, ласково глядя на нее, – ты, конечно, права. Мне надо трудоустраиваться. Хватит иждивенничать. Но для оформления на работу нужна трудовая книжка. Ты знаешь, ее у меня нет – украли. Так случилось…
Он никогда не раскрывался перед ней полностью. Не посвятил и в подлинные обстоятельства своего бегства из Киева. Незачем ей все знать. Для нее он был человеком, который из-за неурядиц в семье лишился высокого поста в НКВД.
– Ты можешь помочь мне устроиться на работу, – сказал он.
– Каким образом?
– Надо достать чистый бланк школы медсестер.
– Для чего?
– Для справки. Что я работал там в должности… Ну, скажем, помощника директора школы по хозяйственной части. Потом заболел и находился на больничном листе. Думаю, достать чистый бланк больничного листа для тебя не составит проблемы. Эти документы плюс заявление об утере трудовой книжки дадут мне основание оформить новую. И тогда наступит конец твоим терзаниям.
На что только не способна любящая женщина! Матсон сделала все, о чем просил ее возлюбленный – выкрала в канцелярии школы чистый бланк и отпечатала на машинке требуемую справку, а также оформила ему бюллетень о пребывании на лечении в муромской больнице с 18 января по 19 марта 1939 года. Штампы и печати – все было подлинным.
Беглый нарком воспрял духом.
И вдруг – неожиданный удар в спину!
Однажды, придя домой после хлопотного дня, проведенного в муторных хождениях по кабинетам закостенелых муромских бюрократов, он обнаруживает, что возлюбленной и след простыл. Все указывало на следы поспешного бегства. Воспользовавшись его отсутствием, Матсон собрала ценные вещи и укатила на вокзал.
Куда она могла умчаться? Наверное, в Москву.
Успенский не ошибся. Вскоре от Мариски пришло письмо, в котором она сообщала, что не намерена с ним дальше жить и в Муром больше не вернется.
Оскорбленный нарком берет билет и, потеряв всякую бдительность, тоже едет в Москву. Встреча, бурная сцена с истерикой, слезами, валерьяновыми каплями.
Так и есть. Матсон испугалась насмерть, осознав, что она натворила. До нее только через несколько суток дошло, в какую историю она влипла. Дело даже не в фиктивной справке о несуществующем месте работы и не в фальшивом больничном листе. Оба эти документа она оформила не на фамилию Успенского, что было бы еще полбеды, а на какого-то неведомого ей Шмашковского Ивана Лаврентьевича. Ее прошиб холодный пот, когда она поняла, что под этой фамилией скрывается ее возлюбленный Саша Успенский. Осознав, чем это ей грозит, Матсон в панике умчалась в Москву, чтобы больше никогда не возвращаться в Муром. Инстинкт самосохранения подсказывал ей: надо подальше держаться от этого страшного человека, с которым она еще недавно связывала надежды на совместную семейную жизнь.
– Дура! Господи, какая я дура! – кричала она в истерике, обхватив голову руками и обливаясь слезами. – Поверила, что любит, что вернулся… Уходи! И не возвращайся никогда! Слышишь? Никогда!
Возлюбленный пытался воздействовать на обезумевшую женщину, но вскоре понял, что это бесполезно. Психологический надлом был слишком сильный. Потрясенная коварством Успенского и возможными последствиями своего необдуманного поступка, Матсон лишь повторяла одни и те же слова:
– Ты втянул меня в уголовщину. Уходи, я не хочу тебя видеть.
Она вытолкала его из квартиры.
Оказавшись на улице, Успенский задумался: что делать? Возвращаться в Муром? Там сразу обратят внимание на отсутствие жены.
Разумнее всего было бы зайти к кому-нибудь из старых сослуживцев – отдышаться, обдумать новую ситуацию. Перебирая в памяти московских друзей, остановился на Виноградове. У него уж точно пару-тройку дней можно перекантоваться.
Виноградов, увидев прежнего начальника, искренне обрадовался. Расположились на кухне. Подняв наполненные на три четверти большие граненые стаканы, громко, с размаха, чокнулись:
– За встречу!
Закуска была не ахти, не из лубянского спецраспределителя, и Успенский понял, что у друга проблемы. Виноградов тоже догадался, что Успенский не на коне.
После третьего стакана разговор на опасную тему перевел гость.
– Выпустили вот… Из Бутырки…
Виноградов понимающе кивнул:
– Я догадался. Долго держали?
– Несколько месяцев, – не стал уточнять Успенский. – Дело прекращено. За отсутствием состава преступления…
Чокнулись за освобождение. Хозяин, не закусывая, налил по новой.
– А теперь за мое освобождение, – поднял он тост. – То же самое – за отсутствием состава…
– Сколько устанавливали невиновность? – спросил Успенский.
– Три с половиной месяца. А точнее – сто десять дней. Слушай-ка, а ведь меня о тебе расспрашивали, – вспомнил Виноградов. – Следователь долго не отставал: расскажи ему о связях с наркомом Украины Успенским.
Гость забеспокоился:
– А ты?
– Что знал, то и рассказал. Ты же не враг народа. Слава Богу, поняли, если отпустили. А как с женой? Ее тоже выпустили?
– А что, ее арестовали? – слова застряли в горле Успенского.
– А ты разве не знаешь? – приподнялся Виноградов. – Ее держали у нас, на Лубянке. Это точно.
Успенскому стало дурно.
– Однако, ну и развезло тебя, – как сквозь сон доносились до него слова Виноградова. – Вот что значит отвыкнуть от этого дела. Ничего, скоро опять придешь в норму… Давай-ка, братец, приляг маленько.
Хозяин уложил гостя на диванчике здесь же, в кухне.
Успенский не сомкнул глаз всю ночь. Мозг сверлила одна мысль: ищут, идут по следу.
Утром он не стал опохмеляться, решительно отстранил заботливо придвинутый хозяином закомый со вчерашней пирушки граненый стакан, снова заполненный на три четверти. Пил только горячий чай. Виноградов опорожнил содержимое своего стакана.
– Ну, я пошел, – сказал Виноградов. – Мне на службу пора. Оставайся до вечера, а потом продолжим.
Он кивнул в сторону початой бутылки.
– Тебе надо недельку пображничать. И отоспаться как следует, – посоветовал Виноградов тоном знатока. – Помогает после освобождения. По себе знаю.
– Нет, сейчас я, пожалуй, пойду, – решился гость. – Вечером встретимся.
– Насчет жены узнавать? – догадался Виноградов.
Успенский не ответил.
Вечером он не пришел к Виноградову. Напрасно тот ждал бывшего сослуживца. Не появился Успенский у дружка и на следующий день.
Беглый нарком заметал следы, петляя по огромной стране.
В очередной раз переодевшись – на этот раз в купленный на вещевом рынке у вокзала грубошерстный пиджак и переобувшись в сапоги, – он мчится в Казань. Там никто из местных чекистов не знает его в лицо и потому вероятность быть опознанным минимальна.
Первая осечка в татарской столице случилась в гостинице – без командировочного удостоверения не поселяли. Он направился в Дом колхозника, где, по идее, порядки должны быть менее строгие, но и там потребовали командировочное предписание. Его не было, и Успенский снова направился на вокзал.
Теперь его пристанищем стали только поезда. Он петлял по стране, как заяц. Из Казани – в Арзамас, из Арзамаса – в Свердловск, оттуда – в Челябинск. В Челябинской области надеялся устроиться на Миасских золотых приисках, затеряться в глухой тайге.
14 апреля 1939 года поезд с беглым наркомом подошел к станции Миасс Южно-Уральской железной дороги.
В тот же день, 14 апреля, в управление НКВД по Свердловской области пришла дополнительная ориентировка с Лубянки. В ней предписывалось немедленно задержать особо опасного преступника Шмашковского Ивана Лаврентьевича, объявленного во всесоюзный розыск. Видавшие виды многоопытные оперы из группы розыска очумело перечитывали приметы Шмашковского – они полностью совпадали с ранее переданными приметами тоже разыскиваемого по всему Советскому Союзу такого же опасного преступника Александра Успенского.
На огромной территории страны в течение нескольких месяцев органами НКВД проводились одни и те же мероприятия. На железнодорожных станциях методично, изо дня в день, проверялись квитанции на вещи, сдаваемые в камеры хранения ручного багажа. От Бреста до Камчатки тысячи неразговорчивых людей тщательно изучали фамилии, выведенные неразборчивыми почерками полуграмотных вокзальных кладовщиков. Это был титанический труд без какой-либо надежды на успех.
И вот 15 апреля 1939 года сыскарям привалила невиданная удача. На станции Миасс Челябинской области при очередной проверке квитанций в камере хранения была обнаружена долгожданная бумаженция на имя Шмашковского Ивана Лаврентьевича, сдавшего довольно объемистый чемодан.
Люди из группы розыска потребовали ключи от нужной ячейки, открыли ее и после несложных манипуляций, связанных с проникновением в содержимое чемодана, получили возможность изучить его. Сыскари сразу же обнаружили тщательно спрятанный среди личных вещей револьвер с запасом патронов.
Оружие было уложено на прежнее место. Чемодан поставили в ячейку. Поблизости установили скрытый пост наблюдения. Предусмотрели меры, необходимые для внезапного задержания владельца чемодана.
Но он не обнаруживал себя. Потом выяснилось – почему. Успенский хотел устроиться на работу на Миасские золотые прииски. И снова не повезло – бдительные кадровики потребовали военный билет, которого у него не было. Паспорта им показалось мало. Потерпев неудачу, Успенский решил ретироваться из Миасса.
16 апреля 1939 года он сидел в привокзальном ресторане. В кармане лежал билет. За вещами в камеру хранения Успенский обычно приходил за несколько минут до отправления поезда.
Он плотно пообедал и делал вид, что читает газету. На самом деле прикрывался ею, внимательно и в то же время пугливо следя за всеми, кто входил в ресторан. Встретившись с глазами очередного посетителя, появившегося в дверях, он безошибочно понял: чекист.
Реакция наркома была мгновенной. Он вскочил из-за стола и бросился к выходу. Местный энкаведист не ожидал такой прыти. Собственно, он и не предполагал, что хозяин чемодана находится в ресторане. Успенский воспользовался оплошностью чекиста, беспрепятственно выскочил на перрон и побежал по станционным путям.
Энкаведешник бросился за ним, на ходу расстегивая кобуру.
– Стой! Стрелять буду! – крикнул он.
Убегавший лишь прибавил ходу.
Преследователь дал предупредительный выстрел вверх, затем сгоряча дважды саданул по ногам. Не попал. Пули просвистели мимо. Это обнадежило убегавшего.
Гонка продолжалась довольно долго, но догонявший чекист был моложе, и молодость победила. Успенский, тяжело дыша, остановился, повернулся к преследователю и, загнанно дыша, поднял руки вверх.
Позже выяснилось, что наводку дала его собственная жена. Оказавшись во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, супруга беглого наркома вспомнила, что как-то видела у мужа паспорт на имя Шмашковского Ивана Лаврентьевича. Эта фамилия немедленно была доведена до сведения всех территориальных органов НКВД СССР.
На допросе Успенский показал, что, замыслив побег, он вызвал к себе начальника оперативно-технического отдела наркомата и поставил ему следующую задачу:
