Текст книги "Открыватели дорог"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
18. И ЧУЖИЕ ИДЕИ ИНТЕРЕСНЫ
Алексей проследовал мимо толпы болельщиков в плавках и купальниках, провожаемый – это он отметил с удовольствием – сочувственными и даже удивленными взглядами. Итак, испытание выдержано…
Он через силу улыбнулся Надежде Тропининой, спокойно встретил внимательный взгляд Нонны, – хоть бы сказала что-нибудь вроде: «Молодец, Алеша!» – ведь не каменный же он, порой и ему нужно одобрение, – кивнул ей и произнес самым обычным тоном:
– Я, пожалуй, пойду к Богатыреву…
– Хотите, я пойду с вами, Алеша?
– Думаю, что это не нужно. Профессор начнет хлопотать об угощении. Два посетителя – это уже гости, а один – деловая встреча.
Она смирилась, и Алексей прошел мимо.
На краю эспланады он оглянулся. По реке опять летел водяной бог, но это уже был не Тропинин, – и ростом повыше, и движения не столь отточены.
И верно, Тропинин, уже одетый, шел навстречу. Смуглое лицо его побледнело.
– Простите, Алексей Фаддеевич, – сказал он. – Боюсь, что шутка оказалась слишком жестокой. Но вы выиграли. Пойдемте в лабораторию.
– Я пойду к Богатыреву! – сухо ответил Алексей.
Тропинин отступил с узкой бетонной дорожки в сторону, и Алексей медленно пошел к коттеджам приречной улицы.
Внезапно ему подумалось: «Это не было шуткой! Это было предупреждением! Вот так придется держаться долго, очень долго, может быть, всю жизнь. Всегда быть готовым к любым неожиданностям, рисковать всем: положением, работой, надеждами…» И понял: в любой борьбе он не отступит!
Алексей шел и все время как бы проверял себя: а выдержит ли эту навязываемую борьбу? И постепенно в нем вырастала маленькая гордость, что он не отказался сегодня от навязанного ему состязания. Ведь ему было легче бросить трос и плюхнуться в воду, а он стоял и стоял, хотя все мышцы болели и по сердцу хлестал страх. И спор с Тропининым не был шуткой. Просто Алексею захотелось проверить себя: а настоящий ли он человек? Никто этого, конечно, не понял, приняли за глупое мальчишество…
Впрочем, нет, поняли! Понял тот же Тропинин, и поняли молчаливые люди, которые до этого готовы были кричать Тропинину: «Распни его!» – а потом вдруг присмирели, проводили его сочувственными и доброжелательными взглядами, как будто прочитали за тем видимым, что произошло у них на глазах, то невидимое, что толкнуло Тропинина на его поступок.
И вдруг на какое-то мгновение Алексея охватила усталость. Что они с Чудаковым затеяли? Против кого они идут? Нужна ли их борьба?
И снова по нервам хлестнула гордость и злость. Эту борьбу они ведут не для себя. Немало молодых, талантливых ученых в разных областях науки совершают открытия и остаются неизвестными. А под их работами, выстраданными кровью, бессонницей, усталостью мозга и сердца, ставят подписи равнодушие и пустое чванство.
Он вздохнул полной грудью, словно очнулся от тяжелого, расслабляющего сна. Ну, нет! Если Тропинин собирался показать ему, как он слаб для такой борьбы, то добился он совсем другого! Конечно, не раз еще к Алексею придут такие минуты слабости, но теперь он знает цену этим минутам и цену победы…
И, внезапно повеселев, подошел к дому Богатырева, готовый к любым новым неудачам и в то же время уверенный, что будут у него и удачи.
Конечно, Богатырева дома не оказалось. А на лужайке у дома стояли две «Волги» с московскими номерами.
Домашняя работница, выглянувшая на звонок, сообщила, что профессор ушел гулять с гостями. Куда? К речке Дубне, как всегда…
Да, профессор был неизменен в своих привычках. Даже гулял поблизости от того места, где работал.
Алексей миновал здание отеля и пошел по дороге, ведущей к «объектам», как тут именовались служебные здания. Навстречу медленно тянулись возвращающиеся с прогулки, – время близилось к обеду. В сторону реки Дубны больше никто не шел.
Завидев стены «объекта», Алексей свернул к реке. И тут же заметил Богатырева.
Профессор шел, опустив голову, машинально помахивая собачьим поводком, а в сторонке шариком катилась и сама собачка – чудо природы, пушистый скотч-терьер, – быстро-быстро перебирая коротенькими лапками и все же еле перемещаясь в пространстве. Оглядевшись, Алексей заметил и гостей профессора: несколько женщин и мужчин шли в стороне, по лесной тропинке, не обращая внимания на хозяина. Видимо, им были знакомы привычки профессора. Он, наверно, забыл о них сразу же, как вышел из дому, точно так же, как забыл и о собаке. Сейчас он, должно быть, «обкатывал» в голове какую-нибудь идею. Они в этой большой лохматой голове рождались дюжинами.
– Здравствуйте, Павел Михайлович!
Профессор вздрогнул и остановился, словно шел во сне и наткнулся на препятствие.
– А, это вы? Как поживаете?
– Плохо, Павел Михайлович!
– Что так? – уже окончательно пробуждаясь от своего сна, спросил Богатырев.
– Приехал на один день посмотреть ваши материалы, а помочь никто не хочет.
– Так, так. – Теперь профессор разглядывал Алексея уже внимательно. – Но ведь Конституцию, кажется, никто не отменял?
– При чем тут Конституция? – Алексей опять начинал сердиться, как сердится всякий человек, сознавая, что позиция его слаба.
– А в ней точно указано, что трудящийся после шести дней работы имеет право отдохнуть один день. Помнится мне, что Библия тоже подтверждает это право.
– Но я-то не отдыхаю! – упрямо сказал Алексей.
– Да, это верно. Свой день отдыха вы тратите на то, чтобы мешать отдыхать другим. А почему?
Алексей, тяжело вздохнув, вытащил из грудного кармана снимки-эталоны, на которых отчетливо были видны взрывы анти-ро-мезонов.
Профессор окинул взглядом придорожный лесок, увидел удобный пень и пристроился на нем. Алексей мельком заметил, что гости профессора, взглянув на хозяина, пошли еще медленнее.
Профессор просматривал снимки, возвращаясь то к одному, то к другому. Алексей понимал, что этому богу не следует мешать: он сам умеет творить чудеса. Но возбуждение было сильнее его воли. Он торопливо принялся объяснять:
– Это отделенные от других частиц анти-ро-мезоны… Вот аннигиляция… Время жизни…
– Подождите, подождите! – с досадой сказал профессор. Алексей умолк. Профессор пошлепал толстыми губами, спросил: – Значит, вы все-таки выделили их? С какой частотой они появляются?
– Одно событие в десять минут.
– Не густо! И вы хотите выяснить, было ли подобное в наших опытах?
– Вот именно!
– Простите, голубчик, как ваша фамилия?
Алексей сердито назвался.
– Помню, помню! – ни капельки не смущаясь, ответил профессор, и Алексей еще больше рассердился: ведь они же встречаются чуть не ежемесячно! Пора бы запомнить имя молодого коллеги.
Профессор поднялся со своего пенька, как с председательского кресла, такое в нем было величие, и крикнул своим гостям неожиданно громким голосом:
– Жорж! Светлана! Возвращайтесь домой! И возьмите с собой собаку! Альфа! Поноску! – Собака подкатилась шариком, профессор дал ей поводок, и она послушно покатилась к гостям. – Я ненадолго задержусь! – продолжал распоряжаться профессор. – Домой я сейчас позвоню!
Отдав эти приказания, профессор кивнул Алексею и сказал:
– Ну, пошли, Алексей – человек божий!
Оказалось, он все-таки знал Алексея.
И пошел такой быстрой походкой, словно был моложе своего спутника.
19. ТВОРЧЕСТВО НЕ ПРИЗНАЕТ ВЫХОДНЫХ
И в лаборатории этот пожилой грузный человек с печальными глазами поэта проявил необыкновенную деятельность. За пять минут он вызвал почти всех своих лаборантов, не пренебрегая самыми умильными посулами, ласкательными именами, нежными прозвищами. А так как лаборанты были преимущественно девушки, падкие на лесть, то через полчаса лаборатория работала почти так же, как в обычный день. Только одеты девушки были странно, потому что их разыскивали на репетициях, на спортивных соревнованиях, а некоторые пришли прямо с пляжа, в открытых сарафанчиках, в шортах, и все это сделало лабораторию похожей на курзал какого-нибудь курортного местечка…
Впрочем, Алексей не замечал этого. Раздав эталоны необходимых снимков, он и сам встал к просмотровому аппарату. Предстояло проверить множество фильмов и фотографий, если он хотел чего-нибудь добиться.
Только лишь зашуршали разворачиваемые фото– и кинопленки, как в лабораторию вошел Тропинин. Тропинин был в сером костюме, в белой сорочке, волосы тщательно причесаны. Его сопровождали Габор и Ласло. На этот раз водяной бог выглядел несколько растерянным и даже смущенным. Должно быть, ему здорово попало на берегу, когда он вернулся со своей победой.
– У вас найдутся снимки для моих ребят? – спросил он.
«Ну что же, кажется, он признал свою вину. Придется быть вежливым!» – подумал Алексей.
– Есть эталонные снимки. Михаил Борисович напечатал их столько, что хватит на всех экспериментаторов Союза. – И Алексей подал пачку фотографий.
Тропинин внимательно просмотрел их, отобрал наиболее отчетливые и сунул в карман. Взглянул на работающих лаборантов, сухо сказал:
– Везет вам, Горячев! Вся Дубна работает на вас!
Кивнул своим адъютантам и вышел. Алексею захотелось догнать его и отобрать снимки, но он стиснул зубы. Не стоило обижать хороших ребят – Габора и Ласло.
Через два часа появилась Нонна. С нею были Надежда Тропинина и еще какая-то молодая женщина, а главное – они несли подносы с бутербродами и термосы с кофе. Нонна все-таки вспомнила, что Алексей не ел с ночи, а другие пришли, не успев пообедать. И все действо сразу приобрело еще более вольный характер студенческого субботника.
Но вот то от одного стенда, то от другого стали раздаваться возгласы:
– Нашла!
– Алексей Фаддеевич, взгляните, не это ли вы ищете?
– Есть улов!
Это означало, что девушки изучили наконец характерные особенности сверхновой звезды на эталонных снимках и теперь отличали даже невооруженным глазом нужную реакцию от множества других, запечатленных на снимках. И для Алексея началась страдная пора: отвергать или принимать, сдавать в фотолабораторию негативы и снимки для подготовки дубликатов, оспаривать запальчивые утверждения новоявленных знатоков эксперимента, что найдено именно искомое, и он опять забыл о Нонне.
Однако Нонна о нем не забывала. Она приняла деятельнейшее участие в его заботах. Сидела в фотолаборатории до красноты в глазах, выходила, чтобы напомнить о кофе, подвигала какой-то «особо вкусный» бутерброд, и Алексей невольно подчинялся ее руководству, в то же время думая, что такие же ночные бдения бывали и у Бахтиярова, там Нонна тоже старалась казаться нужной, а Бахтияров нежно гладил ее руку, когда она в разгар спора или просмотра чертежей появлялась в его маленьком кабинете с чашками крепкого кофе, и она ластилась к нему, не обращая внимания на его посетителей. И было почему-то особенно больно думать, что она именно ластилась, что не просто выполняла обязанности хозяйки дома, но как бы вручала себя повелителю вот так, как сейчас смиренно и почти подобострастно смотрит на Алексея, как говорит почему-то шепотом: «Выпейте кофе, Алеша, вы же ничего еще не ели!» – и от этого кофе становится горьким, а бутерброд не лезет в горло.
«Ах, Бахтияров, Бахтияров, почему ты и мертвый стоишь между нами!» – вот что хотел бы воскликнуть Алексей, но тень покойного была столь грандиозной, что вызывать ее заклинаниями не следовало, она и так заслоняла перед Алексеем все будущее…
Шла медленная, теплая и очень светлая июньская ночь. Звезды в перламутрово-прозрачном небе казались особенно далекими от земли, луна добавляла желтого света в эти сиреневые сумерки, в открытые окна влетал яростный запах повлажневших лип и цветов, – все пространство вокруг лаборатории было засажено цветами, и они пахли резко и томительно, как всегда в июне, в пору самого обильного цветения. Гости профессора давно уже спали, а сам Богатырев все перематывал рулон за рулоном пленку давней давности, когда он и сам был еще молодым и только начинал, эксперименты над сверхмалыми и самыми новыми частицами. И в этом стародавнем хламе встречались те самые взрывы, которые обнаружил молодой физик Горячев и сделал предметом исследований, а он, тогдашний молодой парень Павка Богатырев, не приметил, не открыл, хотя смотрел такими же пытливыми глазами… Впрочем, тогда все заслоняла тень атомных взрывов и куда важнее было узнать прогрессирующую силу мегатонных бомб. И он изучал данные об этих взрывах, рассматривал фотографии, на которых атомная бомба, взорвавшись, поднимала на стометровую высоту и несла на ее гребне подопытный крейсер с козами, коровами и конями, привязанными на палубе к бывшим креплениям лафетов и крюкам бывших орудийных башен. В те годы ядерная физика стала чисто военной наукой, и все усилия были направлены на исследование деления урана и плутония, а такие экзотические мелочи, как аннигиляция анти-ро-мезонов, остались незамеченными. Это теперь, на основании таких вот находок, можно строить далеко идущие философские обобщения, обновлять химию, биологию, искать путь к звездам, поднимать ракетные корабли в космос и управлять новыми силами природы.
Богатырев взглянул на Алексея, на часы, на лаборантов – сегодня к девяти снова надо прийти сюда на работу, уже четыре часа понедельничного утра, – и тихо спросил:
– Может быть, хватит, Алексей Фаддеевич? Тут столько материалов, что можно убедить в вашем открытии все академии мира…
– А? Да? Верно?
Алексей бросил сожалеющий взгляд на оставшиеся еще не размотанными рулоны пленок, распрямил усталую спину, сказал:
– Довольно, товарищи! Большое вам спасибо!
Кто-то выключил электричество, и в комнату вступила прозрачная и холодная чистота рассвета. И тогда стало видно, как все утомлены. Лица девушек со стершейся с губ помадой, с черными кругами от осыпавшейся с ресниц туши стали старше и словно мудрее, как будто в эту ночь они заглянули в будущее. Алексей невольно пожалел своих помощниц, – не так уж много радости принесла им эта необычная работа, открывателем-то был он, а те маленькие восторги по поводу удачных находок, которые испытали эти девушки, едва ли стоили бессонной, мучительной ночи. Вот кого он хотел бы вознаградить, перечислив их имена на титульной странице своей будущей статьи, но это, к сожалению, окажется невозможным, а вот имена Михаила Борисовича или Крохи сюда попасть могут!
«Ну, уж нет! Этого больше не будет!» – вдруг сердито поклялся себе Алексей.
Тут он взглянул на Нонну и подивился: бессонная ночь словно бы и не подействовала на нее! И только приглядевшись, заметил, что она просто успела уже аккуратно подкрасить губы, удлинить глаза черным карандашом.
И так же, как он только что жалел совсем посторонних девушек, отдавших его работе свой отдых, вдруг рассердился на Нонну. Могла бы хоть казаться такой же усталой, как другие, чтобы эти другие не пялили на нее удивленные глаза! И не пожелал заметить, как просительно смотрела на него Нонна, хотя и понял: и она, и Надежда, и та, третья, незнакомая, ждут от него слова благодарности, и Нонна, может быть, больше всех! И, сердясь на нее, промолчал. А потом пожалел, потому что профессор вдруг подошел к этим трем женщинам, даже стоявшим как-то обособленно, будто их выключили из пира в честь победы, и галантно поцеловал им руки, и наговорил столько нежных слов, будто именно благодаря им сегодня была достигнута победа. Впрочем, Алексей сделал вид, что очень занят просмотром того материала, который принес ему Габор из лаборатории Тропинина, и милые эти помощницы, кажется, простили его…
20. НИКА ВЗМАХНУЛА КРЫЛОМ
Им так и не пришлось воспользоваться гостеприимством отеля. В пятом часу утра Нонна с завидным упорством опытного шофера, привыкшего к длинным рейсам, завела мотор, и остывшая за ночь машина медленно пошла по сонным еще улицам Дубны.
Только один раз, перед самой уже Москвой, Нонна остановила машину, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и просидела неподвижно несколько минут. Лицо у нее было замкнутое, отчужденное.
В этом рейсе Нонна молчала всю дорогу. Алексею порой казалось, что она вот-вот скажет какие-то особенные слова, – было на лице ее иногда такое решительное выражение, – но тут ее внимание отвлекал какой-нибудь отчаянный грузовик, летящий по центральной полосе шоссе, и она нажимала клапан сирены. И сирена начинала реветь то угрожающе, то тревожно, как будто Нонна передавала при помощи этого механического голоса свое настроение.
В семь часов утра она довольно холодно попрощалась с ним у его дома. Теперь он жалел, что они так упрямо промолчали всю дорогу. Ему казалось, что он смог бы высказать ей свои обиды, заговори она, но самому плакаться ему не хотелось.
Так ничего и не поняв в смене ее настроений, он поднялся к себе, сердито швырнул на стол опостылевшие снимки, прошел в ванную и встал под душ. Он только что начал бриться после душа, как зазвонил телефон. Михаил Борисович ласково отругал его за то, что он не приехал вместе с Нонной, чтобы позавтракать у них.
– Вы считаете, что мне безразличны ваши поиски? – обиженно спросил он. – Я нарочно вернулся еще вечером в город…
– Было слишком рано! – отговорился Алексей.
– Но ведь Нонна все равно разбудила меня!
– Я не знал, что вы в городе.
– Телефоны придуманы именно для того, чтобы разговаривать на расстоянии и не тратить лишнее время на ожидание новостей!
Алексей не додумался до того, чтобы спросить: почему же сам уважаемый Михаил Борисович не позвонил в Дубну? Разыскать в Дубне человека значительно проще, чем в Москве. Опять это проклятое «лестничное» остроумие! Самые лучшие слова придумываются, когда вас выставили на лестницу… Но тут Михаил Борисович смилостивился, сказал добрым голосом:
– Нонна рассказывает, что вы там чуть ли не подвиг совершили, чтобы покорить дубнинцев. Ну, от кого, от кого, а от Тропинина я такой спортивной прыти не ожидал.
– Тропинин тоже помог нам, – вяло сказал Алексей.
Он уже забыл о своей обиде. Ему хотелось спать, и было досадно, что опять придется сидеть с пустой головой в своей клетушке в институте. Но тут Михаил Борисович сказал еще более добрым голосом:
– Волоките вашу добычу ко мне, а потом я отпущу вас хоть на три дня! Вы заслужили отдых!
Алексей принялся одеваться.
Конечно, Нонна не спала и, честное слово, выглядела так, словно только что выкупалась в живой воде. Улыбка, с которой она открыла дверь, была милой и предупредительной, кофе, который она подала, был сварен не хуже, чем это делал сам Алексей, и снимки она разглядывала с не меньшим интересом, чем отец, как будто и не сидела три часа назад за просмотровым стендом. Впрочем, за этот интерес Алексей теперь был ей благодарен. Ведь он тоже разглядывал «добычу» с особым удовольствием, тем более что многие отпечатки видел впервые: там, в Дубне, положился на лаборанток. Они привыкли отыскивать ту или иную траекторию частицы среди тысячи снимков даже и не по эталону, а всего лишь по теоретическому расчету, по возможному углу рождения или рассеивания…
Добыча была действительна велика. И по горящим глазам Михаила Борисовича было понятно, что он не только доволен, но и сидит за этими снимками что-то такое, что еще невидимо Алексею. Но о том, что он там, в дали дальней видит, Михаил Борисович молчал.
Они совместно пронумеровали экспозицию, отобрали самое «доказательное», и Михаил Борисович, взглянув на часы, воскликнул:
– Пора! Пора в институт! А вы, Алексей Фаддеевич, отдыхайте! Можете отдыхать хоть день, хоть два… – Трех дней он уже не предлагал.
Но едва отец ушел, Нонна утомленно зевнула, и, хотя Алексей был убежден, что она сделала это нарочно, ему пришлось распрощаться.
Он вернулся домой. Теперь он мог отсыпаться хоть двое суток. Но сон его был коротким и беспокойным.
А давно ли ему думалось, что нет ничего лучше покоя! Весь этот месяц он спал урывками; засыпал мгновенно; мог упасть на продавленный диван в своей институтской клетушке и словно провалиться; мог задремать на заседании, особенно если ораторствовали велеречивый Кроха или Подобнов, но сегодня ему не было ни сна, ни покоя.
Алексей вертелся на своем диване-кровати, курил, думал. Итак, работа завершена…
В полдень, махнув рукой на отдых, он пошел в институт.
Он не удивился, увидав в вестибюле Чудакова и Коваля; эти успели выспаться. Но возле большого зеркала стояла Нонна. И все четверо, не сговариваясь, пошли в клетушку Чудакова.
Михаила Борисовича в институте не было. Нонна сказала, что он подвез ее и поехал в академию.
Чудаков многозначительно взглянул на Алексея, но ничего не сказал. И немедленно углубился в снимки, привезенные из Дубны.
После недолгих споров отобрали самые эффектные и устроили из них тут же, в кабинете Чудакова, что-то вроде выставки, развесив снимки на все четыре стены.
Нонна, рассмотрев экспозицию, произнесла свой высокий приговор:
– Великолепно! Алеша, вы заслужили награду!
Слова ее прозвучали так многозначительно, что не только Алексей, но и Чудаков с Валькой вытаращили на нее глаза. А Нонна, отвернувшись от них, раскрыла свою сумку и что-то доставала оттуда.
– Бутылка коньяку, чесс-слово! – догадался Коваль. – Ох, и нагорит нам, если мы ее тут раздавим на радостях!
– Коробка шоколадных конфет! Для маленьких детей и старых пенсионеров! – поддразнил Ярослав.
То, что Нонна вытащила наконец из своей новомодной, похожей на дорожный саквояж сумки, было завернуто в пергаментную бумагу и оплетено во всех направлениях шелковой лентой. Внешне это действительно было похоже на большую бутылку, и Валька, прищурив глаз и чмокнув толстыми губами, определил:
– Кварта виски или большая бутылка венгерского бренди!
У Алексея вдруг часто-часто забилось сердце. Вспомнилось что-то давнее, даже прекрасное, и в то же время горькое, но он не мог еще понять, что же это захлестывает его, какая горечь и боль могут слиться так, что начинает ныть душа и трудно вымолвить слово. Ярка переводил взгляд с Нонны на Алексея, но молчал. Он, кажется, сообразил, что им обоим не до шуток. И вдруг наступил на ногу Вальке, так что тот замолк с открытым ртом, не выговорив очередной веселой догадки.
Нонна медленно сняла ленту, развернула бумагу и поставила на стол перед Алексеем бронзовую статуэтку.
– Это вам, Алеша! – тихо произнесла она.
И ни слова о том, что когда-то уже дарила эту вещь другому. И ни напоминания о том, что когда-то Алексей уже просил подарить ему эту статуэтку, что тогда она была ему нужнее. Она предпочла другого. Сейчас тот мертв, но богиня Победы жива, и вот она стоит перед Алексеем, символизируя его победу…
А может быть, она стоит на столе как переходящий приз? Мертвый не мог унести ее с собой туда, куда он ушел, победив однажды и все же потерпев поражение, И вот приз передают другому.
Нет, ты не можешь думать так плохо. Это знак. Это символ. Ника не может нести на своих крыльях ничего дурного. И Нонна думает о тебе лучше, чем ты о ней.
Он еще ничего не успел сказать, как Валька схватил статуэтку и принялся разглядывать, вертя так и этак, и от живой теплоты его рук бронза светилась все богаче и выразительнее.
– Какая чудесная вещь! – воскликнул он.
Действительно, в его руках статуэтка стала матовой, теплой, словно оживала: вот-вот затрепещут крылья и Ника взлетит с Валькиной руки, чтобы опуститься на другую протянутую руку. И верно: чуть встрепенув крыльями, она перелетела на руку Ярослава.
Ярослав рассматривал Нику задумчиво, сосредоточенно, будто надеялся прочитать что-то в ее позе, в ее трепетном, готовом к полету, кратком движении, и, когда поставил статуэтку на ладонь, Алексею внезапно показалось, что Ника и в самом деле отрывается от постамента, и он нечаянно потянулся к ней, чтобы удержать. Ярка внимательно взглянул на него и передал статуэтку, потом покосился умным глазом на Нонну и молча отошел от стола, найдя себе дело: поправить фотографию, которая спокойно висела на стене.
– Спасибо! – тихо вымолвил Алексей.
– Вы давно заслужили ее! – ответила Нонна и медленно вышла из комнаты.
– Алеша, за что Нонна так тебя отличила? – спросил неугомонный Валька.
– Он заслужил эту награду! – суховато, но твердо остановил его Ярослав. И через мгновение: – Но где я мог ее видеть, эту Нику?
– По-моему, она стояла у Нонны в комнате, когда мы еще были студентами, – неловко ответил Алексей.
– Нет, не там… – Он задумался, глаза устремились куда-то за пределы комнаты, словно усилием воли он сделал стены прозрачными. – А, вспомнил! У Бахтиярова, в номере гостиницы. Он пригласил меня как-то перед отъездом в Ленинград, уговаривал перейти к нему на строительство… – Он взглянул острыми своими глазами на Алексея, но тот молчал.
«Не буду же я рассказывать тебе, как однажды Нонна обидела меня. Я несу это в себе один. Но если ты подумаешь, что это и на самом деле переходящий приз, я верну его Нонне. Пусть ищет достойнейшего…»
Ярослав бросил притворную возню с фотографиями, вернулся к столу и, не отрывая взгляда от Алексея, сердито сказал:
– Если ты вздумаешь вернуть подарок Нонне, я перестану с тобой разговаривать. Я вижу, о чем ты думаешь! А ты понимаешь, что вместе с этой статуэткой она вручила тебе все неисполненные мечты и надежды Бахтиярова? И не мне рассказывать, кто такой был Бахтияров!
– Бахтияров? Реакторщик? Это был каменный мужик! – невпопад брякнул Коваль. – Мне его ребята говорили…
– Валя! – мягко остановил его Чудаков. – Мы ведь так и не сняли с позиции счетчики Черенкова. А там Кроха собирался стрелять по ниобию…
– Будет сделано! – Валька шутя взял под козырек. Но все смотрел непонимающими глазами на обоих: ни дать ни взять щенок, столкнувшийся с непонятным миром. Алексей молча завернул статуэтку в бумагу.
Коваль пошел на ускоритель, сказал: «Похвастаться» – но Чудаков знал: поблагодарить добровольных помощников. Когда бы еще Чудаков с Валентином поймали эти сверхновые звезды, если бы не добровольцы, вместе с ними налаживавшие аппаратуру, дежурившие возле нее, волновавшиеся вместе с ними. И Чудаков спокойно ждал первых посетителей своей необычной выставки.
Сначала пришли наладчики, монтажники, вакуумщики из «преисподней». Им так редко удавалось увидеть результаты своей работы! А Коваль на сей раз не пожалел слов.
И сейчас они задумчиво стояли вдоль стен, медленно переходили от снимка к снимку, ища самые затейливые, внимательно всматривались в странные рисунки взрывающихся анти-ро-мезонных звезд, как будто наблюдали рождение новых миров.
Потом пришли вычислители: этих взбудоражила Нонна. До сих пор им не было никакого дела до того, что́ вычисляют теоретики и экспериментаторы на их машинах. С равным достоинством они вручали ответы машин и водопроводчикам, рассчитывавшим систему водоснабжения новых районов столицы, и автотранспортникам, решавшим проблему встречных перевозок, и строителям космических кораблей, уточнявшим трассу полета ракеты к Венере… Вычислительный отдел выполнял сотни разных заданий, и все они были одинаково важны. Но сегодня они пришли в полном составе, потому что им тоже хотелось увидеть загадочные частицы антивещества, послушать, что говорят самые заядлые фантасты института о других мирах, которые могут состоять целиком из этого самого антивещества, и что произойдет, если наш мир и тот, другой – антимир – сблизятся между собою…
– Аннигиляция!
– Взрыв!
– Взаимное уничтожение!
– Перестаньте пророчествовать! – воскликнул Алексей. – Еще испугаете кого-нибудь из начальства!
Но его и на самом деле раздражала эта сенсация. Посетители «выставки» мешали работать, а Михаил Борисович уже объявился в институте и немедленно разыскал Алексея по телефону: надо было срочно написать статью об открытии, оснастив ее всеми необходимыми теоретическими выкладками. Михаил Борисович уже не упоминал даже об одном дне отдыха. Теоретические расчеты должны быть готовы к среде.
А Алексею еще надо посоветоваться с Чудаковым: о чем можно говорить, а что пока придержать. И Алексей готов был выгнать зрителей. Но слух о «выставке» распространялся, и им, авторам, уже невозможно было сбежать от своей затеи.
Неожиданно пришли теоретики, предводимые Крохой и Подобновым. Анчарова не было. Кроха долго разглядывал снимки, потом мрачно сказал:
– Папа римский должен прислать благодарность нашим открывателям!
Коваль, чистосердечнее всех наслаждавшийся эффектом «выставки», ошарашенно спросил:
– Почему папа римский? За что?
– А как же, наши советские физики – Чудаков и Горячев – наконец ясно указали, где находится местожительство господа бога и где помещается рай. В антимире!
Послышался смех. Но Кроха не смеялся. Не смеялся и Подобнов. Они оглядели всех презрительным взглядом, как будто заранее сговорились, как им действовать, и торжественно вышли…
– Ну, теперь они нам выдадут за идеалистические концепции в физике! – с некоторой досадой сказал Чудаков. Он, кажется, уже сожалел, что вздумал дразнить гусей.
Коваль немедленно позлорадствовал:
– Вполне бетонно! Запретят произносить такие слова, как «антивещество», «античастицы», «антимир», и будь здоров! И никаких тебе больше снимков! Получишь только один: кающегося грешника в разодранном рубище и с посыпанной пеплом главой. Это когда ты придешь к Крохе признавать свои ошибки. Уж этот-то снимок я сделаю «на отлично»!
Чудаков с недоброй усмешкой подумал, что Коваль даже и не представляет, как быстро могут сбыться его пророчества. Валентин может и позлорадствовать и поиздеваться над Крохой. Но он никогда не полезет в драку. И с одинаковым усердием будет готовить и проводить эксперименты и по точным выкладкам Алексея, и по шатким предположениям Крохмалева. Кроха, наверно, уже сидит у Михаила Борисовича и доказывает ему свои евангельские истины…
В это время снова вошла Нонна.
Она оглядела нередеющую толпу зрителей и невинно сказала:
– А мне показалось, что обеденный перерыв окончился!
Сконфуженные посетители попятились к выходу.
Когда последний из них осторожно закрыл за собой дверь, Нонна произнесла совсем другим тоном:
– Ну, мальчики, кажется, мы напрасно поторопились с этим праздником!
– А что случилось? – недоверчиво спросил Чудаков.
– Я зашла к отцу, чтобы взять ключ от машины, и застала там Крохмалева и Подобнова. Кроха пустил в ход все: идеализм, разрушение основных законов диалектического материализма, солипсизм и еще какие-то слова, которые я могла бы понять только с философским словарем в руках. Одним словом, ощущение такое, как если бы мы открыли выставку картин, не состоя членами МОССХ. Знаете, как пишут бесталанные художники о таких выставках: «Кто разрешил?», «На каком основании?». Крохмалев вспомнил и о том, что теоретических обоснований феномена еще нет, а выставка уже есть… Отец проворчал что-то о том, что дал задание Горячеву к среде сдать статью со всеми формулами, и тут я сбежала. Алеша, где эта ваша статья?
