Текст книги "Открыватели дорог"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Но что вас привлекает в физике? После этих взрывов, после угрозы заражения воздуха от испытаний, после того, как физика стала подлинным бедствием для человечества, ваше намерение кажется мне просто безрассудным!
– Но ведь у медали есть и другая сторона: мирное применение атомной энергии…
– Ах, бросьте вы! – устало сказал Графтов. – Я расспрашивал. Кто-то из ваших прославленных теоретиков сказал по этому поводу довольно зловещие слова: «Человечество погибнет не от атомной бомбы, а от мирного применения атомной энергии. Отходы из реакторов – вот где лежит угроза…» Разве это не так?
– Ну, пессимисты бывают разные: и преувеличивающие опасность, и не замечающие ее, – суховато ответил начинающий физик. Но, увидев дрогнувшие губы учителя, смягчился: – Я ведь только хочу попытать свои силы, Павел Николаевич. И потом я же сказал: если там у меня ничего не получится, я приду к вам.
– Боюсь, что у вас получится! – со вздохом ответил Павел Николаевич, вставая, и принялся надевать пальто трясущимися старыми руками. Алеша помог ему.
Но Графтов не забыл ученика. После каждых экзаменов в приемной комиссии нового факультета появлялась странная фигура музыканта. Его скоро стали встречать как своего: «Горячев – пятерка!»
После третьей пятерки Павел Николаевич больше не показывался ни на факультете, ни в доме Горячевых. Ученик изменил ему.
Но Алеша не забыл учителя. Получив студенческое удостоверение, он принес учителю бутылку вина и торт. Графтов сердито сказал:
– Я не девушка… К чему мне приношения?
– А я пока не научился пить коньяк! – напомнил Алеша.
– Прикажете рассматривать вашу бутылку как успокоительные капли? – спросил Графтов.
– Нет, как языческое жертвоприношение.
– От меня теперь ваша зачетка не зависит.
– Но мои знания зависят, – жалобно сказал Алеша.
– Я никогда не был силен в физике и математике, – холодно ответил Павел Николаевич.
– А я все еще слаб в музыке…
Это неожиданное признание вернуло Графтову всю его доброту. Но понять своего ученика он так и не смог. Однако побоялся спрашивать, зачем ему теперь музыка. Просто отодвинул немудрые дары Алеши, раскинул на пианино ноты Дебюсси, сказал:
– В прошлый раз мы остановились на творчестве «Могучей кучки». Теперь вам предстоит великое удовольствие понять экспрессионистскую музыку французов. Надеюсь, что в середине года мы сможем перейти к испанцам с их новой экстраполяцией музыки как духовного начала и с полным отрицанием чувственного. Прошу начинать!
Лицо его побледнело от волнения, он склонил голову, словно подставляя ухо под ливень звуков. И когда длинные Алешины пальцы заметались по клавишам, Павел Николаевич закачался в такт, вытягивая жилистую шею, теребя развязавшиеся концы шнурка-галстука, будто наблюдал, успевает ли догнать эти быстрые звуки его ученик.
Алексей делал все как надо. И доброе, благостное чувство постепенно все отчетливее проступало на лице Павла Николаевича. Он снова поверил в своего ученика.
8. ВСЯКАЯ ДОРОГА УСЕЯНА ПРЕПЯТСТВИЯМИ
О святители новейшей физики, как давно все это было! Как быстро канули в прошлое наивная юность, любопытствующая молодость, чреда открытий и время откровений!
Вот о чем думал Ярослав Чудаков, лежа в своем «кабинете» на диване и прислушиваясь к журчанию голосов на кухне: там Аннушка кормила Ярослава Маленького. На статью Ивана Александровича Гиреева Аннушка взглянула только мельком, подала газету мужу и сказала довольно иронически:
– На-ка вот почитай, какой ты знаменитый! – И пошла на кухню, где шестилетний Ярослав Маленький громко и настойчиво требовал ее внимания.
Ярослав Большой потянулся было к ней – он тоже жаждал ласки и ревновал Аннушку к Ярославу Маленькому, но тут его взгляд упал на развернутую газету, уловил знакомое имя автора, и рука сама собой схватила газетный лист.
Да, это было признание!
Такую информацию нельзя держать при себе. Ярослав позвонил Горячеву.
Теперь лежать на диване стало еще приятнее. Можно и помечтать!
Тут, очень кстати, раздался звонок Михаила Борисовича, приглашавшего внезапно прославившихся своих учеников на маленький домашний раут. Нет, что ни говори, а статья – это вещь!
Самому Чудакову ничто не мешало идти прямой дорогой открытий. Вот даже и Гиреев признает, что Чудаков Я. Я. и Алексей Фаддеевич Горячев находятся на пороге славы. Занятно все-таки, что Иван Александрович учинил в статье свою маленькую месть за сердитый характер Чудакова, – не назвал по имени и отчеству, как Горячева. Умные люди тоже не свободны от недостатков.
Ярослав лежал и благодушно поглядывал на чисто промытые окна, на протертые стеллажи с книгами – во всем чувствовалась рука Аннушки, даже цветы успела полить, на каждом листке блестят капли, – и хвалил себя. Он уже остепенившийся физик. Дело не в степенности походки и важности поведения, а в научной степени. Ныне он кандидат наук, без пяти минут доктор. Михаил Борисович утверждает, что докторскую можно будет защитить к осени, когда оппоненты съедутся из отпусков…
Подумал он и о Горячеве.
Алексей изменился меньше.
Он по-прежнему делит себя между физикой и музыкой. Нет на него грозы поэтов – инженера Полетаева. Этот доказал бы, что физик не имеет права заниматься музыкой. И пришлось бы Алеше Горячеву отказаться от Берлиоза под страхом смерти на костре. Правда, Алеша ныне занимается уже не Берлиозом, а испанцами и американцами. Последний раз он играл Аннушке и Ярославу Гершвина: что-то похожее, как показалось Ярославу, на грохот уличного движения в часы «пик». Но когда Ярослав проговорился о своем впечатлении, Алексей мгновенно захлопнул крышку рояля и посмотрел с таким презрением, что если бы глаза убивали, Ярослав тут же упал бы мертвым.
Но и он остепенился, тоже кандидат физико-математических наук. И его имя встречается в научной литературе не только в сносках, набранных петитом внизу страницы, но и в тексте статей по современным проблемам физики. В последней обзорной статье о новейших достижениях физики элементарных частиц, опубликованной в ведущем американском журнале, русские авторы упоминаются двадцать шесть раз. В одиннадцати случаях это коллектив: А. Горячев и Я. Чудаков. Это надо понимать!
Так что еще вопрос, прав ли товарищ Полетаев, разделяя физиков и лириков. Ярослав, например, вполне доволен, что Алексей Горячев в свободное время играет па рояле. Пути открытий неисповедимы. Ньютону для открытия закона притяжения потребовалось заниматься между делом садоводством. Ну а Горячеву, как видно, для лучшего течения мысли нужно, чтобы под руками был рояль. Но только бы он не играл Гершвина. Под такую музыку, пожалуй, не предложишь стройной теории атомного ядра. Все так и останется в том хаотическом состоянии, в какое привели ныне физики это самое ядро.
Подумать только, когда Чудаков и Горячев начали работать в институте, с ядром все было более или менее в порядке: состоит из протонов и нейтронов. А теперь стараниями десятков ученых, среди которых не последнее место занимают Горячев и Чудаков, открыто еще полсотни новых частиц материи! Вот и множественность частиц ядра, о которой когда-то задумывался третьекурсник Горячев. Ну, а нынешнее открытие? Сам Иван Александрович похвалил их за обнаружение ро-мезонов.
Тут Ярослав еще раз перечитал статью Гиреева. При втором чтении статья уже не производила того впечатления. Нет, право, доведись Чудакову писать такую статью, он нашел бы куда более пылкие и восторженные слова, чтобы прославить молодых физиков! И об открытии ро-мезонов сказано всего две фразы. Что из них можно вычитать? Разве что десяток специалистов поймут всю важность этого сообщения…
Чудаков потянулся к телефону, чтобы поделиться своими сомнениями с Алексеем, как вдруг тот позвонил сам. И первые же слова Алексея о статье какого-то Ф. Моргана, открывшего те же самые ро-мезоны и уже успевшего сообщить о своем открытии всему миру, стряхнули с Чудакова все его благодушие. Аннушка и спросить ничего не успела, как Ярослав натянул брюки, накинул пиджак и пролетел мимо нее и Ярослава Маленького, едва успев крикнуть:
– Я к Алексею. Вернусь не скоро!
Итак, приоритет открытия потерян. Случилось то самое, чего он так боялся, когда Крохмалев вдруг развернул свою «критическую» деятельность, требуя все новых проверок. А теперь он будет каяться в своих сомнениях, извиняться за задержку публикации.
Ярославу стало душно, хотя вокруг текло свежее майское утро, улицы, обильно политые только что прошедшими машинами с серебряными крыльями струй, были похожи па впадающие одна в другую реки, пенсионеры и дети выходили из тенистых дворов на солнышко. Ничего этого Чудаков не замечал. Он со злостью подумал о том, что Михаил Борисович, видно, еще не знает о статье. Иначе зачем бы ему приглашать обкраденных открывателей на свой раут?
Он прошел в следующий подъезд и поднялся к Горячеву.
Через десять минут Чудаков и Горячев вместе читали злополучную статью Ф. Моргана. Собственно, читал и переводил Алексей, а Чудаков проверял выкладки и формулы. Сомнений быть не могло: речь шла именно об открытых ими ро-мезонах, хотя Морган именовал их по-своему – меонами.
– Да, порядочную свинью подложил нам наш Михаил Борисович! – брезгливо сказал Чудаков, откладывая карандаш и бумагу.
– А при чем здесь Михаил Борисович? Ведь это Крох утверждал, что при его проверке эксперимента ро-мезоны не наблюдались.
– Крох мог наблюдать что угодно после того, как я отказался включить его в число соавторов…
– Что ты говоришь? А какое отношение он имеет к нашей работе? – Неприятно удивленный Алексей откинулся на стуле, тараща глаза на Чудакова. – Почему ты ничего мне не сказал?
– Ты со своим смирением еще, чего доброго, согласился бы с его претензией. Я-то помню, сколько этих Крохмалевых и Подобновых налезло в твою последнюю работу по эксперименту над сигмой…
– Но тогда у Кроха не хватало новой работы для участия в конкурсе…
– А теперь у самого Михаила Борисовича недостает еще одной новой работы для выдвижения в действительные члены академии…
– Оставь ты свои шутки! – неприязненно сказал Алексей.
– Какие уж тут шутки! – Разгневанный Чудаков не желал щадить друга. – Крох так прямо и сказал мне, что к осеннему выдвижению в академики Михаилу Борисовичу необходимо иметь две-три новые работы. Тогда и было решено, что ро-мезоны станут одной из этих работ. Ну, а уж Кроха надо было включить из простой солидарности…
– И Михаил Борисович? – растерянно пробормотал Алексей. В его голове никак не укладывалось, что Михаил Борисович мог опуститься до такого цинизма. – Но ведь он… Да и в машинный зал он не спускался! – схватился Алексей за последний аргумент.
– Эх ты, Дон-Кихот! А когда ты работал над сигмой, он спускался туда? Это мы с тобой там сидели да механики, особенно бедняга Коваль, которому пришлось вкалывать около камеры сутками без сна и отдыха. И зачем было Михаилу Борисовичу спускаться к ускорителю, где он мог схватить не меньше пятнадцати доз облучения? Ты и так преподнес ему эту сигму, как сказочный принц преподносит на серебряном блюдечке наливное золотое яблочко своей принцессе! И после всего этого ты еще пойдешь к нему на раут и станешь извиняться за то, что из нашей работы получился один пшик!
При неосторожном упоминании о сегодняшнем вечере Алексей вдруг побледнел. Чудаков встревоженно спросил:
– Что с тобой, старик?
– Нонна вернулась домой.
– Час от часу не легче! – Чудаков вскочил с места, заходил по комнате, резко поворачиваясь меж столом и стульями. Вдруг остановился перед Алексеем и в упор спросил: – И ты пойдешь?
– Н-не знаю… – выдавил Алексей.
– Зато я знаю: пойдешь! – зловеще и безжалостно предрек Чудаков и выругался. – О святая физика, и за что ты наказала меня дружбой с этим меланхоликом? Неужели ты не понимаешь, – снова обернулся он к Алексею, – что эта семейка начисто ограбила тебя? Нонне ты был не нужен, однако она пришила тебя к своей юбке! Ее папаша украл твою молодость! Ведь нет же ни одной твоей работы, в которой не красовались бы имена Красова и его прихлебателей: Кроха, Подобнова, да кого угодно!
– Твоя фамилия там тоже встречается, да и список авторов твоей камеры тоже длинный! – угрюмо пошутил Алексей.
– Вот-вот, недоставало только, чтобы ты и на самом деле поставил и себя и меня на одну доску с ними!
– Послушай, Ярослав, оставь меня, пожалуйста, в покое, дай мне хоть немного собраться с мыслями!
– Собирайся сколько угодно! – с кажущимся равнодушием сказал Чудаков. – Но больше я ни на какие уступки этим приживалам от науки не пойду!
– Ты тоже скажешь! – попытался еще раз отбить атаку Алексей. – Какие же они приживалы? У каждого из них свои работы, свои достижения… Да и вообще, мы же с тобой самые младшие в институте!
– Да, именно младшие! – с горечью поддержал Чудаков. – Младшие научные сотрудники! Так это и записано в наших с тобой трудовых книжках. А эти Крохи, Подобновы и Анчаровы давно уже старшие научные сотрудники, доктора наук, а некоторые и члены-корреспонденты. И тем из них, кто уже не способен к самостоятельной работе, очень удобно, когда вместо них работают такие младшие научные сотрудники, как Горячев и Чудаков.
– То, что ты говоришь, несправедливо! Пожалуйста, замолчи!
– Молчу. Но имей в виду: при первом же удобном случае Михаил Борисович докажет тебе, что Крохмалев участвовал в нашем эксперименте и мы должны чувствовать себя преступниками, потому что не включили его в список авторов!
– Плохой ты пророк, Ярослав! Этого не будет!
– Тогда позволь мне сказать о том, что уже б ы л о! Крох, который никогда не опускается до близкого знакомства с младшими научными сотрудниками, приходил ко мне домой…
– У тебя многие бывают, – упрямо перебил Алексей. – Аннушка печет такие коржики и пирожки, что слух о ее талантах громче, чем о наших с тобой.
– Не торопись. Крох пришел, заранее разведав, что я сижу один. И поставил железное условие: имя Михаила Борисовича и его имя будут в списке авторов. Иначе, сказал он, наше с тобой открытие не выйдет за ворота института. Да еще нагло добавил, что защита моей докторской не пройдет на ученом совете.
– А ты? – Теперь Алексей уже не выглядел тем Фомой Неверующим, каким только что казался.
– А что я? – устало сказал Чудаков. – Выгнал его – и все. Но открытие-то так и не вышло из стен института. Сначала задержали публикацию статьи, потом Крох отправил все фотоматериалы нашим немецким коллегам, а на ученом совете доложил, что эксперимент сделан «нечисто». Впрочем, все это тебе известно, ты не знал только скрытых мотивов…
– Почему ты мне ничего не сказал? – с тоскою буркнул Алексей.
– А что бы ты сделал? И что ты можешь сделать сейчас? Все равно ты пойдешь к Красовым. А там еще и Нонна заступится за Кроха, ведь она знает его с детских лет. А ей ты ни в чем не откажешь, тут я действительно могу быть пророком. И если мы потеряли по их вине это открытие, то к новому нашему эксперименту, который мы можем начать хоть завтра, они припишутся все равно. Ну, я пошел…
И уже от двери, обернувшись, оглядел Алексея таким жалеющим взглядом, что Горячев невольно схватил газету и спрятался за ней. Перед глазами опять мелькнули соединенные вместе фамилии Горячева и Чудакова. Это была статья Ивана Александровича Гиреева.
9. ПОСЛОВИЦЫ НЕ СТАРЕЮТ
Но неужели в датском государстве и в самом деле не все ладно? А ведь какой был мощный коллектив!
Когда Алексей Горячев впервые вошел в огромные, с зеркальными стеклами двери института, у него, откровенно говоря, сердце трепыхалось, как будто он шел на первое свидание с возлюбленной. Да и потом он еще долго чувствовал себя на седьмом небе. Пожалуй, до этой самой статьи Ф. Моргана и последнего разговора с Ярославом…
Все в его институте было отлично. Новая, современная аппаратура, ускорители, магниты, измерительные приборы. Отличный теоретический отдел, куда он пришел еще студентом-дипломником. Простота отношений. Общее дружелюбие.
Алексею нравилось даже то, что тут все, то ли от привычки к «расщеплению неделимого», то ли из экономии времени, называли друг друга всякими сокращенными именами. Крохмалев для всех был просто Крох. Порой звучало и ироническое «Кроха».
Михаил Борисович, в подчинении у которого находился теоретический отдел, был просто Шеф. Это уже от великого почтения. Академик Гиреев был известен среди своих как Дед, хотя по возрасту он был не старше Михаила Борисовича или Подобнова. Физика все еще была наукой молодых, и директору института едва стукнуло сорок пять. Только высокомерный теоретик Анчаров, заместитель Михаила Борисовича по теоретическому отделу, ни на какие клички не отзывался и сам их не употреблял. Всем своим поведением он демонстрировал, что теоретическая физика – удел «избранных», к каковым причислял и себя. Он гордился недавно полученной докторской степенью и жаждал, чтобы его именовали с упоминанием степени. В результате молодежь присвоила ему кличку «Док». Звучало почти по-американски.
Впрочем, Алексей с первого дня приметил, что этакая «американизация» привычек, речи, поведения была тут вообще в ходу. Может быть, потому, что все эти люди действительно соревновались с американцами, а может быть, потому, что часто бывали за границей, – известно, «с кем поведешься, от того и наберешься!» – так по крайней мере говорил Ярослав Чудаков, которому этот «американизм» не очень нравился. Однако в присутствии Михаила Борисовича и на официальных семинарах все обращались друг к другу как-то подчеркнуто уважительно, подражая стилю своего шефа, и тогда Алексею порой казалось, что сейчас прозвучит: «Многоуважаемый шкаф…»
К Чудакову и к Алексею клички как-то не приклеивались. То ли фамилии не позволяли, то ли их еще не приняли в свою среду. Потом, когда выяснилось, что Чудакова зовут Ярослав Ярославович, он как-то сразу стал для всех, в том числе и для служителей, Яр-Ярыч, что, впрочем, вполне соответствовало его колючему характеру. Алексей боязливо ждал, когда и его перекрестят из порося в карася, но его все звали просто по имени. И только к самому концу работы над своим дипломом он услышал, как Подобнов кричал кому-то по телефону:
– А где там Божий человек? Сходи к нему, он в расчетах мастак, сам Шеф сказал!
И Алексей вспомнил покойную бабушку, которая говорила, что его назвали в честь Алексея – божьего человека… Но откуда атеистам знать святцы? Еще чье-нибудь «хобби»? Какой-нибудь собиратель икон придумал?
Впрочем, ему это даже польстило: его приняли в число посвященных!
Хорошо еще, что в кличке нет ничего обидного, как например, в имечке «Кроха». Крохмалев терпит, когда его называют Крох, но сердится, когда говорят Кроха. По-видимому, понимает истинный подтекст: действительно, как это позже стало очевидно для Алексея, вся его научная деятельность – мыльный пузырь, расцвеченный солнцем чужих открытий. Алексей помнит, как Кроха высказал ему однажды свой символ веры: «Важно одно – чтобы у тебя была лишняя галочка в списке научных работ. Ведь зарплату надо как-то оправдывать!» Странно, правда, что, несмотря на весь этот цинизм, мыльный пузырь был очень устойчив и не лопался, как будто его терпеливо поддерживали чьи-то руки в шерстяных перчатках. Алексей со школьных времен помнил этот удивительный физический фокус – в шерстяных перчатках мыльный пузырь можно держать сколько угодно и нести, пока не надоест.
Алексей нескоро научился разбираться в институтской табели о рангах. Да и знает ли он ее даже и теперь, проработав в институте восемь лет? Сначала ему казалось, что вокруг одни небожители, и только значительно позже он понял, что, увы, это совсем не так.
С небожителями Алексею не повезло. Он до сих пор без улыбки вспоминает последние дни практики. Еще бы, чуть не вылетел из теоретического отдела и вообще из института. И все из-за того, что, как говорит Чудаков, вздумали яйца курицу учить!
Михаил Борисович попросил Алексея просмотреть громоздкие вычисления в очередной работе Анчарова, Алексей добросовестно проверил формулы и нашел несколько ошибок. Они не очень и умаляли авторитет сочинителя, так как подобные ошибки нередко закрадываются в длинные и громоздкие вычисления и обычно исправляются при повторных проверках. Но что было действительно серьезно – это то, что у Алексея по мере знакомства с таблицами все увереннее возникала крамольная мысль о полной ненужности и бессмысленности подобной теоретической «деятельности».
Чудакова и Горячева пригласили на очередное заседание ученого совета института. Милость, которой небожители изредка одаривали практикантов.
Чудаков, поднявшийся из свой «преисподней», как он именовал машинный зал, спросил:
– Чем порадуешь Дока?
Алексей показал свои пометки. Чудаков удовлетворенно кивнул.
– Очень кстати, пусть видит, что и мы не лыком шиты!
– Но, понимаешь, какое дело! Док выступает тут против такой разумной и изящной теории о существовании электрино…
– Ни-ни-ни! – Чудаков даже рукой замахал перед носом у Алексея. – Я тебя не слышал, ты мне этого не говорил!
– Но почему?
– Потому, что сам Анчаров никогда не осмелился бы нападать на электронную теорию. Ты статью видел?
– Н-нет… Мне дали только формулы для проверки.
– То-то же! Голову даю на отсечение, что на статье даже не две, а три или четыре подписи. И первая – Михаила Борисовича.
– Ну и что же?
– Вот чудак-человек! Если ты укажешь на две-три ошибки – это одно дело, их исправят и спасибо скажут. Но если ты обрушишься на идею, то наживешь врагов…
– Но всякая истина познается в споре…
– А почему ты думаешь, что они гонятся за истиной? Существование электрино еще не доказано, возможно, вообще не доказуемо. А Красов и Анчаров тем временем выпустят еще одну оригинальную работу, наполненную высокими идеями. Ведь изображать-то нужно как-нибудь! Тебе, наверно, известно изречение американского ученого Гелл-Манна: «Пройдет еще немало времени, прежде чем физик, занимающийся природой элементарных частиц, останется без работы…» Вся деятельность нашего Дока является блестящей иллюстрацией справедливости этой мысли. А ты собираешься при всех крикнуть: «А ведь король-то голый!» Нет, нет, нет! Поверь моему опыту: навалятся на тебя всем судилищем и сожрут. Я уже чую запах жареного. Хотя ты такой тощий, что тебя, вероятно, предпочтут съесть в вареном виде!
Алексея тогда удивила и вместе с тем позабавила такая резкость суждений Ярослава. Он предпочел бы, чтобы друг продолжал спор. Но Чудаков только сказал:
– Посмотри на себя в зеркало! Вот так рождаются мученики!
Алексей подошел к окну, гладкая плоскость которого вполне могла заменить зеркало. Ничего мученического в узком, без единой морщинки или складочки лице не было. Он пожал плечами, увидел, как отражение в окне проделало то же самое, усмехнулся и отправился на заседание.
Заседание еще не началось: ждали Ивана Александровича. Но Алексею показалось, что Красов и Анчаров ждали не академика, а именно его. Оба встали, как только Алексей показался в дверях. Михаил Борисович ухватил его под руку и увлек в угол, под огромную пальму. За ним поспешил и Док.
– Нуте-с, нуте-с! – благожелательно произнес Михаил Борисович, осторожно принимая из рук Алексея папку с расчетами. – Посмотрим, что тут у вас…
К ним немедленно присоединились Подобнов и Крох. Эти выглядели, как два ревнивца. Еще бы, кто-то другой заслужил благорасположение Шефа. Подобнова Алексей прощал. Он уже знал незамысловатую историю этого небокоптителя. Когда-то Подобнов рвался к экспериментам, но каждый раз опаздывал с результатами. Стоило ему что-нибудь предложить или во всеуслышание предположить, как через месяц приходил американский, английский либо немецкий физический журнал, в котором черным по белому писалось, что подобный опыт только что осуществлен, и результаты такие-то… В конце концов, в институте начали пошучивать, что у Подобнова, несомненно, есть двойники или родственники во всех физических институтах мира, которые вызывают его по системе телепатии, или, говоря научнее, по системе биологического радио, и передают ему новости науки, только действуют с небольшим опозданием. А может быть, он и на самом деле пользовался быстро стареющей информацией. Друзья среди иностранных физиков у него были…
Но ревности Крохи Алексей в то время не понимал. Кроха был на хорошем счету. Он долго работал в Дубне, провел там несколько интересных экспериментов, правда, не один, а вместе со своим приятелем Тропининым. Потом Михаил Борисович перетащил его под свое крыло и сразу сделал своим заместителем по экспериментальному отделу. Почему же Кроха ревнует Шефа к никому не известному студенту?
Михаил Борисович быстро перелистывал страницы вычислений, бормоча под нос: «Так-так-так!» – и казалось, что он склевывает подчеркнутые красным карандашом ошибки в вычислениях Анчарова. Перелистав страницы еще раз, он с досадой сказал Анчарову:
– Уважаемый доктор, вам следовало бы внимательней отнестись к вашим выкладкам! Отдали бы лишний раз посчитать все формулы вашим аспирантам!
Анчаров побагровел от неуместного намека. Институтские сплетники поговаривали, что в его докторской диссертации и научных работах участвовали не только его многочисленные аспиранты, но и почти все сотрудники теоротдела.
– Я еще проверю расчеты Горячева! – сердито сказал он.
– Впрочем, все это мелочи! – более милостиво сказал Михаил Борисович. – У вас, Алексей Фаддеевич, есть еще какие-нибудь замечания?
Чудаков, стоявший в стороне у стены, взглянул на Алексея умоляющими глазами. И тот совсем было собрался сказать: «Нет!» Но вместо короткого отказа выговорилось, точнее, вымямлилось: «Н-нет, но как вам сказать…» – и Михаил Борисович, остро взглянув в его глаза, тоном приказа произнес:
– Говорите побыстрее, а главное, поточнее! Иван Александрович уже выехал из академии.
И Алексей, все еще сопротивляясь самому себе, заговорил:
– Видите ли, Михаил Борисович, мне кажется, что все расчеты Якова Арнольдовича построены на том, что он пренебрегает электринной теорией…
– А если электрино в действительности нет? – быстро перебил Красов.
Алексей отметил про себя, что Михаил Борисович задает вопросы так, как это делают на зачете, когда хотят обязательно срезать студента.
– Но мы знаем, что в Лос-Анжелосе готовится грандиозный эксперимент по уловлению электрино! – выпалил он.
– Мы у себя проводили подобные эксперименты.
– В малых масштабах…
– А вы уверены, что электрино существует?
– Если электрино нет, тогда нарушается эль-инвариантность!
– Но ведь Анчаров объясняет это!
– После такого объяснения над нами будут смеяться во всем мире! Я имею в виду наш институт.
Михаил Борисович вдруг выпрямился, даже ростом повыше стал и гневно крикнул:
– Это еще не ваш институт! Вы видите эту дверь? – Он ткнул пальцем по направлению двери, на которой была строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен!», – подошел к ней и распахнул. – Я вижу, товарищ Горячев, что вы не умеете читать! Это я имею право войти в эту дверь, а вы… – Дальше Алексей не слышал, Красов уже захлопнул дверь за собою…
Все на мгновение онемели. Даже Анчаров не мог произнести ни слова. Горячев пожал плечами и вышел из зала.
В коридоре его догнали Крох с Подобновым и Чудаков со своим техником Валькой Ковалем. Но тут они шли раздельно: Крох и Подобнов – справа, а Чудаков и Валька – слева, будто начисто разделились в оценке инцидента, хотя одинаково пытались утешать.
КРОХ. Да бросьте вы, Алеша! Михаил Борисович в гневе зверь, но отходчив, как малое дите! – Он был готов даже подсюсюкнуть.
ПОДОБНОВ. Алексей Фаддеевич, поймите, нельзя же критиковать работу старших товарищей, даже и не ознакомившись с нею как следует!
А слева слышались более настороженные, но тоже сочувственные слова.
КОВАЛЬ. Эк, угораздило тебя наступить на самую любимую мозоль Шефа!..
ЧУДАКОВ. Не имеет права он выгнать! И рад бы, да не выйдет!
И опять справа доносилось:
КРОХ. Кто это говорит, что Горячева выгоняют? Кто это говорит? Просто Михаил Борисович указал Горячеву его место…
ПОДОБНОВ. А имеет ли практикант право критиковать учителя? Я считаю, что Горячев еще слишком молод и такого права не имеет!
Алексей, не отвечая, распахнул дверь на улицу и вышел, плотно захлопнув и придержав для верности металлическую с деревом массивную ручку. Все голоса разом отрезало, он оказался один на один с улицей, с белым, чистым, еще не успевшим побуреть снегом.
Больше он не ходил в институт, ожидая, когда ему принесут документ об отчислении. Он мог, конечно, закончить дипломную работу и дома: все материалы были собраны. Но было жаль институт. Жаль то, что он называл про себя воздухом науки. Жаль споров с такими же горячими и острыми на язык молодыми физиками. Ведь он так рвался в лабораторию самого Михаила Борисовича!
Друзья не оставляли его своим попечением. Прибегали то один, то другой, передавали новости. О скандале в конференц-зале ничего не говорят. Красов вызвал Анчарова; сидели два часа, Анчаров вышел еле живой. Академик заходил з «преисподнюю» и как бы между прочим спросил: «Где Горячев? Болен?» Коваль испугался, не мог ничего толком объяснить, сказал только, что Михаил Борисович не принял последнюю работу Горячева.
Через неделю или около того почтальон доставил Горячеву строгую телеграмму:
«Немедленно явитесь в институт для оформления на должность младшего научного сотрудника, иначе будем вынуждены искать замену. Красов».
Статья Анчарова ни в печати, ни даже на ротапринте не появилась. И никто о ней не вспоминал. Но и Михаил Борисович не извинился перед Алексеем. Как будто все это приснилось в дурном сне одному только Горячеву. Наоборот, Красов начал усиленно приглашать его к себе. Стал добрым шефом. Учителем. Почти другом.
Так неужели Чудаков прав в своих поспешных выводах? Нет, Алексей не может признать такую правоту. Чудаков просто начал смотреть на жизнь слишком мрачно. Сегодня Алексей пойдет к Красовым и сам поговорит обо всем, что лежит на сердце. И докажет и себе, и Чудакову, и, если понадобится, Красову, и Гирееву, что наука должна делаться чистыми руками. И совсем не потому пойдет, как думает Чудаков, будто ему хочется посмотреть на Нонну. Нет, именно ради науки. И к дьяволу любовь, если таковая и существует на белом свете. Так-то, товарищ Чудаков!
