Текст книги "Открыватели дорог"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

14. КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Только через две недели они увидели анти-ро-мезон.

Все это время Алексей работал в вычислительном отделе: надо было рассчитать и решить десятки неотложных задач. И Нонна, измученная его жадной торопливостью, просиживала рядом с ним за пультом машины чуть ли не сутками.

Алексей с удивлением отмечал, как изменился ее характер. О себе он знал, что за работой становится резким, нетерпеливым, требовательным. Даже Чудаков и Коваль порой возражали против его властного, неумолимого тона, а ведь они были в той же мере заинтересованы общим делом.

Но он не умел переломить себя, поэтому и с Нонной держался так, будто она лишь его помощница, которую можно обругать за нерасторопность и заставить сидеть рядом с собой столько времени сколько он выдерживает сам. А сам он мог выдержать сколько угодно. Лишь бы впереди светилась хоть маленькая надежда на удачу.

И вот он сидел рядом с нею у пульта ЭРМ – электронной решающей машины – и на ходу менял задачи, одну сложнее другой, а Нонна, робкая, мягкая, участливая, пробивала сотни перфорированных карт, чтобы после минутной работы машины Алексей с досадой воскликнул: «Опять не то!»

Пока он перечеркивал неудачную задачу и составлял новую, Нонна варила ему кофе, а если это случалось днем, ходила в буфет за пирожками или сосисками, что тоже было несвойственно ее характеру.

И опять они засиживались до глубокой ночи, а то и до утра: слишком много было задач, которые предстояло решить.

Сколько метров пробежит новорожденный анти-ро-мезон, прежде чем он аннигилирует? Как поставить сцинтилляционные счетчики, чтобы предполагаемый анти-ро-мезон не проскочил незамеченным? Каково должно быть искривление пути новорожденной частицы в отклоняющих магнитах, чтобы отобрать именно ее из тысячи других частиц?

А внизу, в «преисподней», Чудаков и Коваль, получив очередную порцию информации, настраивали все новые счетчики, фокусирующие магниты, фотообъективы, которые, по их мнению, могли уловить неизвестную частицу, распознать ее и проследить короткий путь. Алексей уже рассчитал этот путь: на двенадцати метрах этого пути выбитый из мишени анти-ро-мезон должен был трижды известить о своем появлении яркими вспышками в электронных устройствах, а затем взорваться в поставленной на его пути пузырьковой камере Чудакова, образовав новую «звезду», которая доказала бы его существование и смерть.

Все они, участники этой титанической работы, сами называли свой будущий опыт красивым. И действительно, ведь они не только предусмотрели, как он пройдет, но создали такую цепь доказательств, чтобы даже непосвященный человек мог увидеть всю короткую жизнь новой странной частицы, которая служила силой, разрушающей внутриядерные связи. Так они представляли назначение новой частицы в природе, тем более важным должно было стать их открытие, если… если оно состоится.

Опыт начали в субботу вечером, когда институт уже опустел. Остались только участники и, как положено, несколько любопытствующих. Среди любопытствующих Алексей увидел Михаила Борисовича, который в последние годы довольно редко спускался в «преисподнюю»; Крохмалева, едва ли горевшего участием к ним, создателям опыта; и Нонну… Вот уже ей-то было совсем ни к чему это ночное бдение. Свою работу вычислителя она закончила еще в пятницу и теперь могла бы отдохнуть, выспаться, уехать на дачу. А вот, поди ж ты, стоит возле ускорителя вместе со всеми, взволнованная, ни кровинки на лице, только ярко накрашенные губы выделяются и кажутся почти черными. Она словно перед судом, но ведь судить-то будут совсем не ее!

Чудаков в последний раз оглядывал критическим взором свои хитроумные ловушки и капканы, медленно проходя мимо ускорителя. Вот здесь, в этой камере, при помощи электрического разряда с атомов водорода сдерут электроны, и ядра атомов устремятся в трубу ускорителя. Вот здесь они попадут в магнитное поле и будут бешено вращаться по кольцу, пока не ударят в мишень и не выбьют из бериллиевого стерженька ро-мезоны и анти-ро-мезоны. Те, в свою очередь, помчатся в общем потоке, пока отклоняющие магниты не отделят анти-ро-мезоны от других частиц. После этого античастицы попадут в узкие дула металлических коллиматоров, а уж оттуда за стенку биологической защиты, прямо в пузырьковую камеру…

За Чудаковым молча шли его помощники и посторонние наблюдатели. Никто не задавал вопросов – тут все, кроме, может быть, Нонны, понимали, что опыт поставлен красиво, а удастся ли он, покажет эта ночь..

Вслед за наблюдателями бесшумно двигались инженеры, электрики, вакуумщики – весь обслуживающий персонал ускорителя. Это от них зависело, как будет протекать опыт. Не результат, а именно течение частиц, движение разъятой материи в металлическом чреве машины. И они озирали придирчивыми глазами весь будущий путь этих еще не рожденных частиц.

Но вот Чудаков оторвался наконец от своих ловушек, махнул с какой-то безнадежностью рукой – ничего, мол, больше не сделаешь! – и сказал:

– Пошли!

Все пошли в смотровой зал. Вахтер у выходных дверей тщательно пересчитал присутствующих и, хотя количество вошедших и вышедших совпало, включил колокол громкого боя. Он погремел гулко и грозно, предупреждая, что оставаться в зале ускорителя опасно. И тотчас над дверью, замкнувшейся на электрический замок, который снаружи нельзя будет открыть, пока не кончится работа ускорителя, вспыхнул красный сигнал.

Со столика, у которого стоял вахтер, все присутствовавшие разобрали свои часы и металлические предметы, оставленные перед входом в зал ускорителя, потом пошли по узкому подземному коридору в другое здание, где находился пульт управления. Здесь уже были включены телевизоры, и на них был виден машинный зал, ускоритель, магниты, камеры. Пока там все было спокойно, безжизненно.

Коваль встал у пульта, ожидая команды, и поглядывал на свои руки. Они дрожали от нервного напряжения, и Алексей подумал, что Валентин боится: а вдруг перепутает кнопки или нажмет какую-нибудь с такой силой, что сломает ее? Сам Алексей прислонился к стене, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. Ничего удивительного в этом, пожалуй, не было: последние пять-шесть суток он спал урывками. Михаил Борисович и Крохмалев стояли за спиной Чудакова: оттуда они лучше видели экран телевизора, осциллографы и сцинтилляционные счетчики – все то, что придумали физики, чтобы увидеть невидимое.

Нонна отошла к группе инженеров, электриков, вакуумщиков. С ними она чувствовала себя свободнее.

Коваль взглянул на Чудакова. Тот решительно сказал:

– Включай!

Послышалось щелканье выключателей, потом на низких нотах запели электромоторы.

Ничего не происходило. На экранах телевизоров все оставалось по-прежнему. Но присутствующие знали, что в этот момент ядра водорода, освобожденные от электронов, «ободранные» электрическим разрядом, уже мчатся по кольцу ускорителя, пробивают мишень, а мириады рожденных в мишени частиц летят со скоростью, близкой к скорости света, разделяясь по тщательно отобранным каналам, один из которых предназначен для анти-ро-мезонов.

Все внимание было приковано к тому осциллографу, на экране которого должна появиться вспышка в момент аннигиляции анти-ро-мезона. На осциллографе все было тихо и тускло. Не щелкали счетчики, не вспыхивали люминесцентные трубки, пузырьковая камера Чудакова с окном из плексигласа тускло поблескивала – анти-ро-мезоны ничем не возвещали о своем появлении.

Группа молчаливых, притихших людей взглядывала то на экраны телевизоров, то на мерцающие осциллографы, которые показывали только мертвое спокойствие, то на создателей опыта, таких же мертвенно-спокойных. Текло лишь время, текла энергия, все так же мчались частицы, но ничто из того, что предсказывали эти люди, не происходило, и вот послышался чей-то замедленный вздох, кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, а создатели опыта все пребывали в каменном оцепенении. То ли они знали что-то не известное никому, то ли просто переживали крушение надежд и боялись сознаться в своем просчете.

Текли минуты – пять, шесть, восемь… И каждый чувствовал, что готов крикнуть: «Да когда же?» – но властная молчаливость этих четырех человек пока еще сдерживала всех.

Молчание становилось непереносимым, и первым не выдержал Крохмалев, ехидно спросив:

– Где же ваши анти-ро-мезоны?

И в это мгновение перед глазами на голубом экране осциллографа вспыхнула короткая молния, и тотчас послышался резкий щелчок, будто выстрел над ухом. Чудаков, расправив узкие плечи, повернулся к Крохмалеву и сказал:

– Вот вам и анти-ро-мезоны, пожалуйста!

И Кроха, собиравшийся еще что-то сказать, так и замер с открытым ртом. Но никто из тех, к кому относилась его неоправдавшаяся насмешка, не ответил ему. Победители обычно бывают великодушны.

И сразу все зашевелились, заулыбались, и те, кто только что готов был побить камнями этих лжепророков, закричали о том, как они были уверены в успехе, кто-то поздравлял Алексея, кто-то целовал Коваля, кто-то вдруг вытащил неизвестно откуда букет цветов и вручил его Нонне, а другой почитатель уверял, что у него есть способ проникнуть в ресторан «Кристалл», хотя стрелки на стенных часах уже сомкнулись на двенадцати и ясно было, что ни в какой ресторан их не пустят…

Как раз в это мгновение снова вспыхнули световые сигналы, опять раздался щелчок счетчика – второй анти-ро-мезон родился и умер. Алексей взглянул на часы, сказал:

– Около шести анти-ро-мезонов в час, как мы и предполагали.

Теперь уже никто никуда не торопился. Всем захотелось увидеть и третью вспышку, и четвертую, и пятую. Если анти-ро-мезоны рождаются так редко, то тем более важным казалось всем увидеть их  м н о г о к р а т н о. Ведь тогда можно будет сказать: «А я видел первые анти-ро-мезоны!» И хотя это будет не совсем правда, так как никто не может увидеть невидимое, но в то же время это будет истиной, так как ты присутствовал при событии необычайном, ты видел сам открытие нового мира. И кто знает, не утверждало ли это малое открытие существование целых миров, состоящих из антивещества, как наш мир состоит из вещества? Тем более что все понятия эти вполне условны, и, возможно, в том мире из антивещества в эту самую минуту такие же ученые создают новые частицы  в е щ е с т в а  и пытаются познать по ним строение мира. Такая мысль на мгновение мелькнула у Нонны, но она только плотнее сжала губы, чтобы не насмешить скептиков.

На втором часу наблюдений общее душевное напряжение как-то незаметно начало спадать. Толпа наблюдающих постепенно редела. Только виновники торжества словно бы и не чувствовали усталости.

Однако Чудаков, продолжая наблюдать за экспериментом, не забывал приглядывать и за Крохмалевым. Кроха вопреки своим привычкам больше не суетился, не лез на первый план, никого не оттирал своим круглым плечом, даже не улыбался начальству. Он стоял в стороне, о чем-то сосредоточенно размышляя. Чудаков много бы дал, чтобы выяснить, о чем думает Кроха. От этого знания могла зависеть и судьба открытия. Ведь предыдущее почти погибло из-за него. Но, во всяком случае, все записи по эксперименту надо запереть в сейф.

Рядом с Крохой стоит Подобнов. И по его лицу очень просто догадаться, о чем он думает: завидует! Непосредственно и грубо завидует. Ему так давно не удавалось ничто из задуманного, что не было для него большего удовольствия, как чужая неудача. И сейчас он мстительно мечтает о том, как хорошо было бы, если бы все эти дьявольские анти-ро-мезоны вдруг исчезли из поля зрения экспериментаторов и никогда больше не появлялись…

Но эту точку зрения товарищ Подобнов никогда не выскажет никому.

Другое дело – Михаил Борисович. Каждому ясно: он рад. Еще бы, его лаборатория опять отличилась! Его теоретики, а следовательно, и он сам, предсказали и рассчитали все параметры новой частицы, а экспериментаторы блестяще подтвердили это предвидение теоретиков! И если сейчас ухватить, как говорят на Востоке, птицу удачи за ее блестящий хвост, она, эта птица, вознесет всех ухватившихся на большую высоту!

Дальше всех от испытательского стенда заместитель Красова по теоретическому отделу Яков Арнольдович Анчаров. Яков Арнольдович совершенно спокоен. Он бесстрастно смотрит на взрывающиеся вспышками осциллографы и экраны телевизоров. Что для него какая-то неведомая и невидимая частица? Куда важнее благорасположение академика! Захочет Иван Александрович, и Анчарова выдвинут в члены-корреспонденты, а там и проголосуют, и нет нужды для этого копаться в потемках атомного ядра. Ну, а если не захочет Иван Александрович?.. Но об этом Анчаров старается не думать, это опасные размышления. А стоит он тут и смотрит для того, чтобы завтра с утра подробно доложить Ивану Александровичу не только обо всем увиденном, но также и об услышанном. Не может же академик усмотреть за всеми сам, он один, а лабораторий в институте много… И Анчаров охотно будет служить глазами Ивана Александровича, хотя, конечно, никто его об этом не просит, а сам академик, вероятно, не догадывается, как много он теряет, если Анчаров не успевает проинформировать его о том, что делается в институте… Выгода?.. Какая же выгода, чистое человеколюбие: ведь Иван Александрович так занят!

Эти мысли за Анчарова придумывает Чудаков. Эксперимент идет своим ходом – примерно раз в десять минут раздается щелчок, вспышка света, щелчок, всплеск света, анти-ро-мезон рождается и умирает, и Чудаков, поглядывая на свидетелей и наблюдателей, пытается разгадать их мысли. Иные он, наверно, угадывает, недаром же работает бок о бок с ними восемь лет. Ну, а если немножко и шаржирует, выдавая Анчарова за некое око недреманное, так только как художник, для остроты изображения.

А на самом-то деле Чудаков радуется: за науку, за институт, за Алешу Горячева, за весь свой коллектив. Теперь им все нипочем. Они сделали новое открытие!

Но вот Михаил Борисович благодушно пожимает руки экспериментаторам. Свита Шефа тоже начинает прощаться. Слышны пожелания успеха, добрые слова. Больше всего этих добрых слов достается на долю Алексея. Потом Михаил Борисович подходит к дочери.

– Я еще побуду здесь, папа.

– Зачем? – Михаил Борисович искренне удивляется.

Здесь остаются Коваль, Чудаков, ну, может быть, Горячев. Остальные всё увидели, они могут отдыхать. Тем более непонятно, почему Нонна должна остаться. Но дочь – давно уже взрослый человек, и Михаил Борисович терпеливо говорит:

– Ну, ну. Я пришлю машину обратно. Может быть, развезешь потом этих самоедов. Я ведь знаю, вы все не спите вторую или третью неделю. Слышите, Ярослав Ярославович, не засиживайтесь. Нонна развезет вас по домам!

Он и свита уходят. Ярослав пристально смотрит на Нонну и спрашивает:

– Почему вы остались?

Она смеется немножко натянуто:

– Приятно смотреть, как простой человек на твоих глазах превращается в героя.

– Ну что ж, смотрите, – милостиво разрешает он.

Нонна вдруг спрашивает:

– Ну, а если завтра Кроха объявит, что никакого эксперимента не было и что все анти-ро-мезоны – ваша глупая выдумка, разве вам не понадобится свидетель?

– Я просто шею сверну вашему Крохе!

– По-моему, Кроху сделали вы! – иронически, словно не замечая ярости Чудакова, говорит Нонна. – Я как-то посмотрела последние оттиски институтских работ. В десяти случаях, вы записали Кроху среди других ваших соавторов. А теперь, когда вы вскормили этого орла собственной печенью, вы собираетесь свернуть ему шею! Это же почти детоубийство!

В зеленовато-серых ее глазах не только ирония, в них – насмешка. Чудаков толкает Алексея:

– Ты слышишь, что она говорит?

Алексей не смотрит на них. Он ждет очередной вспышки сигнала. И отвечает нехотя:

– Нонна Михайловна всегда выбирает худший вариант.

Внезапно заговаривает Коваль, этот молчаливейший из смертных. Он яростно восклицает:

– Ну уж нет! На этот раз никаких соавторов! Мы все сделали сами, втроем!

– Вчетвером, положим, – невозмутимо бросает Алексей.

– Опять Кроха? – Коваль ударяет кулаком по пульту.

– Нет – Нонна Михайловна…

Коваль долго дует на ушибленный кулак, потом бормочет:

– Извините, Нонна Михайловна! Этот Кроха мне каждую ночь снится. А вы молодчина! Если бы не вы, наш Божий человек, вероятно, рассчитывал бы эксперимент до второго пришествия!

– Ну уж нет, я в соавторы не гожусь! – смеясь, отрекается Нонна. – Я останусь свидетельницей на случай будущего процесса: Чудаков против Крохмалева. А все свои права я передаю Алексею Фаддеевичу.

Алексей отвернулся от смотрового окна и поклонился. Как раз в это мгновение раздался щелчок и блеснула вспышка света.

– Будьте здоровы! – весело воскликнул Коваль.

– Не знаю, к добру ли это веселье, – задумчиво сказал Чудаков, – но мне, право, хочется выпить. Если Нонна Михайловна согласна, то поедемте все ко мне. Аннушка не рассердится за ночное вторжение, а у меня припрятана бутылка водки.

Коваль поднял руки вверх, свидетельствуя о полной сдаче на милость гостеприимного хозяина, а затем начал выключать приборы. В тишине сильно, по-весеннему запахло озоном от электрических разрядов.

15. ПРАЗДНИК НАДЕЖДЫ

Конечно, Аннушка ждала их.

Ждала она, собственно, мужа, но ночных гостей встретила радостно. Коваль и Алексей даже погрустнели – их никто никогда не ждал с таким нетерпением, никто не бросался навстречу с таким возгласом:

– Ну как, получилось? Увидели?

Посмотрела на всех, засмеялась:

– Боже мой, какая я глупая! Да ведь по вашим лицам понятно, что увидели!

И сразу затормошилась:

– Проходите в комнату к Ярке. Я сейчас!

Убежала на кухню, зазвенела посудой, сразу запахло чем-то вкусным, а она ставила тарелки, какие-то закуски, успевая говорить на ходу:

– Нонночка, ты прекрасно выглядишь! И не поверишь, что несколько суток без сна. Мне Ярка рассказывал…

И Алексею:

– Бирюк, поухаживай за Нонной, подвинь ей кресло, оно удобнее! Что бы вы без Нонны сделали?

Убежала, вернулась, и уже Ковалю:

– Валя, споешь нам? – И сунула ему в руки гитару.

В последние годы в Москве стаями и в одиночку бродили песни. Одни рождались и умирали немедленно, другие переходили из дома в дом. Но в каждой компании приживались эти песни по какому-то выбору. Физики предпочитали Визбора и Новеллу Матвееву, литераторы – Бориса Корнилова и Самойлова, а геологи и туристы привозили с собой самодельные, сочиненные на привалах у костров.

Один только Валька Коваль знал их все.

Но пока что Валька бережно отставил гитару и пошел на кухню чистить селедку. Ярослав откупоривал бутылки – он схитрил, в доме оказалась не только водка, – Алексей пек картошку в газовой духовке, а Нонна, перекочевав на кухню, смотрела на всю эту суматоху с одобрительной улыбкой. Видно было, что она соскучилась по такому ералашу: ведь когда она жила с Бахтияровым, ей были не в диковинку внезапные налеты гостей, радостные встречи по поводу удачи, внезапное появление друзей мужа среди ночи.

Алексей с грустью подумал, что никогда он не сможет отделить Нонну от Бахтиярова. Тогда Бахтияров ворвался в Ноннину жизнь, переделал ее по-своему и сейчас, мертвый, продолжает присутствовать.

В час ночи Аннушка властно произнесла:

– Прошу к столу!

К столу проследовали целой процессией: Коваль нес на вытянутых руках блюдо с селедкой, украшенной по всем правилам хорошего тона крупно нарезанным луком; Алексей, которому никакое шутовство не шло к лицу, небрежно тащил поднос, на котором горой высилась запеченная картошка; Ярослав звенел рюмками. Все говорили громко, возбужденно, как всегда говорят изголодавшиеся люди перед сытной едой, и было непонятно, как может при таком шуме спать Ярослав Маленький, в комнату которого мать ненадолго приоткрыла дверь, чтобы показать мальчика Нонне.

Уселись за стол, и Нонна только сейчас смогла по-настоящему рассмотреть свою школьную подругу.

За эти годы Аннушка похудела. Бледные губы, мягкие, размытых очертаний, очень выделялись на ее узеньком, большеглазом, оливково-смуглом лице. Одета она была все так же, как и в школьные годы, – плиссированная юбка и белая кофточка, маникюр она не делала, и ногти были коротко, по-детски острижены.

Чудаков, заметив, что Нонна рассматривает его жену, пошутил:

– Не разглядывайте ее, Нонночка. Все знают, что у каждой женщины есть скелет, но у Аннушки он виден и без рентгена. Это она из-за Алешки сохнет. Мучается, что он до сих пор не женат.

Аннушка сердито взглянула на мужа, и он торопливо принялся разливать вино. А сама Аннушка подсела к Нонне и начала расспрашивать ее о работе. Алексей неловко отхлебнул из рюмки и закашлялся.

К счастью, кто-то позвонил по телефону. Чудаков дотянулся до трубки, послушал, воскликнул:

– Конечно, конечно! Мы все будем очень рады! Только что приступаем! Приезжайте обязательно!

Он положил трубку на рычаг, обвел всех удивленным взглядом, поднял палец и сказал шепотом:

– Внимание! Сейчас приедет Михаил Борисович!

Увидев всеобщее изумление, засмеялся:

– Во всем виновата Нонна. Михаил Борисович ждал-ждал ее и догадался, что мы застряли за праздничным столом. Просите ее, чтобы защитила нас от разгрома!

Аннушка погрозила Алексею, который взялся было снова за недопитую рюмку, и побежала на кухню за новым прибором.

Нонна забеспокоилась:

– Может быть, мне съездить за папой?

– Нет, он сказал, что возьмет такси.

Нонна приняла безучастный вид и стала разглядывать квартиру.

Разглядывала и думала об Алексее.

Она знала, что Алексей получил квартиру одновременно с Чудаковым в том же доме – Аннушка сказала, – значит, квартиры у них близнецы. Только у Алексея одна комната, а у Чудаковых две. Значит, и там такие же низкие потолки неопределенного сиренево-белого тона, такие же неясные, серые обои, так же свисают с потолка три лампы на разной длины шнурках, закрытые целлофановыми цилиндрами. Обеденные столы в таких квартирах, покрытые ярким пластиком, обычно стоят на кухне, в близком соседстве с белыми шкафчиками для посуды и продуктов, холодильником и газовой плитой. Аннушка устроила свой «прием» в кабинете Чудакова, где обеденный стол почти вплотную приставлен к письменному, а о том, что тут живет и работает ученый, свидетельствуют только незастекленные стеллажи с непонятными книгами. А почему у окна стоит верстак, трудно даже догадаться. Ах да, Чудаков – экспериментатор, он должен сам придумывать и создавать приборы, с которыми ему приходится работать, или, во всяком случае, хоть модели этих приборов. У Алексея, наверно, только книги…

И хотя с Бахтияровым ей пришлось жить в примитивном финском домике, где было, пожалуй, и хуже, чем здесь, она пожалела Алексея: наверно, скучно жить в такой клетке с низкими потолками, засыпать и просыпаться всегда одному, сидеть за столом одному… Может быть, именно поэтому он и провел почти все эти две недели в институте, даже спал, кажется, у себя в клетушке на четвертом этаже…

Она вдруг пожелала Алексею жену, такую же добрую и бесхитростную, как Аннушка, но неожиданно поймала его взгляд и смутилась. Он смотрел на Нонну недоверчиво, как будто проник в ее мысли.

Коваль взял гитару, чуть тронул струны. Алексей внезапно оживился, попросил:

– Валя, «Поле», пожалуйста!

Аннушка, вернувшаяся из кухни с посудой и столовым прибором, тотчас потребовала свое:

– «Троллейбус», Валечка, «Троллейбус»!

Нонна с улыбкой глядела на широкоплечего, рыжеволосого, веснушчатого великана, ожидая, чем кончится этот спор. Но решил его Чудаков.

– Валентин, «Поле»! – лаконично сказал он.

И Валентин, покорно кивнув, начал сдержанным, но сильным голосом:

 
Ах, поле, поле, поле,
Ах, поле!
Что растет на поле?
Растет трава, не боле,
Растет трава, не боле,
Растет трава, не боле.
 

Коваль пел негромко, как бы проговаривая слова, но голос у него был мощный, драматический баритон, и от этого каждое слово песни становилось все тревожнее и тревожнее, хотя, казалось бы, бесконечные повторы могли навеять только тоску.

 
А кто идет по полю?
Кто идет но полю?
Идут по полю люди
С примкнутыми штыками…
 

Валентин небрежно и ловко держал гитару в длинных веснушчатых руках, и она сама, казалось, выговаривала нужные слова.

Аннушка погасила верхний свет и набросила платок на стоявший в углу торшер. И у Нонны сразу даже настроение изменилось, как будто ей предстояло пройти по этому полю, на котором уже лежали мертвые люди…

Михаил Борисович приехал, когда все пели – кроме Нонны, она не знала слов, – другую песню, полную лихой силы. Аннушка впустила Михаила Борисовича, тот вошел, помахал рукой, чтобы продолжали, и присел в уголок. Никогда Нонна не замечала за отцом такой скромности, он любил держаться на переднем плане, а тут словно подчеркивал, что он как все.

После песни сделали перерыв, включили верхний свет, и все вернулись к столу.

Михаил Борисович произнес тост за блестящий успех молодых ученых. Ответил ему Алексей. Потом что-то промямлил Коваль. И опять Нонну удивило: отец, обычно еле притрагивавшийся к рюмке, тут пил наравне со всеми, шутил, шумел, требовал, чтобы Чудаков произнес тост.

Чудаков, уже опрокинувший три или четыре рюмки, отодвинул стул от стола, усмехнувшись, произнес: «В вашу честь, Михаил Борисович!» – взялся одной рукой за спинку стула, другой – за сиденье и вдруг встал на стуле на голову. Нонна испугалась было, что он грохнется прямо на стол, но Аннушка сидела спокойно, видно было, что ей не привыкать.

Постояв на голове, Чудаков встал на ноги, придвинул стул обратно и спокойно налил новую рюмку.

– Видали чудика? – спросил Алексей Нонну.

Коваль нежно улыбался.

Все здесь – поняла Нонна – привыкли к чудачествам Ярослава и любили его, что бы он ни выкинул. Наверно, вот так встать на голову он мог и в лаборатории при удачном окончании опыта, конечно при «своих». Но коллектив обожал своего начальника, а такие «штучки» только забавляли. И Нонна вдруг подумала, что именно с этими людьми ей хочется работать.

Аннушка включила магнитофон. Стол отодвинули в угол, и Аннушка потащила мужа танцевать твист. Алексей сварил кофе по какому-то одному ему известному способу, и кофе действительно показался необыкновенно вкусным. Нонна вдруг обратила внимание на то, что в этой компании каждый умел делать что-то неповторимое, особенное. Алексей был королем кофе. Аннушка в своей вьющейся вокруг ног широкой юбке и белой кофточке, плотно облегающей ее фигурку, отплясывала твист, а Чудаков лениво изображал пресыщенного танцора, которого вовлекала и не могла вовлечь в свою игру Аннушка.

Было неожиданно, что именно Аннушка оказалась королевой твиста. Но так, наверно, и должно было получиться. Худенькая ее фигурка оказалась очень гибкой, а толстые, мягкие губы выглядели совсем негритянскими, и в глазах появился бешеный огонек, от которого каждому становилось тревожно на душе.

Потом Чудаков показывал карточные фокусы и с необыкновенной ловкостью угадывал задуманные зрителями карты. Даже Михаил Борисович тряхнул стариной и принялся гадать всем подряд на кофейной гуще, да так умело, будто и на самом деле изучил всю «черную магию».

И Нонне показалось, что давно уж ей не было так весело. У каждого из присутствующих здесь был свой «конек», но, пожалуй, оседланный получше, чем «коньки» приятелей отца.

Ну, а сама-то она?

Если б она спросила Алексея об этом, он сказал бы, что в ее присутствии Коваль пел лучше, чем обычно, Чудаков показывал свои фокусы с особым блеском, Аннушка танцевала с необыкновенным талантом. Самому Алексею его кофе удался, как никогда. Просто у Нонны была способность все освещать и катализировать одним своим присутствием…

Но сама Нонна не догадывалась об этом и потому внезапно погрустнела. Михаил Борисович, взглянув на дочь, вдруг заторопился:

– Ну, друзья мои, нам пора домой…

Аннушка еще пыталась уговорить его, но Нонна уже поднялась.

Выждав, когда Аннушка и Нонна вышли из комнаты, Михаил Борисович сказал:

– Вот что, молодые люди, я позвонил Ивану Александровичу и рассказал о вашем успехе. Иван Александрович поздравляет вас, но в то же время и торопит. Снимки аннигилирующих анти-ро-мезонов уже проявлены, я спрашивал у фотолаборантов, когда собрался к вам. Больше всего с ро-мезонами занимались в Дубне. Следовательно, у них могут быть снимки неучтенных аннигиляций. Надо немедленно взять наши фотографии зафиксированных звезд и завтра же поехать в Дубну. Завтра воскресенье, институт не работает, но обратитесь там к Сергею Григорьевичу Тропинину, он выдаст необходимый материал. Академик настаивает, чтобы уже в понедельник этот материал был сгруппирован у нас. Если, конечно, у них в фотоснимках найдется что-то подобное:

– К чему такая торопливость, Михаил Борисович? – сердито сказал Чудаков. – Мы же не спали несколько ночей! И на чем ехать? На поезде? Завтра поезда будут перегружены…

– Я дам свою машину! – непреклонно сказал Красов.

Нонна, появившаяся в дверях уже в плаще, добавила:

– А я с удовольствием повезу вас в Дубну.

Чудаков переглянулся с Ковалем. На Алексея они не смотрели. Тогда Алексей тихо сказал:

– Хорошо, я поеду в Дубну.