Текст книги "Катастрофа отменяется"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

19

Фельдмаршал Ауфштейн возвысился над окружающими, опираясь на три столпа веры: он верил в бога, в фюрера и в свое везение.

Именно везение и толкнуло штабного офицера Ауфштейна в объятия бывшего ефрейтора кайзеровской армии, когда тот учинил первый путч против веймарской республики. «Пивной путч» не удался, будущий фюрер был посажен в тюрьму, но он запомнил ретивого офицера, пытавшегося тогда помочь ему и делом, и советом. Впоследствии Гитлер лично вручил Ауфштейну золотой знак старейшего члена партии национал-социалистов.

Подобострастное преклонение перед фюрером привело Ауфштейна к высшим военным званиям и должностям.

Переменчивый нрав фюрера не давал жить спокойно. Гитлер порою и самых близких любимцев превращал в «козлов отпущения». Сам он должен был оставаться гениальным вождем, прозорливейшим из смертных, величайшим из стратегов прошлого и настоящего, и потому за каждую его ошибку кто-то должен был расплачиваться. А суд у Гитлера был короткий и немилостивый…

Но когда в ставку Ауфштейна просочились слухи о том, что «методы Гитлера устарели», что лучше было бы, если бы и военные, и гражданские дела в стране взял в свои руки генералитет, что Германия не выдержит битвы на два фронта, фельдмаршал не преминул донести об этих слухах до сведения (конечно, не фюрера: фюреру такое боялись говорить!) Мартина Бормана, являвшегося вторым после фюрера лицом в нацистской Германии.

О том, что возмущение генералитета бездарным управлением Гитлера все увеличивается, Ауфштейн знал отлично. Высшие генералы не очень доверяли и ему самому, не без основания считая, что он получил милости Гитлера за «особые» заслуги. Тем не менее Ауфштейн был отпрыском известной дворянской семьи, давшей Германии многих крупных военачальников, был в родстве с другими такими же семьями. А в семейных разговорах многие из заговорщиков не стеснялись в оценке «военного таланта обожаемого фюрера». Грозная атмосфера тайного заговора витала в воздухе.

Однако Ауфштейн верил во всесилие гестапо и особого страха не испытывал. Пока что Германия воевала на чужой территории. К тому же слухи о создании нового грозного оружия вселяли дополнительную бодрость. Что касается гибели армий Паулюса и Манштейна, то, как считал Ауфштейн, этим полководцам просто не повезло. Словом, было много объективных причин, которые оправдывали временные неудачи. А что эти неудачи временны – порукой тому бог и фюрер…

Двадцать пятого марта Ауфштейн перебросил свой штаб в самое острие широкого клина, врезанного в расположение советских войск на левой стороне Днестра, – в маленький городок Липовец. Отныне Липовец, по мнению «старейшего национал-социалиста», должен был стать историческим местом, откуда войска великой Германии начнут новое наступление в скифско-славянские степи. Ко дню предполагаемого наступления окрестности Липовца были так заселены резервными частями, что нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на пехотинцев, танкистов, артиллеристов, минометчиков. Верховная ставка Гитлера, приняв план Ауфштейна, не поскупилась на пополнения.

Наступление должно было начаться утром двадцать седьмого марта. А вечером двадцать шестого Ауфштейну доложили, что один из оперативных офицеров штаба, отправившийся в инспекторскую поездку по фронту, не вернулся в штаб. Его машина, как выяснилось при расследовании, была взорвана, шофер и сопровождавшие его два автоматчика убиты. Что произошло с самим офицером, неизвестно, так как ни его трупа, ни портфеля с документами на месте взрыва не оказалось. В тот же вечер радиостанция с позывными «Галька» передала какую-то короткую радиограмму. Запеленговать рацию и расшифровать передачу не удалось.

Ауфштейн срочно вызвал к себе начальников управлений и отделов штаба. Он редко советовался с кем-либо о своих замыслах. Но в этот раз нарушил правило – положение было слишком серьезным. Мнения вызванных фельдмаршалом генералов и офицеров разделились. Ауфштейн с явным неудовольствием слушал, как лучшие его офицеры, провоевавшие вместе с ним три зимних кампании на Восточном фронте, предлагали отложить наступление и ограничиться лишь артиллерийско-минометным налетом и бомбометанием по переднему краю противника. Если советское командование успело получить предупреждение от своих разведчиков, говорили они, то прорыв не удастся и армия понесет большие потери. Зато командиры резервных частей, переброшенные в район Днестра из Болгарии, Югославии и Австрии, горели желанием отличиться…

В конце обмена мнениями Ауфштейн произнес длинную речь о традициях великой германской армии.

– Что может, сделать генерал Мусаев, если он получит донесения своих разведчиков? – спрашивал он собравшихся и сам отвечал: – Почти ничего. Во-первых, командир группы радиоперехвата утверждает, что «Галька» передала всего лишь одно или два слова. Значит, речь идет не о передаче захваченных документов. Это может быть лишь предупреждение. В состоянии ли Мусаев привести в движение свои войска, если даже он знает час возможного прорыва? Бросит ли он войска на марш, когда вот-вот начнется наступление. Он не такой уж безмозглый, этот советский генерал, которого Ауфштейн бил дважды и надеется побить в третий, последний, раз. Мусаев будет с фаталистическим упорством ждать…

Затем фельдмаршал еще раз проанализировал положение на фронте.

Перед свежими войсками прорыва находится потрепанная и обескровленная дивизия генерала Скворцова. Мусаев, ослепленный удачным наступлением своего предшественника, собирается воспользоваться плодами этого успеха и перебрасывает свои лучшие части на правый фланг. Вот тут-то и постигнет этого выскочку поражение. Стоит фельдмаршалу и его войскам разорвать тонкую ниточку советских укреплений, как откроется широкий оперативный простор для решительного наступления, и тогда славные германские солдаты загонят всю группу Мусаева в «мешок». И то, что Мусаев считает условием победы, окажется условием поражения…

Фельдмаршалу вежливо улыбались и противники его плана, и те, кто был рад принять участие в будущей «победоносной» операции. План вступил в силу. Теперь он становился приказом, оспаривать который – преступление.

Двадцать седьмого марта, ровно в пять ноль-ноль, весь передний край немецкой оборонительной линии взревел огнем и металлом. В пять тридцать окопы и траншеи советских войск, а также их ближайшие тылы были подвергнуты, массированной бомбардировке с воздуха. В пять сорок пять немецкие гренадеры пошли на прорыв, следуя за смертоносным огненным валом.

Ауфштейн находился в блиндаже дивизионного штаба, в непосредственной близости к району прорыва. В пять пятьдесят он получил донесение: штурмующие части достигли первой линии советских окопов. Сопротивление русских подавлено.

Было, однако, странно, что в донесении ничего не говорилось о пленных. Обычно во время первого удара удается захватить наибольшее количество пленных. Оглушенные, контуженные, еще не пришедшие в себя, такие пленные дают самые ценные показания. Ауфштейн приказал немедленно доставить захваченных в плен русских солдат, а еще лучше офицеров…

В шесть ноль-ноль командир одного из пехотных полков сообщил, что ни на первой, ни на второй линиях обороны противника он не встретил сопротивления. Отдельные уцелевшие дерево-земляные укрепления русских осмотренные им, оказались пустыми. Судя по всему, русские отошли в полном порядке задолго до начала артподготовки.

В шесть пятнадцать штурмующие части, преодолев адское напряжение первого броска и не встретив ни малейшего сопротивления, потеряли тот подлинный наступательный порыв, который даже трусливого солдата делает на короткое время героем. И именно в тот момент, когда ошеломленные своим ударом в пустоту войска Ауфштейна в значительной мере утратили наступательный порыв, вдруг ожили, заговорили наши минометные и артиллерийские батареи, многочисленные пулеметные точки. Все, что считалось уничтоженным, подавленным, с невиданной силой обрушилось на наступавших.

Ауфштейн отлично знал закон наступления, разработанный еще Мольтке и Клаузевицем: троекратное превосходство в силах и средствах. На участке прорыва он сосредоточил не троекратное, а пятикратное превосходство. И все-таки его роты, батальоны, полки остановились, залегли в голой степи перед неожиданно возникшей впереди новой оборонительной линией русских или медленно отползали назад, в разрушенные ими же окопы. Теперь трудно поднять эти деморализованные части в новую атаку. Надо подтягивать артиллерию, снова вызывать самолеты, которые в этой суматохе могли отбомбиться и по своим частям, так как русские умудрились создать некое подобие слоеного пирога.

И действительно, в ряде мест наши подразделения вклинились в ряды наступавших и остановившихся гитлеровцев; кое-где немецкие роты прорвались далеко вперед и оказались в окружении…

Так вот что означали радиограммы безвестной рации «Галька»: русские знали о готовившемся наступлении, точно знали о времени и месте предполагаемого прорыва…

Ауфштейн молча подписал для ставки Гитлера реляцию о начале прорыва и о захвате первых линий русских оборонительных сооружений, отдал приказ танковому корпусу и частям танкового десанта войти в прорыв.

Теперь все зависело от бога. Больше нельзя было надеяться ни на Гитлера, ни на себя, ни на храбрость солдат фюрера…

20

В семь ноль-ноль танки прорвались через русский заслон. Но неведомо откуда появившиеся советские автоматчики отсекли брошенный вслед за ними полк прорыва и навязали десантникам затяжной бой. Танки, продвинувшись на шесть километров, были встречены огнем артиллерии и танков корпуса Городанова. Их можно было выручить из ловушки только фронтальной атакой. И Ауфштейн ввел в дело резервы.

По плану резервные части должны были сменить наступавших на второй день, когда выяснится глубина прорыва. Теперь тщательно разработанный план рушился – полки ввязывались в длительное сражение, и неизвестно было, что от них останется к концу первого дня. Фельдмаршал приказал любой ценой пробить заслон русских…

К вечеру второго дня сражения, 28 марта, наметились первые успехи. Войска прорыва продвинулись в двух направлениях до десяти километров. Командиры полков и дивизий доносили, правда, что советские войска продолжают ожесточенно сопротивляться. Но фельдмаршал знал: с наибольшим ожесточением сопротивляются отчаявшиеся. После двух дней волнений он начинал верить, что поставил армию Мусаева в безвыходное положение. Не все, конечно, сложилось так, как хотелось бы, но успех уже обозначился.

Танковый корпус прорвался наконец через засаду, устроенную танкистами генерала Городанова, и вышел на оперативный простор к югу от Липовца. Прусские егери силами до двух дивизий протаранили оборону противника и продвинулись на север от Липовца, почти намертво перехватив все дороги, по которым поступали подкрепления и боеприпасы в дивизию Ивачева на правый берег Днестра. Можно было ожидать, что Ивачев вот-вот начнет переправляться обратно, чтобы выбраться из «мешка», который егеря могли в любую минуту «завязать».

Но все-таки что-то беспокоило фельдмаршала, сидевшего в своем подземном кабинете и рассматривавшего начерченные с чисто немецкой аккуратностью схемы операции. Он так долго и отрешенно смотрел на карту-двухкилометровку, на которой разными красками были нанесены последовательные этапы прорыва, что у него зарябило в глазах, и в эту минуту вдруг почудилось, что перед ним два темно-голубых воздушных шара, устремившихся в разные стороны, раздувшихся до предела, тогда как горловины шаров сжаты жесткой рукой. Если острые ножницы перережут нити, поддерживающие шары, все исчезнет в зеленом пространстве бескрайних скифских степей…

Только теперь он отдал себе отчет, что вот уже несколько минут приглядывается к узким горловинкам прорывов в обоих направлениях. Создавалось такое впечатление, что обе эти горловинки были открыты сознательно и противник каждую минуту мог заткнуть их. Тогда лучшие полки фельдмаршала окажутся в самом настоящем «котле», стенки которого достаточно плотны и крепки, чтобы выдержать любое давление.

Ауфштейн порывисто отодвинул от себя карту, позвонил начальнику штаба, попросил его срочно зайти с последними донесениями.

Начальник штаба всегда держался так, словно именно с него художники писали портреты образцового прусского офицера. Даже в дни тяжелого весеннего отступления он показывал пример бодрости и спокойствия. Но сейчас выглядел взволнованным, усталым. Ауфштейн, намеревавшийся начать резкий разговор, невольно встал из-за стола, пошел навстречу своему давнему соратнику, усадил его за маленький овальный столик, налил две рюмки коньяку.

– Майн гот, мой Френцель. Вы выглядите так, словно не наши солдаты сейчас окружают ставку Мусаева, а солдаты Мусаева подбираются к нашему штабу! – пошутил фельдмаршал.

Начальник штаба вместо ответа постучал костяшками пальцев по столу.

– Вы еще верите в приметы? – с некоторым усилием улыбнулся Ауфштейн.

– Я уже не знаю, во что надо верить в этой проклятой войне!

– В прозорливость нашего фюрера и в доблесть нашего солдата! – несколько высокопарно сказал Ауфштейн. Он знал власть этих слов: недаром ими начинались и кончались все приказы по армии. И начальник штаба подчинился этой магии слов:

– Простите, шеф, но у меня из головы не выходят эти позиции у села Великое. Сегодня пехотинцы Шварцбаха шесть раз атаковали позиции русских у Великого, но безуспешно.

– Великое, Великое? – как бы припоминая, повторил Ауфштейн, хотя и без карты помнил эту черную точку в горловине северного прорыва. Он и начальника штаба вызвал только для того, чтобы через него приказать войскам взять это проклятое село.

– Еще хуже того, мой генерал, что южнее Липовца район прорыва не расширился, как мы ожидали, а даже сузился. Русские вернули деревню Светловидово вместе с «большаком» – так они называют свои грязные шоссейные дороги – и столкнули полк Динца, прикрывавший части прорыва, к реке Суж. А вдоль реки непролазные болота. Раненые, которых мы вынуждены эвакуировать по этим болотам, истекают кровью раньше, чем добираются до госпиталей. Между прочим, Светловидово называется так потому, что стоит на холмах. Теперь русские простреливают прицельным огнем весь участок прорыва… – Начальник штаба выпил свою рюмку коньяку и задышал часто-часто, словно внутри у него все перегорело, пока он рассказывал эти неприятные новости.

Ни звука не доносилось извне в этот подземный кабинет. Даже ординарцы и вестовые находились далеко от генералов, за двойной дверью. Станции телефонной и радиосвязи размещались еще дальше. Прочие служебные помещения соединялись с кабинетом довольно длинным коридором, пол которого был покрыт войлоком и коврами. Все знали, что фельдмаршал любит тишину. И в этой тишине разговор о бое, о гибнущих солдатах звучал едва ли не кощунственно. Трудно было представить, что всего лишь в десяти – пятнадцати километрах отсюда идет ожесточенная битва, начатая по одному слову этого сухого, строгого, седого человека с орлиным профилем.

Ауфштейн, минуту назад смотревший на своего старого друга сочувственно, вдруг выпрямился в кресле и жестко сказал:

– Завтра с пяти утра произвести два удара: на Великое и на Светловидово. Без захвата этих ключевых позиций наш прорыв может захлебнуться!

Начальник штаба торопливо поднялся. Дружеский разговор закончился, начинался служебный.

В это мгновение в дверь тихонько постучали. Ауфштейн крикнул:

– Войдите!

Вошел начальник связи с пачкой расшифрованных телеграмм. Несколько растерявшись, он протянул телеграммы куда-то между начальником штаба и фельдмаршалом. Начальник штаба взял их, сухо сказал:

– Идите!

При взгляде на первую же телеграмму его губы сжались, все черты лица обострились. Фельдмаршал, заметивший эту перемену на лице начальника штаба, буквально выхватил у него из рук телеграмму.

Полковник Крамер с правого берега Днестра доносил, что в двадцать два ноль-ноль советские войска предприняли внезапную ночную атаку и прорвали оборонительные укрепления. В прорыв вошли свежие части, присутствие которых на фронте до сих пор не отмечалось. Отбив атаки в направлении на Краснополь, где находится железнодорожный мост, связывающий оба берега Днестра, Крамер не мог удержать противника на левом фланге, где его дивизия соприкасалась с румынскими частями, и теперь русские развивают успех в направлении на Батушани…

Фельдмаршал прошел к большому столу и склонился над картой. Батушани находился столь далеко в тылу, что назвать местную атаку «направлением на Батушани» можно было только со страху. Однако сама атака на правобережье была симптоматична. Или русские пытаются начать отвлекающие действия, чтобы выручить застрявшую группировку Ивачева, или у них теперь перевес в силах, какой нельзя было предположить.

– Начальника разведотдела под суд! – сухо сказал Ауфштейн.

Ночь только начиналась. Начинать ее таким жертвоприношением богу войны, как отдача под суд фон Клюге, показалось начальнику штаба чересчур жестоким, тем более что военные суды, с легкой руки гестапо, редко удовлетворялись меньшей мерой наказания, чем смертная казнь. Но он промолчал, только отметил несколькими закорючками приказ командующего, соображая между тем, что этот безжалостный удар несколько оберегает не только самого Ауфштейна, но и его собственное будущее. Разведка – глаза и уши командующего. Если глаза оказались слепыми, а уши – глухими, виноват, пожалуй, сам командующий. Но наказать самого себя труднее, чем подчиненного…

Оба они теперь смотрели на отмеченный на карте черными полосками узенький плацдарм русских на правом берегу Днестра. Итак, эта заноза, все время беспокоившая Ауфштейна, внезапно проникла в глубь тела германской армии, а если считать, как считает фюрер, что там, где находится германская армия, начинается и германская империя, то и в тело великой Германии. «Направление на Батушани»… Наверное, крепко перепугался полковник Крамер, если у него с языка сорвались эти слова! Пусть благодарит судьбу, что фельдмаршал не из робкого десятка. Иначе он мог бы приказать: «Вырвать у этого труса язык!» Именно так поступал, если судить по урокам истории, запомнившимся с детства, великий Барбаросса, услышав неприятное известие из уст гонца…

Как ни отгонял от себя начальник штаба эти нелепые опасные мысли, он нет-нет да и поглядывал на дверь, как будто ждал еще каких-нибудь неприятных вестей. И дождался.

Снова послышался тихий стук. На этот раз начальник связи с непонятной робостью и замешательством доложил:

– Телефонограмма!

Забирая у начальника связи телефонограмму и как бы продолжая разговор с Ауфштейном, начальник штаба подумал: «Я бы и сам расстреливал приносящих известия, подобные предыдущему. Но тогда у нас давно не было бы армии».

Прежде чем передать телефонограмму фельдмаршалу, он быстро прочел ее. Шварцбах сообщал, что ночной атакой у села Великое его полк рассеян, противник почти перекрыл горловину прорыва и штаб разбитого полка отступает к Липовцу.

Начальник штаба взглянул на побледневшее лицо Ауфштейна и с досадой подумал: «Он тоже боится!» И когда в дверь снова постучали, грозно ответил:

– Подождите!

Ауфштейн резко выпрямился, сухо спросил:

– Что это значит?

– Эти разрозненные сообщения не дадут сколько-нибудь правильной картины событий. Разрешите мне самому ознакомиться с ними и потом уж предложить план действий. А пока, если вы позволите, я направлю подкрепления бедняге Шварцбаху…

– Беднягу Шварцбаха следовало бы расстрелять! – презрительно буркнул Ауфштейн. Он с трудом владел собой, губы у него дрожали. Но вот он справился с приступом гнева, чуть спокойнее сказал: – Идите. И ради бога, не забывайте, что за полком вашего бедняги Шварцбаха находятся лучшие егерские полки! Они не должны даже думать о том, что могут оказаться в окружении!

«Хороши же наши лучшие полки, если они боятся слова «окружение»!» – вновь на какое-то время обретая свойственную ему иронию, подумал начальник штаба. Но тут же гипнотическая, сила этого слова овладела и им. Он вздрогнул, вспомнив, как улетал последним самолетом из-под Курска, молча склонил голову и вышел.

Ауфштейн, проводив его невидящим взглядом, поднял трубку, приказал позвать к телефону начальника связи.

– Что вы хотели мне сообщить? – спросил он.

– У Светловидова русские замкнули кольцо… Наши штурмовые части оказались в «котле»…

Фельдмаршал бросил трубку на рычаг телефонного аппарата с такой яростью, что запутавшимся шнуром опрокинул с письменного прибора чернильницу. Чернила растекались синими пятнами по столу, по карте, по схемам, покрывая так тщательно вычерченные черные стрелы, только что устремлявшиеся вперед, в тело русской армии, русской страны, русского народа… И никогда не веривший в приметы Ауфштейн судорожно ухватился обеими руками за полированную крышку стола. Только прикосновение к дереву, говорят, может отвести нечаянно вызванную воображением или кем-то накликанную беду…