Текст книги "Катастрофа отменяется"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Он не стал добавлять то, о чем хотелось сказать при упоминании о саперной практике. Сколько полигонов уже строил его батальон! Люди тренировались, тщательно готовились к бою, а потом узнавали, что выполнение операции поручалось другим – обыкновенным пехотинцам и танкистам. Парашютистов же командование решило приберечь для другого дела. Как солдаты и офицеры батальона отнесутся к новой задаче? Хотя теперь-то, может быть, как раз и приспело то время, которого они так ждали! Перед ними Германия!

Это соображение примирило капитана с подполковником. Прощался Демидов уже сердечно, с надеждой глядя на начальника разведотдела. И Масленников тоже примирился с насмешливым характером капитана. Пожалуй, оно и лучше! Насмешливый человек умнее инертного.

Он проводил капитана и снова вызвал дежурного. И опять поразился непослушной, рассеянной его улыбке. Что-то очень уж весел этот Хмуров! И наблюдательный пункт не место для «лечения» такого весельчака: там слишком много впечатлений. Ему надо поручить что-нибудь попроще и поскучнее. Ага, есть!

Хмуров направился к двери, чтобы вызвать очередного новенького, но подполковник остановил его:

– Товарищ капитан, завтра выедете в Ашлу и устроите там дом отдыха для резерва разведки. Ясно?

Хмуров вытянулся во весь свой маленький росточек и громко отрапортовал:

– Есть, выехать в Ашлу, устроить дом отдыха для резерва разведки! – И улыбнулся еще шире. В третий или в четвертый раз, в самое неположенное время! И никакого огорчения на лице! Этого Масленников уже не мог понять! Хозяйственные поручения все офицеры отдела принимали как великое наказание. А этот только осклабился во весь рот.

– Что это вам так весело, товарищ капитан?

– Жду дальнейших событий, товарищ подполковник! – невпопад ответил Хмуров, и улыбка совсем откровенно расползлась по его широкому лицу.

Фразу его можно было толковать как угодно. Масленников и сам ждал событий. Поэтому он лишь строго приказал:

– Давайте следующего!

Дверь за Хмуровым закрылась и затем распахнулась снова. Звонкий голос отчетливо доложил:

– Лейтенант Стрельцова по распоряжению штаба фронта прибыла в ваше распоряжение!

Масленников, широкоплечий, круто сбитый, медленно поднялся из-за стола, багровея на глазах. Сначала налились кровью уши, потом щеки и, наконец, круглая, похожая на медный екатерининский пятак лысина. Он хотел что-то сказать и не мог. К подполковнику, не обращая внимания на его гневное лицо, приближалась молодая красивая женщина в форменной гимнастерке с погонами лейтенанта, в щегольских сапожках и в короткой, с заглаженными складками юбке. Между подолом юбки и голенищами сапожек белела полоска шелковых чулок. Волосы ее были коротко подстрижены и уложены в замысловатую прическу.

Она свободным движением подала подполковнику пакет с сопроводительными документами, и тот, так и не успев ничего сказать, взял его.

Так как Стрельцова выжидательно смотрела на подполковника широко открытыми синими глазами, словно бы впечатывая его в памяти, он, с трудом гася гнев, проворчал:

– Садитесь.

Она свободно опустилась в кресло, отвела глаза от подполковника, методично оглядела кабинет. Масленников невольно подумал: «Это она нарочно, чтобы не смущать меня! Вот ведь пигалица!»

Резкий протест, который подполковник никак не успел выразить, все еще душил его, комом стоял в горле. В то же время начальник отдела рассудил: «Она-то при чем? Не ее надо бранить, а кадровика в штабе фронта. Что он, не знал, куда эту пигалицу сплавить?» Подумав так, Масленников успокоился, соображая, под каким предлогом проще всего показать ей от ворот поворот. А молодая женщина спокойно ждала, не тревожа больше подполковника своими пронзительными синими глазами.

– Скажите, пожалуйста, товарищ лейтенант, что имели в виду в штабе фронта, направляя вас ко мне? – вдруг обратился к ней подполковник.

– По возвращении из госпиталя, товарищ подполковник, – очень любезно сказала женщина, – я попросила направить меня туда, где мой опыт может пригодиться в ближайшее время.

– Ваш опыт?!

Восклицание прозвучало как удар. Стрельцова чуть нахмурилась, но голос ее по-прежнему звучал ровно и спокойно:

– Да, некоторый опыт. Полагаю, что в документах все сказано.

Подполковник вспомнил о пакете, который продолжал вертеть в руках. Ясно одно: без объяснений эту пигалицу не выгонишь! Значит, надо терпеть. Пока. Вернуть ее обратно проще всего после знакомства с документами. В них всегда можно найти что-нибудь такое, что оправдает откомандирование.

Он вздохнул, взял лежавший возле чернильного прибора стилет в форме плоской иглы – самый старинный инструмент для тайного убийства, возвращенный фашистами на вооружение своих шпионов, – вонзил его в угол пакета, провел по твердой бумаге, как по маслу, и пакет распался. Стрельцова с интересом смотрела на руки подполковника. После того как он задал первый свой вопрос, она перестала отвлекаться. Но занимали ее не руки. Она, словно бы про себя, очень тихо произнесла:

– Золинген. Сталь отравлена. Вкладывается в трость, в рукоятку зонтика, в духовое ружье. – И вдруг спросила: – Разве люди Гейнца у вас бывали, товарищ подполковник?

Он в это время хмуро разворачивал бумаги и только машинально буркнул:

– Да.

И вдруг что-то вспомнил, выпрямился в кресле, взглянул прямо в синие прозрачные глаза Стрельцовой, спросил:

– А вы разве встречались с ними?

– Три месяца назад у меня из спины вынули обломок такого стилета. К счастью, он уже был в употреблении, яд стерся.

Глаза у нее потемнели, над переносьем прорезались две морщинки.

– Вы были… там? – неопределенно взмахнул рукой подполковник.

– Да. Пять раз.

Подполковник вдруг с каким-то жадным любопытством снова оглядел эту женщину. «Нет, не так уж она молода! Лет двадцать шесть – двадцать восемь. Но… пять раз! А может, вовсе и не годы наложили этот суровый отпечаток на ее красивом лице? Ведь каждое путешествие «туда», будь оно хоть в один день сроком, стоит порой нескольких лет жизни!»

Он опять забыл о бумагах, правда лишь на мгновение, но тут же вспомнил все, что знал о «людях Гейнца». Тайная организация гитлеризма. Нечто вроде ордена убийц. Человек присуждается к смерти именем Фемы, тайного судилища, действовавшего когда-то в средние века. Можно обойтись и без упоминания судилища. Достаточно сказать, что убитый – враг фюрера и Германии. Да и Фемы-то никакой нет. Есть обычная для гитлеризма игра в тайну. А скольким людям она стоила жизни! Вот и эта женщина… Ведь она была «там» пять раз!

Он спохватился и, чтобы не выдать своего волнения, углубился в бумаги. «Ну-ну-ну!» – только и мог бы он сказать, если бы в этот момент его спросили о человеке, послужной список которого он изучал.

Во-первых, ей всего двадцать три! Во-вторых, она радистка и в то же время отличный фотограф! В-третьих, отлично знает немецкий язык со всеми его диалектными особенностями, кроме швабского диалекта. Провела за линией фронта в общей сложности почти два года. Пять раз переходила линию фронта, а если посчитать, что обратно тоже надо было возвращаться, получится – десять раз под пулями, минами и снарядами. Ну а там, за линией фронта? Разве там не страшнее, чем под пулями и снарядами? Ведь даже на фронте у солдат бывают часы, а то и месяцы отдыха: отведут на перегруппировку, во второй эшелон, и человек уже счастлив! А там?..

Подполковник и сам бывал «там». Он знал, как дорого обходится вечное напряжение, как трудно контролировать себя, а контролировать надо все время, даже во сне. А разве легко приучить себя даже во сне думать по-немецки?

И все-таки не лежало у него сердце к этой затее с направлением во вражеский тыл женщины. Туда бы мужика, спортсмена, проныру… Подвел, подвел его кадровик штаба фронта!

Он не знал, что сказать этой женщине.

– Как вы устроились? – вежливо поинтересовался подполковник.

– О, в штабе много женщин, – как-то безразлично сказала Стрельцова. – Мне дали койку в общежитии врачей.

– Завтра переедете в Ашлу. Там будет наш дом резерва. Займетесь изучением назначенного для вас участка.

– Благодарю вас, товарищ подполковник.

– Можете быть свободны, товарищ лейтенант. Утром обратитесь к капитану Хмурову. Он отвезет вас.

– Благодарю.

«Теперь бы ей повернуться по-уставному, щелкнуть каблуками и выйти. Но она что-то медлит. Вот в этом отсутствии автоматизма движений и сказывается женская душа. А может, у нее еще что-то есть ко мне?»

Он не ошибся. Стрельцова, медленно и ярко краснея, вдруг сказала:

– Товарищ подполковник, я замужем. Мой муж – майор Сибирцев – сейчас на офицерских курсах. Он знает, что я на этом участке фронта и, вероятно, попросится сюда. Помогите ему отыскать меня, когда он обратится к вам…

– Сделаю все, Марина Николаевна, – мягко сказал подполковник.

Он встал, подал ей руку, позвонил Хмурову. Усмехнулся, увидев, как удивился капитан, должно быть все это время ожидавший грозы, сказал:

– Завтра отвезете лейтенанта Стрельцову в Ашлу. И чтобы там был порядок! – И снова обратился к Стрельцовой: – Ну, желаю вам успеха!

Стрельцова вышла. За ней последовал Хмуров. Больше он не улыбался. Лицо у него было растерянное. Так ему и надо! Привык думать, что начальник у него грубиян и самодур. А того не понимает, что женщинам действительно не место на войне. Разве допустимо, чтобы такая женщина, как Марина Николаевна, рисковала ежеминутно жизнью, жила в подполье, переносила такое, что не под силу и мужчине, и все потому, что гитлеризм обрушился войной на весь мир? Нет, это недопустимо, и подполковник не устанет повторять это…

Он машинально позвонил в штаб фронта. Услышав голос полковника, ведавшего кадрами, сердито спросил:

– Кого это вы, товарищ полковник, направили ко мне?

– А что? – Масленников понял, что полковник усмехается в трубку, но голос звучал деловито. – Наша лучшая разведчица.

– Что, у вас мужчин не было?

– Знаете, товарищ Масленников, за эту операцию мы отвечаем вместе! И отвечаем головой! И мы достаточно долго раздумывали, кого послать. Думаю, что выбор правильный. Женщине сейчас даже безопаснее, чем мужчине. Так что вам следует оставить возражения при себе! – Тут в голосе собеседника зазвучал металл, и Масленников понял, что не найдет сочувствия.

Положив трубку, он вдруг взял в руки стилет, которым обычно вскрывал пакеты, согнул его пополам, отпустил, послушал, как звенит сталь, даже понюхал кончик лезвия, будто надеялся распознать запах яда, которым он был отравлен, потом открыл самый нижний ящик стола и сунул стилет туда.

2

В конце сентября Георгий Сибирцев окончил курсы, на которые он попал прямо из госпиталя, едва успев залечить третье ранение. В этот раз рана была неопасной, и он был убежден, что скоро вернется в свою часть. Да и время было удачное: начиналась весна, дивизия, в которой он служил, оставила позади бывшую государственную границу Родины и освобождала Польшу, продолжая преследовать врага. Войска других фронтов вышли к границам Румынии. Тут бы и догнать сослуживцев, снова принять свою роту. Но командование рассудило иначе. И Сибирцев превратился в школяра на целых шесть месяцев!

Поначалу он возмущался, говорил в кругу товарищей: «Зачем это командованию понадобилось отрывать боевых офицеров от фронта? Обучали бы новичков, младших лейтенантов». Даже не радовался тому, что курсы находились в Москве. Зато в день окончания испытал настоящее облегчение. И то, что отметки он получил отличные, было привычно – ведь до войны он только и делал, что учился: сначала в школе, потом в военном училище.

Несколько дней бывшие курсанты отдыхали. Ходили в кино, гуляли по Москве до комендантского часа, отсыпались за полгода изнурительного учения и за все то время, которое недоспали на фронте. Но однажды утром их построили на плацу, и пожилой генерал с красными воспаленными глазами хриплым голосом прочитал приказ о присвоении новых званий. Список был составлен по алфавиту, читал генерал без очков, далеко отставив руку, некоторые фамилии произносил невнятно, и Сибирцев боялся, что не расслышит, когда назовут его. Но все обошлось благополучно. Генерал поздравил его с присвоением звания майора, и Сибирцев почувствовал, как заколотилось сердце. Затем наступила пауза, после которой генерал прочитал небольшое дополнение: Сибирцеву, как отличнику, предоставлялось право выбрать по его личному желанию фронт для прохождения дальнейшей службы.

Голос генерала показался Сибирцеву необыкновенно звонким, солнце – ярким, бледное осеннее небо – голубым и глубоким. И он сразу подумал о Марине.

В последнем письме Марина сообщала, что ее перебросили в Прибалтику. Из осторожных намеков можно было понять, что она служит в штабе армии. В каком именно, Георгий мог выяснить и сам. Была в письме страстная надежда, что учится он отлично: хорошо сданный экзамен поможет ему получить назначение по выбору. Вот тогда они и увидятся.

Все получилось так, как могло только мечтаться. Теперь надо было торопиться.

С документами в кармане, с надеждой непременно встретиться с Мариной ехал Сибирцев но осенней Москве к аэродрому. На бульварах женщины-дворники сгребали золотой мусор листьев и разжигали дымные костры. Вся жизнь вокруг была суровой, военной. Проходили колонны молодых солдат; крашенные в зеленый цвет грузовики, подъезжая к светофорам, еще издали начинали оглушительно гудеть, и регулировщики торопливо включали для них зеленый свет.

Сибирцеву вдруг захотелось остановить машину, пройти в парк и еще раз вдохнуть запах увядающих листьев. Именно здесь бродил он с Мариной в первую военную ночь. Утром Сибирцев должен был уйти со своей частью на фронт, а Марина, плача, убеждала его, чтобы он подал командиру рапорт с просьбой взять на фронт и ее. Она – радист, она может быть стрелком. Ведь для чего-то проходили школьники военное дело. Неужели Георгий думает, будто она и на самом деле сможет спокойно учиться в институте, когда он будет там – на фронте!

Он до того еще не знал, как мучительны женские слезы даже для самого твердокаменного мужчины. Ведь Марина стала его женой совсем недавно.

На следующее утро он сделал все, чтобы добиться приема у командира дивизии. С ним была и Марина. И вероятно, на командира подействовала не столько представленная ею справка об окончании осоавиахимовских курсов, сколько настойчивость молодой женщины. Марина пошла на войну.

Ох как трудна оказалась военная дорога! За четыре года войны Марина и Георгий пробыли вместе всего четыре недели!

Марина постоянно оказывалась в отлучках, а вернувшись, никогда не говорила, где была, какое задание выполняла. Георгию оставалось только догадываться, каково ей приходилось «там»…

Машина свернула в проезд к аэродрому мимо узких двориков, построек и огородов, маскирующих летное поле.

Георгий выскочил из машины, помахал водителю рукой и торопливо миновал вокзал. На поле он огляделся. Двадцать человек шли к деревянному барьерчику, за которым начиналась голубая дорога.

Сибирцев невольно улыбнулся: маршрут самолета стал совсем мирным, большинство пассажиров – штатские, две женщины даже с детьми. Он заметил только одного офицера, завернувшегося в плащ-палатку.

Сибирцеву захотелось сесть рядом с ним. Хорошо иметь доброго спутника в дальней, дороге. Он обогнал медлительных пассажиров и взбежал по лисенке за военным. Тот сбросил плащ и устраивался на одном из задних сидений. Вот он повернулся лицом к двери, приглядываясь к спутникам. Сибирцев увидел капитанские погоны, молодое открытое лицо, длинный прямой нос, серые, чуть косо прорезанные глаза, вскрикнул:

– Демидов!

Капитан неуверенно поднял голову, посмотрел на Сибирцева, и вдруг лицо его порозовело.

– Георгий! – узнал он.

Сибирцева подтолкнули пассажиры, которым он загородил дорогу. Майор шагнул вперед и попал прямо в объятия Демидова.

Стоять между спинками кресел было неловко, и друзья присели рядом.

Демидов внимательно разглядывал Сибирцева. На себе как-то не замечаешь возрастных перемен, все кажется, что остаешься прежним, пока вот так не увидишь бывшего школьного друга и не откроешь по его лицу, что юность давно позади, наступила зрелость. Годы не прибавили Сибирцеву ни роста, ни полноты, он так и остался небольшим, сухощавым, похожим на подростка, но плечи стали шире, грудь выпуклее, налились тяжелой силой мускулы, а лицо прорезали морщины. Глаза ушли глубоко. Даже сквозь улыбку в них проглядывала непроходящая боль, как будто Георгию и самому было тяжело нести на плечах бремя преждевременного постарения, которое принесла война. Так, должно быть, выглядел вновь помолодевший Фауст: старость и знание жизни остались в глазах, хотя лицо и фигура казались молодыми. Недаром говорят, что месяц войны равен году мирной жизни!

Но постепенно глаза Демидова привыкли к новому, изменившемуся облику друга. Вот уже и морщинки казались не такими значительными. Только к глазам он не мог привыкнуть – так они потемнели. Демидов с трудом удержал невольный вздох, который так и рвался из груди. Потом тронул новенький погон на плече друга, коротко сказал:

– Поздравляю!

– И я тебя тоже, – ответил Сибирцев. – Ты не намного отстал.

Демидов отвернул шинель Сибирцева, оглядел орденские планки, покачал головой:

– О, с нами, брат, не шути!

Но Сибирцев только усмехнулся да кивнул на его грудь. Кроме орденских планок на груди Демидова были нашивки за ранения, как и у Сибирцева, – две красные и одна золотая. Демидов понял, о чем подумал друг, неловко усмехнулся:

– Это уже просто везение. В нашем деле ранен – значит убит, а я все еще живу…

Сибирцев знал, что многие военные профессии именно таковы: если ранен, значит, убит! Например, разведчики, минеры. Но спросить, в каких частях служит друг, не успел. Демидов сказал:

– А я недавно видел Марину…

– Где? Где? – закричал Георгий, не обращая внимания на то, что почти все пассажиры обернулись на его крик.

– В разведке. На нашем фронте, – коротко сообщил Демидов. Он понимал, что это известие не обрадует друга.

Сибирцев и в самом деле умолк. Скулы напряглись, резко, выступили буграми.

Демидов тоже молчал, с сочувствием поглядывая на Георгия.

– Что же, ты не мог остановить ее? – сухо спросил Сибирцев.

– Да разве ее остановишь? Я и не знал ничего, пока не встретился с нею. Но ты только подумай, ведь она на пороге Германии!

– Не все ли равно, где убьют! – махнул рукой Сибирцев.

– Ну нет! Я, например, счастлив, что дожил до того дня, когда мы подошли к Германии. И мне жаль тех, кто умер, так и не увидав врага на коленях!

Заработали моторы. Самолет пошел на старт, разбежался, оторвался от земли и стал набирать высоту. Пассажиры припали к окнам. Многие не могли сдержать удивления – под ними было недавнее поле боя.

Кругом чернели траншеи, воронки от снарядов и бомб. Среди полей так и остались стоять опаханные плугами танки, подобные валунам гигантского ледника, откатившего танки-камни далеко на восток и оставившего их здесь ржаветь и истлевать. В некоторых местах земля была выжжена. То были квадраты, обстрелянные гвардейскими минометами, и участки, сожженные немецкими огнеметными танками. Чем дальше к западу, тем больше встречалось таких сожженных участков, тем длиннее и сложнее переплетались траншеи и ходы сообщения, видимые сверху с особенной графической четкостью, какими никогда еще не видел их пехотный офицер Сибирцев. Он с волнением разглядывал эти следы войны, читая происшедшие здесь события во всей их взаимосвязи, как никогда не мог рассмотреть и увидеть их в бою. Там он видел незначительный отрезок пространства, ограниченный не только полем зрения, но и объемом поставленной непосредственно перед ним, офицером, задачи. Теперь же, пролетая над Ржевом, увидел он и те лесные дороги, по которым прошли легендарные гвардейцы-танкисты, чтобы ударить по тылам врага, и лесные поляны, где группировались конники, чтобы разорвать коммуникации противника. Увидел и эти коммуникации, на которых можно было с отчетливостью подсчитать все взорванные и уничтоженные мосты, потому что они теперь ярко выделялись своими свежими деревянными настилами и рыжим дорожным полотном недавней насыпки.

Пусто было на полях, не двигались возы с хлебом, не бродили стада, но урожай был собран, высились скирды, на токах работали молотилки, иногда виднелись группы людей с цепами в руках. Они стояли по четыре вдоль длинных рядов снопов и молотили вручную.

Самолет шел низко, на высоте примерно трехсот метров, как будто летчик решил показать пассажирам все, что оставила война на этой темной, суровой земле. И, охватывая взглядом окрестности, Сибирцев видел, что новая жизнь постепенно побеждает смерть. Он то и дело замечал новые крыши, белые, чистые. Казалось даже, что стоит открыть окно самолета, как донесется запах свежераспиленного дерева.

Вдруг все побелело. Самолет вошел в полосу тумана. Пассажиры оторвались от окон, поудобнее устраивались в креслах.

– Где, же ты воюешь? – спросил Сибирцев, повернувшись к Михаилу.

– В особой ударной Второго Прибалтийского.

– А часть?

– Я теперь парашютист… – несколько смущенно ответил Демидов и вдруг, как бы оправдываясь, быстро заговорил: – Да ты не думай, что о нас ничего не слышно. Наши ребята воевали и в Крыму и при форсировании Днепра…

– Я ничего плохого и не думаю, – удивленно возразил Сибирцев.

Зато Демидов о своей военной судьбе думал с некоторой грустью.

О действиях парашютистов почти ничего не писали, и у фронтовиков постепенно сложилось мнение, что они не оправдали надежд. Это было обидно и, главное, несправедливо.

Уже второй год Демидов принимал участие в парашютных операциях, но о них ничего нельзя было рассказать – во-первых, они были полны тайны, во-вторых, казались ему очень мелкими. А большого дела, которое вызвало бы общее восхищение, все не было. Он уже неоднократно осуждал себя за то, что пошел в парашютные части: ждал великих свершений, а получил одни огорчения.

– Вот ездил в командировку, – продолжал он после некоторого раздумья. – Подбирал пополнение. Такой народ, что ахнешь. Людям надоело сидеть в школах да на плацах. Каждому хочется в дело. И по всему видно, что дело уже близко! Ну а ты как? Батальонный?

– Буду, если по дороге не перехватят, – сумрачно ответил Сибирцев и подумал о том, что вот и он, как Демидов, недоволен своей судьбой.

Действительно, чем кончится его представление по начальству? Пошлют ли на передовую или, сообразуясь с дипломом, оставят на штабной работе? Скажут: вы знаете немецкий и нужны здесь.

Оба замолчали, размышляя о будущем.

– Ты как думаешь добираться до фронта? – нарушил молчание Демидов.

– Голосовать придется.

– Так поедем со мной. Меня будет ждать машина, а от нашей базы не очень далеко до штаба. Как раз и хозяйство Хмурова, куда перешла Марина, возле нас…

– Вот хорошо было бы! – обрадовался Сибирцев.

– Будет! – уверенно ответил Михаил. – Кстати, посмотришь, как мы живем. Курорт! – И вздохнул.

Они не заметили, как долетели до прифронтового города. Сначала показались руины, сожженные коробки вокзальных зданий, сотни остовов вагонов и паровозов, а чуть дальше – пустынные улицы, ограниченные с обеих сторон квадратами пепла и мертвого камня. Таким же увидел Сибирцев когда-то освобожденный Минск и, сколько ни искал, не мог найти дом, в котором провел детство. Об этом подумал и Демидов, потому что вдруг сказал:

– Как в Минске!

Поздним вечером «виллис» доставил их в хозяйство Хмурова. Михаил предложил Сибирцеву переночевать, ссылаясь на то, что ночью трудно будет разыскать хутор, где живут разведчики. Но Сибирцев не согласился.

– Ладно, пеняй на себя, если всю ночь проплутаешь, – сердито сказал Демидов. И приказал шоферу: – Остаешься в распоряжении майора. Да поторопись, видишь, майор собирается время обогнать!

Проплутав в темноте около часу, они наконец разыскали затерянный в перелесках хуторок. Еще минут пятнадцать потратил Сибирцев на переговоры с дежурным, который никак не хотел будить командира подразделения по требованию неизвестного офицера, не имевшего к тому же никакого предписания в их часть. В конце концов на шум вышел сам Хмуров, молодой капитан, фамилия которого никак не соответствовала широкому, веселому, хотя и заспанному его лицу.

– В чем дело, товарищ майор?

– Я хочу видеть лейтенанта Стрельцову! – сказал Сибирцев. Мысль о том, что вот сейчас перед ним появится Марина, что все препятствия уже преодолены, заставила его побледнеть.

– Никак нельзя, товарищ майор, – хладнокровно ответил Хмуров.

– Почему? Я ее муж…

– Не в этом дело, товарищ майор…

– В чем же?..

– Лейтенант Стрельцова выбыла на задание, – все так же спокойно ответил Хмуров.

Сибирцев молча сел на стул. Хмуров стоял перед ним, поглядывая через открытую дверь в соседнюю комнату, где виднелась большая кровать, застланная по-немецки сверху периной.

Одеваясь второпях, капитан не застегнул китель и был похож почему-то на толстого добродушного доктора, спешно вызванного к больному.

– Когда она вернется? – уже тихо и спокойно спросил Сибирцев.

– Не могу знать, товарищ майор!

– Вы можете не называть точного часа, но день… Поймите, я же заехал только по пути… Я еду на фронт…

– Я понимаю, товарищ майор, но помочь ничем не могу…

– Ну все-таки, сколько мне ждать? День? Неделю?

– Ждать не следует, товарищ майор…

– Что это значит? – закричал Сибирцев не в силах более сдержаться. – Вы понимаете, что я ее год не видел, год!

– Понимаю, – все с тем же убийственным хладнокровием ответил Хмуров. – Я не видел свою жену почти четыре года.

Сибирцев встал, прошелся по комнате. Потом, несколько успокоившись, протянул руку:

– Простите меня…

– Ничего, товарищ майор, бывает… Я передам ей, как только вернется. Передам…

Сибирцев, тяжело ступая, пошел к двери. Рядом с ним шел Хмуров.

– Кто же знал такое? – тихо говорил он. – Пришло задание, ничего не поделаешь. А как только вернется, я скажу ей… Мы вас разыщем через отдел кадров. Вы ведь на нашем фронте останетесь?

– Да, – с трудом ответил Сибирцев.

– Вот и хорошо, вот и отлично.

Садясь в машину, Сибирцев увидел в освещенном квадрате двери широкое, полное лицо Хмурова, обращенное к нему с сожалеющей улыбкой, словно он все еще повторял: «Вернется – скажу, обязательно скажу…»