Текст книги "Катастрофа отменяется"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– А вас послали наблюдать за мною? – рассердился он.

– Нет, я свободный охотник, – не очень понятно ответила Волошина и поднялась.

Торопливо расплатившись, он догнал ее уже на улице. В городе было душно, жарко, воздух словно загустел, да так оно и было, сейчас, наверно, не меньше шестидесяти процентов влаги. У них в пустынях в это время года взвешенной в воздухе воды едва ли наберется пять процентов, поэтому, следуя примеру местных жителей, Чердынцев спасался от жары, пряча голову под белой папахой да еще выпивал несметное количество пиал зеленого чая. Здесь он изнемогал от обволакивающего все тело пота.

Но Волошина шла свободно, легко, словно на нее и не действовал этот парной компресс. Она шла молча, опустив взгляд, словно считала шаги. А Чердынцев думал, что вот и закончился ее опыт – кролик оказался слабым. Сейчас она размышляет о том, что с этим кроликом сделать? Отпустить ли обратно в крольчатник или нанести ему смертельный укол? Он с усилием сказал:

– Очень жаль, что я разочаровал вас…

– Чем? – удивленно спросила она.

– Не гожусь в герои… – пробормотал он.

– А вы когда-нибудь интересовались, как люди становятся героями? – неожиданно спросила она. Чердынцев промолчал, и она сухо сообщила: – В большинстве случаев героев делают обстоятельства. Если бы не это, вряд ли бы мы могли отличить подлинного героя от самозванца. Ведь стоит карлику забраться на плечи великана, как он начинает хвалиться, будто он больше великана! Но не огорчайтесь, путь к славе никогда не был усыпан цветами! – и оборвала разговор. Чердынцев тоже не нашел слов, и до самого санатория они молчали.

И попрощалась Волошина с непонятным равнодушием, будто получила от него все необходимые для «интервью» сведения и был он ей теперь нелюбопытен, больше того, не нужен. Словно бы она целиком погрузилась в полученный ею «материал» и прикидывала только одно – как получше этот «материал» использовать. А Чердынцев с усмешкой подумал, что ничего путного Волошина из этого «материала» не извлечет. Но усмешка почему-то показалась ему самому горькой…

Обедать он пошел попозже, ужинать тоже, на танцплощадку не вышел, – одним словом, вел себя, как обиженный, хотя и не признавался в этом себе. Просто перебирал каждое ее слово и жест, как, лежа на пляже, перебирают камешки, и точно так же, как на пляже, драгоценных что-то не попадалось. Так, простая галька.

Вечером долго не мог уснуть. Встал, пошел к дежурной медсестре за снотворным.

Вестибюль был пуст и мрачен, только из двери дежурной выскальзывал свет, а вместе со светом вытекали голоса. Он услышал свою фамилию и невольно остановился.

Разговаривали Волошина и медсестра.

В о л о ш и н а. Ну и что же этот Чердынцев?

М е д с е с т р а. Тамара Константиновна, ох, Тамара Константиновна, вы же знаете, что я не имею права…

В о л о ш и н а. Я же у вас не спрашиваю, чем он болен. Да вы и сами знаете, что он здоров. Я сегодня поплыла за ним, так он меня уморил! Меня занимают чисто анкетные данные. Я же сказала, что пишу о нем статью.

М е д с е с т р а (хитровато). А вы бы у него и спросили…

В о л о ш и н а (напористо). Что же, я стану его будить? Мне хочется все сегодня же закончить. Вы мою прошлую статью читали, помните, я вам давала газету?

М е д с е с т р а. Очень-очень замечательно! Моральные темы вам очень-очень удаются! И эта учительница с ее безответной любовью… Написали бы обо мне, Тамара Константиновна?

В о л о ш и н а. А почему бы и нет? Он вас соблазнил, уехал домой к скучной и серой жене, а там мучается и казнится и боится признаться себе, что любит только вас…

М е д с е с т р а (с придыханием). Правильно! Боже мой, как все правильно!

В о л о ш и н а. Он читает эту статью, понимает, что это о нем, в нем пробуждается утерянное чувство, он швыряет газету жене, кричит: «Вот кого я люблю!» – и едет сюда. А уж тут о его трудоустройстве мы позаботимся. Какая у него специальность?

М е д с е с т р а. Автомеханик. Он мог бы работать и у нас в санатории. Так мы и мечтали, пока кто-то не написал его жене… Вот карта Чердынцева. Только уж вы, Тамара Константиновна, никому…

В о л о ш и н а. Что я, не знаю?

И верно, все знает! И знает, как достичь наибольшего успеха при наименьших затратах.

Чердынцев осторожно опустился на стоявшую у стены банкетку – боялся, что скрипнет под ногой рассохшийся паркет, – и слушал свою собственную анкету так, будто ему прорицали судьбу. Читала медсестра, Волошина, возможно, записывала. Конечно, для виду. Чтобы сестра поверила, будто ей и в самом деле нужны эти «данные».

– Чердынцев, Александр Николаевич. Кандидат физических наук. Подумать только, нет, вы прямо счастливица, Тамара Константиновна!

– Валя! – Это как ожог хлыста. Затем спокойно: – Я же сказала, что мне нужны эти данные для статьи.

– Да, да, Тамара Константиновна! – Этакий подхалимский голосишко. И потом вдруг, как запрещенный удар: – А мне показалось, когда вы такая сияющая пришли, что Александр Николаевич вам признался в чувстве. Я ведь видела много раз, как он на вас поглядывает. Правда, сам он к вам не навязывался…

– Ну, если бы я захотела…

О, неистребимое самомнение хорошенькой женщины! Ведь даже эта недалекая медсестра все поймет по одной твоей интонации! И Валя действительно сказала со всей мстительностью униженной подруги:

– А поплыть за ним? Я даже думала, что вы прикинетесь там утопающей…

– Такие мужчины не любят слабых женщин! – отрезала Волошина. – Что там дальше?

– Начальник гляциологической станции Академии наук на Памире. Адрес: кишлак Темирхан, Горный округ, станция АН. А что такое – гляциологическая станция?

– До сегодняшнего дня я и сама не знала. Изучают горные ледники.

– Возраст – пятьдесят два года. Не женат…

– Что?

– То именно: не женат! Черным по белому. Дальше вес, рост, чем болел раньше, награды… Читать?

– Но почему – не женат?

– Стало быть, разведен и не хочет об этом вспоминать. Участвовал. Ранен дважды: в грудь и в ногу. Два ордена Красного Знамени и три медали. Расширение легких. Глухие тона сердца…

– Ну, шрамы я сама видела, а расширение легких и сердца – это от гор. Он мне много интересного рассказал. Но почему он не женат?

– Вот вы и спросите! А понравится – так и выходите за него. Что ж вы не записываете, Тамара Константиновна? Или так запомните?

– Помолчи, Валя!

– Вам хорошо командовать, а если нас кто услышит? – Как видно, угар от обещания прислать мужа по почте у Вали проходил. – Я пойду взгляну…

– Иди, иди…

Послышался шум отодвигаемого стула, и Чердынцев, встав на цыпочки, тихо отступил в темный коридор. Переждав там за пальмой, пока стихли шаги вернувшейся в дежурную комнату Вали, он медленно поплелся к себе. Снотворного ему больше не хотелось, хотя надежд на спокойный сон и не прибавилось.

Утром он до завтрака ушел в город. Ни на пляж, ни куда-либо еще, где ему на глаза попала бы Волошина, идти не хотелось.

У него еще больше месяца отпуска. Будем считать, что здесь отдохнуть не удалось. Самое правильное сейчас – уйти в подполье. Оно у Чердынцева огромно, как весь мир, а точек соприкосновения с этой молодой дамой никаких. И в то же время он не обидит ее. Он просто исчезнет. Никогда он не обижал ни детей, ни женщин, постарается и впредь этого не делать.

На «Петре Великом», уходившем в Батуми, оказались свободные каюты. Теплоход не очень комфортабельный, курортникам подавай либо «Россию», либо «Победу»! Тем лучше, пусть будет «Петр»!

В Батуми он совсем забыл об этом странном эпизоде. Ходил с рыбаками в море ловить тунца, сидел вместе с ними в кофейне у дяди Саши, на пороге которой и на тротуаре из каменных плит всегда ждали прихода удачливых друзей и играли в нарды местные кофепийцы, пока кто-нибудь не пригласит на чашечку кофе, приглашал и сам всю ожидающую ораву и чувствовал себя прямо-таки первобытным человеком, за тем лишь исключением, что кофе и обеды для него готовили на газовой плите. А потом, когда устал от отдыха, вернулся на Памир. И все кончилось, как будто ничего и не было…

Глава вторая

1

Нет, кое-что осталось.

Осталась внезапная тоска, которая вдруг охватывала Чердынцева в самое неподходящее время: когда не удавалась какая-нибудь самоважнейшая работа; когда из Академии приходил пакет, с анализом проделанных группой Чердынцева расчетов и оказывалось, что счетно-решающая электронная машина «Молния» отнюдь не согласна с их оптимистическими выводами; когда начинались недельные бураны на леднике и станцию заносило снегами так, что приходилось прокапывать норы к дверям или выбираться через специальный лаз на крыше…

Тогда тоска бывала непереносимой, и Чердынцев слонялся по станции, словно терьякеш [2]2
  Терьяк – опиум.


[Закрыть], хотя сотрудники знали, что их руководитель и вина почти в рот не берет, особенно зимой. Летом, после обхода ледника, если сотрудник искупался в ледяных озерах, он выдавал «пострадавшим» немного спирта и сам, случалось, принимал его, как противопростудное.

Однажды зимой почтальон, тот самый, который погиб потом под Темирханом, как предполагал Адылов, доставил на станцию частное письмо, адресованное начальнику. Чердынцева не было дома – ушел на проверку верхних датчиков на плоскогорье: туда уходили с ночевкой, а бывало, что застревали и на неделю из-за метелей в Ледовом приюте, – стоял там каркасный домик на две койки с печкой и запасом топлива и пищи. Каракозов и Галанин, делившие власть и ответственность на станции в случае отсутствия начальника, долго разглядывали обычный «гражданский» конверт с размашисто написанным адресом. «От женщины!» – брякнул Галанин, но Каракозов не поверил. Письмо было положено на письменный стол начальника и ожидало его еще трое суток. Галанин, «начальник» радиостанции, поговорил даже с гляциологами, дежурившими на леднике Федченко, об этом таинственном письме. Гляциологов – раз-два и обчелся, они друг о друге знают все. Федченковцы не поверили, что Александр Николаевич может получать письма от женщин. Обо всем этом Чердынцев узнал уже весной, встретясь с федченковцами на зональной конференции. А тогда он получил письмо на третьи сутки.

Он с трудом разогнул обмороженными пальцами плотный белый лист, и в глаза словно ударил отблеск моря. Впрочем, он тут же прогнал эти ненужные воспоминания. И читал письмо уже с отчужденным любопытством.

«Почему Вы тогда уехали так внезапно? Я чем-нибудь обидела Вас?»

Подбросив этот коварный вопрос, Волошина переходила к тому, что она именовала «деловой частью письма». Ей, видите ли, удалось убедить своего редактора, что надо немедленно, «в самом срочном порядке», осветить в газете работу гляциологов на Памире и новейшие воззрения ученых на прямую связь между горными льдообразованиями и орошением пустынных земель… – Она, как видно, не теряла времени даром, даже терминологию изучила.

«Мне тридцать лет (она так и писала: «Мне тридцать лет»), я крепка и вынослива, много путешествовала по Союзу, бывала в Арктике и на Чукотке… Не буду утверждать, что у меня крупное дарование журналиста, но работать я умею, и очерки мои получают хорошую оценку читателей. Я уверена, что вмешательство прессы (боже, какие громкие слова!) поможет Вам, Александр Николаевич, в Вашей трудной борьбе…»

Письмо было вполне деловое, он так же деловито и сухо ответил ей, что на станции работают только опытные альпинисты и скалолазы и он лишен возможности пригласить в эти трудные условия новичка, да еще женщину. Ответил и постарался забыть.

Но забыть оказалось труднее, чем вспомнить! И в одно из посещений Темирхана он не поленился заглянуть в районную библиотеку, где и просидел целый день, листая подшивку газеты, в которой работала Волошина. Перелистал ее за все четыре года, пока не добрался до самых маленьких заметок, подписанных ее именем, с которых она только еще начинала работу. И был немало удивлен тем, о чем она писала. Нет, Адылов был неправ, когда сказал, что она пишет о том, почему Федор не любит Машу и что Маша должна сделать, чтобы Федя ее полюбил.

Волошина писала преимущественно о людях странной и неробкой судьбы. Ее герои шли через жизнь своей дорогой, делали открытия, совершали поступки, порой попадали в немилость, но продолжали свою работу. Может быть, у этой журналистки особый глаз, если она умеет выискивать среди десятков тысяч людей именно тех, кто и должен был по праву привлечь ее внимание? Может быть, она и Чердынцева-то отыскала тогда именно по сходности его судьбы с судьбами многих, о ком она уже написала?

Это была лестная мысль, но, подумав, Чердынцев решил, что поступил правильно: и тогда, когда бежал от ее праздного, как ему показалось, любопытства, и теперь, ответив ей отказом на ее просьбу. И дело у него маленькое, и условия трудные.

А кончилось все тем, что он гонится за ней по леднику…

Мало того, что гонится… Он точно знает, что на пороге второго километра, у Белой скалы, бедная Тамара Константиновна будет очень сожалеть, что нелегкая занесла ее на Памир. И Чердынцеву придется читать ей лекцию о методах восхождения и тащить ее на плечах. На один-то день все равно придется принять ее гостьей, не прогонишь же вот так, с дороги…

Он шагал и шагал по отмеченной вехами тропинке, то перепрыгивая с камня на камень, то осторожно пробираясь по краю камнепада, то выходя на бурый лед, – здесь ледник шумно таял. Звеня, катились прозрачные струйки, скапливались в лужицы, в озерца, в потоки. Покрытый вечной пылью разрушающихся гор, лед был чист лишь там, где озерца только что стекли, проточив себе русло, но завтра и эти прозрачно-кристальные впадины потемнеют, потому что пыль веков выступит и снизу, и, невидимая, осядет сверху, где все так же, как миллионы лет назад, разрушаются горы…

Он перевалил и второй километр у Шумного потока, и третий у приметного тура, сложенного лет восемьдесят назад первооткрывателями ледника. Правда, первооткрыватели прошли по леднику всего лишь три или четыре километра – тогда язык ледника опускался несколько ниже, – и обессилели. Это были не альпинисты, а ученые. Но ученые тоже выполнили обычай восходителей и сложили тур. Теперь тур определяет половину дороги от Фанского ущелья до станции гляциологов, а гляциологи выяснили, что Фанский ледник протянулся на восемьдесят километров и имеет притоки почти со всех окружающих гор.

А вот и четвертая километровая отметка – металлический шест, на котором Чердынцев когда-то укрепил жестяной флюгер, просто так, из озорства. Флюгер до сих пор вращается, хотя и поскрипывает. Четвертый километр тоже очень трудный. Заплечный мешок начинает придавливать к земле даже опытного Чердынцева, а между тем неопытной женщины в красном костюме все не видно…

Но последние два километра – крутой перепад, по сто метров на каждый километр, там-то он обязательно ее настигнет. И лучше поговорить с ней наедине, сказать, что тут женщины не ко двору, особенно если они красивы. Чердынцев ведет станцию уже десять лет и ни разу не допускал сюда ни одной из них. Он знает, что может получиться на станции с их появлением. Или на зимовке. Или на рыбном траулере, находящемся в плаванье по полгода. А начни он такой откровенный разговор с Волошиной прямо на станции, обязательно найдутся умники, которые станут защищать ее «право на творчество»! Еще бы, а вдруг они станут героями ее произведений? А может, кто-то возмечтает стать и героем ее романа. В такой дыре, какой, в сущности, является их гляциологическая станция, мечтательность и всяческие фантазии принимают форму болезни. Как у людей, оторванных от родины, начинается ностальгия… А ребята все здоровые, крепкие, им, конечно, снятся разные любовные сны, хотя Чердынцев и гоняет их по леднику почти круглые сутки.

За этими тревожными мыслями Чердынцев на пятом километре сбил дыхание, чего с ним раньше никогда не приключалось. Он-то знает, почему дыхание сбилось. Надо немного постоять, но рюкзак снимать опасно. Потом вскинешь его на плечи – и опять задышишь часто. Три тысячи метров над уровнем моря сказываются, воздух тут довольно разреженный, похож на крепкий морозный, хотя солнце обжигает так, словно вокруг и не апрель, а июль. Впрочем, это только до восемнадцати часов, потом начнется падение температуры. У них на станции бывает и так: в полдень двадцать пять градусов, а через пять-шесть часов – минус три-четыре. Тоже не очень приятная перемена для Волошиной… Впрочем, он ведь решил, что Волошина будет испытывать эти перемены не больше суток…

Он еще стоял, всматриваясь в кривую линию подъема, как что-то тревожное ударило его в сердце. Что бы могло так его встревожить? В воздухе тишина, слабый ветерок не предвещал ничего опасного. Значит, что-то пугающее попало в поле зрения? Он снова оглядел подъем, металлические вехи – они стояли довольно часто, так, чтобы с самого крутого поворота можно было заметить следующую, затем поднял взор выше, туда, где тропа пересекала боковой язык ледника и снова уходила на целик, на склон горы. Когда строили станцию, Чердынцев сам спроектировал эту горную тропу с таким расчетом, чтобы как можно меньше идти по льду. Путь по леднику, хотя он и заполняет ущелье глубиной восемьсот метров, все равно опаснее для путника, чем по земле или склону горы.

Горцы из кишлака Темирхан помогли тропу пробить, перебросили в двух местах овринги [3]3
   Овринг (тадж. – узкая горная тропа, пропасть, обрыв) – висячие плетеные или сделанные из жердей мостки и балконы для переправы через ущелья  или для прохода вдоль их отвесных склонов.


[Закрыть]через провалы, а саперы из военного округа взорвали несколько выступов. Теперь тропа безопасна, только на шестом километре она пересекает язык ледника…

Он снова оглядел склон ледника, загроможденный камнями, усеянный бурой пылью, на котором лишь редко-редко сверкали полосы чистого льда, а на самом-то деле эти полосы были озерцами или, что еще хуже, трещинами, глубина которых порой достигала сотен метров.

Тревога снова ударила в сердце. Но теперь он  в и д е л.

На ледниковом склоне, в стороне от провешенной тропы, лежало что-то красное. С такого расстояния это красное было похоже на ту нитку, что осталась на валуне морены.

Но это была не нитка. Может быть, полоска. Может быть, палка. Скорее всего, палка. Та самая рукоятка красного дерева, которой восхищался Адылов. Увидеть это можно было только от ощущения тревоги. Очень может быть, там ничего и нет. Ни полоски, ни палки. Просто рябь в глазах. Но так как сердце тревожно ныло, то Чердынцев все отчетливее видел это красное.

Он так убыстрил шаг, что левую, простреленную ногу сразу сдавила судорога, она словно бы медленно каменела от напряжения. Но он не думал ни о боли, ни о сорванном дыхании, он вообще ни о чем не думал, он только видел красную полоску, и полоска то расширялась в глазах до размеров неподвижного женского тела, то сокращалась до волосинки, до ворсинки и, однако, все время присутствовала в поле его зрения, даже и тогда, когда он смотрел только под ноги, искал, как бы поудобнее перепрыгнуть через трещину, как прочнее встать на скользкий камень. Но, сделав удачный шаг, преодолев препятствие, он снова оглядывал склон, и опять красное было главным из всего, что он видел.

Чердынцев спустился в щель между моренными валунами, и красное исчезло. Он знал: миновав щель, он увидит, что это такое. Оно лежит справа от дорожки, на чистом льду, а может быть, плавает в воде озера – на леднике вода издали не видна, виден лишь омытый ею донный лед.

Щель он миновал прыжками и сразу повернул направо. В озерце плавала отломленная рукоятка ледоруба.

Вообще-то она выглядела вполне мирно – ненужная палка, плавающая в воде? Она была отломлена у самого обушка, где обычно непрочные вещи и ломаются. Такой ледоруб ничем и не мог быть, кроме как игрушкой.

Чердынцев оглядел крутой склон, на котором ледоруб понадобился человеку, обманул человека и, возможно, повредил человеку. Склон был пуст до очередной моренной гряды. И Чердынцев опять запрыгал через трещины и камни, опираясь на свой надежный и крепкий ледоруб.

Красное пятно, которое он теперь боялся увидеть, находилось чуть выше морены. Женщина сидела на камне, в сторонке от тропы, и к этому камню было прорублено несколько ступенек тем самым ледорубом, отломленная рукоятка которого скатилась на сто метров вниз.

– Как хорошо, что вы не остались ночевать в этом противном кишлаке! – капризным голосом, как говорят уставшие во время прогулки дети, сказала Волошина. – Надеюсь, что вы, Александр Николаевич, поможете мне в память о старой дружбе. Я, кажется, сломала ногу.

Чердынцев перешагнул мелкие зарубки через одну («Разве так рубят ступени в круто падающем леднике?» – подумал он), сбросил с плеч мешок и поставил его рядом с ее мешком. Даже рюкзак у Волошиной был красного цвета.

– Вы и не поздоровались со мной! – укорила она, протягивая загорелую руку.

«Ну, милая, если бы у тебя была переломлена нога, ты бы тут не кокетничала!» – неприязненно подумал он, но протянутую руку пожал.

– Что вам понадобилось на льду?

– Я хотела посмотреть, далеко ли еще до станции. Тот сердитый начальник милиции, что довез меня до ущелья, сказал, что тут меньше таша пути. А я прошла километров девять и никакой станции не нашла.

– До станции всего шесть километров. Вы прошли пять с половиной. Станция на береговой площадке у подножия этой горы. Отсюда ее не видно.

– Спасибо, я и сама уже поняла это. Может быть, вы поторопитесь за помощью?

– Единственная помощь, которую я оказал бы вам с удовольствием, – это отправить вас обратно в Темирхан. Разувайтесь!

– Я не могу, больно! – произнесла она, не сделав ни одного движения.

– Если башмак стану снимать я, вам будет еще больнее! – сухо сказал Чердынцев.

– Вы всегда так любезны с гостями? – спросила она, осторожно развязывая шнурок на башмаке. Башмаки были модные, заграничные, с двойной подошвой и новенькими блестящими триконями – шипами. – Я надеялась на более теплую встречу. Ведь мы все-таки старые знакомые…

Он пропустил мимо ушей это, внимательно следя за ее пальцами, расстегивающими шнурок. Ну конечно, никакого перелома нет. Может быть, растяжение связок. В самом крайнем случае – вывих. Теперь, когда он уже отдышался после полуторакилометрового пробега, ему даже захотелось, чтобы у этой строптивой гостьи оказался перелом пяточной кости. Хотя, нет, с таким переломом ее ни на арбе, ни на ишаке, ни на «газике» в город не вывезешь, лучше просто вывих…

Она распутала, наконец, красные шнурки на красных своих башмаках, на которых только трикони серо-стальные, как и полагается гвоздям. («Не догадалась смазать их губной помадой», – подумал Чердынцев), – и теперь со страхом глядела на своего спасителя. Чердынцев присел на соседний камень, осторожно ощупал ногу через ботинок.

Волошина не взвизгивала, не кричала, она только накрепко зажмурилась и вся как-то сжалась. Чердынцев, ощупывая лодыжку, ловко ухватился за каблук башмака и одним резким движением снял его. Волошина только ойкнула, широко распахнула глаза и жалобно поглядела на мучителя.

– Вы уж лучше сидите с закрытыми глазами, – проворчал он.

Теперь он ощупывал пятку. Конечно, никакого перелома не было. Просто путешественница оступилась. Вывих. Но прошло уже не меньше получаса, нога затекла. Теперь этой женщине и вправду придется тяжеловато.

– Упритесь покрепче в мою ногу, – посоветовал он. И подумал: «Хорошо бы еще привязать тебя к этому камню, чтобы ты не вздумала брыкаться!» А сам все выбирал мгновение для последнего движения. Затем резко дернул ступню вниз, чуть поворачивая ее, и одновременно с ее воплем и бессмысленной попыткой вскочить, сказал: – Сидите! Все! – Он взял башмак и обул ей на ногу. – Шнурки завяжете сами?

Она сидела, ошеломленная болью, тараща заплаканные глаза, которые за поволокой слез казались еще больше, и словно бы прислушивалась, не вернутся ли ее страдания. Чердынцев встал, накинул на плечи свой тяжелый рюкзак, взял и ее мешок, перекинул одну лямку через плечо, протянул ей свой ледоруб и приказал:

– Шнуруйте башмак как можно туже – и пошли!

– Как? – Она не сделала ни одного движения, только взгляд ее стал испуганным.

– Ножками, ножками! – как маленькой, сказал он. – Не сидеть же здесь всю ночь.

– Но я не могу! – как можно убедительнее сказала она.

– Сможете! Вставайте!

Так как он сделал шаг вниз по вырубленным ею ступенькам, она судорожно вскочила, протягивая руку, чтобы опереться на него, если придется падать, однако устояла на ногах, а он с насмешкой следил, как измученное ожиданием боли лицо ее медленно менялось: удивление, восторг, благодарность.

– Как вы это сделали? – спросила она, затягивая шнурки на башмаке.

– Бывает и хуже, – безразлично сказал Чердынцев. – Я как-то давно тоже вывихнул ногу. Вокруг никого. Пришлось привязать к ступне камень и столкнуть этот камень с горки, на которой я лежал. Очнулся через час, внизу, под горкой. Хорошо еще, что попал поверх камнепада. Но, как видите, хожу.

Разговаривая, он все посматривал вверх, в гору, представляя, как поразятся его «мальчики», когда он появится перед ними вот в таком виде: на плечах два мешка, за спиной – женщина в красном. Сколько он увидит ехидных усмешек, какой иронический послышится шепоток, так, чтобы он слышал, а она – уж ее-то они не станут просвещать насчет неприязни начальника к женщинам! – не слышала.

Но вот Волошина осмелилась и сделала шаг, второй. Он спускался вполоборота к ней, и она ступала шаг в шаг с ним, ледоруб держала цепко, на лед поглядывала с опаской.

Выбравшись на тропу, Чердынцев приказал ей идти вперед. И она терпеливо хромала, оступаясь, скользя по отсыревшим камням, – новичкам и новые трикони на башмаках не очень помогают! – а он шел и думал: «Я прав, никакая ты не альпинистка, самозванка ты, придется еще с тобой помучиться!» Впрочем, походка у нее была отличная, ноги сильные, и костюм очень шел к ней, – наверно, сшит лучшей московской портнихой специально для того, чтобы поразить «ледниковых медведей».

У поворота он бессознательно замедлил шаг, так ему не хотелось выходить под обстрел удивленных глаз вместе с этой спутницей. А она, завидев невдалеке куполообразное двухэтажное здание станции, насквозь просвеченное заходящим солнцем, вдруг остановилась, словно споткнулась, и воскликнула:

– Как красиво! Я так и представляла!

Она не видела, что на террасу, как по сигналу, выскочили все «мальчики» Чердынцева, а у некоторых в руках появились бинокли. Это видел только сам начальник гляциологической станции.