Текст книги "Открыватели дорог"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
А Кириллов сидел, поглядывая на телефон, и раздумывал, имеет ли он право вызвать «спасательную команду». Пожара вроде бы незаметно, дыма тоже нет, а меж тем и Алексей – божий человек, и Яр Ярыч вот-вот задохнутся… Как ни кинь, а кого-то звать надо, если и не «пожарников», так хоть «доброго доктора»…
А «доктор» по всей видимости, есть только один…
Кириллов влюбился в физические машины и принялся их создавать в те времена, когда все физики знали друг друга если не в лицо, так по имени. И учителем его, молодого инженера, стал профессор Богатырев. Сначала они работали над проектом взрывающегося устройства, и среди учеников Богатырева Кириллов отметил молодого Гиреева, потом Кириллов помогал Богатыреву монтировать машины по разрушению атомного ядра в Дубне – эта работа была ему больше по сердцу, тут начиналась добрая наука познания ядра для мирных целей, а потом и Гиреев стал профессором и создателем нового института.
Еще в те давние годы товарищи и коллеги приметили у Кириллова ту любовь к людям, заинтересованность их делами и заботами, которая невольно привлекает сердца. И Кириллов попутно со своей прямой работой стал все чаще заниматься партийными делами: сначала в своей лаборатории, а потом и в целом институте. Правда, ученые дела не поддавались его контролю: слишком уж сложными они были, – но людей-то он видел, понимал их надежды и тяготы…
А уж если говорить об экспериментаторах и теоретиках, которые постоянно искали помощи и совета у инженера Кириллова, сами создали проекты новых машин и исследовательских устройств, так Кириллов просто любил их. Они как бы подтверждали право Кириллова жить и работать, ведь это для их пытливого ума созданы все машины, которыми управляет Кириллов, а порой сам и строит их. Всякий новый вопрос в физике требует решения или подтверждения догадок при помощи этих мощных машин и приборов, создавать которые научился Кириллов.
В институт к Гирееву Кириллов напросился сам. Объединенный ядерный в Дубне был на полном ходу, а у Гиреева все начиналось с самого начала. И приятно было приложить руки к новому делу.
Правда, для этого перехода пришлось даже поссориться с Богатыревым, но Кириллов не без умысла напомнил Богатыреву, что Гиреев его, Богатырева, ученик и не грех бы этому ученику помочь на первых порах. И Богатырев отпустил, а Гиреев просто обрадовался. А когда создавали партийную организацию в новом институте, сам назвал в числе первых имя Кириллова как опытного партийного руководителя. И стал Кириллов опять секретарем партбюро…
Конечно, ничего не скажешь, Гиреев покруче характером и к людям построже, но тут-то и нужен добрый советчик. И пока у Кириллова с Гиреевым столкновений не было. Это вот сейчас Кириллов сидит и раздумывает, а чем бы помочь молодым физикам, над которыми грянул гром божий.
Что гром такой грянет, Кириллов давно догадывался. Он видел, как это случалось и в других местах, не только в гиреевском институте. И в науке встречаются хитрые люди: один выйдет в поле с сошкой, а семеро уже поджидают урожая с ложкой. А у Чудакова или у Горячева урожай всегда выдавался добрый. При таком иному лодырю и кормиться приятнее. Тому же Крохмалеву. Или даже самому милейшему Михаилу Борисовичу Красову.
Михаил Борисович, конечно, уже настроил Гиреева против молодых супротивников. А если Гиреев размахнется, то может крепко ударить. Как же, подрыв авторитета! Или, скажем, непослушание. Формулировочки Михаил Борисович умеет сочинять складные. Подкинет товарищу Гирееву одну такую, да еще с ядовитой ухмылочкой, тот и трахнет! И даже не задумается: а почему, мол, трахнуть надо этих молодых, а не вас, милейший Михаил Борисович, когда именно вы довели их до белого каления? Потом, может, и пожалеет, что вот этак бездумно ударил, но будет уже поздно…
Размышления эти были неприятны, но, к сожалению, у секретаря парторганизации далеко не все дела приятны. И Кириллов сердито потянулся к телефону.
Он вызвал Дубну и долго ждал, пока разыскивали Богатырева. Лицо у него было мрачное, так что заглядывавшие в его маленький кабинетик люди быстро закрывали дверь, боясь помешать этому мрачному раздумью. Но когда Богатырев наконец подошел к телефону, заговорил секретарь спокойно, как о чем-то давно им обоим известном:
– Ну, Павел Михайлович, завтра наших мальчишек поведут на заклание. По-видимому, похороны назначены по первому разряду. И если вы не вмешаетесь, все так и случится. Я, конечно, понимаю, что вставать в шесть утра и мчаться сломя голову в Москву после тяжелой рабочей ночи не очень приятно, да жалко ведь ребятишек! А приехать надо пораньше, пока наш Иван Александрович не наломает дров. Я бы на вашем месте сейчас позвонил ему, напросился с визитом с утра пораньше, а уж там поговорил, как бог на душу положит. Ну, ну, я так и думал. Недаром же и поработал рядом с вами, и повоевал под вашим началом! У меня все. – И, положив трубку, вздохнул свободно, откровенно.
Итак, «пожарная команда» вызвана. Можно было и отдохнуть.
А вот не отдыхалось.
Он вышел из кабинета и медленно направился в машинный зал.
Зал был пуст, двери приоткрыты, только за столиком сидел дежурный. Кириллов машинально вынул из карманов металлические предметы, положил перед дежурным.
– Что-нибудь забыли в зале или новый опыт готовите? – спросил дежурный.
– Именно забыл! – непонятно ответил секретарь и прошел в массивные двери под зеленый сигнал.
В зале он остановился у тех приборов, на которых так недавно молодые физики увидели и зафиксировали античастицы. Их опыт был красивым. Да они все делали красиво. А для этого надо не только понимать свое дело, но и любить его. У тех, кто хоть и понимает, но не очень любит это самое дело, почти ничего не получается. Возьмем того же Кроху или Подобнова. Даже и самого Михаила Борисовича. Да и опасно подолгу сидеть в этом зале. Не потому ли Михаил Борисович давно уже не заглядывает сюда? А молодые ничего не боятся. Они согласны даже на риск. И уже по одному этому правы в своем споре. Почему они должны отдавать на растерзание свои работы? И с какой стати молодые прометеи должны отдавать на растерзание свою печень? И Михаил Борисович не такой уж орел, чтобы от него нельзя было отмахнуться. И если завтра «пожарная команда» ничего не сделает, тогда Кириллов сам пойдет в президиум академии и доложит там свое мнение, а нет, так он в другие учреждения вхож. Это он только в угоду своеобразному местничеству, чтобы не выносить сор из избы, постучался к Богатыреву. А может быть, правильнее как раз вымести весь сор? И спросить товарища Гиреева: как же это он не замечает, как захламлен дом, в котором он живет?
Нельзя сказать, чтобы от этих мыслей настроение у секретаря стало лучше. Но до главного-то он додумался: так просто этого дела не оставит. Не только сор из избы выметают, даже авгиевы конюшни порой чистят, хотя для такой работы и приходится звать на помощь Геркулеса.
Себя Геркулесом он не чувствовал, но помощников – он это теперь понимал – найти всегда можно. Надо только оглядеться вокруг.
Вот он и оглядывал все вокруг, чтобы в случае необходимости было на кого опереться. На инженеров. На ученых. На коммунистов. В потемках прятаться не трудно, а вот когда свет зажгут… И он чувствовал, что рука сама тянется включить этот свет.
27. ДВИЖЕНИЕ ВОДЫ
Ровно в девять утра Кириллов поднялся в приемную академика. Ни Гиреева, ни Богатырева еще не было. Марина Саввишна, без удовольствия поздоровавшись с ним, отрезала ледяным голосом:
– Вряд ли Иван Александрович сможет вас принять. У него сегодня очень загруженный день.
– Поживем – увидим, – невозмутимо ответил Кириллов и прошел к окну.
Там он и остался стоять, пока не увидел, как подошла запыленная «Волга» с дубнинским номером и из нее вылез Богатырев. И в ту же минуту показалась машина Гиреева. Гиреев выскочил легко, прямо неся среброволосую голову, вокруг которой вроде бы посверкивало сияние – совсем как венчик над головой святого. Он был без пальто, без шляпы, и Богатырев, подошедший к нему от своей «Волги», выглядел старомодным провинциальным врачом: серая шляпа, длиннополое пальто. Но поздоровался Гиреев дружески: видно, заранее сговорились встретиться прямо у подъезда, пока академика не завертело в потоке дел.
Академик пропустил гостя вперед, и они скрылись в здании. Кириллов обернулся к двери.
Войдя в приемную, академик встретил взгляд Кириллова.
– Вы с чем, Николай Иванович?
– Да вот поджидаю движение воды, – ворчливо ответил Кириллов. – В евангелии писалось о каком-то целебном источнике: больные должны были ожидать возмущения воды, а тогда уж не зевай, ныряй, авось вылезешь здоровым.
Академик слушал вполуха, помогая гостю повесить пальто. Но что-то недоброе мелькнуло в его лице в ответ на слова Кириллова. Проведя гостя в кабинет, он сухо сказал с порога:
– Ну что ж, входите и вы! Наверно, еще вчера сговорились?
Кириллов небрежно уронил:
– А как же!
Марина Саввишна с глубоко обиженным видом – ведь говорила же Кириллову, что академику сегодня не до него! – вошла следом с папкой почты. Академик усадил Богатырева напротив, спросил:
– Наверно, не завтракали? Я нашего Кириллова знаю. Уж если вцепится в человека, то, как бульдог, зубов не разожмет! – И приказал секретарше: – Принесите кофе!
Богатырев усмехнулся, ничего не ответив, и Марина Саввишна вышла, гордо неся перекрашенное лицо. При академике она всегда не столько служила, сколько священнодействовала. Здесь все зависело от нее, кроме непредвиденного прорыва Кириллова, Но придется угощать и его. Другое дело – Богатырев! Он и сам член-корреспондент. А бывало время, когда Богатырев даже начальствовал над ее обожаемым шефом. С ним надо считаться. Не исключена возможность, что Богатырев снова окажется на коне… Все эти мысли не имели, конечно, отношения к делам, но хороший секретарь тем и хорош, что может предвидеть все возможные комбинации…
Секретарша принесла и поставила перед каждым малюсенькие чашечки с отличным кофе, а разговор все не складывался, не шел дальше: «В Москве нынче очень жарко!», «Нас Волга спасает!», «Я решил в этом году съездить на Иссык-Куль!». Но вот Марина Саввишна исчезла, и Богатырев не торопясь приступил к делу.
– Мы повторили опыт Горячева и Чудакова. При атаке античастицами металлических мишеней металл словно бы перерождается. Аннигилируют именно связующие частицы ядра. Ядро становится «дырявым». Если удастся выделить античастицы с большей частотой явлений, то прикладное значение эксперимента неоспоримо.
– Рад, что вы подтвердили мои предположения, – любезно ответил Гиреев.
Кириллов улыбался про себя, но так, чтобы собеседники не заметили. С его точки зрения, этот разговор ничем не отличался от предыдущей болтовни о погоде. Но уж если Богатырев приехал, то не для светской беседы.
Иван Александрович, по-видимому, тоже это понимал. Вот уже и чашки отодвинуты, а гость все топчется на месте. Гиреев не любил ходить вокруг да около. И спросил напрямик:
– Что-нибудь случилось, Павел Михайлович? Помнится, в прежние времена вы действовали резче.
– А вы еще вспоминаете прежние времена? – Богатырев с любопытством воззрился на собеседника.
– Не только вспоминаю, но и часто благодарю вас мысленно. В те годы вы меня здорово просветили.
– Просветил! – грубовато перебил Богатырев. – В те годы вы были не моложе ваших нынешних помощников. И просвещение вам не так уж требовалось, как обычное доверие. Я просто доверился вам.
Иван Александрович почему-то нахмурился, но Богатырев словно и не замечал этих перемен. Ничуть не смягчаясь, он после паузы вдруг сказал:
– А вы не могли бы отдать мне этих ваших молодцов – Горячева и Чудакова? Античастицы для вашего института, как говорится, не в профиле. А у меня в лаборатории эти молодцы могли бы еще натворить чудес.
– Ну, что касается чудес, так они мне и самому нужны! – довольно резко возразил Иван Александрович.
– Ну уж и нужны! – усмехнулся Богатырев. – Пусть ваш Красов сам придумает деревянный велосипед, да на нем и едет к славе.
– Вы что, читали этот опус? – подозрительно спросил Иван Александрович, вынимая из лежащей на столе папки многостраничный документ.
– А что это? – Богатырев протянул руку.
– Э, нет! Это сор из нашей халупы. Мы его за ворота не выбрасываем! – И Гиреев уложил документ обратно.
– Ну, уж если они пишут заявления, так тем более их следует отпустить.
– А все-таки, может, лучше выгнать? – ядовито спросил Иван Александрович. – Хотя бы для острастки. Чтобы другим было неповадно слезницы сочинять. Мы-то в наше время жалоб не писали!
– Зато доносы кое-кто очень даже писал. В том числе и на вас! – хладнокровно сообщил Богатырев.
– На меня? – Гиреев широко открыл глаза.
– А вы что, святым себя считали? Не забудьте, я-то ведь и тогда был вынужден администрировать. Даже над вашей лабораторией комиссарил. Если вспомнить, сколько этих хитреньких доносов и доносцев поступало в то время в мои руки, так диву даешься, как же лжив и хитер человек! И ведь знали, подлецы, что по любому доносу человека могут головы лишить. Благо, не лично, так сказать, ножом зарезал, а просто сгинет человек в нетях. Вроде бы доносчик тут ни при чем, судьба, дескать…
– Но меня-то в чем могли подозревать? Я же все время был на глазах!
– А, дело прошлое, что вспоминать! – Богатырев досадливо махнул рукой. Но Иван Александрович смотрел так просительно, что он нехотя договорил: – Да вот посудите сами: опыт с барием задержался – донос! Гиреев сознательно тормозит работу, ослабляя обороноспособность Родины. Понимаете? А вы в это время с воспалением легких лежали. Или: выехали вы в Казань, когда ваша супруга отыскалась. Донос. Но уже не из нашей вотчины, а прямо из Казани: беседовал с иностранцем! И хотя и я и вы знали, что иностранец этот – польский физик, еще до войны перешедший на нашу сторону, другие-то, кому надлежало вершить вашу судьбу, этого не знали! А фамилия в доносе не называлась, чтобы пострашнее выглядело.
– Н-да! – задумчиво протянул Гиреев. И, с любопытством глядя на Богатырева, спросил: – И что же вы делали с этими доносами?
– А что я мог делать? Запирал в сейф. До лучших времен. И писал соответствующие объяснительные записки, что-де от участия такого-то зависит само исполнение «проекта»…
– И верили?
– А куда им было податься? У них на каждого доносчика лежали подписанные мной характеристики. Тут уж, прямо скажу, я погрешил: порою и талантливого подлеца называл бездарностью! Так что в следящих и пресекающих инстанциях поневоле задумывались: тронь там кого-нибудь, а вдруг из «проекта» ничего не выйдет? Покричат, покричат, да и отпустят…
– На вас? Кричали?
– А что я такое был, с их точки зрения? Какой-то майор… Одно только и удерживало: особая важность задания… А, да хватит об этом! Я ведь только хотел узнать: отдадите вы мне ребятишек?
– Что-то мне этот разговор не нравится! – озабоченно сказал Иван Александрович. – Уж не сговорились ли они с вами заранее?
– Нет, это мы с Николаем Иванычем по старой дружбе стакнулись. Он мне намекнул, будто Красов решил от них избавиться…
– Красов пока еще не директор института, – холодно сказал Гиреев. – Так что закончим наш разговор на этом. И разрешите мне навестить вашу лабораторию.
– Пожалуйста, хоть завтра. Но и у меня к вам просьба: захватите с собой авторов эксперимента. А то вас всегда сопровождают какие-то чиновники от науки: Анчаров, Красов, наш бывший Кроха… А что они во всем этом понимают? – Бросив эту последнюю молнию, Богатырев встал. Уже прощаясь, у самой двери еще раз спросил: – Так не отпустите?
– Нет, нет, нет! – трижды произнес Гиреев. И, проводив гостя, обернулся к Кириллову: – Ну, что же у вас?
– Да я тоже по поводу этих молодцов заходил. Но Павел Михайлович все так хорошо прояснил, что не стану отнимать у вас время. Хотел только сказать, что на следующем партбюро будем рассматривать заявление Горячева о приеме в кандидаты… Я тут кое с кем говорил, – как будто парня ценят…
– Не рано ли, Николай Иванович? – проворчал академик.
– А что же, не все их в пеленках держать, выросли уже!..
– Ну смотрите… – с досадой в голосе произнес академик и взялся за почту.
Кириллов догнал Богатырева в коридоре. Богатырев стоял, прислонившись к стене, и беззвучно хохотал. Справившись с этим приступом веселья, спросил:
– А здорово мы ему мозги вправили!
– Не сказал бы! – суховато ответил Кириллов. – Почему было не поговорить напрямик?
Богатырев искоса взглянул на секретаря партбюро, сказал насмешливо:
– Всякому овощу свое время! Вот если бы Иван Александрович действительно их выгнал, тогда можно было бы камни швырять и стекла бить. А мы пока обратились к его разуму. И скажите ребятишкам: в случае чего, у меня для них припасено пристанище. Мало ли что еще придумает товарищ Красов! А вот и он! Легок на помине! Ну, я пошел! Не хочу с ним встречаться! – И Богатырев торопливо отступил, чтобы скрыться за поворотом коридора.
Красов был еще далеко и шел медленно, степенно, как и полагается солидному человеку.
28. МИР ИЛИ ПЕРЕМИРИЕ?
Без четверти одиннадцать Ярослав поднялся к Горячеву.
– Собирай личное имущество! – с порога приказал он. – Пошли!
Из портфеля, который Ярослав тащил с собой, выглядывали не бумаги, а мотки тонкого провода, рукоятка дрели, фасонистый паяльник с наборной ручкой и что-то еще. Он свое имущество собрал, как видно, полностью.
Ярослав сгреб со стола папки, над которыми сидел Горячев, сунул их в шкаф, а статуэтку Ники затолкал в портфель Алексея, показывая тем самым, что им сюда больше не возвращаться.
Личные бумаги Алексей собрал еще раньше и теперь стоял посреди комнаты, словно прощаясь с нею. Ярослав толкнул его в плечо – надо было идти – и пошел впереди, что-то насвистывая и немилосердно фальшивя.
Однако перед приемной академика он примолк.
В приемной никого не было. Секретарша, должно быть, прошла в кабинет.
Алексей покорно сел в самый угол длинного, черного, обитого кожей дивана, на который обычно присаживались все приглашенные к Ивану Александровичу. Диван в шутку называли «дыбой»: ожидание на нем превращалось в пытку. Академик был слишком занят, и можно было просидеть тут месяц, ежедневно видеть чинную спину шествующего директора, но на прием не попасть. Садились на диван в самом крайнем случае.
Ярослав остановился у широкого и высокого окна и принялся выстукивать ногтем свой похоронный марш теперь уже по стеклу. Стекло дребезжало жалобно и покорно. Ровно в одиннадцать – Алексей все время посматривал на часы – Марина Саввишна появилась в дверях кабинета, неприязненно оглядела посетителей, пробормотала: «Ах, пришли? Проходите!» – и уселась за свой стол, прямая, как доска. Ярослав громко сказал:
– Степень немилости старших узнается по степени презрения младших! Когда я стану директором института, я немедленно вас уволю!
– Руки коротки! – насмешливо крикнула им в спину секретарша, на мгновение забыв, что академик рядом и что при нем следует говорить шепотом. Ярослав рассмеялся, а секретарша – Алексей это видел – поглядела на него испуганно. Неужели она поверила, что когда-нибудь Чудаков будет ее начальником?
Иван Александрович восседал за огромным письменным столом, который вполне мог бы послужить фундаментом для дачного домика. Откинув на спинку тронного кресла голову в благородной голубоватой седине – молодые ученые сплетничали, что академик ежедневно моет волосы синькой, – он с интересом наблюдал за входящими. Справа от него, в боковом кресле, в свободной позе сидел Михаил Борисович, слева – заместитель.
Ярослав не удержался, шепнул:
– Ареопаг!
Кабинет был так велик, что сидящие у стола не услышали шепота, но дальнозоркий академик рассмотрел, должно быть, что губы Ярослава шевелятся. Он с усмешкой сказал:
– Поздно сговариваться!
И прозвучало это, как угроза мальчишкам, залезшим в чужой сад: «Ага, попались, получайте!»
Ярослав и Горячев приблизились к столу. Именно приблизились, а не подошли. Иван Александрович вполне благосклонно пригласил:
– Садитесь.
Они уселись у дальнего конца стола для заседаний, приставленного торцом к письменному. Очевидно, сцена приема была подготовлена заранее. У этого стола только и стояло два стула, остальные были отставлены к стене. Получилось, что им заранее приготовили места для подсудимых. Не хватало только стражей с обнаженными шашками.
Ярослав разглядел на столе перед Иваном Александровичем три их заявления, прижатые бронзовым пресс-папье, экземпляр статьи об эксперименте, который был послан академику еще без подписей, и тихонько толкнул Алексея ногой. Алексей вздрогнул.
– Ну-с, молодые люди, что это за история с бегством из науки? – спросил Иван Александрович, быстро оглядев лица «подсудимых». Возможно, весь ритуал беседы был разработан заранее, и организаторы надеялись, что «молодые люди» сразу упадут на колени. Но Ярослав спокойно улыбнулся и посоветовал:
– А вы спросите у Михаила Борисовича…
И Горячев простодушно подтвердил:
– Да, это все Михаил Борисович устроил…
Академик нахмурился, зло посмотрел на Красова. Тот выдержал взгляд, однако маска благодушия и спокойствия начала сползать с его лица.
– С Михаилом Борисовичем я еще поговорю! – грозно сказал Гиреев. – А вот вы попробуйте объяснить, на что рассчитывали, подсовывая свои заявления. Что институт развалится? Что руководство побежит к вам упрашивать: «Ах, голубчики, останьтесь!»
– Но вы же этим и занимаетесь, Иван Александрович! – холодно сказал Ярослав.
И академик словно поперхнулся.
– Смотрите, Чудаков еще иронизирует! – возвысил голос Михаил Борисович, но академик метнул такой огневой взгляд, что он сразу же умолк.
– Что же вам не понравилось в моем институте? – спросил Гиреев после паузы.
– Нам не нравится в нашем институте то, что он утерял свои старые традиции, – проговорил Алексей.
– Ого, у вас, Горячев, тоже прорезался голос? – насмешливо сказал Гиреев. – А мне вы всегда казались молчальником! Какие же традиции утеряны в в а ш е м институте? – отчетливо подчеркнул он.
– Я просмотрел все «Вестники» института со дня его создания, – угрюмо сказал Алексей, уязвленный насмешкой академика. – Тогда и вы, Иван Александрович, были молоды… Но, думаю, вас называли «молодым» без презрительной интонации! В «Вестнике» института печатались рядом студенты, аспиранты, руководители лабораторий, члены-корреспонденты и академики… И каждый из них работал на науку, а не на чужого дядю, чего с такой последовательностью добивается сегодня Михаил Борисович Красов. Лично я благодарен Михаилу Борисовичу: он когда-то пригласил меня в институт. Но вот что странно: благородные традиции заботы о науке, которые отчетливо проявились в институте в довоенные еще годы, теперь, после всех перемен в жизни, когда снова высоко ценится достоинство человека, в в а ш е м институте, Иван Александрович, забыты начисто. Ведь вот привыкли же вы, Иван Александрович, считать институт с в о и м? А Михаил Борисович пошел дальше: он считает с в о и м и чужие работы, чужие замыслы, даже чужие таланты…
– Как вы смеете! – воскликнул Красов.
– Продолжайте! – сказал академик.
– Я высказал все! – ответил Алексей.
– Нет, вам еще придется повторить ваши высказывания в другом месте! – со странной смесью угрозы и страха пробормотал заместитель Гиреева. – Вам еще покажут, как клеветать на авторитетных руководителей…
– А, да прекратите вы вашу демагогию! – сказал Гиреев, и заместитель сразу умолк. – Продолжайте, Горячев!
– Все очень просто, Иван Александрович, – с легкой усмешкой заметил Чудаков. – Мы не хотим везти на своем горбу в рай придурков от науки вроде Крохмалева или Подобнова. А они дороги нашему уважаемому Шефу как память о прошлом или как родительское благословение…
– Иван Александрович, остановите этот поток оскорблений! – вдруг тоненько, каким-то сорвавшимся голосом воскликнул Красов.
– Успокойтесь, Михаил Борисович! – Академик поднял руку. – А вы помните, молодые люди, о преемственности в науке? Крохмалев и Подобнов начали раньше вас…
– Но не сделали сами ничего! – отчетливо и безжалостно проговорил Ярослав. И так же безжалостно добавил: – Как, впрочем, и сам Михаил Борисович, пусть он меня извинит. Я из интереса только что просмотрел все последние его труды. Это всего лишь популяризация чужих идей или подпись под чужими работами, которую Михаил Борисович скромно называет «соавторством».
– Но такие группы соавторов выступают не только в нашем институте! – вторгся опять заместитель.
– И очень жаль, – спокойно возразил Чудаков. – Благодаря этому странному обычаю невозможно отличить талантливого исследователя от бездарности, а бездарность как раз этого и ищет: талант у одного, а результаты раскраиваются пополам или на четвертушки… Сколько наших работ вы подписали, Михаил Борисович? Ты не считал, Алеша?
– Тринадцать! – спокойно ответил Алексей.
– Вот видите! – насмешливо сказал Чудаков. – И все тринадцать работ были опубликованы не только в нашей печати, а и за границей, и одиннадцать из них попали в сводку лучших, опубликованную в прошлом году американским исследовательским институтом. И Михаил Борисович вправе рассчитывать на выдвижение в академики…
– Ну, это как сказать! – с досадой буркнул Гиреев.
Алексей подумал: больше он ничего не захочет слушать и не услышит. У некоторых людей слух устроен весьма странно: избирательно. До них доходит только то, что им приятно. Остальные звуки рассеиваются. Правда, Ярослав сегодня добился того, чего хотел: высказался. Но сам Алексей, кажется, напрасно сеял семена разума. Их вытопчут. Иван Александрович постарается забыть самое неприятное, а его заместитель или Михаил Борисович никому не расскажут о сегодняшнем разговоре. Так что все напрасно. Конечно, увольнять с оргвыводами постесняются, а может, и побоятся. Но всего лучше уволить. Сам Алексей на месте академика так бы и поступил. Не наступай на любимую мозоль! Вот тебе!
Он вдруг весь напрягся. Иван Александрович изрекал выводы. Ему, видно, действительно надоела эта буря в стакане воды. Его благообразное лицо стало строгим, голос – отрывистым, словно он диктовал заповеди. Как бог на горе Синайской. Имеющий уши да слышит… Вы-то не имеете права притворяться глухими, слишком еще молоды…
Но то, что он вещал, звучало внушительно:
– Сегодня я отправляю статью в «Вестник». Она будет опубликована за двумя вашими подписями. Подпись Коваля снимается – он только технический работник. Подпись Бахтияровой тоже – она сотрудник другого отдела. Ваши заявления я возвращаю, вот они, можете порвать. Желание Бахтияровой уйти из института поддерживаю; даже лучше: скорее замуж выйдет. Все, можете идти.
Ярослав взглянул на Алексея. Лицо у того побледнело. И непонятно, то ли он сейчас закричит, то ли потеряет сознание и повалится со стула. Надо было что-то сделать. Срочно.
Ярослав насмешливо спросил:
– А не позволит ли Высокая Договаривающаяся Сторона взять нам пятиминутный перерыв для обсуждения предъявленных условий капитуляции?
– Все шутите, Ярослав Ярославович? – недобро усмехнулся Иван Александрович. – Чем вы еще недовольны?
– Очень немногим, товарищ директор института. Не понимаю этой странной арифметики: сначала к нашей работе приписывают лишних авторов, а потом снимают половину действительно работавших. Если уж вы решили, что работа действительно н а ш а, то позвольте нам самим судить, кто имеет право ее подписать. Точно так же непонятен и вопрос об увольнении. Если вы решили не принимать наши заявления всерьез и оставляете меня и Горячева на работе, то почему вы увольняете Нонну Михайловну?
– Заявление Нонны Михайловны поддерживает и ее отец, – сухо сказал академик.
– По-моему, Нонна Михайловна за папу не отвечает. На вашем месте я уволил бы Михаила Борисовича, ведь это из-за него весь сыр-бор загорелся. Но, поскольку мои рекомендации силы не имеют, я позволю себе попросить у вас заявление Нонны Михайловны, которое и передам ей вместе с вашим пожеланием, раз уж вы ее сюда не пригласили… И напоминаю, Иван Александрович, что докладную в президиум академии Нонна Михайловна тоже подписывала…
Алексей, понемногу начавший оживать, медленно поднялся.
– Пойдем, Ярослав, отсюда. Это уже не разговор о науке, а торговля.
– Горячев, сядьте! – прикрикнул академик.
Горячев покорно опустился на свой стул. Ярослав усмехнулся: фейерверка не получилось. Порох отсырел от слез… Но и у академика что-то сдвинулось в сердце. Он повертел в руках аккуратным почерком написанное заявление Нонны и протянул его Чудакову.
– Возьмите. Пусть Нонна Михайловна решает сама. А работу сдайте немедленно. И с какими угодно фамилиями.
Он встал, вслед за ним поднялись все. Это действительно было похоже на заключительный церемониал конференции двух Высоких Договаривающихся Сторон. И обе стороны были одинаково недовольны договором, который они подписали.
